СПОКОЙСТВIЕ

 

I.

 

Знакомый носильщикъ подошелъ и сказалъ:

‑ Пожалуйте, садиться можно-съ.

Константинъ Андреичъ всталъ. Онъ показался себѣ тяжелымъ и высокаго роста; однако, прошелъ по «залу перваго класса» ровно, и только когда съ перрона пахнуло зимой, утромъ, снѣгомъ, онъ отъ усталости немного пошатнулся. Но воздухъ вдыхалъ остро. Даже боль доставляло — глотать этотъ чудеснѣйшiй зимнiй даръ.

— Цѣльное купэ для вашей милости.

Онъ поблагодарилъ; снялъ шубу, расплатился. Артельщикъ ушелъ. Никого не было въ свѣтломъ вагонѣ; на дверяхъ отсвѣты снѣга, снизу струитъ свѣжимъ тепломъ. Затворивъ дверку, отразившись въ небольшомъ ея зеркалѣ, Константинъ Андреичъ сѣлъ. Опять ему показалось — такъ онъ просидитъ часы — если не годы? и ничто его не сдвинетъ. Придетъ ли кондукторъ, поѣдутъ ли, нѣтъ ли, — это силы не имѣетъ. Сильно то, что произошло.

Съ этой мыслью онъ оглянулся, — и зрѣлище вокзала, знакомыхъ зданiй, людей, вагоновъ напомнило ему, что видитъ онъ это въ послѣднiй разъ. «Ну что же», сказалъ онъ себѣ, «идетъ снѣгъ, заноситъ слѣды вонъ тѣхъ служащихъ; и меня занесетъ. Если покинула и забыла та, кому отдано полжизни, то Артемъ и начальникъ станцiи забудутъ черезъ часъ». Поѣздъ тронулся. Поплыли склады, элеваторъ, водонапорныя башни; монастырь съ кладбищемъ, фабрика, — и глубоко раскрылись декабрьскiя поля. Поѣздъ канулъ въ нихъ; снѣгъ, казавшiйся въ городѣ симпатичнымъ, свивался здѣсь мятелями, суровый, недобрый.

«Крути, крути!» думалъ Константинъ Андреичъ. «Заметай». И прошлая его жизнь одѣвалась саванами; все вылъ, вылъ вѣтеръ. Чѣмъ дальше шелъ поѣздъ — глубже погружалось сердце во мглу.

 

II.

 

На станцiю Ольгино прiѣхали въ полдень. Мятель разыгрывалась. Точно спросонья вышелъ Константинъ Андреичъ изъ вагона и въ буфетѣ съѣлъ отбивную котлету. Какъ всегда, блестѣли холодно пирамидки винъ; искусственныя пальмы нагоняли тоску. Двое помѣщиковъ глотали борщъ, на маленькихъ столикахъ гнѣздилась мелкота желѣзнодорожная, за пивомъ.

Вотъ отворилась дверь, — заметенный снѣгомъ, съ узломъ въ рукахъ появился Кондратъ.

— Ѣхать бы намъ, не западывать!

Константинъ Андреичъ поднялъ голову.

— Рано еще. Куда спѣшить?

— Такъ мы думаемъ, баринъ, что шалятъ нынче по дорогамъ, темноты не надо бы захватывать.

«А-а!» онъ усмѣхнулся.

— Ну ладно, ладно, только чай допью.

И когда Кондартъ ушелъ, — громадный, стыдящiйся своего роста, — онъ опять посмѣялся: кажется, совсѣмъ новыя чувства — «бандиты» будутъ по дорогѣ грабить.

Черезъ четверть часа, въ облакахъ снѣга, они катили гуськомъ по большаку. Звенѣли колокольчики, дорогу передувало мятелью; въ лицо летѣли колючки снѣжныя. Опять поля лежали вокругъ, — вѣяло съ нихъ суровымъ! Будто говорило: «Заблудись, попробуй! захвати темноты. Пусть лошади твои станутъ, — мы тебя укроемъ, возьмемъ мы тебя, закоченѣешь на нашей груди». Онъ глядѣлъ на нихъ холодно. «Пусть». И его дорожныя мысли шли, какъ всегда, по тропѣ горькой, знакомой: что есть онъ? что ему дано, въ чемъ его жизнь? Прошлое, можетъ-быть, никогда не умретъ, какъ не умираютъ волны свѣтлой стихіи, разъ всколыхнутой. Но теперь сердце нѣмо; можно ѣхать дорогою, какъ сейчасъ, — но можно наугадъ блуждать, подъ знакомъ… неизвѣстности. Не правильнѣй ли всего это?

Кондратъ обернулся.

— Дѣваться имъ некуда. Кто изъ тюрьмы, кто еще откуда; ну и лазаютъ по большакамъ. Намедни тутъ купца утюкали — вотъ, въ ложочкѣ.

Черезъ минуту прибавилъ:

— Да и сами дохнутъ не мало. Поди въ пургу такую… Замерзаютъ даже очень.

Нырнули въ деревню. Пришлось ѣхать шагомъ — ухабы громоздились несмѣтными горами, выше оконъ избенокъ; къ дверямъ были прокопаны траншеи, окна напоминали люки; подъ самую крышу стѣны укутаны соломой. «Тамъ внутри чернота, угаръ, холодъ; грязь, нищета, тупость столѣтняя, — ужасъ! Русь!» Соленая волна подступала къ глазамъ; точно припало сердце къ забытому, всегда родному, — «Русь, Русь!» повторялъ онъ, когда выѣхали изъ Наумовскаго: «горькая Рассея!» И ему казалось въ ту минуту, что хорошо отдать за нее себя.

 

III.

 

Жизнь въ деревнѣ охватила ровнымъ, вольнымъ теченiемъ. Стояли морозы. Просыпаясь по утрамъ, довольно рано, онъ видѣлъ, какъ багровое солнце вылѣзало изъ-за деревьевъ. На стеклахъ оно горѣло огненными рисунками, въ инеѣ; въ комнату лучи ложились прозрачно, и что-то прохладно-звонкое стояло тогда въ этой спальнѣ, въ гостинной рядомъ, гдѣ на портретѣ сiяли красныя пятна.

Топящiяся печи, морозъ, сткеклянность, пушисто-бѣлый день впереди, полный искръ, снѣга, тишины!

Около девяти онъ пилъ кофе. «Прадѣдъ мой», — говорилъ онъ себѣ, — «курилъ трубку съ чубукомъ длиннѣйшимъ. Вставалъ въ четыре часа, казачокъ готовилъ для него уголь; и ходя взадъ и впередъ, куря, онъ проводилъ годы. А въ одинъ день, восьмидесяти лѣтъ, заснулъ навсегда надъ этой трубкой».

И въ мозгу потомка медленно шли мысли — о временахъ давнихъ, курьезныхъ помѣщикахъ, крѣпостничествѣ, годахъ Венецiанова.

Пробѣгали часы; можно было взять лыжи, — надъ садомъ, на высотѣ двухъ аршинъ прошестовать по снѣгу въ лощину; тамъ березы бѣлѣютъ, прозрачныя, какъ бы нѣжно-застывшiя; облако инея одѣло ихъ; синее небо между стволами, колкiй, хрустальный воздухъ. Временами плывутъ ястребы; они похожи на сѣверныя видѣнiя, скользятъ тихо, по густому воздуху, и потомъ кричатъ одинокимъ крикомъ. Можетъ-быть, имъ тоскливо здѣсь, на торжествѣ погребальномъ?

Вотъ человѣкъ на лыжахъ выбрался на подъемъ.

Поля вокругъ пылаютъ подъ солнцемъ — ослѣпляетъ смотрѣть. Если крикнуть, звукъ утонетъ въ нихъ; только ястребы услышать, да пара вороновъ, полюбившихъ эту рощицу; возможно, — заяцъ всколыхнется изъ-подъ кучи хвороста, дастъ стречка.

Звонъ. Это колоколъ сосѣдняго села: разъ, два, — двѣнадцать. Пора домой.

 

IV.

 

Сѣрымъ, пушистымъ днемъ Константинъ Андреичъ ѣхалъ въ гости, къ племянницѣ Любѣ. Чуть ходилъ вѣтерокъ по полямъ тихимъ, пѣли придорожныя вѣхи. Нѣмецъ шелъ остро; потрогивая его вожжей, Константинъ Андреичъ видѣлъ, какъ вырасталъ впереди небольшой заказъ, тонувшiй въ снѣгу.

Когда онъ въ него въѣхалъ, тишина зимы поразила его; понялъ это и Нѣмецъ, — пошелъ шагомъ. Вѣроятно, и онъ вдыхалъ это кристальное благовонiе, воздухъ, какъ бы сгустившiйся въ дивный зимнiй напитокъ.

Вдругъ ему вспомнилось: такой же день, лѣсъ, но ему десять лѣтъ; и въ эти же часы онъ стоитъ въ двадцати шагахъ отъ отца на лосиной облавѣ. Загадочна чаща инеевая, — но вдругъ оттуда выбредаютъ странныя существа, съ горбатыми носами. Кто это? Лоси? Козы? И дальше — лихорадка, прицѣливанье, — выстрѣлъ, сбоку другой, потомъ сумятица, кровь, убитые звѣри, туманъ, азартъ…

«Все это было. Какъ давно!»

Стало видно имѣнiе Любы. Нѣмецъ понялъ, что скоро будетъ овесъ — прибавилъ ходу. Обогнулъ паркъ, у котораго сугробы закрывали ограду, Константинъ Андреичъ проѣхалъ вдоль молодого сада, выбѣгавшаго глубоко въ поле, и остановился у крыльца.

— Дядя Костя! Вотъ не ждала!

Онъ смѣялся, цѣлуя Любу, горѣвшую молодостью, румянцемъ.

— Ты, кажется «веселая вдова», — говорилъ онъ, снимая шубу въ передней. — Не видалъ я тебя пять лѣтъ, ты теперь купчихой стала!

Въ домѣ Любы было грузно, домовито; эта женщина умѣла править тройкой, ѣздила на ярмарки, торговала лѣсомъ и при случаѣ могла бы спустить съ лѣстницы. Усадьба ея была въ порядкѣ; скотный, людскiя — каменные; десятки коровъ, молочное хозяйство, сады, сложный сѣвооборотъ; на рѣкѣ мельница-крупорушка.

Константину Андреичу даже нравился этотъ прочный, чуть кулаческiй складъ.

— Дядя, угощаю васъ, нѣтъ, нѣтъ, какъ угодно, должны моихъ настоекъ попробовать! Вы этого не знаете, у меня удивительная наливка!

И она стала разсказывать, какъ одобряетъ ихъ предсѣдатель управы.

А потомъ — пироги, грибы, пѣнящiйся квасъ.

— Ты, вѣдь, Люба, медицинскихъ курсовъ не кончала?

— Какiе тамъ курсы! Замужъ успѣла выйти, разойтись, а петербургское все пó-боку.

— Что жъ, и, «анархистовъ-коммунистовъ» тоже? Кадетовъ попрежнему ненавидишь?

— Какъ тебѣ сказать… — Люба немного покраснѣла. — У нихъ много даровитыхъ, но, согласись… аграрная программа…

Ему вдругъ стало весело. «А не поступить ли въ земскiе начальники? Право?» Выпивъ нѣсколько рюмокъ, онъ заговорилъ о томъ, какъ хорошо жить попамъ. И внезапно ему показалось, что это, можетъ-быть, правда, что нужно сдѣлаться попомъ, бросить прежнiя горести мечтанiя, а кадить, пѣть въ церквахъ, ѣздить съ требами, ждать часа своего незаказанно.

— Ты знаешь, — говорила Люба, — къ нашему батюшкѣ недавно экспропрiаторы явились, — все взяли, что нашли. Я всегда думала, что въ Россiи революцiя приметъ страшныя формы и ни къ чему не приведетъ. Если бъ правительство своевременно сдѣлало уступки…

Константинъ Андреичъ не слушалъ. Онъ уставился въ одну точку и вдругъ заболѣло его сердце — издали глянуло забытое, давно любимое.

— Дядя Костя, — спросила Люба, — Наташа на долго уѣхала? Она за границей, кажется?

Онъ сказалъ холодно:

— Да, надолго.

Люба взглянула; видимо, поняла, на сколько именно. И захотѣла отвесть разговоръ.

— Вотъ все дѣла, вы знаете, я сама никогда въ Парижѣ даже не была.

Константинъ Андреичъ сталъ разсказывать о Парижѣ, Кельнѣ. Но думалъ о другомъ — говорилъ неинтересно. Подали самоваръ, и зимнiй малый день пошелъ на убыль. Стекла запотѣли отъ самоварнаго пара, въ комнатѣ помутнѣло.

— Люба, милая, распорядись насчетъ лошади!

Прощаясь, она вздохнула.

— Счастливый вы, вездѣ были. А я все только собираюсь. — Потомъ прибавила:

— Нѣмца своего потрогивайте. Старайтесь домой до темноты.

Но какъ разъ онъ ѣхалъ шагомъ и засталъ ночь. Онъ смотрѣлъ ей въ глаза, какъ старой подругѣ. Въ ея черныхъ складкахъ бродили сейчасъ по равнинѣ эти «человѣко-звѣри», грабящiе и гибнущiе, перекликаясь стонами съ волками; замерзая въ канавахъ.

«Если бъ при тебѣ запаливали Любины амбары?.. А твои собственные?»

Что такое? Его амбаръ? Вздоръ! «Правительство должно сдѣлать уступки»…

Онъ дремалъ. Подъѣзжая къ усадьбѣ, вдругъ вспомнилъ, что кромѣ глупаго еще о чемъ-то говорили за обѣдомъ. «Ахъ, да! Я не разсказывалъ ей нарочно ничего про Италiю, — она бы все равно не поняла». Потомъ, черезъ нѣсколько времени, мысль: «Буду я еще тамъ

Онъ вдругъ улыбнулся и сказалъ про себя: «Италiя» и еще погодя: «Италiя». Это доставило ему радость.

 

V.

 

Послѣ обѣда Константинъ Андреичъ ходилъ маятникомъ; почему-то старался, чтобъ звукъ шаговъ былъ слабый. Но это никому не мѣшало: со смерти родителей, о которыхъ онъ сейчасъ думалъ, все было пустынно.

И его мысль шла все туда же: гдѣ они теперь? Въ этихъ стѣнахъ протекла жизнь — долгая-догая, такъ родная его сердцу. Здѣсь проходили любви, рожденiя и душевныя боли, болѣзни, смерть. Сторожатъ ли жившiе свое обиталище? Слышатъ ли сейчасъ его? А можетъ-быть, сами они не нашли покоя? И глухъ онъ, любившiй ихъ нѣжно?

Чуть взглянула луна, въ комнатѣ легли ея свѣтлые ковры; на старыхъ лицахъ портретовъ замерцало, блѣдно зажило.

Странное млѣнiе охватило. Луна подымалась, серебряно-дымнѣй дѣлалось въ комнатѣ. Онъ сѣлъ. Показалось, что сейчасъ будетъ остро-прекрасное, такое чего никогда онъ не видѣлъ. Онъ ждалъ. Прошла минута — вдали ему послышались колокольчики. Ближе, ближе, онъ ясно знаетъ, что тройка: остановились у крыльца, отворяются двери — онъ не можетъ подняться. Но и ненужно — какъ задыхается сердце! Дверь открылась, да, Наташа. Какъ легка! Такой онъ не зналъ ея въ самыя высокiя минуты.

«Ну вотъ видите», говоритъ она, улыбаясь слегка, блѣдно и ласково: «видите, вы тосковали, я пришла къ вамъ. А вы думали, все между нами кончено?» И протягиваетъ руки — свѣтлыя, свѣтлыя руки. Все дрожитъ въ немъ. Сталъ на колѣни, приложился къ этимъ рукамъ. «Знаете ли», — сказалъ, «что вашего слова достаточно — я умру? Взгляните на меня, велите — и я сгину?» Она улыбается. «Какой вы милый, такой же бѣдный рыцарь».

