// Б. Зайцев. Странное путешествие. КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

«ВОЗРОЖДЕНIЕ» «LA RENAISSANCE»

2, rue de Sèze, Paris (9). Парижъ, 20 авг. 1927.

 

СТРАННИКЪ

 

Послѣ юга Парижъ нелегокъ. Всегда-то онъ холодноватъ и суховатъ, но послѣ тишины, пустынныхъ горъ Вара шумъ, дѣловитость, грандіозный ходъ Парижа надо вынести. Вообще это городъ-учитель. Обликъ міра. Кто-то назвалъ «порогъ Вселенной». У него и поучиться.

Замѣчательно, что Парижъ, женщиною насыщенный, больше всего мужчина. Въ немъ нѣтъ ни женственнаго, ни романтическаго. Онъ требуетъ мужественности. Какъ на свои улицы, тускло-блестящія подъ дождемъ, въ изящныхъ, точныхъ линіяхъ домовъ, сѣро-коричневатыхъ краскахъ, такъ на своего человѣка Парижъ кладетъ чеканъ: рисунокъ его гибокъ, элегантенъ, остръ. Непроницаемый человѣкъ. Учтивый, вѣжливый… огнеупорный.

Въ Провансѣ — дома. Земля дымится поэзіей. Міръ — другъ. Господь спокойно говоритъ въ церквахъ, звѣзды плывутъ по небу вольно, виноградъ, дикій укропъ и тминъ, лаванда — это все твое, братскіе дары. Ты понимаешь собакъ и любишь цикадъ. Ты человѣкъ незащищенный, твое сердце все раскрыто — четыремъ странамъ свѣта, четыремъ великимъ вѣтрамъ.

Но Парижъ скажетъ, что земля не рай. Что-жъ, защищайся. И не страшись. Ты здѣсь неразличимъ, безвѣстенъ, угрожаемъ. Ничего. Иди.

167

 

 

 

**

*

 

Что такое жизненный путь? — Въ жаркій день путникъ идетъ изъ Торонэ въ Пюжетъ (въ Провансѣ), несетъ провизію въ корзинѣ. Лавочникъ наложилъ довольно много. И тяжело тащить. Бѣлое шоссе слѣпитъ глаза. Кустарники кругомъ — дикая акація, сухенькій мелколиственный дубокъ, все запудрено пылью. Сѣлъ вздохнуть, на только-что срѣзанную у дороги сосенку: пахнетъ смолой, черезъ дорогу виноградникъ съ покраснѣвшимъ листомъ, а дальше, по рыже-коричневой землѣ оливки — тупого, матоваго серебра. Отдохнулъ, пошелъ дальше. У сворота къ усадьбѣ опять сѣлъ. Велосипедистъ промчался. А прохожій обтеръ потъ съ лица, взялъ въ руки метелочку дикаго укропа, растеръ, откусилъ кусочекъ — анисовый вкусъ и крѣпкій запахъ — и вдругъ такъ ясно понялъ: вотъ, несетъ домой всякіе необходимые свертки, хоть и на чужбинѣ, а не погибъ, живетъ, радуется солнцу и дальнимъ горамъ — идетъ. Усталъ, отдохнулъ и дальше. Потому что упрямство! Потихоньку, съ развальцемъ и передышками, а надо дойти, ужъ такая вѣра, и такъ положено, то-ли Пюжетъ, то-ли иной порогъ, и значитъ, въ путь — простой путь изъ Торонэ, два километра — это и есть жизненное странствіе. Дойдетъ!

И всталъ, зашагалъ неторопливо.

 

**

*

 

Владыка въ церкви говорилъ о пути, Крестѣ. Стоялъ на амвонѣ, опираясь на высокій двурогій посохъ, въ позѣ нѣсколько утомленной, съ грустнымъ взоромъ добрыхъ глаз изъ подъ очковъ. Тонъ его словъ всегда кроткій. И всегда медленная

168

 

 

простота рѣчи. Менѣе всего онъ хочетъ быть ораторомъ, дѣятелемъ какого-то театра. Празднымъ и любопытствующимъ онъ не нуженъ. Его рѣчь — бесѣда, тихая и полная живого внутренняго содержанія. Да какъ возможно то, о чемъ онъ говоритъ, преподнести ораторски? Вышло-бы не русское, не православное. Гдѣ поза и желаніе пріукрасить, игра интонаціями и періодами, когда русскій іерархъ на русскомъ языкѣ говоритъ о жизненномъ подвигѣ и Крестѣ?

Онъ говорилъ о свѣтломъ бремени Креста Христова и о подвигѣ отданія себя передъ людьми, лишенными родины, живущими нерѣдко чудомъ, несущими въ сердцахъ раны кровавыя. Онъ говорилъ для «своихъ», для своего «стада», для тѣхъ, кто «на пути», у кого есть капля, съ точки зрѣнія міра — «безумія». И вотъ о Крестѣ сказалъ Владыка еще такъ: не надо думать, что измѣнится тамъ что-то, вернемся мы на родину и тогда все кончится, станетъ легко и удобно. Тихимъ, простымъ своимъ голосомъ онъ напомнилъ — тогда-то и начнется! Ничего не кончится. Не обольщайтесь. Христіанскій человѣкъ — всегдашній воинъ. Нѣтъ ему успокоенія. И нѣтъ довольства. Всегда въ борьбѣ собой, со зломъ. Какъ только успокоился — конецъ.

Въ этомъ и есть разница съ противниками. Тѣ говорятъ: идите къ намъ, мы овладѣемъ властью, будете богаты, счастливы, покойны, ваши дѣти будутъ сыты, жены хорошо одѣты, вы займете чистыя и теплыя квартиры. А Владыка — обращаясь къ тѣмъ, кому и такъ не сладко: вамъ жить плохо, я зову васъ къ Истинѣ, Христу, и вы на этомъ ничего не заработаете. Чѣмъ выше вы, тѣмъ Крестъ отвѣтственнѣе, борьба со зломъ страстнѣе, а награда — чистая, высокая душа, и только. Ничего

169

 

 

въ жизни. Никакихъ благъ, квартиръ, пріятностей не обѣщаю.

Въ городѣ «гутированья», смакованья, усталый русскій іерархъ съ такимъ спокойствіемъ и кротостью зачеркиваетъ все, изъ за чего вокругъ кипятъ, рвутся, грызутся — милліоны. Пусть милліоны. У него Истина.

 

**

*

 

Мы себя любимъ чрезвычайно. Что скрывать! Было-бы лицемѣріемъ. Безумно сладко возношеніе себя, побѣда моего. Гордость и славолюбіе, и честолюбіе — страсти жгучія. Ихъ напряженіе переходитъ въ боль. Но человѣкъ сложно устроенъ. Грѣшное, земное и живое сердце хочетъ и истаять, самораствориться, преклониться. Человѣку трудно нести личность. Ея границы — стѣны комнаты — насъ утомляютъ. Мы рвемся отъ нея освободиться. Стояніе предъ Высшимъ освобождаетъ отъ себя. Въ юности освобожденіе — въ любви, женщинѣ. Въ зрѣлости это религія. Оттого самый гордый (значитъ, самый утомленный), съ такою облегченностью прикладывается ко кресту въ церкви и цѣлуетъ пухлую руку, держащую его. Въ эту минуту онъ нисходитъ, распускается, какъ сахаръ въ кипяткѣ, и угасаютъ раны, боли, нѣтъ морщинъ. Пока живъ человѣкъ, всегда будетъ его влечь къ преклоненію. Возславить, умилиться, въ этомъ отдохнуть и взять силъ для жизни.

 

**

*

 

День ясный, чудный, на сердцѣ тоска. Шумъ, блескъ и пестрота улицъ разсѣиваютъ. Они дѣйствуютъ наркотически, отравляютъ. Въ нервной тревогѣ куда-то спѣшишь, страшное возбужденіе и усталость.

170

 

 

Notre Dame не дала отдыха. Очень ужъ музей — туристы все, туристы. Идутъ стадомъ, шумятъ, разговариваютъ. Какъ можно тутъ служить? Гиды болтаютъ по-англійски у рѣшетки, подбираютъ группу для очередного осмотра драгоцѣнностей и древностей. Сквозь витражи разноцвѣтный свѣтъ наполняетъ эту громаду. Весь главный корабль съ боковъ въ витражахъ, ихъ основной тонъ сине-стальной, и на могучія стѣны падаетъ этотъ холодноватый, мрачный отблескъ. Вообще холодно, нѣтъ свѣчей зажженныхъ, одиноко.

Въ Провансѣ вовсе отвыкаешь отъ готики. Здѣсь вновь чувствуешь всегдашній ея сумракъ. Рождено это все темной, сѣверной душой. Сколько сырья, стихіи, неосмысленной мощи — христіанство еще въ полной борьбѣ со звѣремъ. Химеры, черти, собачьи головы средневѣковья… нѣтъ, довольно.

 

**

*

 

«Смирись, гордый человѣкъ»! Вѣроятно, попробовалъ этого и Достоевскій. Но… онъ изъ тѣхъ, что всю жизнь жарятся на рѣшеткѣ св. Лаврентія. Страстная душа, живая, вѣчно мучается, въ этомъ ея борьба. А пока и «гармоніи» вообще мало. Легко говорить «гармоническая душа», потому что просто не знаютъ паденій и униженій самой разгармонической души.

Около той-же Notre Dame видѣлъ сценку, она развлекла. Въ бистро толстый, пьяный полицейскій въ распашонкѣ и кэпи, стоя передъ стойкой, показывалъ хозяйкѣ, мнѣ, старичку въ шарфѣ какую-то бумажонку.

— Pas d’adresse! Pas de signature!

Что-то надо взыскать, а неизвѣстно, ни съ кого, ни гдѣ живетъ. Развѣ не кошмаръ? Онъ давитъ,

171

 

 

хочется изъ него выбиться и хоть подѣлиться съ окружающими, чтобы пожалѣли.

Какъ онъ оаторствовалъ!

За спиною фіолетовый закатъ. Серебряная Сена, сухой асфальтъ — зеркало. Вошелъ трубочистъ. Лицо въ сажѣ, глаза очень добрые, свѣтло-зеленые отъ черноты щекъ. Потомъ появился рыболовъ съ сѣтками, раскладной удочкой въ чехлѣ. Тоже толстый, бритый и благодушный, въ жилетѣ до горла, съ большими, водяными глазами.

— И ни единой рыбки? — спросилъ трубочистъ.

— Ни единой.

Снасть его совсѣмъ чиста, суха, новехонька. Онъ въ смущеніи выпилъ кассису. Трубочистъ кивнулъ дружественно, удалился дочищать трубу буржуя, а ажанъ накинулся на рыболова.

— Pas d’adresse! Pas de signature!

И тыкалъ въ носъ бумажку, все старался выбиться изъ кошмара, подѣлиться ужасомъ своимъ съ ближними. Толстякъ послушалъ, я пособолѣзновалъ, но у каждаго свои сны, толстяка точитъ одно, меня другое. И мы вышли, я и рыболовъ, насъ тотчасъ-же закрутило, и замыло людьми — мы канули. Ажанъ, я думаю, теперь другимъ рассказываетъ и все ищетъ сочувствія.

 

**

*

 

Бульваръ Османъ, около большихъ магазиновъ. Боже мой, сколько людей!

Невдалекѣ есть агенство: выставлены снимки пароходовъ, карта, пунктиръ рейсовъ, Африка, виды пустыни, пальмы, верблюды. Подпись: «пустыня въ трехъ дняхъ отъ Парижа».

Нѣтъ, ближе, ближе!

172

 

 

**

*

 

«Рафаилъ, митрополитъ Алеппо и Александретты» — волнуетъ само имя и далекіе края, священные, откуда онъ.

Митрополитъ стоитъ на возвышеніи, въ тяжелой золотой митрѣ. Черные огромные глаза, южно-черная борода, голосъ высокій и красивый. Онъ служитъ по-арабски и по-гречески. Малопонятныя, но гармоничныя слова — по временамъ гортанность востока и напѣвъ, и ритмъ, намъ близкіе: «Кири элейсонъ»! Вѣка тому назадъ подобный голосъ возглашалъ этотъ-же возгласъ въ катакомбахъ на служеніи.