Потомъ она становится серьезнѣй. «Не думайте, что я чужая; знайте, я васъ люблю вѣчно». И трогается. «Вы мой — мой, въ моихъ краяхъ!»

Онъ не могъ двинуться: потомъ склонилъ голову — къ мѣсту, гдѣ она стояла. Тамъ никого не было; вдали звенѣли бубенчики.

Нескоро пришелъ онъ въ себя. «Ага, я сонъ видѣлъ». Но тутъ же не повѣрилъ этому. Захотѣлось пройтись. Досталъ лыжи, всунулъ ноги въ ремни, зашаглъ. Снѣгъ синѣлъ, лился огнями. Выше и выше всходила луна. Въ рощѣ золотѣли инеевыя березы. Дойдя до склона, — оттолкнулся, понесся внизъ мягкимъ, беззвучнымъ ходомъ; точно летѣлъ въ пустотѣ — все тонуло съ нимъ. Лыжи ткнулись въ березу; обсыпалась туча серебряная, онъ едва удержался; сверху, тяжко свиснувъ крыльями, слетѣли два ворона. Какъ чугунныя ядра неслись они въ воздухѣ; каркали глухо, на всю окрестность.

Константинъ же Андреичъ взобрался на слѣдующiй изволокъ и зашагалъ широко, подъ свѣтилами пылавшими, по полю. Теперь онъ понималъ, куда идетъ. Въ верстѣ впереди маячили ветлы кладбища. Стало ровнѣе на сердцѣ. А куполъ неба, раздвигаясь, блистая, былъ какъ бы великiй голосъ, гремѣвшiй мiрами, огнями. «Звѣзда волхвовъ», твердилъ онъ, «звѣзда волхвовъ». Новая сила гнала его впередъ.

Вотъ и кладбище — въ свѣтлыхъ снѣжныхъ волнахъ; могилы укутаны, кресты какъ бы лежатъ главами на снѣгу. Странно было проходить надъ усопшими. Точно медленный, зимнiй хоралъ восходилъ отъ нихъ кверху.

Родныя могилы рядомъ, въ одной оградѣ; прошлогоднiй вѣнокъ. Крестъ съ блистающей позолотой. Здѣсь онъ долго сидѣлъ. Молчанiе вокругъ было все золотѣе. Въ его чистотѣ подымалась, омываясь, душа; область, заслонявшаяся прежде мелкимъ, выступала свободнѣй; и въ ней, медленно и рѣшительно, сталъ онъ понимать связь бывшаго часъ назадъ съ тепершнимъ. «Спите мирно», думалъ онъ, глядя на могилы: «спите, дорогiя души; тамъ, еще гдѣ блистательнѣй свѣтъ, всѣ мы родные любовью, соединены нерасторжимо».

И безмолвно его духъ тонулъ: въ далекомъ, безглагольномъ: гдѣ тишина и безпечалiе — эѳиръ вѣчный.

Возвращался съ кладбища онъ яснымъ.

 

VI.

 

— Я вывожу васъ въ свѣтъ, дядя Костя, вывожу, какъ хотите! Должны подчиняться.

Константинъ Андреичъ съ Любой смѣялись, подъѣзжая вечеромъ къ усадьбѣ Людмилы Ильиничны. Повернули два раза, — наконецъ, подкатили.

— Любочка! Да не одна еще! Милости просимъ, очень, очень рада.

Людмила Ильинична сiяла, перекатывалась тѣлесными украшенiями; полнота ея весело играла подъ платьемъ.

Прiѣхали во-время; могуче клубилъ самоваръ, были гости, — лица поблескивали тамъ и тутъ.

— Позвольте познакомить — Иванъ Поликарповичъ, Анна Львовна, господинъ Пересыпинъ… милости прошу, у насъ тѣсный кругъ знакомыхъ, сосѣди преимущественно.

Явились барышни — съ видомъ рыжевато-розовымъ, открытыми шейками, намѣреваясь летѣть въ эмпирей держались подъ ручку. Оживленiе, шумъ усиливались. Люба погрузилась въ разговоръ о молочномъ хозяйствѣ; вдали, на фонѣ закоптѣлыхъ стѣнъ съ висящимъ оружiемъ ярился «мѣстный становой» съ переломаннымъ носомъ, какъ бы двустворчатымъ.

— И представьте себѣ (онъ багровѣлъ) — цѣлюсь, бацъ, что вы думаете, четырнадцать дупелей!

Плавный Пересыпинъ качалъ головой — скорбно, но безъ злобы.

Становой вдругъ затрясся, ударилъ кулакомъ по столу.

— Клянусь честью!

Онъ волновался потому, что давно никто ему не вѣрилъ.

— Этотъ становой, — шепнулъ Константину Андреичу сосѣдъ, длинноносый, семинаро-либеральнаго вида человѣкъ, — живой анахронизмъ. Пережитокъ дореформеннаго.

«Милѣйшiй народъ, забавно», думалъ Константинъ Андреичъ. «Въ свѣтъ выѣхали. Ну, ну!»

Высокiй лобъ сосѣда, таинственно-курчавые волосы его и очки говорили за то, что онъ «трудовикъ» и многое такое понимаетъ, о чемъ здѣсь нельзя говорить.

— Земство въ рукахъ дворянъ, купцовъ. Всесословная волость, мелкая земская единица, — вотъ база…

«Если бы правительство во-время пошло на уступки», вдругъ вспомнилъ Константинъ Андреичъ и почувствовалъ, какъ и тогда, все начинаетъ сплываться; тонетъ, обращается въ медленный вихрь, гдѣ трудно разобрать слова, физiономiи, мысли…

— Нѣтъ, милая, не могу вамъ эту корову продать, не могу, только что съ телу.

— Кирпича эти подлецы такъ и не вывезли.

— Экспропрiаторы — клянусь мундиромъ военнаго — всѣ трусы до единаго. Берусь пять штукъ живьемъ взять, какъ зайцевъ въ торока.

Изъ чайнаго поле битвы обращалось въ ужинное. Алчно горѣли посреди графинчики, англiйская горькая подымала журавлиное горлышко; водка простая была скромна, твердо знала свою силу.

Людмила Ильинична захлопоталась. Но натравливать мужчинъ на водку не приходилось: слишкомъ большой магнитъ былъ въ ней. Къ закускѣ отсортировались рьянѣйшiе, рюмки ходили внутрь съ кряками, прибаутками, хрустѣньемъ огурцовъ.

Всѣхъ замутилъ хмель. И теперь на самомъ дѣлѣ сливались голоса, смѣхъ походилъ на оркестровое исполненiе. А для Константина Андреича изъ этого временами выползалъ голосокъ сосѣда — господина Пересыпина:

— Давно изволили въ деревню прiѣхать?

Потомъ, черезъ равные промежутки:

— А зайчиковъ у васъ много?

— Такъ вы къ намъ довольно надолго?

И дальше: водятся ли волки, «лисички», вальдшнепы и прочее, — съ тихимъ, толсто-бабьимъ видомъ и тономъ полнѣйшаго благодушiя. Казалось, если спросить о политикѣ, любви, войнѣ, онъ подумаетъ, скажетъ:

— Такъ вы говорите, зайчиковъ у васъ достаточно?

Послѣ ужина были танцы; лихiе помѣщики, молодые, типа поддевочно-нагаечнаго, любимцы публичныхъ домовъ, завивали усъ, вращаясь съ барышнями въ «вѣнскомъ», разныхъ «чардашахъ».

Константинъ Андреичъ отбился. Онъ сидѣлъ въ углу и глядѣлъ въ окошко мимо бѣлыхъ оклеенныхъ рамъ. Свѣтъ падалъ наружу, узкимъ кускомъ; въ немъ свистала, все свистала мятель, такая жъ буйная, дикая, какъ прежде.

Временами такъ била она гдѣ-то желѣзо, такъ сыпала въ стекла, что, казалось, — вотъ сейчасъ подхватитъ, размечетъ въ легкiя щепки этотъ домъ, вскинетъ въ разныя стороны дореформенныхъ, послѣреформенныхъ, — свѣтъ загаситъ, и сердце, устающее отъ трепака, заморозитъ.

«Ну-ка, ну, ну!» подгонялъ онъ ее. «Махни!» Но, ничего не было. Подошла хозяйка, стала его занимать. Онъ отговаривался какъ умѣлъ. Однако, Люба и другiе думали, что ему скучно. Константинъ Андреичъ не протестовалъ (хотя это была неправда). Люба сказала, что чувствуетъ усталость, и, несмотря на мятель, упрашиванья, черезъ полчаса они уѣхали.

 

VII.

 

Отодвинувъ ящикъ стола, Константинъ Андреичъ разбиралъ карточки: охотничья группа — изъ дѣтства, братъ верхомъ, мальчикомъ; когда очень шибко пускали лошадей, онъ кричалъ въ отчаяньи: «не удержалъ, не удержалъ!»

А вотъ — сразу огромный перерывъ: открытка итальянская; пляжъ, кабинки, сбоку рыбачiй поселокъ.

Онъ вздохнулъ.

 

«Завтра увижу я башни Ливурны,

Завтра увижу Элизiй земной!»

 

Это близъ Пизы. Тамъ они жили лѣтомъ, вдвоемъ, въ захолустьѣ. Комнату брали у содержательницы fiaschetteri’и, среди рыбаковъ, на каналѣ. Послѣ обѣда, валяясь по широкой постели, видѣли, какъ брели красными крыльями паруса рыбацкихъ суденъ — въ тридцати шагахъ.

Съ набережной мальчишки бросались въ воду. А вечеромъ горы — нѣжныя, блѣдно фiолетовыя, подымали вѣнцы свои; онѣ были задумчивы, прозрачно-плывущiя.

Когда темнѣло, маякъ зажигался; шипитъ море — но ласково; а они въ ресторанчикѣ, на берегу, всегда одни въ немъ; «chianti bonissimo», жареные на вертелѣ бифштексы, грибы-fungi.

«Неужели не увижу никогда? Неужели»…

Подъ этимъ чувствомъ прожилъ онъ весь день. А на завтра глянуло солнце февральское, погрѣло; стало капать. То же было черезъ день, и еще. Что-то подмывало его. Наскучили деревня, невылазность, одиночество. Въ это время Кондратъ привезъ съ почты письмо. Въ немъ Ѳедя, молодой другъ Константина Андреича, сообщалъ ему, что «любитъ и уѣзжаетъ». Онъ внутренно поулыбался.

«Ну конечно, влюбленъ. А куда ѣдетъ-то?» Оказалось — въ Венецiю. Неужели Hochzeitsreise? Всѣ нѣмцы въ такихъ случаяхъ въ Венецiю. Но вышло, что не Hochzeitsreise. Это немного его успокоило. «Все-таки, очень ужъ «поэтически»: навѣрно будетъ на гондолахъ ѣздить, серенады слушать по каналамъ». И онъ написалъ ему, спрашивая о подробностяхъ. Ѳедя отвѣтилъ, что уѣзжаетъ одинъ, что любитъ, это вѣрно, но что дѣла его весьма темны — ничего толкомъ сказать нельзя. «Костя, дорогой», приписалъ онъ сбоку, «не соберешься ли со мною? Какъ бы это было хорошо! Восторгъ!» Онъ задумался довольно серьезно. Гадалъ, гадалъ, наконецъ отвѣтилъ: «Черезъ недѣлю, не раньше».

 

VIII.

 

За день до выѣзда, часа въ два ночи, Константинъ Андреичъ проснулся. Лаяли собаки. Онѣ часто лаяли ночью, но сегодня особнно. Взявъ палку, одѣвшись, онъ вышелъ.

Была луна.

Свѣтло-синѣя, падала тѣнь отъ дома; яблони оплетались узоромъ вѣтвей, какъ легкой сѣткой; бѣлѣли слѣды.

Глядя на Сирiусъ огнистый, вольно дыша, Константинъ Андреичъ шелъ ко флигелю. Его удивило, что дверь отворена. Собаки стояли полукругомъ. «Есть тамъ кто-нибудь? Свой? Чужой?» Онъ прiостановился. «Вернуться, взять револьверъ?» Но внезапная легкая, внутренняя веселость прошла по немъ, какъ бы подталкивая, и, велѣвъ собакамъ молчать, онъ вошелъ въ сѣни. Тутъ же стало ясно, что есть, и еще разъ внѣшнiй голосъ сказалъ: «уходи», но болѣе сильное, склонное къ рѣшительному, толкнуло войти. Во второй комнатѣ, освѣщенной луной, стоялъ человѣкъ, роясь въ комодѣ. Услышавъ шаги, замѣтя вошедшаго, онъ передернулся, сразу отпрянулъ въ уголъ, и въ его рукѣ метнулось что-то. Константинъ Андреичъ не успѣлъ разсмотрѣть — огнемъ разорвало сумракъ, ударило, незнакомый бросился въ другой уголъ. Констанинъ Андреичъ замеръ: «А-а, это меня убиваютъ». Снова то же чувство, ясное и мирное, прикрѣпило его къ мѣсту. Неизвѣстный вторично щелкнулъ, но не выстрѣлилъ. «Осѣчка! все равно, сейчасъ третiй… Человѣкъ бросилъ оружiе. Кинулся къ стулу, тяжко сѣлъ, подперевъ голову руками.

— Бейте меня, — сказалъ глухо. — Берите.

Потомъ вдругъ закричалъ:

— Дворню зовите, вяжите, что ли. Надоѣло мнѣ. Околѣвать надо. Будетъ.

— Это вы хотѣли меня убить, сказалъ Константинъ Андреичъ. — А я вовсе не собираюсь.

— Да, я два дня не ѣлъ... Нисколько бы не пожалѣлъ, если бъ васъ подстрѣлилъ.

‑ Время есть еще. Можете исправить ошибку.

‑ Не глумитесь надо мной, вы! ‑ вскрикнулъ неизвѣстный, подойдя совсѣмъ близко. Съ виду онъ походилъ на «сознательнаго рабочаго»; блѣдный, тусклые глаза. Подъ пальто синяя рубаха.

‑ Надоѣло все, слышите? Прятаться усталъ.

Константинъ Андреичъ удивлялся: смерть, выстрѣлы, револьверъ ‑ сразу отошло и осталось сзади, а сейчасъ передъ нимъ молодой и довольно нелѣпый человѣкъ, съ большою тоской ‑ просто кто-нибудь изъ его прежнихъ знакомыхъ, «товарищъ Семеновъ».

— Ахъ, Боже мой, Боже мой! — произнесъ онъ только.

Семеновъ помолчалъ, потомъ спросилъ:

— Что жъ вы меня не берете?

— Бросьте глупости! Куда тамъ еще васъ брать… Вашъ пистолетъ не устрашаетъ меня… хотя стрѣлять по мнѣ безсмысленно.

Не зная, что дѣлать, они мялись.

— Дайте мнѣ поѣсть, — сказалъ Семеновъ.

— Идемъ.

Семеновъ шелъ сзади. Онъ, видимо, палъ духомъ, и сейчасъ его могъ бы взять малый ребенокъ.

— Что же вы думали найти въ комодѣ?

— Мало ли что. Впрочемъ, это глупо было, конечно. Я просто умираю отъ холода… вообще, отъ всего. Съ большой дороги завернулъ. Нѣтъ ли у васъ водки?

Константинъ Андреичъ зажегъ въ столовой лампу. Посѣтитель сѣлъ, выпилъ нѣсколько рюмокъ. На вопросы отвѣчалъ угрюмо.

— Не все ли вамъ равно? Былъ политическимъ матросомъ, за границей… Сидѣлъ. Бѣжалъ, теперь ищутъ. Гдѣ-нибудь дорогой сдохну.

— А товарищи?

— Нѣту товарищей.

Посидѣвъ немного, улыбнулся.