Митрополитъ спокоенъ, сдержанъ, крѣпковатъ, онъ больше удаленъ отъ насъ, чѣмъ наши іерархи, это иной міръ, еще древнѣйшій, и для насъ загадочный. Въ Кіевѣ предъ такими-же митрополитами стояли нѣкогда наши чубатые князья, вздыхали, удивлялись…

Да и мы вздыхаемъ. Больше живешь и видишь — больше удивляешься и больше чтишь. Спокойные, серьезные, всегда значительные проходятъ Владыки чрезъ нашъ міръ. Чистая жизнь, направленная на великую цѣль. Она проникнута духовностью, медлительною важностью, дѣломъ и служеніемъ. Всѣ люди странно-далеки и странно-близки. Не по человѣчески близки, далеки воздухомъ прохладно-отдѣляющимъ. Владыки эти нѣкій укоръ міру. Въ ихъ медленныхъ движеніяхъ онъ долженъ чувствовать свою неправоту.

Мнѣ неизвѣстна жизнь митрополита Рафаила. Должно быть, никогда ея и не узнаю. Говорили, что онъ ѣдетъ изъ Сиріи въ Южную Америку. Проѣздомъ, среди моря дѣлъ, въ знакъ братства съ нашей церковью отслужилъ литургію, на которой въ

173

 

 

первый, вѣроятно и въ послѣдній разъ, мы его видѣли.

Изъ Сиріи въ Южную Америку! Не зря. Но «зря» и пустяки это наша жизнь. Ихъ-же обращена къ Вѣчности. Тамъ пустяковъ нѣтъ.

 

* *

*

 

Вечеръ Парижа, бульваръ Манпарнассъ. Вотъ наши мѣста. Сколько разъ мѣрилъ  ихъ. Такъ когда-то, въ иной жизни, ходилъ по Тверскому бульвару, отъ кафэ до Пушкина и по Тверской до генералъ-губернаторскаго дома. По однимъ и тѣмъ-же мѣстамъ хорошо идти: успокаиваетъ, вводитъ въ медленный, правильный ритмъ.

Днемъ было много дождя, къ закату воздухъ промыло. Около Notre Dame des Champs остановился и залюбовался: колокольня выступала на сѣро-стальныхъ, синеватыхъ тучахъ, какъ за скачущимъ Филиппомъ у Веласкеза. Сумракъ, красота, тяжело-мрачный тонъ. А обернулся въ сторону вокзала — все иное, той прозрачной, нѣжно-ласковой закатной зелени, которая пронзаетъ. Эта зелень блеститъ въ мокрыхъ тротуарахъ, выхоженныхъ нами и блудницами окрестныхъ переулковъ. Боже мой, Монпарнассъ залитъ благоволеніемъ[i] прозраченъ его воздухъ, красные огни смягчились, люди стали человѣчнѣй и естественнѣй, и надъ вокзальнымъ дымомъ замерцала даже звѣздочка.

Парижъ немного будто-бы притихъ. И въ глубинѣ проѣзда вдругъ надъ горизонтомъ поднялась огромная Венера. Чудеса! Мнѣ прямо повезло.

Венера провожала до бульвара Вожираръ, а потомъ зацѣпилась за дома. Но вышелъ небольшой, вполнѣ приличный мѣсяцъ рядышкомъ съ Юпитеромъ. Направо чуть видна въ уличномъ свѣтѣ Медвѣдица,

174

 

 

а надъ головой Вега, Голубая Звѣзда, «чистота и молодость», сопроводила по бульвару Вожираръ.

Я былъ спокоенъ, благодаренъ и слегка растроганъ. Что-же, нынче «Вавилонъ» принялъ какъ могъ лучше. Даже звѣздное мое хозяйство все въ порядке.

 

* *

*

 

Мы пускаемъ корни. Этого не станешь отрицать. Похожъ на кошку, привыкаешь къ месту.

Такъ, затопивъ печку въ кабинетѣ, взглянувъ на улицу Фальгьеръ, вдругъ ощутишь: и у тебя, «безроднаго» всетаки есть уютъ, и нѣкій уголокъ Парижа сталъ твоимъ, ты понимаешь духъ duartier, у тебя есть мѣстный патріотизмъ. На что ужъ улица Фальгьеръ, какъ мучила въ началѣ грохотомъ. Тяжкая улица. Въ огромныхъ каміонахъ по ней возятъ скотъ на бойни, гонятъ искалѣченныхъ, усталыхъ лошадей. Быки тѣсно и тупо стоятъ, плечо къ плечу, на мчащихся платформахъ. Издали, по слуху узнаю поступь осужденныхъ лошадей, тяжелый и широкий плескъ подковъ по мостовой. Всегда вспухаетъ сердце. Мало натерзали насъ въ Россіи, надо и здѣсь… Стало-быть, надо.

И все-же улица Фальгьеръ отчасти ужъ моя, со всеми эписри, и булочными, и консьержками, бистро и прачешными. По ней бѣжитъ въ школу моя дѣвочка, и старикъ нищій, тяжело влачащій ноги, что-то напѣвающій — мой, и стѣна сада, гдѣ задавили мальчика — каміонъ поскользнулся, въѣхалъ на тротуаръ и прижалъ на смерть ребенка — все это мое, со своей сѣростью и бѣдностью, съ баломъ Маскоттъ на углу, гдѣ въ духотѣ пляшутъ приказчики и мидинетки, а ихъ охраняютъ два ажана. И у стѣны улицы Фальгьеръ я поставилъ-бы

175

 

 

крестъ на мѣстѣ гибели школьника, ибо Голгоөа дитяти ужъ и моя.

Я хорошо знаю бульваръ Вожираръ. Скудны деревца его, посрединѣ и на лавочкахъ нерѣдко дремлютъ пьяные, иной разъ запиваетъ колбасу и луковицу краснымъ пинаромъ подозрительный типъ — это завтракъ бѣдняка. Здѣсь бѣдняковъ много. Они толкутся около бистро, бродятъ по тротуарамъ, рядомъ съ хмурыми деревянными заборами, огромными катушками изъ подъ веревокъ, близъ отельчика со смѣшной вывѣской: «Отель де Провансъ э дю Норъ». Изъ-за забора свистятъ паровозы, и конецъ бульвара упирается въ желѣзный мостъ. Онъ часто въ облакахъ пара отъ проходящихъ по немъ поѣздовъ, по стѣнамъ сочиться вода, это образъ хмурости, безнадежной некрасоты. Въ дождь онъ даетъ убѣжище, но и оно не радуетъ.