— Мнѣ теперь каюкъ пришелъ. Я знаю. Много на своемъ вѣку колобродилъ, въ какихъ исторiяхъ ни бывалъ… только выходитъ мнѣ конецъ… Впрочемъ — скучно, если бъ иначе. Я иду сейчасъ впередъ, размышляю: вотъ она меня хватитъ — и лягу. Бываютъ старыя собаки: вздыхаютъ по вечерамъ, какъ люди. Конецъ свой знаютъ. Я такой-же.

— Да можетъ жъ работать… ну просто, по-человѣчески?

— Нѣтъ. Состою подъ судомъ, скрываюсь. И судъ — военный.

Константинъ Андреичъ глядѣлъ на него. Правда, въ немъ было роковое. Тусклость глазъ и легкость, съ какою онъ говорилъ, напомнили ему, какъ онъ самъ входилъ во флигель.

«Что жъ, пожалуй, правъ онъ».

Семеновъ закурилъ. Въ глязахъ его было теперь желанiе бравировать.

— Когда вѣшаютъ, вовсе не страшно. Говорятъ, даже прiятная смерть. А признайтесь, струсили, какъ я въ васъ запалилъ?

— Не особенно. Почему вы думаете, что только у васъ привилегiя… насчетъ смерти, всякой такой вещи? Хотя, конечно, я выстрѣловъ не люблю.

Семеновъ смѣялся.

— А знаете, у меня въ карманѣ еще револьверъ есть, другой?

— Ну?

— А если я…

Онъ вдругъ вынулъ его и положилъ съ собой рядомъ.

— Если я васъ все-таки убью.

Константинъ Андреичъ обозлился.

— Вамъ угодно меня пугать? Извольте убрать сейчасъ же, слышите вы?

Онъ ударилъ костяшкой пальца по столу, схватилъ Семенова. Но тотъ уже сдался. Опять усмѣхнулся — теперь мягко, чуть конфузясь даже.

— Нѣтъ, сказалъ тихо, — зачѣмъ васъ убивать? Глупость это.

Черезъ нѣсколько времени стихли оба. Семеновъ сидѣлъ понуро. Что-то въ немъ стало роднѣе, какъ бы ближе и мягче.

— А иной разъ думаешь: вѣдь всѣмъ собой шелъ… на лучшее! Понимаете? Ну, погибну, — а вѣдь сколько во мнѣ было? Неужли ничего изъ крови моей не выйдетъ? Изъ земли, кровью удобренной? Вѣдь за всѣхъ шелъ… Это я теперь… такъ… отчаялся!

Константинъ Андреичъ молчалъ. Ему вспомнилось: маленькiй еврей-соцiалистъ, раненый изъ засады въ столицѣ. Передъ тѣмъ долго скрывался у нихъ въ городской квартирѣ. Въ очкахъ, робкiй, — геройски прикрывавшiй товарищей собственнымъ тѣломъ. Ему прострѣлили животъ; онъ не могъ переваривать пищу, лежалъ съ почернѣлымъ лицомъ, съ кругами синими, крѣпко пожималъ руку навѣщавшимъ. Задыхался и говорилъ улыбаясь: «движенiе растетъ, безсомнѣнно». И кромѣ легкихъ — задыхался отъ счастья. Но когда полубольной, чуть оправившись, уѣзжалъ на родину, въ старомъ пальто Константина Андреича, — на прощанье поцѣловался съ Наташей, заплакалъ по-дѣтски, сказалъ:

— Спасибо за гостепрiимчество. Больше ужъ не увидимся. Безсомнѣнно.

Всѣ тогда ревѣли. Онъ умеръ черезъ два мѣсяца отъ раны.

Семеновъ всталъ.

— Я иду, прощайте. Спасибо.

Константинъ Андреичъ предлагалъ ночлегъ. Онъ отказался. До большака шли вмѣстѣ.

— До свиданья, — сказалъ Семеновъ. — Вы провели странную ночь. Правда?

Онъ далъ ему денегъ. Тотъ взялъ, поблагодарилъ, зашагалъ подъ блистающимъ небомъ навстрѣчу Медвѣдицѣ. Луна зашла. Ночь темносинѣла. Константинъ Андреичъ возвращался. Ему казалось, что сегодня ему данъ послѣднiй напутственный привѣтъ родины. Голосъ этого привѣта былъ внятенъ. Такъ слышалъ онъ его, что клубокъ подкатывалъ къ горлу, на глаза шла ѣдкая слеза. Упалъ бы на эту землю мерзлую дорогую, бѣдную землю, прижалъ бы къ сердцу…

«Мать, — когда раскроется твоя правда?»

 

IX.

 

Изъ Вѣны поѣздъ отходилъ утромъ въ семь часовъ. Константинъ Андреичъ съ Ѳедей лѣзли въ вагонъ.

— Venedig?.. gerade? — бормоталъ Ѳедя. — Aber, Herr Träger… Но хэрръ трегеръ обращалъ мало вниманiя на человѣка третьяго класса; да и вещи Ѳедины были плохи: чемоданчикъ и пледъ въ ремняхъ, который онъ никогда не могъ толкомъ завязать.

Маленькiй человѣкъ въ глубинѣ вагона поершился слегка:

«Ну, конечно, русскiе, языковъ не знаютъ». Онъ былъ довольно полнъ, выглядѣлъ шестидесятникомъ.

— Не можешь себѣ представить, какъ мнѣ трудно даются эти нѣмцы, вокзалы… — Ѳедя отиралъ лицо, успокаивалъ волосы. Но сiялъ, видимо радовался ѣздѣ, Италiи.

— Gerade-gerade, а нынче вечеромъ въ Венецiи будемъ!

Константинъ Андреичъ тоже радовался. Воздухъ плеснулъ въ лицо — свѣтлый, вольный; дали раскрылись; направо замокъ, впереди Земмерингъ; поѣздъ маршъ-маршемъ.

Въ полупустомъ вагонѣ чисто, совсѣмъ славно, только жестко немного — третiй классъ. Зато духъ бѣдности, здоровья.

— Ну, хорошо, когда же ваши будутъ?

Ѳедя сразу заигралъ.

— Думаю, дня черезъ два.

Но тутъ же покраснѣлъ, высунулся въ окно.

Подошелъ шестидесятникъ.

— Въ Понтеббѣ придется брать доплату. Тамъ до Венецiи вторымъ надо. Вы туда же? Давайте знакомиться.

Онъ улыбался. Ихъ беззащитность умягчила его.

— Какъ всѣ почти русскiе, вы ѣдете безъ достаточной подготовки. Это сразу видно.

Константинъ Андреичъ вздохнулъ.

— Вотъ Ѳедоръ Иванычъ любитъ Леонардо.

Шестидесятникъ глянулъ на Ѳедю, — ласково, но не повѣрилъ.

— Волынскаго читали, навѣрно. Молодежь всегда такъ. Классиковъ не знаютъ, а все только бы помоднѣе. Леониду Андрееву поклоняетесь?

— Конечно, я не подготовленъ, — сказалъ Ѳедя. — Но… меня ужасно тянетъ сюда. Вѣдь только двое — Данте да Леонардо (а Микель-Анджело?) — вѣдь это… это, мнѣ кажется, половина мiра.

Шестидесятникъ подымилъ.

— Правильно.

— Хорошо, я неучъ. Да, вѣдь, Италiя не хуже отъ этого?

Шестидесятникъ акцептировалъ. Вообще онъ скоро обошелся, бросилъ ершенiе, — оказался даже прiятнымъ шестидесятникомъ.

Назвалъ отель въ Венецiи, давалъ совѣты; дорогою разсказывалъ.

— Это рѣка Муръ. Горы называются Земмерингъ — замѣчательные туннели; видите лѣсопилку внизу? Мы три раза объѣдемъ ее, все въ гору.

Такъ шелъ день; на станцiяхъ выбѣгали, тянули пиво съ сосисками на лету. Ѳедя путалъ крейцеры. Въ Тиролѣ принималъ нѣмцевъ за охотниковъ, — у всѣхъ были зеленыя шляпы съ перомъ.

— Это Вильгельмъ Телль такъ носилъ, — сказалъ Константинъ Андреичъ.

Шестидесятникъ хохоталъ, глумился надъ Ѳедей, «охотниками».

— Вы здѣсь, батюшка, этихъ охотниковъ до самой Понтеббы увидите.

За Леобеномъ стало хмуриться; виднѣлись Альпы, дальнiя, со снѣгомъ. Всѣ немного устали. Болтали нѣмцы, сизѣлъ трубочный дымъ. Ѳедя задремалъ. Его лицо было блѣдно, еще тоньше и какъ бы трепетнѣй; подъ глазами обозначались провалы. Константинъ Андреичъ смотрѣлъ на него — что-то было въ этомъ юношѣ не совсѣмъ обычное. «Какъ онъ спитъ, точно надолго уснулъ, надолго». И вдругъ ему показалось, — такой же онъ будетъ въ смертный свой часъ. «Фу, я вздоръ все думаю». Онъ отвернулся, сталъ глядѣть въ окно. Вдали шли горы; передъ глазами были огромнѣйшiя, въ снѣжныхъ верхахъ; изъ-за нихъ клубились въ облакахъ солнечные лучи; безпрерывно ходило что-то надъ ними, переливались цвѣта, и горы внезапно золотѣли; потомъ оранжевѣли. «Вѣрно, Богъ являлся на такихъ горахъ, навѣрно такъ… И Моисей, вѣроятно…»

— Вы менторъ этого молодого человѣка? — спросилъ шестидесятникъ.

Константинъ Андреичъ улыбнулся.

— Да, я тѣнь, сопровождающая его.

Послѣ онъ спрашивалъ себя: почему сказалъ: «тѣнь». И не могъ объяснить. Но чувствовалъ, что сказано вѣрно.

 

X.

 

Облака на небѣ были блѣдны; въ каналѣ они отражались слабымъ рѣяньемъ: жемчугомъ отливала вода — на всемъ тусклый, безсолнечный день, смягчавшiй гамму Венецiи.

У Рiальто пароходикъ, гдѣ плыли Ѳедя съ Константиномъ Андреичемъ, застопорилъ; среди вошедшихъ былъ худой человѣкъ въ беретѣ; костюмъ его изъ грубой ткани, сѣрый, изящный; чуть рачьи глаза.

— Константинъ Андреичъ! Да вы же вѣдь это!

Константинъ Андреичъ тоже вскочилъ — кинулись цѣловаться: такъ, отъ удовольствiя встрѣчи.

— Я смотрю, вижу: онъ! Ну, бывайте здоровы.

Знакомясь съ Ѳедей, онъ назвалъ себя:

— Климухинъ.

Константинъ Андреичъ прибавилъ:

— Венецiанецъ.

Климухинъ захохоталъ.

— Ты держись теперь, Өедя, — сказалъ Константинъ Андреичъ: — онъ тебя убьетъ, если плохо скажешь о Венеціи.

Климухинъ заложилъ ногу за ногу, закурилъ; показалъ при этомъ необыкновенную обувь.

— Это вѣрно. Я хоть и скучаю за Россiей (я самъ изъ Полтавской губернiи), а Венецiю люблю. Пятнадцать лѣтъ знаю.

И сталъ разсказывать — жестикулируя, вставая, садясь; иногда вдругъ вскакивалъ, придвигалъ близорукiе глаза въ пенснэ къ самому Ѳедину носу: нѣсколько секундъ глядѣлъ на него такъ, для убѣдительности.

Константинъ Андреичъ давно зналъ его и любилъ; даже повеселѣлъ, встрѣтившись: потянуло роднымъ.

— Благопрiятная звѣзда свела насъ, — сказалъ онъ.

Климухинъ въ это время отъ волненiя сѣлъ на лавкѣ почти на корточки, разсказывая о Беллини; берэтъ его съѣзжалъ, онъ упорно держалъ Ѳедю за пуговицу.

— Да, благопрiятная… Такъ вотъ, когда я видѣлъ его, процессiю монаховъ…

«Не до того теперь Климушѣ, — надо исторiю досказать. И навѣрно помнитъ, въ которомъ году это было, сколько тогда въ отелѣ платилъ.

 

_______

 

Встрѣча съ Климухинымъ была, дѣйствительно, счастлива. Отправились въ ресторанчикъ. По закоулкамъ Климухинъ привелъ въ знакомое учрежденiе, гдѣ подъ стеклянной крышей, среди кадушекъ съ цвѣтами, они должны были «пробезумствовать» одинъ, два десятка лиръ. Климухинъ кланялся со всѣми.

— Vittorio, — сказалъ онъ лакею.

Витторiо подошелъ.

 Ecco amici russi!

Въ его лицѣ такъ неотразимо было убѣжденiе, что Витторiю это тоже крайне интересно, что лакей поддался, одобрительно, быстро забубнилъ что-то. Климухинъ снова засыпалъ по-итальянски — вѣроятно, еще прiятнѣе. Оба хохотали.

— Хорошiй старикъ. Я его знаю лѣтъ десять.

Vittorio служилъ съ азартомъ, чуя награду. Послѣ «веронскаго» пили асти, вспѣнявшееся, сладковатое. Чуть заструило въ головѣ, пробѣжалъ легкiй огонь. Показалось, — все теперь пойдетъ быстрѣе, занятнѣй.

— Скоро здѣсь будутъ еще русскiе, — сказалъ Константинъ Андреичъ. — Госпожа Туманова съ мужемъ.

Климухинъ склонился къ нему черезъ столъ, остановилъ глаза въ вершкѣ разстоянiя.

— Не изъ Кiева ль?

— Да.

— А что? — спросилъ Ѳедя.

Климухинъ быстро глянулъ, что-то мелькнуло въ его лицѣ, но, мгновенно собравшись, онъ спокойно сказалъ:

— Ничего. Знавалъ ее — коли не однофамилица. San-Giorgio видали? Допивайте, идемъ.

San-Giorgio была знаменитая церковь; ни Ѳедя, ни Константинъ Андреичъ ея не знали.

Ходили не зря: хороша была старая церковь — маленькая, въ сумракѣ, квадратная; по стѣнамъ скамьи; фрески Карпаччiо: святой Георгiй разитъ дракона. Георгій темный, рѣзкiй, летящiй на конѣ, съ копьемъ.

— Artista celeberrime, — шамкалъ старичишка, двухъ аршинъ росту. — Tutti ritratti, tutti tutti… — Дрожащей рукой наводилъ свѣтъ зеркала, показывая палкой, кто чей портретъ.

А уже сверху легъ розовый отблескъ: заря. И когда вышли, утишенные, ставъ серьезнѣй, венецiанскiй вечеръ разметнулся: облака ушли, ясное, блѣдно-желтѣющее небо залило верхъ, внизу краснѣло. Взморье къ Лидо стеклянѣло, легко колебля влагу. Тонко гнулъ весло гондольеръ; оно вздымало зеркальную пѣну. Бѣлый крейсеръ зарумянился, утихала водная гладь, плавнѣла, оцѣпившись по берегу золотыми фонариками.

Всѣ молчали. Казалось, небо, дворцы, башня — передъ вечеромъ объялись сномъ: задумались, задумались, вспоминая.

Гондола понимаетъ съ полуслова; дастъ ей знакъ гондольеръ — скользнетъ, вздохнувъ водянымъ вздохомъ; летитъ вправо, влѣво.

Катались до темноты.

 

XI.

 

Утромъ на Санъ-Марковой пьяццѣ пили кофе — Ѳедя, Климухинъ, Туманова и еще желтоватый человѣкъ лѣтъ подъ сорокъ, въ дорогомъ платьѣ, усталый.

Константинъ Андреичъ подходилъ. «Да, да», — думалъ онъ, пожимая руку Тумановой — тонкую, съ огненнымъ бриллiантомъ. «Да, это женщина». Но какъ онъ защищенъ отъ нея! Ѳедя не выбьется. А ему до этой свѣтлой дамы, со смѣющимися углами глазъ — какъ далеко, какой въ ней холодъ.