За нимъ-же начинается другое — пестрые и яркіе огни монпарнасскихъ баровъ.

 

* *

*

 

Блеск огней «артистического» кафэ — табачный дымъ, плохенькія картины по стѣнамъ, шелуха, грязь на полу, тѣсные столики съ недопитымъ кофе, толкотня въ проходахъ, широкополыя шляпы, индійскій тюрбанъ, плоское лицо японца, датчане и шведы, русскіе, евреи, англичане, вновь евреи. Все галдитъ, шумитъ, смѣется. Все подвинчено ненастоящимъ оживленіемъ, подмазано, подкрашено, борется, иногда голодаетъ, иногда приходитъ посмотрѣть, какъ другие бьются.

«Богемскимъ» людямъ это кое-что даетъ. Острота, раздраженность одиночества, какой-то уколъ въ разноплеменной толпѣ. Какъ всякій наркозъ новичку

176

 

 

занятно, потомъ утомляетъ. Накурено, душно и нервно.

И пока «богема» засѣдаетъ въ табакѣ, кофе и шелухѣ, по тротуарамъ снуютъ мелкія блудницы, зябнутъ, мокнутъ подъ ноябрьскимъ дождемъ, забѣгаютъ на минутку въ бистро погрѣться, и опять на службу, некогда, жизнь тяжела. Онѣ бродятъ противъ церкви Богородицы Полей, и отдаютъ бѣдныя тѣла въ отелѣ св. Дѣвы за гроши людямъ въ каскеткахъ, запоздалымъ пьянымъ,всѣмъ порочнымъ, падшимъ, и Пречистая, конечно, милостивѣй къ нимъ, чѣмъ къ покупающимъ.

 

* *

*

 

Здѣсь топятъ углемъ и растапливаютъ щепочками, ligots. На-дняхъ среди своихъ лигошекъ встрѣтилъ я одну въ бѣломъ. Боже мой, береза! Бѣлая кора съ коричневыми черточками, съ оторванной, тончайшей кожицей — всегда она трепещетъ, нѣжно дрожитъ въ вѣтеркѣ — Россія. Зачѣмъ-же Западу береза, это наше дерево, тутъ-же каштаны, вязы, дубы, буки и платаны, а береза — наша. Она обликъ чистоты и скромной непорочности, бѣдности и суровости, Святая Русь. Простенькими цвѣточками украшены поля Руси, простымъ и свѣтлымъ деревомъ ознаменованы ея лѣса, и подъ березами, подъ елями спасались Сергіи и Серафимы, русская береза есть у Пушкина, Толстого и Тургенева, и въ музыкѣ, и въ живописи, и въ жизни каждаго изъ насъ.

Монашенка и дѣвственница, и заступница. Брошу-ли тебя въ печь, французская сестра? Лежи спрятанная — память, вздохъ, надежда.

Когда-нибудь и на родной землѣ я обниму твой стволъ.

177

*

* *

 

Вечеръ, рѣшетка Люксембургскаго сада. Еще свѣтло. За Пантеономъ рыжая, мрачная туча. Она ползетъ на насъ. Становится сумрачно, придавлено все, вѣрно и въ Помпеѣ, передъ гибелью, вотъ такъ-же было. Западъ еще чистъ. Надъ Сенатомъ звѣзда. Уже зажгли огни въ старомъ дворцѣ, такъ блѣденъ, тонокъ свѣтъ ихъ, и такъ четко рѣжется крыша на еще ясномъ, древнемъ — латинскомъ небѣ. Мгла идетъ съ востока. Старый дворецъ, крѣпкій, вычерченный — и печаленъ свѣтъ въ его окнахъ. Берегись. Но какъ изященъ весь его рисунокъ, съ нимъ спокойно можно умереть.

Другой вечеръ.

Нѣтъ коней монгольскихъ. И надъ тою-же рѣшеткою зимнее солнце стоитъ невысоко, четки, зябки статуи, Меркурій извивается въ морозцѣ. Тонкой, бѣлой скатертью покрытъ весь садъ. Вотъ тебѣ и фонтанъ Медичи. И подземный плющъ по бассейну, и легкіе слѣдочки парижанокъ, дыханье Сѣвера, чистое, хрусткое. Борей обнялъ Латинянку — и успокоилъ, такъ освѣжилъ стихіей.

Солнце покраснѣло и зашло. Синева за рѣшеткой. Славный снѣгъ, отдыхъ…

 

*

* *

 

Веселость! Какое прелестное свойство! Не насмѣшка, а такое солнце внутри — всему улыбается, всему добро, всему свѣтъ. Веселыхъ людей очень мало, потому что мало чистыхъ. Веселость есть состояніе «безъ грѣха». Такъ, вѣроятно, чувствовалъ себя въ Раю первый человѣкъ. Я видѣлъ разъ во снѣ Рай, дулъ теплый вѣтерокъ, трава,

178

 

 

солнце и непередаваемое ощущеніе безмѣрнаго веселья. Наяву такими были нѣсколько майскихъ дней молодости — во Флоренціи, въ дальней Москвѣ. Это вотъ и остается въ жизни: нѣсколько крупинокъ золота — веселья!

Чаще всего веселы дѣти, юноши, дѣвушки. Въ нашемъ возрастѣ рѣже веселость. Благо сохранившимъ ее. Ребенку легко, онъ еще не отравленъ. А прожить жизнь и не податься… Свѣтъ ребенка еще почти природа. Свѣтъ мудреца и святого — трудъ, подвигъ. Свѣтелъ, веселъ былъ св. Францискъ, св. Серафимъ. Люди, мало знающіе жизнь, мало задумывающіеся надъ ней, нерѣдко упрекаютъ аскетизмъ во «мракѣ». «Мрачные аскеты», «умертвители жизни» — сколько тутъ неправды. Нѣтъ, безъ самоограниченія нѣтъ силы, нѣтъ здоровья духа, значитъ нѣтъ веселости.

Аскетизмъ ведетъ къ веселости! Вотъ за что накинутся на меня «язычники». Пускай кидаются. Не меня учить язычеству, если-же ему поклонишься и ему послужишь, ничего хорошаго не будетъ.

 

*

* *

 

…Нельзя объяснить, что такое свѣтъ, добро, любовь (можно только подвести къ этому). Я долженъ самъ почувствовать. Что-то вглуби моего существа должно сцѣпиться, расцѣпиться, повернуться, одно встанетъ, а другое отойдетъ. Такъ, около двадцати лѣтъ назадъ, въ свѣтлый апрѣльскій день Москвы, мгновенно, навсегда ощутилъ я невыразимую таинственность, величіе Евангелія — въ давно знакомыхъ его строкахъ.

Такъ  и теперь, въ парижскомъ солнцѣ и подъ шумъ автомобилей, грохотъ каміоновъ, въ нѣкоемъ потокѣ чувствъ и мыслей вдругъ «переживаешь» истину. Она становится живою силой. Ощущаешь

179

 

 

ее сердцемъ, но и кончиками пальцевъ, и дыханьемъ, шумомъ крови въ вискахъ — всѣмъ, а потомъ пробуешь облечь въ слова, и вотъ сшитъ костюмъ, но тогда оказывается, что этого покроя платье носятъ всѣ. Ну что-же, пусть! Свѣжесть и неотразимость все-таки остались.

…Такъ-же было и на панихидѣ по Мерсье. «Идѣ-же нѣсть болѣзни, печали и воздыханія» — мы опустились на колѣни, и сквозь мѣхъ на плечѣ сосѣдней дамы свѣтъ свѣчи ея замерцалъ такими радугами, создалъ такой новый міръ, черезъ который ясно и увѣренно почувствовалось, гдѣ сейчасъ «архіепископъ Iосифъ», о которомъ молились.

Архіепископъ Iосифъ былъ «угоденъ Богу». Отъ него въ мірѣ остался чистый и блестящій слѣдъ. Какой доброты улыбка на его портретѣ! Какъ высоко! Какъ прекрасно прожитая жизнь!

 

*

* *

 

И съ отвращеніемъ читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строкъ печальныхъ не смываю.

Это написалъ самый «лучезарный» и самый «языческій» изъ русскихъ. Хороши, значитъ остальные! Левъ Толстой считалъ это стихотвореніе лучшимъ, кажется, во всей міровой литературѣ, плакалъ надъ нимъ старческими слезами и отъ своей жизни передъ смертью сбѣжалъ въ Астапово. Достоевскій, Некрасовъ… но это общеизвѣстно. Одинъ французъ говорилъ что вся русская «большая» литература, это площадь, толпа, выходитъ герой, кланяется, бьетъ себя въ грудь, вопитъ и кается.

Трудно-выносимое для латинца зрѣлище! И вообще русскіе крайне непріятны. «И съ отвращеніемъ

180

 

 

читая жизнь мою…» а потомъ разные Ставрогины и Свидригайловы… Власы… Нѣтъ, ужъ тутъ начинается просто скандалъ. Такъ называемый Порокъ съ большой буквы, преступленіе, покаяніе, самоубійства, истеризмъ… Это вовсе ни къ чему! Парижъ опускаетъ занавѣсъ и зрители отдѣлены отъ актеровъ. Пьеса провалилась.

 

*

* *

 

Истина-же всетаки придетъ изъ Россіи. Придетъ новымъ, болѣе глубокимъ, справедливымъ, человѣчнымъ, но и выше-чѣловечнымъ сознаніемъ жизни, чтобы просвѣтить усталый міръ.

Кто принесетъ ее? Новый человѣкъ. Но почему-же «новый»? Что въ немъ такого новаго, невиданнаго?

Новый значитъ творческій, свѣжій. Истина одна, въ жизни-же должна переживаться творчески, т. е. одушевленно. Новый человѣкъ есть живо воплощающій вѣчный свѣтъ и духовность. Всякій, кто въ себѣ раститъ, выхаживаетъ этотъ свѣтъ, творитъ новый, высшій типъ, къ которому влечется человѣчество чрезъ всѣ ужасы и подлости, кровь и преступленія   но влечется. Сейчасъ Россія, вѣроятно болѣе, чѣмъ другіе, порождаетъ (въ Москвѣ или Парижѣ  безразлично) новое, малочисленное, малозамѣтное, но важнѣйшее племя «человѣка съ назначеніемъ». Есть «отвѣтственные работники» и у Бога. Они являются тогда, когда какъ будто, все погибло, но вотъ здѣсь именно и вѣетъ живымъ свѣтомъ.

Да, показался «герой нашего времени»  скромный и смиренный человѣкъ россійскій, простой, благожелательный, страданіями вспоенный, себя воспитывающій.

181

 

 

Объ этихъ людяхъ, о надеждѣ нашей, еще рано говорить подробнѣе. Они идутъ.

 

 

 

 

*

* *

Кабачекъ на Монмартрѣ. Дверь прямо съ улицы, небольшая комната, скамейки, піанино, по стѣнамъ бездѣлушки, въ углу статуэтка монаха, рѣзныя украшенія, надъ дверью небольшое распятіе. Встрѣчаетъ лысоватый блондинъ съ пухлыми волосами въ бархатной курткѣ съ краснымъ галстукомъ-бантомъ. Это хозяинъ, монмартрскій острословъ, конферансье, быть можетъ, и поэтъ. Литература его состоитъ изъ непристойностей, которыми онъ встрѣчаетъ приходящихъ. Въ публикѣ хохочутъ. А онъ движется плавно, что-то сытое и сладковатое есть въ немъ. Розовые глаза съ бѣлыми рѣсницами восхищены собою, маслянистыя щеки колышутся, такъ уютно потираетъ онъ полныя свои руки. «Мадамъ» этого заведенія, изъ дикоразжирѣвшихъ итальянокъ, со жгутомъ черныхъ косъ на головѣ, подаетъ посѣтителямъ вишни въ водкѣ.

Линялый мизерабль съ фабреными усами, въ линяломъ сюртучкѣ, затренькалъ на піанино. Хозяинъ спѣлъ похабное, потомъ пѣвичка, въ томъ-же родѣ. Напротивъ, на скамейкѣ, скромно одѣтая женщина, съ двумя дочерьми, лѣтъ шестандцати, восемнадцати. Искренно, простодушно смѣются. Молодые люди, влюбленныя парочки. Еще мизерабль, тоже немолодой и безстыдный, съ зачесанными височками и вставными зубами, началъ шутовскую обѣдню. Вотъ для чего и монахъ, и распятіе. Хозяинъ съ розовыми глазами ему вторитъ, они издѣваются довольно долго, гнусавятъ, крестятъ публику, кадятъ, вплетаютъ мерзости въ напѣвы мессы.