Играло солнце; неяркое, опаловое, блестя въ голубяхъ, хрусталѣ витринъ, въ волосахъ и жемчужныхъ гребенкахъ Тумановой. Сiяли мозаики.

Она обернулась.

— Мнѣ Ѳедоръ Иванычъ много про васъ говорилъ. И все же никогда не угадаешь. Я представляла васъ съ большой бородой, почему-то.

Ѳедѣ страшно нравилось, что она сказала «съ бородой».

Блескъ ея аграфа сверкалъ у него въ глазахъ.

Константинъ Андреичъ смотрѣлъ длинно — съ любопытствомъ и объективно.

— И я о васъ знаю.

Усталый человѣкъ разговаривалъ съ Климухинымъ. На послѣднемъ словѣ вдругъ остановился; вѣжливо, съ малой насмѣшкой повелъ глаза вбокъ, взглядомъ встрѣтившись съ говорившимъ.

— А про меня тоже много?

Константинъ Андреичъ отвѣтилъ также вѣжливо:

— Нѣтъ, про васъ мало.

Засмѣялись. Климухинъ выбивалъ изъ трубочки табакъ, необыкновенно закладывалъ ногу за ногу; казалось, онъ могъ скрестить ихъ, какъ руки.

— Господа, — сказалъ онъ: — вѣдь вотъ бражничаемъ, а къ Дожамъ надо же сходить.

Мужъ устало, но твердо поддерживалъ. Пошли. Блѣдножелтый мужъ съ Климухинымъ, трое сзади.

— Ѳедя есть вашъ Ланчелотъ, — сказалъ Константинъ Андреичъ — посмѣиваясь, но и серьезно. — Вы знаете, онъ не нашихъ временъ уроженецъ.

Туманова тоже смѣялась. Ѳедя краснѣлъ.

— Кто же онъ?

— Средневѣковый человѣкъ.

Ѳедя молчалъ, только глаза его сiяли; дѣйствительно, его юность блистательная, тонкость линiй, какъ бы дѣвичество, дѣлало его пажемъ.

Такъ дошли до Дожей. Константинъ Андреичъ остался. Онъ сѣлъ на пристани, у льва Венецiи, — смотрѣлъ на воду. Теперь она была свѣтло-сиреневая. Чуть рябилъ ее вѣтеръ, шхуна съ оранжевыми парусами брела безвольно.

Ему вспомнились стихи; онъ забылъ въ нихъ все, кромѣ послѣдней строчки: «Che va dicendo allanima sospira». Эта строка сливалась со шхуной, сиреневымъ, еще чѣмъ-то дальнимъ, чудеснымъ, чего нельзя было назвать.

Онъ ее повторялъ.

 

______

 

Во дорцѣ Дожей сумрачно. Медленно уходятъ бородатые Дожи одинъ за другимъ, подъ тихiй маршъ.

Весь глухой дворецъ, вытертыя ручки креселъ, брошенный Веронезъ, роскошь, баталiи, дрожащiй полъ — маршъ разлуки Дожей. И двѣ красныя колонны среди бѣлыхъ на баллюстрадѣ — оттуда говорили смертный приговоръ — покиданiе Дожей.

Постоянно уходятъ они, бородатые, высокiе Дожи въ беретахъ, подъ свой маршъ.

 

_______

 

Гигантская реставрацiя Тинторетто загородила поперекъ залу. Мужъ и Климухинъ прошли впередъ. Стояли подставки, лѣса — Ѳедя съ Тумановой забрели въ закоулокъ, откуда не было выхода.

— Плѣнъ, — сказалъ Ѳедя. — Некуда. И засмѣялся.

— Ну, что же вамъ, вы человѣкъ средневѣковый… тамъ у васъ часто, вѣдь, такъ?

Туманова смѣялась; углы губъ ея вздрагивали.

Ѳедя вдругъ замолчалъ.

— Знаете вы, какъ я васъ ждалъ?

Она сѣла на пыльный подоконникъ, стала глядѣть наружу. Рисовала пальцемъ по пыли. Потомъ вдругъ сверкнула.

— Вы влюблены въ меня? Ахъ, какъ вы любите! Я знаю. И вашъ другъ ко мнѣ враждебенъ. Все равно.

Ѳедя не отвѣчалъ.

— А вамъ жить очень нравится?

— Да, — сказалъ Ѳедя твердо. — Если…

— А «если» — нѣтъ?

Ѳедя молчалъ. Она поняла.

 А за меня… Впрочемъ, нѣтъ… не надо.

Вдругъ она поблекла.

— Уходите лучше. Вздыхайте. Вы молиться, навѣрно, любите?

Ѳедя подошелъ на шагъ.

— Я васъ люблю. И… — мы должны вмѣстѣ быть. Кто бъ тутъ ни былъ, что бы… Я знаю, почти крикнулъ онъ, но тихимъ голосомъ — моя жизнь у васъ.

Она подняла глаза, потомъ зажмурилась.

— А въ каналъ прыгнешь? (Это шопотомъ).

Ѳедя придвинулся.

— Мнѣ выбора нѣтъ.

Она нагнулась — обняли его двѣ руки, мягко повисли на немъ; онъ понялъ: этого не могла она сказать.

 

XII.

 

Пароходъ шелъ къ Лидо. Сверкало по водѣ солнце, клубы пѣны, зеркально-бѣлой, рвались за кормой, убѣгая легкой струйкой.

На носу горѣла въ солнечномъ огнѣ Туманова, въ ярко-красномъ платьѣ; вѣтеръ ее облекалъ, хваталъ, ласкалъ. Въ немъ летѣли концы шелковой вуали. Константину Андреичу нравилось смотрѣть на нее. «Отлично, впередъ, впередъ, съ пароходомъ, солнцемъ, вѣтромъ. Пусть въ глазахъ отблескъ воды, на лицѣ блики, пускай такъ, очень хорошо».

Рядомъ съ Ѳедей, напряженная до высшаго, излучая пламень, — казалось, она вдругъ закричитъ звеняще, дикой, чудесной нотой, кинется въ пѣну, водоворотъ, какъ ярая наяда.

Но уже поздно было бросаться; машина стопорила, канаты подтягивали къ пристани. Здѣсь собирались купаться. Мужъ съ Климухинымъ смотрѣли въ этотъ день стеклянныя фабрики — они были только втроемъ.

— Сегодня большая волна, сказалъ беньеръ. — Господа должны быть осторожны.

Засмѣялись. Туманова двинулась налѣво, къ дамамъ. При раздѣваньи, Константинъ Андреичъ любовался тонкимъ бѣлымъ Ѳединымъ тѣломъ. «Тростинка хорошая, больше ничего».

Черныя трико сдѣлали ихъ еще тоньше. Берегъ былъ усѣянъ кабинками, людьми; въ тѣни мамаши съ вязаньемъ, около дѣтей; ребята тройкой влетаютъ въ море со старшимъ; десятки толстяковъ на пескѣ, полузасыпанные, жарятся въ солнцѣ. А море Адрiатическое, синее, съ бѣлыми валами, безудержу бьетъ. Легкое, бѣло-кипящее! Схватитъ человѣка, взброситъ на гребень, ошипитъ миллiономъ пузырьковъ — съ радостью, весело похоронитъ подъ слѣдующей горой.

За канатомъ, куда выходятъ лишь пловцы, встрѣтились всѣ. Туманова была въ чепцѣ, снова въ красномъ, глухомъ костюмѣ. Только руки алебастровыя голы, и сiяютъ, сіяютъ, блестя водой.

— Плывемъ?

Кинулись. Даже Константина Андреича увлекло. Рваться впередъ, ждать, задыхаться подъ валомъ и взмывать на слѣдующемъ! «Я лягу въ дрейфъ», рѣшилъ онъ, и пошелъ вбокъ волненiю, отдѣляясь отъ Ѳеди съ Тумановой. «Пусть идутъ въ море, пусть схватитъ ихъ тамъ, кинетъ другъ къ другу… ну, потопитъ… развѣ это важно?» И онъ смѣялся на себя. «Вотъ, если хлопнетъ сейчасъ меня, что будетъ? Напишутъ въ «джорналяхъ», что неосторожный русскiй погибъ».

И съ радостью, слабостью, онъ отдавался. Легъ на спину. Теперь было видно небо, въ валахъ наступилъ перерывъ: лишь слегка его покачивало. «Наташа, когда я умру, я тебя увижу». Съ этимъ онъ закрылъ глаза, какъ бы собираясь куда-то. Большой миръ былъ въ немъ; хотѣлось плыть тихо, ничего не видя, пока не настанетъ… «Утонете, назадъ!» это кричалъ въ десяти шагахъ наблюдатель-беньеръ. Онъ очнулся. Набѣгалъ гигантъ, веселый, зыбкiй; едва успѣлъ опомниться — грохнуло по головѣ, ушамъ, залило, утушило на минуту человѣческiй огонекъ; но и скакунъ разбился — полетѣлъ дальше свѣтлой пѣной. Константинъ же Андреичъ снова видѣлъ волны, и на горизонтѣ глубоко нырявшую шхуну, — уходившую. «Ахъ, ты уходишь!» онъ вздохнулъ. И такъ какъ очень усталъ, поплылъ къ берегу.

 

_______

 

Въ ресторанѣ пили кофе. Подали бенедиктинъ — душистую жидкость, глубоко-настоенную самой природой.

Туманова вздрагивала.

— Дивная вода. Все тѣло избито, какъ остро, солоно! Если бъ не вы, я совсѣмъ уплыла бы. Какъ дельфины. Что за чудо — нырять дельфиномъ!

Вѣтеръ усилился. Волны ухали, руша кипящую силу на берегъ. Пыль, соленая, жгучая, взлетала туманомъ. Ѳедя тоже пылалъ. Давно не видѣлъ его такимъ Константинъ Андреичъ.

— Константинъ, — говорилъ онъ, — знаешь Капри? Monte Solaro видѣлъ? Тамъ цикломены цвѣтутъ, на самомъ верху, въ камняхъ… И Сицилiю видно. Внизъ — полверсты отвѣса. Понимаешь? Богъ мой, иногда, засыпая (когда бываетъ очень хорошо), думаешь: лечь тамъ на край, и съ края… внизъ. Какъ захватываетъ духъ! Весь землѣешь. Вѣрно, задохнешься… пока долетишь. Какъ метеоръ!

Константинъ Андреичъ отвѣтилъ не сразу.

— Туда надо итти съ той, кого любишь. И въ лучшiй моментъ…

Онъ показалъ рукой внизъ.

Помолчали.

— Такъ.

Всѣ глянули другъ на друга. Потомъ сразу опустили глаза, — точно перед чьей-то большой правдой.

— «Потому что есть минуты твоего торжества, человѣкъ».

— «И твоей смерти».

Долго еще не сходилъ съ нихъ штиль. Эти секунды пробыли они въ общенiи; а когда очнулись, разговоръ порвался. Стали собираться. Константинъ Андреичъ уѣзжалъ отдѣльно, — пожимая ему руку на прощанье, Ѳедя нагнулся, шепнулъ: «Мы рѣшили съ ней все. Понимаешь?»

Онъ кивнулъ.

 

XIII.

 

Вечеръ выдался красный. SMaria тонула въ пламени; ея абрисъ былъ тоьнше, круглѣй, заливаемый огненнымъ потокомъ.

Кровавѣла и вода.

Константинъ Андреичъ сидѣлъ одинъ въ своемъ отелѣ, у вокзала. Въ окно виднѣлся закатъ, дворикъ, бѣлье висящее, черепичныя крыши, коты, пара прачекъ внизу, травка. Это рѣзко напоминало о чемъ-то, надвигая тяжесть на душу. И вообще ему было плохо. Пробовалъ валяться на постели, зажегъ свѣтъ, читалъ. Но мѣшалъ бередящій красный цвѣтъ, и, промучившись часа два, онъ спустился внизъ. Никого не хотѣлось видѣть ни Климухина, ни шестидесятника, съ которымъ вчера они были въ соборѣ. Онъ ужиналъ одинъ, въ пустой столовой отеля. Ѣлъ супъ, запивалъ ризотто виномъ, но зналъ, что все не такъ, не то.

Довольно поздно вышелъ. Была луна. «Какая гадость», думалъ, «Венецiя при лунѣ!» и вдругъ улыбнулся, вспомнивъ, что именно такую Венецiю видѣлъ въ Москвѣ, въ одномъ трактирчикѣ: съ гондолами, луной.

«Маскарадъ, опера!» Дѣйствительно, въ узкихъ уличкахъ висѣли фонари тавернъ, матросы сновали, и, закутавшись въ шали, на деревянныхъ каблучкахъ, постукивали ножками венецiанки. Онъ смотрѣлъ на двухъ такихъ, ‑ онѣ шли подъ руку; луна блестѣла въ маслянисто-черныхъ волосахъ; отъ фигуръ падали тѣни. «А, тѣни… вотъ какъ». Онъ соображалъ. «Тѣни... — это я». И теперь ему стало ясно. «Натали», сказалъ онъ себѣ: «Натали!» Отъ этого слова захватило духъ. «Да, я призывалъ васъ тогда, на морѣ, думая, что тону. Я васъ хотѣлъ видѣть». Но сейчасъ ему смертно захотѣлось взять ея руку теплую, прижать къ щекѣ, поцѣловать. За жизнью она съ нимъ вѣчно; но вѣдь онъ человѣкъ! «Хорошо, а волосъ ея не увижу? Родинку на рукѣ?»

Тысяча мелкихъ, тѣлесныхъ чертъ встало: голосъ, запахъ, слова, гдѣ столько прелести женской, — въ ихъ несвязности, а вмѣстѣ — умѣ. Ничего нѣтъ.

Тьма, чужбина, водяной этотъ городъ, и до утра ты будешь слоняться по закоулкамъ. Видишь — отразилось небо въ каналѣ, онъ полонъ звѣздъ, глубина его сiяетъ. Можетъ-быть, тебѣ пойти туда? Но ты сядешь у парапета, сожмешь голову руками и будешь твердить одно.

И онъ сидѣлъ, въ глухой часъ, когда всѣ уже спали — пустынна Венецiя ночью! — одинъ изнывалъ надъ водой. «Натали, Натали!» Потомъ вставалъ, прохаживался, вновь садился.

Лишь къ зарѣ немного утихъ. Предъ восходомъ, усталый, облегченный слезами, — увидѣлъ свѣтло-летѣвшаго голубя. Не быстро неслась птица, какъ бы зная свою непорочность. Скрылась на востокѣ. Онъ слѣдилъ за ней. Потомъ пошелъ домой. «Есть повѣрье», думалъ, «что голубь — это человѣческая душа. Дай Богъ, чтобъ такъ!»

 

XIV.

 

Климухинъ сердился. Было поздно, скоро запиралось кафе, а никто не зналъ, сколько выпито водъ, кофе, ликеру.

— Русскiе всегда такъ. Ну что бы запомнить. Alfredo!

Кромѣ Ѳеди, мужа, была еще русская компанiя. Климухинъ усталъ, былъ раздраженъ — сегодня весь день помогалъ дамамъ въ покупкахъ, выручалъ земляка деньгами, — тысяча дѣлъ.

Alfredo не надулъ. Пошумѣвъ, посмѣявшись, расплатились. Поднялся и Ѳедя. Его удивило, что сидитъ мужъ, — Туманова давно спала въ отелѣ. Когда онъ протянулъ ему руку, тотъ удержалъ ее и сказалъ: «Можете вы остаться со мной? Я недолго задержу васъ».

Ѳедя остался. Тумановъ спросилъ еще ликера.

Уже свѣтало, электрическiе шары блѣднѣли. Свѣтло-кофейный тонъ легъ на все. Лицо мужа казалось желтѣе, онъ надвинулъ шляпу на лобъ.

— Я скажу вамъ весьма немного (правой рукой онъ гладилъ пальцы на лѣвой). — У меня есть жена… которую любимъ… оба… мы… — Шляпа сдвинулась. На Ѳедю смотрѣли большiе глаза, съ кругами внизу.

— И если мы двое, то надо рѣшить, кто же именно…

Ѳедя отхлебывалъ. Ликеръ золотѣлъ. Пальцы мужа стали вздрагивать.

— Я хочу сказать: кому надлежитъ соединить свою жизнь съ ея жизнью.

— Тому, кого она любитъ.

Зеленовато, какъ бы электрически, блеснули глаза мужа.

— Т.-е., разумѣется, вамъ?

— Если прямо говорить: да.

— Вы ошибаетесь. Она любила меня восемь лѣтъ, и, пока я живъ, вамъ не видать ее.

Онъ сталъ красенъ и видимо сдерживалъ себя.

Ѳедя сказалъ:

— Пусть выскажется то, что сводило съ нею меня… васъ.

— Не понимаю.

— Судьба. Угодно вамъ дуэль?

Мужъ поклонился. Снова сталъ спокоенъ, вѣжливъ.

— Я этого и хотѣлъ съ самаго начала.

— Значитъ, война, — сказалъ Ѳедя задумчиво.

Они пожали руки, разошлись. Мужъ кутался въ крылатку и казался сгорбленнѣй. Ѳедя вышелъ къ набережной. «Что же», сказалъ онъ себѣ, «будемъ драться».

Взморье туманилось. Блѣдно-сиреневѣло въ воздухѣ. «Прекрасная Елизавета, знаешь ли ты сейчасъ, что за тебя мы будемъ погибать?»

Онъ улыбнулся, туманно, счастливо. «Что за тебя мы будемъ погибать».

Башня, подымаясь изъ воды, бросала тѣнь; въ водѣ луна серебрилась; поздняя, блѣдная, она была омыта слезой.

 

XV.

 

Мой теперь, мой! Пусть попробуютъ!

— Да, вѣчно.

Венецiанская заря нѣжнымъ огнемъ заливала ихъ.

— Все твое — честь, жизнь моя, на вѣчную муку готова. Если смерть — вмѣстѣ.

Дохнула на него пламенемъ. Никогда не была лучше прекрасная Елизавета.

— Такъ, хорошо. Простимся. Скоро солнце выдетъ. Дайте мнѣ поцѣловать васъ.

Она сняла цѣпочку, быстро надѣла на нее кольцо, повѣсила ему на шею.

— Всегда носи… пока меня любишь.

Онъ подарилъ ей маленькiй натѣльный крестъ. Потомъ они медленно, глубоко поцѣловали другъ друга.

 

XVI.

 

Гондольеръ не понималъ, зачѣмъ понадобилось такъ рано. Ему обѣщали прибавку, сказали, что ѣдутъ смотрѣть восходъ солнца. Онъ забормоталъ, какъ бы одобрилъ, и слышно было слово: «inglesi».

«Инглези» все можно.

Константинъ Андреичъ съ Ѳедей сидѣли на переднемъ мѣстѣ; у локтей бѣжала вода. Утреннее дыханье стояло надъ всѣмъ: гондола влажнѣла, свѣтлый паръ затягивалъ дворцы; легкимъ зеркаломъ море тянулось; по немъ разсвѣтъ провелъ жемчужные, блѣдно-персиковые ковры.

— Мнѣ кажется, — сказалъ Ѳедя: — что мы выплывемъ далеко въ море, въ Адрiатику эту… и будемъ съ рыбаками ловить рыбу. Знаешь, у нихъ оранжевые паруса.

Онъ улыбнулся.

— Какъ мало похоже на стрѣльбу! Если бъ ты зналъ, какъ тихо сейчасъ во мнѣ.

Когда выѣхали въ море, стало покачивать. Раздвинулись далекiе, низкiе берега; песокъ сiялъ, вдаль шли шелковыя пелены моря. Вездѣ блисталъ свѣтъ.

Ѳедя вздохнулъ.

— Ахъ, прекрасно, прекрасно! Велика жизнь, Константинъ, безмѣрна! Тамъ Равенна, тамъ южнѣе цѣлая Италiя… а потомъ Эллада, Константинъ, Итака Одиссеева. «По хребту безпредѣльно-пустыннаго моря…» А оно вовсе не пустынное. Милое море, Адрiатика милая.

«Какъ возбужденъ! Какъ возбужденъ»! Констанинъ Андреичъ молчалъ. Онъ былъ блѣденъ и ему не нравилось море.

Въ условленномъ пунктѣ пристали. Тамъ нашли противника, секундантовъ, доктора. Здоровались, пожимали руки. «Я принимаю участiе въ убiйствѣ… дикость!»

Секундантъ мужа предлагалъ мириться. Тумановъ покачалъ головой.

— Нѣтъ, — сказалъ тихо Ѳедя, опустивъ голову.

Константинъ Андреичъ, въ раздраженiи, подошелъ къ нему, сталъ шагахъ въ десяти вбокъ.

— Отойдите, — закричалъ секундантъ. — Могутъ попасть.

Онъ взглянулъ злобно.

— Не извольте безпокоиться. Я не маленькiй.

Первый выстрѣлъ былъ Ѳединъ. Поднявъ пистолетъ, онъ видимо велъ вправо. Выстрѣлилъ. Слетѣла чайка въ тридцати шагахъ, у самаго моря. Море шипѣло, тихо, какъ плещущее шампанское.

— Вы намѣренно сдѣлали промахъ!

— Я не буду больше стрѣлять, — сказалъ Ѳедя и бросилъ пистолетъ.

Тумановъ поднялъ свой. Константинъ Андреичъ нагнулся. О, какъ тогда легче было! Вспомнилъ ночь, деревню, выстрѣлы Семенова. Тихо. «Цѣлитъ, мерзавецъ!» сжавъ руки, поднялъ голову. Ѳедя стоялъ недвижно, упорно, точно додумывалъ. Мгновенно — блеснуло, Тумановъ опоясался дымомъ Ѳедя не двигался. «Мимо», вздохнулъ Константинъ Андреичъ, сдѣлавъ шагъ. Но сейчасъ же понялъ, что нѣтъ, Ѳедя стоялъ странно, разставивъ ноги; къ нему бѣжали секунданты. На губахъ его показалась красная пѣна.

— Раненъ, кажется, — онъ сказалъ растерянно, точно плохо понималъ. Сталъ слабѣть, склонился на колѣни. Его положили на песокъ.

— Пусть Костя подойдетъ.

Константинъ Андреичъ взялъ его за руку. Изо рта текла теперь кровь тонкой нитью.

— Плохо мнѣ, Константинъ, — сказалъ: — смерть. Дай воды.

Онъ глотнулъ, потомъ повернулся бокомъ. Лицо его стало свѣтлѣй.

— Константинъ, пожми мнѣ руку. Я… люблю. Скажи ей — за нее гибнуть мнѣ — счастье. Слышишь?

Онъ улыбнулся.

— Счастье. А тому (поморщился): «все-таки она вертится». Прощай.

Началсь агонiя. Полумертвый Ѳедя улыбнулся снова. Качнулъ головой, нѣсколько разъ явственно сказалъ: «счастье», потомъ умолкъ. Оттискивая слѣды, Константинъ Андреичъ шелъ по берегу. Пѣна, какъ мыльные пузыри, шелковѣя въ солнцѣ, лопалась у ногъ. Встрѣтился человѣкъ. Это былъ Тумановъ. Константинъ Андреичъ остановился, онъ также. Долго смотрѣли они другъ на друга. Мужъ схватилъ руками голову, побѣжалъ. Константинъ Андреичъ сѣлъ. Летали чайки, голубѣли берега Кiоджiи. Онъ рыдалъ.

 

XVII.

 

«Да, вѣрно меня гонитъ Богъ, некуда мнѣ преклониться», такъ онъ думалъ, трясясь въ вагонѣ. День былъ жаркiй, онъ два раза уже пересаживался; болѣла голова и тяжесть послѣднихъ дней въ Венецiи все стояла. «Онъ убитъ», сказала Туманова: «ну, ладно». И ея тонъ не предвѣщалъ хорошаго.

Поѣздъ шелъ медленно. Это былъ тотъ проселокъ, по которому рѣдкiе странники заѣзжаютъ въ Равенну. Константинъ Андреичъ направлялся туда же.

«Что жь», говорилъ онъ, шагая по платформѣ на послѣдней пересадкѣ: «я теперь ѣду, черезъ два часа буду въ Равеннѣ, завтра займусь городомъ — и все то забудется? Недѣля, мѣсяцъ, годъ — и все уйдетъ!» Можетъ-быть, надо повернуть, неизвѣстно куда ѣхать? ни о чемъ не думать?

Но прошелъ поѣздъ, увезъ его. Наступалъ вечеръ. Солнце темнокрасно закатывалось. Начинались равнины слегка болотистыя, плодоносныя. Пахло сыростью.

«Вотъ и эти ѣдутъ» — напротивъ сидѣлъ молодой человѣкъ съ тонкой, англiйскаго типа дѣвушкой: «ну, любятъ другъ друга… но и тѣ любили. Зачѣмъ ѣдутъ? Ахъ, не нужно, никого, никого».

Темнѣло. Пахло покосомъ, — внезапно вспомнилось родное; проплыла церковь: въ ея куполѣ, грузности — византiйское. Отъ подсѣвшихъ крестьянъ, ихъ курева, синихъ куртокъ, непонятной рѣчи пестрѣло въ головѣ. Остановились у станцiи. Стояли, стояли — поѣздъ не трогается!

Дѣвушка въ кофейной вуали засмѣялась.

— Какъ у насъ!

— Да, ужъ итальянцы.

«Русскiе!» — Константинъ Андреичъ съ раздраженьемъ отошелъ къ окну. Высунулся изъ него злымъ — и смолкъ. Втекалъ сладкiй запахъ, медвяный, такъ давно любимый. «Липа цвѣтетъ» — сразу въ душѣ посвѣтлѣло. «Липы, чудесныя вы липы!» Надъ лугами взошла луна. Пахло сѣномъ, тепломъ; казалось, въѣзжаешь въ новую и тихую страну. Константинъ Андреичъ отбросилъ Ѳедю, смерть, тоску — только слушалъ, вдыхалъ эту жизнь вокругъ — такую благозвучную, цвѣтущую жизнь. «Можетъ-быть, ничего и нѣтъ, — лишь это луговое сѣно, липы, луна… Можетъ, это самая большая правда».

Между тѣмъ тронулись. Съ легкимъ сердцемъ ѣхалъ онъ теперь.

Пустынно, свѣтло было въ немъ. «Мы бредемъ подъ дальней звѣздой, незнаемо куда… каждую минуту гинемъ».

Такъ въѣзжалъ онъ въ Равенну. Съ русскими познакомился. Оказалось, бродяги, какъ и онъ, неплохiе, влюбленные. «Ну, отлично, пусть любятъ», рѣшилъ про себя, какъ бы позволивъ имъ это. Носильщикъ схватилъ вещи. «Albergo»? Знаетъ все — «Leone dOro»! И подъ луной, опять въ густѣйшемъ липовомъ благовонiи, они пошли.

— Машура, не торопитесь, устанете!

Машура блистала на своего Игнатiя, — бѣлая равеннская пыль вставала столбомъ. Было душно. Сбоку на бульварчикѣ гулялъ народъ, непрерывно благоухали липы. Прошли по узкой улицѣ, съ невысокими домами — очень скромными, вышли на площадь. Здѣсь кафе, свѣтъ сiяетъ, сидятъ равеннскiе офицеры, торговцы, десятки велосипедистовъ. «Живутъ и здѣсь, копошатся!»

Дальше вступили въ уличку — щелъ; тротуара нѣтъ, сбоку сады, домишки; въ глубинѣ свѣтъ — «Leone dOro

— Вѣрно тутъ не безъ Донъ-Кихота, — сказалъ Константинъ Андреичъ.

— Не посвятиться ли намъ ночью въ рыцари?

Молодые смѣялись.

Хозяйка, кубическаго вида, отнеслась къ нимъ радушно. Покормила, отвела комнаты; хлопотала отъ души. Посѣтители ея трактира (въ первомъ этажѣ) разсматривали чужеземцевъ.

«Боже мой, какъ легко!»

Константинъ Андреичъ ходилъ по своей комнатѣ, раздѣваясь. Лунныя полотна лежали на полу. Открыта дверь на балконъ. Вотъ онъ у ногъ, этотъ маленькiй таинственный городъ, полный исторiи, тишины, липоваго цвѣта, громадныхъ странныхъ церквей. Онъ дышитъ жаромъ, благовонiемъ. Сколько звѣздъ!

Положивъ голову на рѣшетку желѣзную, Константинъ Андреичъ слушалъ, какъ радостные голоса шептались за стѣной.

«Прекрасна жизнь», вспомнилъ онъ: «непобѣдима».

Ему представилось лицо Ѳеди, передъ смертью, когда онъ говорилъ: «гибнуть за нее — счастье».

И въ эту минуту ясно и тихо-радостно онъ почувствовалъ, — безповоротно побѣждаетъ по всѣй линiи кто-то страшно-близкiй, родной.

«Цвѣтутъ ли человѣкескiя души, — ты даешь имъ ароматъ; гибнутъ ли, — ты влагаешь восторгъ. Вѣчный духъ любви — ты побѣдитель».

Взволнованный, слегка задыхаясь, онъ сошелъ внизъ. До полночи бродилъ онъ по улицамъ.

 

XVIII.

 

Слѣдующiй день былъ очень жарокъ; необычайный зной, бѣловатый, раскаленный, сталъ съ самаго утра. Безлюдныя улицы, низкiе дома съ черепичными крышами; мѣстами трава изъ-подъ мостовой.

Константинъ Андреичъ посѣтилъ храмъ святого Виталiя. Подъ сложнымъ пересѣченiемъ аркадъ, держащихъ куполъ, видѣлъ мозаику: Юстинiана, Ѳеодору, епископа Максима — пышно-зеленыхъ, въ сiяющихъ изумрудомъ одеждахъ. Потомъ отправился къ мавзолею Плацидiи, здѣсь же во дворѣ; дворъ заросъ травой, желтѣлъ одуванчиками; кирпичныя постройки, гуси, бродившiе у монумента, iюнь, липовый запахъ — снова напомнили родину.

— Ecco! — сказалъ старичокъ, отворяя дверь.

«Вотъ тебѣ и ecco!» подумалъ онъ, входя. Они стояли въ низкой, съ толстѣйшими стѣнами часовнѣ-усыпальницѣ. Три саркофага, узкiя окна, темносинiй полусвѣтъ, — отъ глубокаго тона мазаикъ[i], облѣпившихъ внутренность. Тутъ въ спокойствiи лежитъ императрица Плацидiя, — «которой жизнь была полна превратностей, ужасовъ, восторговъ».

Онъ услалъ кустода, сидѣлъ одинъ. Здѣсь можно было почувствовать ея сердце — одинокое, твердое сердце, несшее черезъ жизнь свой огонь. Было тихо. «Добрый пастырь» — юноша римскаго типа, съ посохомъ, окруженный овцами — Христосъ, — глядѣлъ съ мозаики. Зной втекалъ черезъ дверь. Маленькая дѣвочка скакала по дорожкѣ.

Наружи звякалъ ключами кустодъ, — вѣрный знакъ, что пора. Онъ возратился въ альберго.

Завтракалъ внизу, въ пустой залѣ. Ему прислуживалъ сынъ хозяйки. За другимъ столикомъ сидѣлъ прiятель молодого человѣка, видимо французъ. Съ какимъ восторгомъ «равеннатъ» слушалъ о Парижѣ, Версалѣ, мечтая туда попасть!

Константинъ же Андреичъ пилъ вино, молчалъ, наслаждался тѣмъ, что такъ непохоже на Парижъ, никого нѣтъ, за окнами зелень, а внутри двора курятникъ; что такъ милъ этотъ юноша.