Молодыя дѣвушки весело смѣются.

182

 

 

*

* *

 

Молодые люди и дѣвушки Парижа. Между шестью и семью вечера неоглядныя ихъ толпы выбрасываются изъ конторъ, магазиновъ, банковъ. На Place de l᾿Opéra автобусы останавливаются передъ сплошнымъ «человѣчествомъ». День труда, заботы конченъ, настаетъ минута «для себя». Сколько худенькихъ, изящныхъ парижаночекъ, Жюльеттъ, Жоржеттъ, Симоннъ, ждутъ въ подземныхъ коридорахъ Жаковъ, Жановъ и Эрнестовъ. Сколько поцѣлуевъ, нѣжностей и объясненій, иногда слезы, гнѣвные дѣвическіе глаза. Стѣсненія мало. И не по безстыдству, а по ощущенію пустынности. Вѣдь это Парижъ! Всѣ чужіе въ толпѣ, никому нѣтъ дѣла до любви Жюльетты къ Жаку. Иногда, глядя на нихъ, и улыбнешься: тутъ, пожалуй, и не разберешь, чѣмъ Симонна лучше Жанны, всѣ на одно лицо, да и сколько ихъ! Но какъ-то разбираются, сторожатъ возлюбленныхъ, вылавливаютъ другъ друга изъ ненужныхъ тысячъ.

 

*

* *

Туманно-розовѣетъ закатъ сквозь тоненькія деревца Булонскаго лѣса. Весенній вечеръ. Надъ такимъ лѣсочкомъ могутъ тянуть вальдшнепы. Здѣсь тянутъ лишь автомобили и легко уноситъ насъ могучій конь аллеею къ полю Лоншанскому, потопленному водой. Автомобиль идетъ тише. За деревьями вьется, клубится розоватыми струями Сена, вздувшаяся, многоводная. За ней холмъ Сенъ-Клу. Объѣзжаемъ ристалище, вновь низина, сырость, туманъ, и всегдашнее чувство Парижа  громадность. По аллеѣ идемъ пѣшкомъ. Нѣжно волнуетъ туманный воздухъ, краски заката, далекій Mont Valérien за рѣкой.

183

 

 

Снова легкій и ровный гулъ, тонкій лѣсъ, сновидѣніемъ озеро, золотой букетъ ресторана и далекая, зеркально-выѣзжанная лента Avenue du Bois. Кончено дѣло съ закатомъ. Этуаль въ синеватомъ дыму и ровенъ, зеркаленъ бѣгъ по зеркальному… Онъ безсознателенъ и безволенъ. Мы просто плывемъ въ рѣкѣ автомобилей, навстрѣчу-же, по лѣвую руку, другая рѣка. Въ нашемъ теченіи передъ нами лишь зеленые огоньки, прощальные, а во встрѣчномъ двойные золотые.

И насъ несетъ по Этуали, а потомъ внизъ, по Елисейскимъ полямъ  вотъ ужъ поля забвенія!  межъ двухъ золотыхъ, безконечныхъ цѣпей! Этуаль намъ показываетъ свой міръ, сладостный и волшебный: прелесть, навожденіе. Ахъ, отдайся намъ, и будетъ все жемчугъ и золото, и зеркальность, и легкость, огни, синева, гудѣніе мягкое свѣтлыхъ шмелей. Вотъ онъ, Парижъ! Не такъ-то съ нимъ просто.

 

*

* *

«Міровой люмьеръ»… Слава  вотъ острѣйшая изъ его отравъ. Міазмъ, что прививаетъ возбужденіе и тоску, наслажденіе  муку.

 «И славы сладкое мученье»…

Но, кажется, въ камняхъ «люмьера» больше всего изъязвленныхъ жизней, изстрадавшихся сердецъ, и очерствѣвшихъ, ко всему, кромѣ себя, ослѣпшихъ душъ.

Проходя вечеромъ въ толпѣ парижской легче понимаешь полоумныхъ, наполняющихъ этотъ городъ: ну, конечно, химерично и головокружительно, чтобы вся эта толпа знала твои дѣла, твое дицо и твое имя. Одолѣть гидру…

Для чего? Кому все это надо?

184

 

 

*

* *

Отшельники древняго Египта врывались въ Александрію, громили палками и дубинами все направо и налѣво, всѣхъ боговъ и статуэтки, вазы и бассейны, зеркала, курильни, лупанары.

Въ современности нѣтъ отшельниковъ. Но… есть обездоленные  Paris sera brulée par la canaille  изреченіе одной католической святой.

 

*

* *

Зрѣло, шире видя жизнь дѣйствительно съ ней примириться…

Живому и неравнодушному, просто человѣку, вышедшему изъ мечтаній юности  уже не забыть и не успокоиться.

Впрочемъ, успокоеніе есть, если угодно. Только по другому  за такой чертой…

 

*

* *

Когда сидишь на площади св. Августина въ «мысовомъ» кафе, между бульваромъ Османнъ и rue Pepinіère, то видишь справа, слѣва отъ себя потокъ автомобилей, и на площади они сливаются, задерживаются, путаются ― вновь растекаются. Это кафе островокъ въ вѣчномъ движеніи  образѣ Парижа. На уютныхъ кожаныхъ диванахъ одинокіе читаютъ газеты. Влюбленные ― шепчутся. Любовь нерѣдко избираетъ мѣстомъ встрѣчи этотъ мысъ.

Въ сумеречные часы весной здѣсь хорошо. Чашка кофе, журналъ съ иллюстраціями. Неторопливые гарсоны, смутно-фіолетовѣющій полусумракъ за окномъ, первыя золотыя пчелы на автомобиляхъ,

185

 

 

на rue la Boëtie пламенѣющій закатъ и блѣдножелтые фонари.

…Москва и маленькое кафе на Тверскомъ бульварѣ, и топящаяся печка, котъ, хозяинъ-грекъ, то-же «Illustration», прохожіе за окномъ, голыя липы, ледокъ и мартовскій закатъ. И жизнь струится, какъ тепло надъ печкою  волнисто, зыбко, сладостно и нѣжно-грустно.

А время тому  почти четверть вѣка. Что-же? Сожалѣешь? Хочешь возвратить?