— Скажите, далеко до могилы Теодориха? Можно пѣшкомъ?

— О да, господинъ, двадцать минутъ ходьбы.

И онъ разсказалъ, какъ итти.

Умывшись, посвѣжѣвъ, Константинъ Андреичъ въ пятомъ часу вышелъ. Это было за городомъ. За воротами начались пшеницы, съ яблонями по межамъ. Бѣлая пыль лежала на дорогѣ; пахло сѣномъ. Ошмурыгивая травку, Константинъ Андреичъ шелъ подъ молочно-блѣднѣющемъ небомъ. Навстрѣчу, на двухъ волахъ, крестьянинъ везъ огромнѣйшiй возъ сѣна. Онъ все это внутренно одобрилъ — неизвѣстно почему. Потомъ перешелъ у шлагбаума желѣзную дорогу, и новый кустодъ, у калитки, впустилъ его на полоску Теодориха.

Какъ гигантскiй грибъ сидѣлъ въ концѣ загона монументъ; отъ древности онъ вросъ въ землю. Его шляпой былъ монолитъ, полушаромъ глядящiй вверхъ. А вокругъ, изъ-за изгороди, отведенной королю, шумѣли нивы; полныя, мирныя, ходившiя волнообразно. Вѣрно, понимали колосья его старость, и гуляли подъ вѣтромъ плавно, съ уваженiемъ; неся свое зерно съ тою серьезностью, какая бываетъ у знающихъ жизнь.

Константинъ Андреичъ легъ въ тѣни. Скоро къ нему подошли молодые.

— Отдыхаете?

— Да, тепло.

Они тоже устроились подъ яблоней. Трава въ жарѣ пахла прянѣй, трещали кузнечики.

— Знаете ли вы, — спросилъ онъ, — что Теодорихъ этотъ былъ арiанинъ?

Они не знали. Лежа, глядя въ облака, вдыхая горячее благоуханiе, онъ разсказывалъ про Теодориха; про троичность, богословiе тѣхъ лѣтъ, про странный моментъ, когда чуть не было поборано христiанство; и сейчасъ на него тянуло тѣми мыслями, раскалывавшими людей на лагери. «Могъ ли бы я бросить нашу теперешнюю жизнь, — простымъ монахомъ жить тогда, отстаивая Бога?»

Казалось, — могъ бы.

Потомъ онъ задремалъ. Однимъ глазомъ видѣлъ, какъ тонкая Машура протянулась, выставила ножку, обняла Игнатiя Игнатьича. «Какое счастье!» — сказали ея глаза. Она тоже прикорнула.

Вечеромъ же, когда снова они сидѣли втроемъ въ кафе, подъ открытымъ небомъ, и сбоку блестѣли огни, а сверху звѣзды свѣтили, онъ прочелъ въ газетѣ о смерти госпожи Тумановой, въ Венецiи. Это его не удивило и не огорчило. Напротивъ, сердце стало биться чище, яснѣй, какъ-будто все исполнялось по его желанiю.

 

XIX.

 

Константинъ Андреичъ зналъ, что пора трогаться, но медлилъ. Машура съ женихомъ уѣхали, онъ былъ одинъ, и свѣтлое, просторное настроенiе не покидало его. Даже возросло со дня смерти Тумановой. Теперь ихъ разговоръ на Лидо былъ еще дороже, иными были воспоминанiя о Россiи, Наташѣ. Все, что ему было мило, запрозрачнѣло за инымъ горизонтомъ.

Равенна цвѣла; сладко пахло въ воздухѣ липой; во дворѣ альберго вился виноградъ; голуби болтали на черепицахъ, пачкая крыши бѣлымъ; иногда влетали въ корридоръ къ Константину Андреичу.

Рѣшивъ ѣхать на другой день, онъ прощался съ городомъ; подъ вечеръ взялъ коляску, поѣхалъ мимо гробницы Данте, по малымъ, бѣднымъ улицамъ, къ SApollinaro Nuovo, гдѣ такъ ветхъ потолокъ и круглая башня въ такихъ трещинахъ, что можно вздохнуть, какъ о родномъ: скоро развалится! Рухнутъ мозаики — ряды святыхъ мужчинъ и женщинъ, и негдѣ будетъ показывать портретъ Юстинiана.

За городомъ началась равнина; дорога обсажена яблонями, по ея бѣлой пыли катятъ велосипедисты-равеннаты; снова пшеница.

Свѣтло-сѣрое небо. Вдали — уродливый, жалкiй контуръ: гибнущая церковь. Прежде была въ чертѣ города, но прошло время, — ее окружили поля: мохъ и трещины завладѣли ею.

Путь лежалъ къ другому старцу: св. Аполлинарiю въ портѣ. Подъѣзжая, не увидишь этого порта: давно сталъ онъ сушей, море отошло. Святой же Аполлинарiй держится. Громоздкiй, съ круглой башней, выступаетъ онъ на закатѣ. Вдали пинiи маячатъ.

Оглядѣвъ его, постоявъ передъ бѣлыми овечками абсиды, посмотрѣвъ саркофаги, Константинъ Андреичъ вышелъ. Наступалъ вечеръ.

За шоссе, на лугахъ косили косцы; низины туманились; и даже горы, видныя издали, были невысоки, необидны. Онъ отошелъ отъ коляски, сѣлъ. Подперевъ голову, слушалъ. Эта страна чужая, но какъ онъ близокъ ей! Удивительна, радостна такая мысль. Открылъ глаза. «Да, я въ чужой, но и въ своей странѣ, — потому что всѣ страны одного хозяина, и вездѣ онъ является моему сердцу. И здѣсь я его чувствую».

Тогда косцы, возившiеся съ сѣномъ, сами луга, пьяненькiй кустодъ, Аполлинарiй, Равенна, каменѣвшая вдали, засвѣтились для него вѣчной, святой жизнью. «Кажется, могу теперь прилечь, послушать. Не откажетъ мать, не станетъ прятаться».

Вечеромъ, поздно, былъ онъ у моря. Новый мѣсяцъ взошелъ слабымъ рогомъ. Берегъ былъ пустыненъ. Далеко въ морѣ зеленѣлъ огонь, пинiи темнѣли по берегу плоскими шапками.

Надо было зачерпнуть адрiатической воды и плеснуть ею къ мѣсяцу: въ честь любви, друга, погибшаго за нее на этихъ берегахъ, женщины, ушедшей съ нимъ; въ честь иного — далекаго сердца, иной страны.

 

ХХ.

 

Къ осени вернулся онъ въ Россiю. Не зная, что будетъ и куда себя пристроить, онъ остановился въ Москвѣ. Здѣсь думалъ кончить дѣла по продажѣ крестьянамъ имѣнiя, сбыть деньги куда-нибудь и начать бѣдное, легкое сущестованiе человѣка, отъ всего свободнаго. Но поселившись на дальнемъ бульварѣ, въ домѣ Лисицыной, онъ застрялъ, вошелъ въ новыя связи съ людьми, — прожилъ это время не такъ, как собирался.

 

XXI.

 

Домъ вдовы Лисицыной былъ небольшой, деревянный, съ двумя флигелями; въ одномъ жилъ Константинъ Андреичъ, въ другомъ дама Марiанна Николаевна, — самый домъ занималъ Яшинъ, докторъ. Дворъ подъ травой, старыя стройки, липы, вязы; черезъ проѣздъ густой бульваръ, а сбоку свой садъ, тоже заглохлый, разгороженный заборомъ: одна часть флигельская, другая домовая.

Начинался августъ; стояли хорошiе дни — свѣжей ясности; за бульваромъ сiялъ куполъ; осень, тишина, бѣдность дворика бросали на все отсвѣтъ. Нерѣдко Константинъ Андреичъ забирался въ этотъ садъ и лежалъ тамъ — въ гамакѣ или читалъ. Но читалось мало; больше онъ глядѣлъ въ небо, вдыхалъ вянущiй листъ, наблюдалъ клены. На улицѣ шумѣли пролетки, дѣти гомонили за заборомъ; часто на дворѣ бѣгалъ мальчикъ, съ нимъ двѣ дѣвочки. Случалось, они мѣшали ему крикомъ; но было прiятно, что вокругъ есть жизнь.

Разъ, когда онъ обычно висѣлъ въ гамакѣ, изъ сосѣдняго сада къ нему залетѣлъ мячъ. Черезъ минуту дѣти подбѣжали къ забору.

— Будьте добры бросить намъ назадъ, — сказалъ мальчикъ.

Константинъ Андреичъ былъ веселъ, ему хотѣлось шутить.

— А-а, — отвѣтилъ онъ, — вы попали на мою территорiю, кромѣ того, вы ранили меня мячомъ, — теперь вашъ мячъ мой, плѣнный вашъ мячъ.

— Нѣтъ, пожалуйста.

— Война, ничего нельзя подѣлать. Выкупъ, выкупъ.

Мальчикъ поблѣднѣлъ.

— Конечно, вы сильнѣе меня. Вы можете не отдать мнѣ мяча, но… вы не имѣете права этого дѣлать!

Онъ прекрасно сверкнулъ глазами.

Константинъ Андреичъ сконфузился. Всталъ съ гамака, поднялъ мячъ, подошелъ.

— Простите, голубчикъ, я смѣюсь, неужели вы думаете, что я хочу его взять!

У мальчика вздрагивали губы.

— Извольте, вотъ онъ. Ну, а кто вы такой, по крайней мѣрѣ?

— Моя фамилiя Яшинъ.

Константинъ Андреичъ познакомился, позвалъ ихъ къ себѣ; онъ догадался, что это сынъ доктора, дѣвочки же — Марiанны Николаевны. Говорили о игрѣ въ лапту, Константинъ Андреичъ разсказывалъ, какъ онъ былъ въ дѣтствѣ охотникомъ.

— Вы говорите, у васъ было маленькое ружье, одноствольное? Попрошу папу купить!

Женя сiялъ.

— Да, шомпольное. Тогда центральныхъ еще не было.

— А что такое «центральное»?

— Можно на вашихъ качеляхъ покачаться?

Константинъ Андреичъ качалъ дѣтей на качеляхъ, повелъ къ себѣ, показывалъ камушки съ Урала, бывшiе у него случайно, вообще работалъ добросовѣстно, стараясь загладить мячъ. Дѣти нравились ему. Женя хотѣлъ быть большимъ, говорилъ литературно и съ вѣсомъ; дѣвочки блистали глазами; въ этой молодой радости было столько живого, что приходилось покоряться.

Чай пили у него; прощаясь на крыльцѣ, подъ вечеръ, онъ увидѣлъ и Яшина: это былъ человѣкъ съ высокимъ лбомъ, впалыми глазами; суховатый, прямой.

Константинъ Андреичъ съ нимъ познакомился.

 

XXII.

 

Въ вечеръ, когда онъ посѣтилъ Яшина, у того сидѣла Маріанна Николаевна. На перилахъ балкона висѣлъ студентъ, блѣдный, съ черными глазами; что-то индусское было въ немъ.

— Вотъ, знакомьтесь, — сказалъ Яшинъ: — прекрасная Маріанна, Константинъ Андреичъ. — Пшерва, подходи сюда, что жъ ты? Это Пшерва Тетмайеръ.

— Хмъ… Яша, не глупи!

Пшерва смѣялся, слегка конфузясь.

— Я и Тетмайера вовсе не такъ люблю!

— Разсказывай. Когда я съ нимъ познакомился, онъ только поляками и бредилъ. Маріанна, будьте хозяйкой, чаю наливайте и прочее.

Вечеръ былъ красный. Настурціи, обвившія балконъ, горѣли. Клумбы пылали прощальными цвѣтами. Пшерва кашлялъ, — узкими шагами ходилъ по балкону.

Маріанна имѣла усталый видъ.

— Вотъ вы говорите, — сказала она Яшину, — что они ничего не могутъ сдѣлать, разъ дѣти у меня. Можетъ-быть. А мужъ мнѣ сказалъ: «возьму силой». Кромѣ того, онъ процессъ затѣваетъ.

— Легко сказать, пришелъ, взялъ силой! А если и попробуетъ — сдѣлай одолженіе. Найдемъ адвоката, ну, уѣхать на время придется.

Маріанна улыбнулась.

— Уѣхать! Вы знаете, я и такъ маятникомъ, то Парижъ, то сюда.

— Ничего, ничего, держитесь, Маріанна. Вы отличная женщина, смотрите, у васъ луиніевскіе глаза, вы мадонообразная женщина, и вдругъ вы будете поддаваться какому-то бревну.

Яшинъ началъ раздражаться.

— Мы, славяне, мягки очень. Не нужно этого. Лѣзутъ на васъ подлецы — вы имъ фигу, пусть отвѣдаютъ. И между прочимъ, долженъ вамъ заявить, я считаю, что правда, вообще говоря, есть.

Маріанна затуманилась. Ея чудесные глаза, въ темной оправѣ бровей, сіяли.

— Я и не говорю. Я тоже въ правду вѣрю. Но все же, понять жизнь… и всегда имѣть силу принять ее… Все-таки, это очень трудно. Напримѣръ, еслибъ у васъ Женю взяли…

Яшинъ молчалъ.

— Яша, Яша, — сказалъ Пшерва, подошелъ къ нему и прислонился, будто оперся: — поговори теперь о твердости, хм… твоя любимая тема. — У-у, — онъ зѣвнулъ.

— Вотъ, видите, ужъ облокотился на меня, потому что усталъ. Нѣжный полякъ, зябкій! А про твердость не замолкну — что ты ни выдумывай.

Яшинъ вдругъ всталъ, и прошелся.

— Ты думаешь — легко жить, Пшерва? Нѣтъ, милый, не думай, и не надо, чтобъ легко было. Кто мы такіе? Люди. «Свѣточи» — и намъ дано не тушить себя, пока насъ не потушатъ. Драмы есть, ужасы — да; но живемъ мы во имя прекраснаго: коли такъ, нечего на попятный.

— Вѣрно, — Маріанна вздохнула. Я въ главномъ съ вами согласна… только силъ надо… я, вѣдь, не собираюсь обжираться.

— Всѣ «за жизнь», — сказалъ Константинъ Андреичъ. — Я бы съ вами тоже, да все вотъ не знаю: можетъ, когда очень хлопнетъ, такъ и пятки покажешь.

Пшерва беззвучно хохоталъ.

— Вы знаете, Яша когда разойдется, онъ такой строгій, даже страшно.

— Вздоръ мелешь, Пшерва. И Маріанна на себя напускаетъ, и Константинъ Андреичъ. Маріанна живетъ честно, сурово живетъ, бѣдно, и силъ у ней хватитъ, вздоръ-съ. А минутами всѣ слабнутъ, конечно. — И даже очень…

Маріанна ушла. Съ ней удалились — духи тонкіе, вуаль на шляпѣ, свѣтъ глазъ, блѣдность.

— И съ вами бываетъ? — спросилъ Константинъ Андреичъ.

— Что?

— Да вотъ, вы сказали: «слабнутъ».

— Конечно.

Яшинъ задумался. Показалось, давнія, смутныя тѣни прошли по лицу его.

— Нелегкая вещь, существованье то! И все-таки: чѣмъ горше, круче, тѣмъ больше онъ долженъ жить… человѣкъ.

Пшерва опять потянулся.

— Будетъ, Яша, страху нагонять. Пойдемъ лучше куда-нибудь, выпьемъ вина.

— Пить не желаю нынче. Пройтись можно.

Взявъ шляпы, вышли. Довольно долго ходили по бульварамъ, при красномъ закатѣ, фонаряхъ золотыхъ, куря, разговаривая.

 

XXIII.