Вотъ облачко надъ Boëtie, въ странѣ латинской, окаймленное узоромъ золота. Чрезъ нѣсколько минутъ уйдетъ, растаетъ, и другое явится  и только.

 

*

* *

Клодъ Лорренъ это Римъ, дворецъ Доріа Памфили, прохладныя залы и коридоры, зеркальныя и фіолетовыя стекла оконъ, глядящихъ на Корсо. Въ галлерѣе онъ самъ, «Рафаэль пейзажа».

«Справа и слѣва отъ озера большія купы деревъ, темныхъ, кругловатыхъ, какая-то башня, далекія горы за озеромъ, свѣтлыя облака, на переднемъ планѣ танцуетъ женщина съ бубномъ и мужчина пастухъ, опершись  на посохъ, смотритъ на нихъ. На травѣ, будто для беззаботной пирушки, расположились люди, женщина съ ребенкомъ, тоже смотрятъ. Лодки плывутъ по блѣдному озеру. И кажется такъ удивительно ясна, мечтательна и благостна природа, такъ чисто все. Такъ дивно жить въ башнѣ у озера, бродить по его берегамъ, любоваться нѣжными, голубоватыми призраками далекихъ горъ».

Это его картина. А выглянувъ изъ окна новаго своего жилья съ пріятностью вижу на углу надпись:

 Rue Claude Lorrain.

186

 

 

Это его страна, онъ покровитель. Привѣтствую тебя, художникъ. Подъ твоими небесами жить отрадно, прекрасенъ и волшебенъ свѣтъ твой, нѣженъ колоритъ.

Какая-же «страна» его въ Парижѣ?

Тихая, коротенькая улица. Маленькое кладбище на ней, временъ Наполеона. Церковь, небольшіе дома съ садиками, мало пѣшеходовъ, еще меньше проѣзжающихъ. Предъ моимъ окномъ особнякъ въ саду. Каштаны блѣдной зеленью распустились надъ стѣной на улицу, какъ знаменитый вязъ Филипповскаго переулка на землѣ Москвы. Въ саду куры и нарциссы, зацвѣтаютъ миндали. Согбенная старушка кормитъ пѣтуха. Есть и легендарный старичекъ. Ставни всегда почти заперты, монотонная, призрачная жизнь за стѣнами  Филемона и Бавкиды.

Бываютъ дни, среди сутолки, пустяковъ, вдругъ ощутишь легчайшій бризъ поэзіи. Повода нѣтъ. Несешь изъ булочной une couronne, солнце, тепло, снимешь шляпу, вѣтеръ ласкаетъ волосы, солнце грѣетъ. Заборы и сады маленькихъ улицъ, зелень, ваза надъ калиткой, полуоткрытое окно и французъ завтракаетъ, наливаетъ полстакана краснаго вина, священнодѣйствуя. И мягко падаетъ тѣнь бюста богини на фасадѣ скромнаго, въ благородствѣ своемъ, дома. Блеститъ солнце въ дверныхъ мѣдныхъ ручкахъ, облака плывутъ, все какъ всегда, но…

Улыбка Клода въ ему подвластной странѣ? Его нѣжность задумчивая? Видѣніе, волшебство, легенда?

 

*

* *

Все въ парижанахъ ровно и приглушено, все въ мѣру, всюду мѣра. Языкъ мягокъ, такъ врожденно онъ классиченъ, такъ лишенъ острыхъ угловъ, утомляющихъ своеобразій, и такъ все  лица

187

 

 

и манеры, движенія, пропорціи сухощаваго, некрупнаго тѣла гармонизированы подъ всечеловѣка, что если быть французомъ, можно искренно и убѣжденно презирать всѣхъ остальныхъ  провинцію и варваровъ.

Голубой, ровный воздухъ надъ Парижемъ, воздухъ латинизма. Въ парижскомъ человѣкѣ все перекипѣло, выварилось, отлилось, такъ удалилось отъ стихіи, что всечеловѣкъ уже готовъ. Его можно, родившись у Монмартра, прямо надѣть на себя, какъ костюмъ.

А русскій въ Парижѣ иногда и вздохнетъ: нѣтъ земли, нѣтъ природы и стихіи въ человѣкѣ.

Итальянецъ землянѣе, корневитѣе, сочнѣй, въ этомъ смыслѣ намъ ближе.

 

*

* *

Пароходъ мягко постукиваетъ, спускаясь по Сенѣ, что то лопочетъ въ немъ. Съ рѣки тянетъ свѣжестью, влажный и широкій вѣтеръ, рыбой пахнетъ. Какъ лишенъ этого парижскій человѣкъ, и какъ онъ рвется…

Солнце, весенніе туалеты, влага рыбная и лопотанье вызываютъ въ памяти дальнее и вѣчное: Ріальто, Дворцы по Большому Каналу, Лидо. Свѣтлый дымъ молодости, то мучительно-неповторимое, что вдохнешь вдругъ и въ Парижѣ съ запахомъ пригрѣтыхъ фруктовъ, зелени на рынкѣ, въ дальней голубизнѣ холмовъ сквозь узкую щель rue Billancourt. Злато Венеціи, голубой свѣтъ Тосканы…

Будемъ довольны теплымъ золотомъ, маемъ въ Парижѣ, будемъ скромно тѣсниться на палубѣ и не забудемъ: праздникъ, каждому хочется, вѣдь, уѣхать, глотнуть воздуха и синевы. Медонъ, Севръ, Сенъ-Клу  мягкія купы зелени, майская влажность

188

 

 

и нѣжная голубизна. «Ну вотъ, я благосклоненъ къ тебѣ, маленькій муравей, катайся на своихъ пароходикахъ. Если ты молодъ, влюбленъ, то пускай, подъ зелеными рощами ты вкусишь любви, краткой и малой, какъ кратокъ твой вѣкъ, но все-таки я раскрою тебѣ, хоть на минуту, прелесть солнца, каштановъ, дубовъ, желтыхъ цвѣточковъ, извивовъ Сены. Вдохни, насладись».