 

Иногда, въ свѣтлые дни, Константинъ Андреичъ бралъ яликъ и уѣзжалъ въ паркъ. Тихая была рѣка; медленно лились воды, отражая лѣсъ на той сторонѣ, какъ бы въ огненно-желтомъ зеркалѣ. Летали бѣлые рыболовы, виднѣлось жнивье, со сложенными крестцами. Эта осень, прохлада, яркая желтизна кленовъ и крестцы ржей волновали его. Лишь Италія вызывала то же, но тамъ точно можно было сказать, чтò именно хорошо, и почему.

Здѣсь же все плохое, отсталое, надъ чѣмъ всегда смѣются, — и тѣмъ оно милѣй. «Кто заступится за наше? А обидитъ всякій».

Въ паркѣ онъ подолгу бродилъ, лежалъ. Находили минуты, когда казался себѣ вольнымъ охотникомъ, которому никуда не дано вернуться, да и не зачѣмъ: выйдетъ въ поле, къ родной землѣ, и осеннимъ днемъ сложитъ голову на распутіи. Въ другіе разы вспоминалъ Наташу. Гдѣ она? Любитъ ли? Кого? И вдругъ когда-нибудь они встрѣтятся? Она — дама блестящая, уже иная, чѣмъ онъ зналъ, съ новымъ мужемъ, промелькнетъ мгновеніемъ, а онъ останется; и когда смертный его часъ наступитъ, кто приложитъ къ его лбу руку?

Разъ, когда онъ сидѣлъ на любимой скамейкѣ, смотрѣлъ дроздовъ, клевавшихъ рябину, — въ паркѣ показалась Маріанна; съ нею дѣвочки, Женя.

— Дядя Костя, дядя Костя! Говорилъ я, онъ здѣсь, — кричалъ Женя. — Вонъ онъ, на скамейкѣ.

Дѣвочки визжали, всѣ втроемъ кинулись на него и повисли.

— Почему вы намъ не говорили, вы скрывали, что тутъ хорошо такъ; дядя Костя, это съ вашей стороны нечестно, — кричали дѣвочки, смѣялись и повели его къ Маріаннѣ Николаевнѣ.

— Бросьте, задушите! — Маріанна улыбалась, видимо хотѣла что-то сказать. Освободивъ его, передала письмо.

— Это безъ васъ получено. Ну, дѣти, маршъ, Константинъ Андреичъ прочтетъ, тогда вмѣстѣ будемъ гулять.

Онъ взялъ — и лишь глянулъ на почеркъ — замеръ. Наташина рука. Отойдя, сѣлъ, и, удерживая сердце, сталъ читать. Въ концахъ рукъ его и ногъ былъ холодъ. Наташа писала:

«Дорогой другъ, кажется, мы еще разъ встрѣтимся (если вы не противъ). Я жила въ Крыму лѣтомъ, лѣчилась, но чувствую себя нехорошо. Вѣрно на осень придется опять ѣхать. Я не знаю еще, куда, но не въ холодъ. Примете ль вы меня? Не могу писать много, но хочу васъ видѣть, говорить. Я вспоминаю нашу съ вами жизнь, какъ далекую радость, весну, но невозможную. То же, что вы лучшій человѣкъ изъ видѣнныхъ мной, въ этомъ я увѣрена. — Отвѣтьте. — Жду». Внизу, на уголкѣ, малыми буквами, напомнившими ему дѣтей, было приписано: «Костя, какъ я несчастна! Прости».

Эта строка прежняго ударила его въ сердце; онъ вскочилъ, кусая губы, почти бѣгомъ сталъ ходить по дорожкѣ, взадъ-впередъ, взадъ-впередъ, стягивая кулаки, собирая всѣ силы.

Вечеромъ онъ ей телеграфировалъ.

 

XXIV.

 

У Жени поднялась температура, его слабило и въ два дня онъ похудѣлъ. Но имѣя природно-бодрый духъ, не унывалъ.

— Я люблю болѣть, — говорилъ. — Папа, помнишь, еще при мамѣ у меня была корь: весь въ шелухѣ-въ шелухѣ, и ее можно сдирать.

— Почему же любишь болѣть?

Женя взглянулъ стыдливо.

— Пойди сюда.

— Ну?

Онъ пригнулъ его къ себѣ, потомъ тихо шепнулъ: «ты со мной больше бываешь».

— Дурачишка ты!

— Слушай, папъ, помнишь, у насъ былъ такой «рогъ Оберона» — сказка, когда я былъ еще маленькій. (Женя любилъ, чтобъ его называли «вы» и даже по отчеству). Я наизусть зналъ двѣ первыхъ страницы. Вдругъ пріѣзжаетъ нѣмецъ этотъ, Бокъ, и говоритъ: «ну-ка, герръ профессоръ, почитайте вслухъ!» — а мнѣ было пять лѣтъ. Я раскрылъ книгу, и прочелъ безъ ошибки. А помнишь, я чуть не застрѣлилъ его изъ пушки?

— Помолчалъ бы лучше. Что желудокъ-то?

Женя морщился.

— Вотъ не дашь о хорошемъ и поговорить!

Черезъ минуту поблѣднѣлъ.

— Что?

— Да больно…

Яшинъ хмурился. «Холера не холера, вѣрно дезинтерія». Самъ онъ человѣкъ сильный, но дѣти, боли… — тяжело.

Вспомнилъ жену, ея мученическую смерть отъ почекъ — захолодало въ груди.

Когда пришелъ Константинъ Андреичъ, онъ сидѣлъ у себя въ мансардѣ и курилъ. Это вѣрный знакъ, что нехорошо. Двѣ комнаты были бѣдны и пустоваты. Столъ, обтянутый сукномъ, на стѣнѣ Ибсенъ, голый диванъ.

Яшинъ позвонилъ.

— Кофе чернаго. Съ лимономъ.

Принесла старушка въ очкахъ.

— Вотъ, видите передъ собой доктора Яшина, у котораго тамъ внизу сынъ…

— Что сынъ?

— Ничего, конечно, ничего! — Онъ будто разсердился. — Просто боленъ сынъ, съ нимъ Маріанна.

— Отчего же вы не идете?

— Не хочу сейчасъ.

Онъ хлебнулъ кофе.

— Я сухъ, должно-быть. Ему плохо, нужна ласка, я же… ну, вы понимаете, я не очень хорошо себя чувствую сейчасъ — такъ вотъ съ я и холоденъ съ нимъ.

Потомъ онъ замолчалъ, и Константинъ Андреичъ понялъ, что теперь отъ него не добиться слова. Онъ сложилъ руки на груди, сидѣлъ истуканомъ. И въ блѣдномъ свѣтѣ — вечеръ былъ сѣрый — казался еще тяжеле.

_______

 

Яшинъ сошелъ внизъ. Маріанна была встревожена, сказала, что явленія желудка рѣзче.

— Ничего, благодарю васъ, — отвѣтилъ онъ. — Идите спать. При этой болѣзни всегда такъ.

Маріанна ушла, онъ остался. Одна свѣча горѣла въ комнатѣ; Женя заснулъ. Осенняя пустота почуялась. Онъ вышелъ на балконъ. Вѣтеръ, — непріятный, рѣзкій. Сквозь деревья желтѣло зарево: блескъ города въ облакахъ. Яшинъ вспомнилъ пустынныя улицы, гдѣ въ темнотѣ тотъ же вѣтреъ пылитъ, вдругъ тоска сдавила его жестоко. Все пустота, черный, мертвый сентябрь.

«Нѣтъ, нельзя отдаваться», онъ скрипнулъ зубами, перемогъ себя. «Стой, человѣкъ, держись!» Горько улыбнулся Яшинъ. Что была его жизнь? Молодость — порывъ къ любви — ея нѣтъ; женитьба съ усмѣшечкой; когда прочно полюбилъ жену, ея смерть. Наука — въ ней неудача. Сзади года, тяжесть, одиночество. Женя — далекій привѣтъ того, что могло бы быть. — Онъ теръ себѣ пальцы, щелкалъ ими: вотъ, онъ носитъ сухой, рѣзкій духъ, коренящійся въ крѣпкой оболочкѣ. Долгъ, человѣчья гордость его держитъ.

Ночь онъ почти не спалъ. Заснулъ поздно, на часъ, видѣлъ плохое: будто ходитъ по кругу, какъ въ молотильномъ приводѣ, а сзади ровно идетъ лошадь и хохочетъ: «Гы-ы-ы!» Если остановиться, она схватитъ зубами за шею — попрежнему будетъ хохотать.

 

XXV.

 

По бульвару шли втроемъ, подъ руки: Константинъ Андреичъ, Яшинъ и Пшерва.

— Двинулись три аскета великіе къ питейному заведенію, — говорилъ Константинъ Андреичъ. — Тамъ лягутъ они бѣлыми костьми, показавъ дорогу верблюдамъ.

Яшинъ хлопалъ Пшерву.

— Веселіе Руси пити, Пшервушка. Ты не кряхти, когда по спинѣ хлопаютъ. То-то вы, поляки, народъ ненадежный.

— Хмъ… хмъ… Яша, не сердись.

Что тамъ сердиться — нынче пить желаетъ Яша. Усталъ онъ. Возможно, онъ сумѣетъ сдѣлать это лучше мастерового.

Ихъ несвязный ходъ по бульвару напоминалъ гульбу рабочихъ. Закатъ пылалъ сквозь деревья. Сизѣло, теплыя сумерки надвигались. Золотыми жуками свѣтили фонари.

Зашли въ ресторанчикъ, прямо къ стойкѣ.

— Здравствуйте, — сказалъ Пшерва распорядителю.

Агатовые глаза его, продолговатые, вырѣзались на блѣдномъ лицѣ.

— Пожалуйста, три зубровки.

Его знали, какъ завсегдатая, наливали почтительно. Синѣлъ чадъ. Красный лучъ, солнечный, пронзительный, упалъ на Яшина, загорѣвшись въ зрачкѣ.

— Ясно вижу все, ясно, — говорилъ онъ, прикладывая ко лбу руку. — Хорошо пить. Все вверхъ дномъ.

Пшерва опрокидывалъ рюмку.

— Не слушаешь меня, Яша, презираешь зубровку. Все за трезвость.

— Ты полякъ, что тебя слушать.

— Пся кревъ.

Трещали гдѣ-то на билліардѣ шары. Лакеи носились, шумѣли у стойки молодые люди; набѣгавшіе хмельной ватагой студенты вносили гвалтъ, спрашивали пива — какъ стая птицъ улетали. По бульвару несся трамъ, вспыхивая зеленой искрой. Они ужинали.

Лица Пшервы и Яшина стали зыбки для Константина Андреича, нестройно текло все, весело, точно свисталъ легкій водопадъ, крутящій, заливающій.

— Да, пьемъ, — говорилъ онъ: — да, становимся на скользкую точку, головокружащую, забвенную. Все забвеніе, водоворотъ. Пшерва, это самая весело-грустная забава, какую я знаю.

— Я желаю, пить, ладно,  кричалъ Яшинъ.

Пшерва подсвистнулъ, сдѣлалъ глазомъ «иронію».

— Хе-хе, вся жизнь — чортовъ танецъ.

Онъ любилъ страшныя выраженія: «пляска любви», «синагога сатаны».

Снова пили, пили.

Но сидѣть долго въ кабачкѣ было душно. Расплатившись, вышли.

Направлялись къ «душкѣ». Душка жилъ недалеко, въ этихъ же краяхъ, занимая верхъ небольшого дома. Это былъ рантье, любитель живописи, холостякъ. Знали его и Яшинъ и Константинъ Андреичъ.

«Господи, подумалъ онъ: къ душкѣ! Когда я у него былъ?» И оказалось, давно, давно не подходилъ онъ къ этому домику одинокому, гдѣ раньше собирались каждый четвергъ — бывалъ здѣсь еще съ Наташей.

«Вотъ еще когда! Еще съ Наташей!»

Переулки были знакомы и глухи. Сейчасъ все уже безмолвно, — на окраинахъ рано ложатся спать; луна взошла и осіяла кроткимъ свѣтомъ дома, мѣстами вязы во дворахъ, не мѣшая слабымъ огонькамъ кой-гдѣ въ окнахъ.

Душка былъ дома. Старый, красивый, какъ и раньше, вышелъ онъ весело, метнувъ изъ-подъ пенснэ быстрый взглядъ.

— Эге, мамочки, цѣлыхъ трое!

Потомъ сталъ въ позу пѣвца и запѣлъ съ величіемъ: «Невольно къ этимъ грустнымъ берегамъ меня влечетъ невѣдомая сила».

— И кажется, всѣ трое подшафе. Ну ничего, старымъ друзьямъ позволяется. Костенька, нехорошо, винцомъ пахнетъ.

Яшина онъ назвалъ испанцемъ и тоже побранилъ, за дебошъ.

— А вамъ, Пшерва, и совсѣмъ нельзя.

— Они, поляки, всѣ такъ, сказалъ Яшинъ. — Они силъ много теряютъ.

— Душка, это дорогой матеріалъ.

Въ столовой у душки лампа была затянута голубымъ. Самъ онъ разглядывалъ гравюры, а кстати соображалъ насчетъ реформы офорта.

— Есть коньякъ, но небогато, — сказалъ онъ: — вамъ на похмелье, съ чаемъ.

Константинъ Андреичъ сѣлъ въ качалку. Какъ умягчаетъ она! Стѣны, портреты покачиваются, полусумрачно, свѣтло-забвенно. Утекаютъ боли, только щемитъ-щемитъ, сладко, нерѣзко. Въ окно виденъ плацъ, за нимъ барскій домъ, огромный, бѣлый.

— Мальчикъ боленъ? — (Голосъ душки.) А-а, ну, дастъ Богъ выздоровѣетъ.

И въ голосѣ ровная ласка — опытнаго, знающаго человѣка, видѣвшаго много, и теперь идущаго мимо.

— А Костенька фантазируютъ? На бѣлый домъ зазѣвались. Лучше про жену бы разсказалъ — хорошая была у него жена.

— Скоро пріѣдетъ, — сказалъ Константинъ Андреичъ.

— То-то пора.

И опять не дослушивалъ, совсѣмъ ли пріѣдетъ, зачѣмъ, что.

Такъ просидѣли часа два. Пшерву душка оставлялъ ночевать, Яшинъ съ «Костенькой» уходили. На прощанье присѣли, Пшерва игралъ на роялѣ, блѣдный, съ безсвѣтными агатовыми глазами. Дрожало, билось въ немъ что-то, точно рыдало.

— Мы идемъ, — сказалъ Яшинъ. — Прощай, Пшерва, разстроилъ ты меня музыкой своей, Богъ съ тобой.

Они вышли. Снова были тихи улицы. Хмель проходилъ, казалось, догоралъ фейерверкъ.

Константинъ Андреичъ усмѣхнулся.

— Хорошо двадцати лѣтъ «безумствовать въ кабачкахъ и клоакахъ». А? А намъ?

Яшинъ стихъ. Шли молча. Константинъ Андреичъ все не могъ забыть бѣлаго барскаго дома, освѣщеннаго луной. «Такъ же былъ онъ освѣщенъ весной, ночью, тогда. И Натали играла на роялѣ, я сидѣлъ, такъ же, у окошка… Такъ же любилъ ее».

Духъ захватило, когда понялъ какъ любилъ.

— Эхъ, Яшинъ, Яшинъ, — сказалъ онъ: — какіе мы съ вами воеводы Пальмерстоны.

— Молчите, — отвѣтилъ тотъ; — пожалуйста, помолчите, Константинъ Андреичъ: иногда я бываю мраченъ.

— Слушайте, вы сына своего очень любите?

Яшинъ посмотрѣлъ, не отвѣтилъ. Черезъ минуту сказалъ:

— Очень. Мое дѣло плохо.

— Они подходили къ дому.

 

XXVI.

 

Дѣвочки Маріанны были въ ужасѣ: у подъѣзда ихъ флигеля буянилъ взлохмаченный человѣкъ. На крыльцѣ стояла мать. За лохматымъ безумцемъ виднѣлись: чужой швейцаръ, два дворника — тоже неизвѣстныхъ.