Фонтаны Сенъ-Клу. Влажно-пѣнное взгорье, кружева, тонкость стекла, милый холодъ  чудесно. Похоже на виллу д᾿Эсте? Но тамъ тишина, великое барство и вдали призракъ Рима. А здѣсь «человѣчество». Оно разбрелось по лужайкамъ, по всѣмъ закоулкамъ парковъ, по всѣмъ холмамъ. Папаши, мамаши, дѣти, завтраки на травѣ, зонтики и газетные листы, ботинки снятые, кожура колбасы  все надо претерпѣть. Зачѣмъ скрывать? Видъ человѣчества тяжекъ, почти невыносимъ. Но это надо побороть. Достаточно стать чуть-чуть въ позу («я» и «они»)  и сердце наполняется тоской и ужасомъ некрасоты, печали и ничтожества. Прочь это чувство. Ладно, пусть. Человѣкъ хочетъ дышать. Ему не много надо. Барышня изъ магазина, не закрывающагося даже въ праздникъ, искренно страдаетъ, съ дрожью и слезами, что не можетъ вотъ вкусить «радости жизни» въ этомъ С.-Клу ― человѣкъ цѣнитъ столь малое, жизнь такъ скудна. «Яко цвѣтъ сельный, тако отцвѣтетъ». Милосердія, милосердія!

И нѣтъ язвительности въ улыбкѣ странника.

 

*

* *

Солнце склоняется. Все тотъ-же день, зеленый уголъ парка, крутой склонъ, сабля Сены и за ней Парижъ. Вблизи онъ виденъ ясно, безконченые, коричневатые дома съ тонкими трубами, рѣдкіе шпили

189

 

 

церквей, пятна садовъ, влѣво пышная зелень Булонскаго лѣса. Но дали занавѣшены сизо-опаловой мглой, какъ-бы сгустившимся дыханіемъ. Облако это медленно колеблется. Вотъ одолѣлъ снопъ вечерѣющаго свѣта, выхватилъ изъ опала тепло-забѣлѣвшій храмъ на Монмартрѣ. Тонкій силуэтъ Notre Dame, загадочныя, страшноватыя ея башни. И  Башня Вавилонская, узкой желѣзной сѣткой возносящаяся выше всѣхъ, уже бесѣдущая по T. S. F. съ химерами Notre Dame.

Какъ-бы то ни было, это міровое. Ужъ не «порогъ вселенной», а образъ универса.

А внизу по площади медленно движется человѣчество. Священный часъ обѣда…

Высшая точка жизни, смыслъ ея, таинство, какъ угодно. Папаши тащутъ на рукахъ будущихъ гражданъ Республики (либертэ, эгалитэ, фратернитэ), мамаши катятъ колясочки  все это со временемъ тоже будетъ считать су, по субботамъ тащить ихъ въ почтовыя кассы и мечтать въ зрѣломъ возрастѣ пріобрести въ Со кусочекъ земли съ карточнымъ домикомъ. А сейчасъ скромные караваны запрудили ужъ мостъ, терпѣливо ждутъ въ очередяхъ трамваевъ и пароходовъ, автобусовъ и поѣздовъ  нѣтъ лишь аэроплановъ, чтобы возвратить домой насытившихся.

Покорное, трудолюбивое, невиноватое въ стадѣ и убожествѣ своемъ человѣчество, нуждается, чтобы Кто-то прижалъ его къ безмѣрной, любящей груди, забылъ всѣ раны, безобразія и пошлость, всѣ эгалитэ, всю философію консьержекъ  все-таки прижалъ-бы. Жизнь-же создавать далъ-бы другимъ. Каждому свое. Герои и святые тамъ, гдѣ слѣдуетъ. Банкиры, лавочники и консьержки  на указанныхъ мѣстахъ. И не наоборотъ.

190

 

 

*

* *

И вотъ всѣ возвратились, и насталъ синій вечеръ Парижа. Пріятно отворить окно, высунуться поглядѣть сверху на каштаны, надъ собой увидѣть бѣлыя и пухлыя ладьи на темномъ небѣ, снизу освѣщенныя отсвѣтами, такъ-же безраздумно пролетающія, какъ надъ Москвой, надъ Филипповскимъ. И такъ-же свѣтлы звѣзды въ глубинѣ проваловъ, такъ-же закрываются и открываются онѣ.

Во всѣхъ окнахъ дома наискосокъ, особенно чердачныхъ, головы, фигуры. Всѣ тоже смотрятъ, тоже точно въ безконечность. И какъ будто всѣ устало дышатъ. Далекъ просторъ, и лишь угадывается, лишь въ синей, душной ночи съ золотыми заревами, блѣдными небесными ладьями, да узорами изъ звѣздъ угадывается.

Всѣ туда смотрятъ. Точно ждутъ. Точно въ смутномъ блескѣ вѣтерка ловятъ кусочекъ шири, воли  необъятнаго.

 

*

* *

Если спросить тебя, Парижъ, куда идешь, что ты отвѣтишь? Тѣсная Лютеція на островкѣ. Мрачный Парижъ средневѣковья и Notre Dame, блескъ королей, шумъ завоеваній, роскошь, революціи, кровь, нищета, снова отели Крійонъ и закоулки у Себастополь…

Старый, обаятельный, порочный и чудесный городъ. Можетъ быть, лучше подальше отъ тебя, въ тишину, чистоту. А всетаки не обойтись. Какъ ощущаетъ себя міръ? Чего онъ хочетъ? И куда стремится? Ты его барометръ, и твое давленіе всѣмъ ощутительно. Идешь-ли ты къ закату, будешь ли закупленъ и проглоченъ чудищемъ заатлантическимъ, взорвешься-ли самъ въ злобныхъ газахъ

191

 

 

предмѣстій, или мирно, твердо будешь искать новаго въ душевномъ, справедливомъ и божественномъ, освящающемъ всякую жизнь, осуждающемъ всякое обжорство?

Ожесточится-ли твой труженикъ, запалитъ-ли дворцы Ротшильдовъ и особняки Фридландъ, или спокойно будетъ разворачивать новую, сложную, и очеловѣченную страницу бытія?

Кто знаетъ. Надо вѣрить. Но въ концѣ концовъ надъ всѣмъ этимъ вознеслась Вѣчность, и проходя иной разъ теплой лѣтней ночью Елисейскими полями, надъ струеньемъ голубѣющихъ тѣней, надъ золотомъ автомобилей снова видишь безпредѣльность и забвеніе, мелкій песокъ, навсегда засыпавшій обломки Вавилона.

 

Парижъ.

1924-1926.

192

 



[i] не хватает запятой