— Я посланъ отъ вашего мужа, вы не имѣете права задерживать здѣсь его дочерей; если вы не отдадите ихъ, мнѣ поручено взять силой…

— Не знаю, кто вы, — говорила Маріанна. — Уходите. Дѣтей не могу никому отдать.

— А-а, такъ — берите ихъ, — завопилъ вдругъ ярила, — въ мою голову!

Швейцаръ и дворники мялись. Въ это время подошелъ Яшинъ съ Константиномъ Андреичемъ. Яшинъ былъ сѣръ, злобенъ.

Маріанна кинулась къ нимъ. Дворники пошептались и двинулись.

— Что такое? — Спросилъ Яшинъ.

Швейцаръ сказалъ: — Вот, не хотятъ дѣтей мужу ворочать.

— А-а!

— Безобразіе-съ, — кричалъ лохмачъ, — я былъ у господина градоначальника, это самоуправство.

Константинъ Андреичъ поблѣднѣлъ, сдержалъ себя, подошелъ къ безумцу и придвинулъ къ самому его носу кулакъ.

— Извольте убираться. Слышали?

Яшинъ же дѣйствовалъ такъ: медленно взялъ валявшуюся лопату, желѣзную, съ острымъ краемъ, и сказал:

— Въ рукахъ у меня лопата. Въ карманѣ револьверъ. Если вы не уйдете мгновенно, я расквашу двѣ-три головы, потомъ открою изъ револьвера огонь.

Дворники зарычали. Безумецъ отпрыгнулъ отъ Константина Андреича, кинулся къ Яшину.

— Это разбой, — кричалъ онъ: — я сейчасъ пошлю за полиціей.

Яшинъ бросился на него, лопата свистнула. Тотъ успѣлъ нагнуться.

— Вонъ! Вонъ, мерзавецъ!

Голосъ Яшина такъ былъ дикъ, такъ стало ясно, что еще минута — онъ начнетъ крошить въ обѣ стороны, что началось бѣгство: первымъ летѣлъ швейцаръ, за нимъ дворники, безумецъ отступалъ послѣднимъ. Изгнавъ ихъ, Яшинъ заперъ калитку.

— Жаль, — сказалъ онъ: — что я никого не убилъ. Весьма жалѣю. Трудно съ этимъ народомъ.

Константинъ Андреичъ отпаивалъ Маріанну.

— Не плачьте, — сказалъ Яшинъ.  — Они напуганы. А я сейчасъ ѣду къ градоначальнику.

Онъ дѣйствительно уѣхалъ, поручивъ Константину Андреичу надзоръ за женщинами и Женей.

 

XXVII.

 

Болѣзнь Жени усиливалась. Внутренности обратились въ язвы, непрестанно гноившіяся. Онъ худѣлъ и едва двигался; обритая головка чуть держалась, придавая видъ маленькаго, бѣднаго куренка.

— Положеніе сына моего плохо, — говорилъ Яшинъ. — Мало надежды.

При этомъ принималъ видъ безразличія. Но Константинъ Андреичъ зналъ его теперь.

Такъ же внезапно сухъ онъ сталъ къ Маріаннѣ, уѣзжавшей на-дняхъ.

— Без женщинъ лучше. Слезы пойдутъ…

Въ день отъѣзда Маріанна зашла къ Константину Андреичу.

— Прощайте, — сказала, пожавъ руку. — Когда теперь увидимся!

— Вы куда жъ, собственно?

Отвѣтила не сразу.

— Бѣгу, вы знаете. Грозится отнять… Пожалуй — отыметъ. Она вытянула по столу свѣтлую руку, молчала; все выражало въ ней усталость.

— Отчего у васъ рука сквозная? — спросилъ Константинъ Андреичъ.

Ему вообще казалось, что Маріанна устроена облегченнѣй, свѣтлѣй другихъ. Она усмѣхнулась.

— Богъ знаетъ. Впрочемъ, я вегетаріанка, мнѣ противно вообще тяжелое… мясо.

Константинъ Андреичъ вспомнилъ, — она теософическая женщина, вѣритъ въ астральную душу.

— Да. Скитаться будемъ. Зато, если дѣвочекъ не отберутъ, я ихъ выращу хорошо… Понимаете? Всю себя положу.

Глаза ея свѣтили.

— Въ моей жизни было мало радости — я не жалѣю объ этомъ. Даже не хочу, чтобы онѣ были слишкомъ счастливы, — какъ понимаютъ счастье обычно. Такъ и вести буду.

— Мнѣ кажется, — сказалъ Константинъ Андреичъ, — я васъ чувствую. Пожалуй, могъ бы вашъ девизъ назвать.

— Да?

Онъ подумалъ.

— «Печаль и твердость».

— Ахъ, может-быть, но я слаба. Если онѣ со мной, — живу, а вдругъ не будетъ такъ?

Прощаясь, онъ обнялъ ее, поцѣловалъ въ лобъ.

— Силъ вамъ желаю, огня, свѣта.

— Вы цѣлуете меня какъ дѣвочку (она засмѣялась): а мнѣ уже за тридцать. Я старая женщина, желтая, замученная.

Морщины у глазъ, тяжелыя вѣки говорили объ этомъ, но тонкость вуали, духи, блѣдно-сіявшіе глаза указывали на иное.

«Нѣтъ», подумалъ Константинъ Андреичъ: «она не будетъ побѣждена».

 

XXVIII.

 

Было жарко. Даже странно-жарко для осени. Пахло грозой. Къ вечеру она надвинулась. Блистали зарницы, чаще, чаще, трепеща блѣдно-зеленымъ.

Константинъ Андреичъ зашелъ къ Яшину. Тотъ опять сидѣлъ въ свѣтелкѣ, наверху, снова пилъ кофе. Теперь онъ былъ еще желтѣй и сдавленнѣй.

 Долженъ вамъ сообщить, что положеніе моего сына Евгенія безнадежно. Умретъ дня черезъ два, максимумъ.

Онъ отошелъ, сѣлъ на диванъ, опершись на спину головой, такъ что лицо смотрѣло вверхъ. Глаза его закрылись — Константинъ Андреичъ увидѣлъ синеву вѣкъ. Держа въ рукѣ, худой и желтой, мундштукъ съ папиросой, онъ сказалъ:

— Сегодня Евгеній говоритъ мнѣ: «папа, я боюсь какъ бы мнѣ не умереть».

Отъ словъ Яшина и его синихъ вѣкъ тянуло холодомъ.

— А потомъ Евгеній обнялъ меня и говоритъ: «папа, теперь я смерть вижу. Она вонъ тамъ…» — Яшинъ открылъ глаза и съ такой увѣренностью показалъ въ уголъ, что Константинъ Андреичъ обернулся. Яшинъ опустилъ вѣки.

— «Папочка», говоритъ: «у меня холодаютъ ножки. Погрѣй мнѣ ножки, не давай меня смерти. Очень, говоритъ, прошу тебя: не давай!» Такъ. Вотъ онъ мнѣ и сказал это.

Яшинъ всталъ, подошелъ, улыбнулся холодно.

— Вы, навѣрно, расчувствовались отъ моего разсказа? Отправляйтесь домой. Я иду къ Женѣ. Приходите въ двѣнадцать, если угодно, конечно.

Константинъ Андреичъ ушелъ — съ большой тяжестью.

Пройдя къ себѣ, онъ легъ, отворилъ окно. Въ блѣдныхъ вспышкахъ чернѣли деревья, потомъ снова тьма, и только въ домѣ Яшина огонекъ. «Борьба. Послѣдняя!» Онъ зналъ, что Яшинъ не отдастъ сына даромъ.

Въ часъ онъ пошелъ къ нему. Было темно, иногда разрывалась молнія — теперь совсѣмъ близко. Внезапно, съ бѣшенствомъ ударилъ дождь; какъ молотами билъ по крышѣ; стало холоднѣй: вѣроятно, съ градомъ.

Яшинъ сидѣлъ рядомъ съ комнатой Жени.

— Ну? — спросилъ Константинъ Андреичъ.

— Папа!

Яшинъ вошелъ.

— Зачѣмъ ты выходишь? Слушай, мнѣ страшно безъ тебя… А кто въ столовой? Дядя Костя? Пусть бы вошелъ.

Женя, полусидя, блестящими глазами глядѣлъ на Константина Андреича. Тѣнь рисовала на стѣнѣ кругленькую голову, плечи острыя.

— Здравствуйте. Отчего вы рѣдко заходите?

Константинъ Андреичъ не могъ забыть этого взгляда. «Почему онъ, такой маленькій, уже чувствуетъ?» Женя зналъ. Это было ясно; трепетъ пробѣгалъ по его лицу, онъ видимо искалъ третьяго. Посидѣли съ четверть часа. Вдругъ онъ ослабъ, захотѣлъ спать.

— Немножко бы мнѣ поспать, такъ, немножко… Дядя Костя, — спросилъ онъ, вдругъ: — а какъ звали объѣздчика на Касторасѣ… съ которымъ вы еще охотолись?

— Ильей, кажется. А что?

— Нѣтъ, зачѣмъ говорить неправду… совсѣмъ не Ильей.

Онъ чуть не расплакался.

Чай пили въ столовой. Женя заснулъ; была та скучная тишина, сдвинутые съ мѣстъ предметы, слабость, которая указываетъ на присутствіе больного.

Внезапно ударило изо всѣхъ силъ. Яшинъ улыбнулся.

— Въ такія ночи молнія влетаетъ иногда въ видѣ шара въ домъ.

— Это редко случается.

Яшинъ помолчалъ. Потомъ неожиданно всталъ и направился къ окнамъ, — отворять.

— Что вы дѣлаете?

— Уйдите отсюда, — сказалъ Яшинъ.

Константин Андреичъ пожалъ плечами.

— Я вамъ говорю: уйдите.

«Сходитъ съ ума», подумалъ онъ. Ударъ снова грохнулъ, чуть не расколовъ флигеля.

Яшинъ задулъ огонь; во тьмѣ вѣтеръ влетѣлъ ярой струей.

Константинъ Андреичъ всталъ.

— Сквознякъ привлекаетъ молнію, — произнесъ Яшинъ.

Съ туманной головой ушелъ Константинъ Андреичъ. Съ неба валились возы грохочущаго желѣза, дождь хлесталъ. Дома онъ легъ.

 

_________

 

Къ нему постучали рано утромъ. Это былъ Яшинъ — сѣрый, холодный.

— Ничего, — сказалъ онъ.

— Женя?

— Умеръ.

Молчаніе.

— А я живъ.

Снова молчаніе.

— Я буду жить, Константинъ Андреичъ.

По его лицу шли слезы — первыя за время ихъ знакомства; весь онъ какъ бы раздвинулся, отдалился, сталъ тише; ровный свѣтъ означился въ немъ.

Константинъ Андреичъ пожалъ ему руку и впустилъ къ себѣ.

 

XXIX.

 

Отцвѣли настурціи. Астры, мягкіе левкои указывали на милую пору: сентябрь. Блѣдный день. Въ домѣ Яшина открыты окна, идетъ синеватый дымъ: панихида.

Къ крыльцу Константина Андреича приблизилась дама. Медленно всходитъ, звонитъ. Кажется, рука ея удивлена, что звонокъ, дверь — чужіе.

На порогѣ Константинъ Андреичъ; смотритъ минуту, пятится.

— Наташа.

Дама улыбается.

— Да, я.

— Богъ мой, неужели…

— Здравствуйте, Костя.

— Натали, живая?

— Да, мой другъ. Вы принимаете меня? — (Улыбка.) Не гоните?

— Вы съ ума сошли… Какъ можно думать.

— Нѣтъ, — она гладитъ его по рукаву: — нѣтъ, я не думала о васъ дурного ни минуты.

Оба свѣтло-взволнованны, слова нейдутъ; кажется, сама прежняя жизнь встала, сентябрьской слезой улыбается имъ.

— Я одна теперь, какъ вы, — говоритъ она. — Хорошо это? — Куда я ѣду? Зачѣмъ? — Вопросъ!

Она садится — сразу комната полна для него свѣтомъ юности.

— Я одна, снова другъ мой, какъ и вы. Теперь я вижу жизнь и куда-то иду. Начиная новое, хотѣла на васъ взглянуть, — на мою раннюю, чудесную икону. (Костя, помните, я на васъ молилась.) Хотѣла сказать вамъ…

Онъ не далъ ей говорить.

— Натали, — взялъ ея руку. — Я не вѣрю еще, что это вы, живая, настоящая Натали, которая произноситъ эти слова. Если бы я могъ собрать ихъ, какъ слезы или драгоцѣнности, я бы ихъ зашилъ въ ладанку и носилъ на груди, вѣчно. Натали, этой зимой я васъ видѣлъ: вы приходили ко мнѣ въ деревнѣ, когда я тосковалъ. Вы сказали: «ты мой — въ моихъ краяхъ!» Правда это?

Она наклонила голову.

— Правда. Я теперь ясно и твердо вижу. Другъ мой, я уѣду отсюда, уѣдете вы — мы не будемъ жить вмѣстѣ. Это понятно? — Она улыбнулась. — Но въ нашихъ сердцахъ, такъ глубоко, что никто, кромѣ насъ, не могъ бы увидѣть — вѣчно будетъ жить эта любовь… таинственная наша любовь, устоявшая противъ всего. Мы свободны, бездомны, Костя, мы можемъ встрѣчаться и будемъ это дѣлать.

— Но въ мірѣ земномъ всегда будутъ между нами преграды…

— Благословите меня, — сказалъ Константинъ Андреичъ: — на новую жизнь. Теперь я вашъ бѣдный, далекій рыцарь.

Онъ сталъ предъ ней на колѣни.

Благословивъ крестомъ, она поцѣловала ему лобъ, онъ ей руку.

— Я дамъ вамъ цвѣтовъ, на прощанье, — сказалъ онъ. И пошелъ за левкоями. Принесъ букетикъ.

— Что это, панихида?

— Да, умеръ маленькій сынъ у моего знакомаго, Яшина, — отвѣтилъ Константинъ Андреичъ. — Въ ночь его смерти этотъ человѣкъ дошелъ до крайняго отчаянья — чуть не лишилъ себя жизни. Но теперь твердъ. Можетъ быть, вы положите цвѣтовъ на гробъ?

Вышли. Блѣдный свѣтъ рѣялъ изъ облаковъ. Панихида окончилась. Натали подошла къ гробу и вложила два левкоя: бѣлый и красный. Яшинъ поблагодарилъ. Онъ былъ блѣденъ, тихъ.

 

XXX.

 

Уѣхалъ Яшинъ, уѣхала Натали, Константинъ Андреичъ тоже выселялся. Онъ отправился въ лодкѣ за городъ. Тамъ бродилъ въ лѣсахъ зарѣчныхъ, снова скликаясь съ осенью, любуясь стволами осинъ, плавными и круглыми, взлетавшими какъ змѣи. Небо блѣдно-голубѣло, — вдругъ на немъ макуша вяза, какъ красное вино.

Видъ открылся: городъ. Тихо блисталъ онъ, мерцая куполами; ширина и русская, свѣтло-осенняя даль разстилалась, видимая спокойно. «Тамъ живутъ тысячи людей, и я живу, плету съ другими бѣдную свою нить. Отсюда же кажется — всѣ мы безмолвны, и ровно лежимъ, ровно только даль надъ нами вѣетъ».

Онъ стоялъ. Тихо было въ сердцѣ. «Осень, осень!» Уйти въ міръ безкрайный, свѣтлый, скорбный; въ безвѣстность, бѣдность, одинокую жизнь. И зная часъ свой, принять его съ улыбкой — незримая свѣча въ глубинѣ сердца.

Жизнь, смерть — привѣтъ! Любовь — благословенье.

Долго махалъ онъ: золоту церквей, блѣдному солнцу, рѣкѣ, носившей его. И съ сердцемъ прохладнымъ сталъ спускаться къ пристани.



[i] Так в тексте.