БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ

СТРАННОЕ

ПУТЕШЕСТВIЕ

// Б. Зайцев. Странное путешествие. КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

«ВОЗРОЖДЕНIЕ» «LA RENAISSANCE»

2, rue de Sèze, Paris (9). Парижъ, 20 авг. 1927.

СТРАННОЕ ПУТЕШЕСТВIЕ

Въ сыромъ мартовскомъ днѣ дымно синѣли лѣса за Окой. Сзади остались сады, купола города. Дорога шла шоколадною лентою, иногда лошадь шлепала въ ней и по лужамъ, иногда попадались съ боковъ небольшiя озера — сверхъ льда. Вотъ будетъ тутъ половодье! Вдалекѣ монастырь глянулъ прощально, предъ боромъ, далѣе мостъ желѣзно-дорожный, черезъ который сейчасъ поѣзда не идутъ: топить нечѣмъ. Въ лѣсу сразу стало сумрачнѣе, суровѣй. Проѣхали лѣсопилку, дорога чуть въ гору, разъѣзженная, розвальни ползутъ глубокою колеей, и кренятъ. Бурый меринокъ Панкрата Ильича, патлатый и шершавый, бодро мѣситъ снѣгъ. Огромная кобыла Христофорова и Вани выступаетъ важно, поколыхивая сѣрымъ задомъ.

— Ну, что Ваня, какъ дѣла?

Ваня повернулъ юное лицо въ ушастой шапкѣ. Карiе, спокойные и умные глаза, слегка исподлобья, обратились на Христофорова.

— Ничего, Алексѣй Петровичъ. Доѣдемъ.

Христофоровъ полузакрылъ вѣки и плотнѣе запахнулся въ шубу. Мягкiй, слегка влажный отъ дыханiя енотъ такъ сонно и привычно пахнулъ! «Ничего, доѣдемъ» — онъ сквозь полудрему улыбнулся. «Крѣпкiй мальчикъ, коренастый, зря не скажетъ».

Христофоровъ сидѣлъ въ розвальняхъ на мѣшкѣ

съ сѣномъ, Ваня ниже, бокомъ на облучкѣ, а въ ногахъ подъ дерюжкою крупа, сало, окорокъ: въ Москву на обмѣнъ. Ваня кончалъ реальное, жилъ у отца, въ небольшомъ, тепломъ домикѣ надъ Окой, съ садомъ, яблонями и сливами. Невысокiй, слегка сутулый, съ вишнями въ глазахъ, нѣжнымъ румянцемъ — леонардовскiй юноша изъ подмосковныхъ мѣщанъ. Христофорова занесло сюда года два назадъ послѣ долгихъ, обычныхъ въ жизни его скитанiй. Въ городкѣ онъ давалъ уроки, помогалъ на площадкѣ, разъ прочелъ лекцiю о литературѣ. За ученiе Вани получалъ и мукой, и пшеномъ, иногда сахаромъ. Все такой же былъ Христофоровъ, какъ въ дальнiе, мирные годы; только бородка сѣдѣе, усы ниже свисаютъ, да рѣже ширятся, словно-бы магнетически — голубые, нѣкогда нѣжные къ нѣжнымъ московскимъ дѣвицамъ глаза.

Лѣсомъ ѣхали долго. Казалось, конца ему нѣтъ, и все кренятъ розвальни, бокъ устаетъ, дебрь кругомъ, подсѣдъ еловый, сумракъ… Наконецъ, за лощиною поднялись круто въ горку — выбрались на шоссе. Гудитъ проволка, тянется полотно желѣзнодорожное, перелѣски, поля, сырой мартовскiй вѣтеръ, но къ закату чуть прояснило. Вдали, надъ лѣсами, откуда прiѣхали, и надъ городкомъ, ставшимъ вдругъ страшно далекимъ, забрежжило мѣдное облако. Онъ[i] него легъ на дорогу смутный и безпокойный отсвѣтъ.

Панкратъ Ильичъ соскочилъ со своихъ розвальней. Крѣпкимъ, нѣсколько развалистымъ шагомъ подошелъ къ Ванѣ и Христофорову.

— Отсидѣлъ ногу. Прямо чужая, анаѳема…

Онъ зажегъ спичку за вѣтромъ, спряталъ огонекъ въ лодкѣ ладоней, и держа цыгарку въ зубахъ, наклонился головою впередъ. Освѣтились свѣтлые усы, курчавая бородка, глаза небольшiе, сѣро-выпуклые,

загорѣлыя щеки. Втянулъ въ себя съ наслажденiемъ. Пыхнулъ — красно зардѣлась на морозѣ крученка.

— Опоздали, безо всякихъ… Ишь, мокреть какую развело? Какъ-же мы домой-то доберемся? А?

Онъ сплюнулъ.

— На шоссе горбъ обсохъ, слышь, по землѣ чирябаетъ, меринъ весь въ дыму. Эхъ ты, ѣдятъ тебя мухи съ комарями.

Панкратъ Ильичъ шелъ рядомъ, ѣдко курилъ, сладко ругался, было видно, что ругаться ему нужно: такъ, избытокъ силъ. И отъ всего его тулупа, валенокъ на кожаныхъ подошвахъ, вкусной на вѣтру цыгарки, брани, становилось веселѣе. Онъ стегалъ иногда сѣрую кобылу — не по злости, а тоже для поощренiя. Вечеръ-же надвигался. Все смутнѣй, сумрачнѣе, одиноче въ таломъ полѣ. Но когда совсѣмъ стемнѣло, дрогнули огоньки въ деревнѣ. Панкратъ Ильичъ сѣлъ въ свои розвальни, тронулъ рысью, черезъ четверть часа ѣхали уже длинною слободою, черезъ которую шло шоссе, спрашивали бабъ на крылечкахъ:

— Эй, тетка, пустишь, что-ли, ночевать?

II.

Съ одного крыльца, изъ темноты, отвѣтили:

— Заворачивайте.

Сумрачно отдѣлилась женская фигура, зашлепала къ воротамъ. Они заскрипѣли. Панкратъ Ильичъ съ Ваней тронули лошадей во дворъ. Христофоровъ слѣзъ, путаясь въ старенькомъ своемъ енотѣ, и слегка придерживая полы шубы, вошелъ въ сѣни.

— Въ Москву, что-ли? — спросилъ женскiй голосъ, и рука отворила дверь изъ сѣней въ самую избу.

— Въ Москву.

Изба была опрятнѣе и больше тульскихъ и калужскихъ, въ общемъ то-же, все обычное, знакомое. Лучины, впрочемъ, Христофоровъ не видалъ давно. Теперь она горѣла чисто, жарко, въ желѣзномъ кольцѣ, и тараканъ суетливо бѣжалъ подъ нею. Но какая-то пустынность, словно нежилое вдругъ почувствовалось. Христофоровъ вспомнилъ, что такое-же ощущенiе было и на улицѣ: будто полусонная деревня, и полупустая. Баба оказалась сѣрая, немолодая и худая. Дѣвочка выглядывала съ печки. Что-то одинокое и скорбное невидимо разлито въ воздухѣ.

— Въ Москву, значитъ, на лошадяхъ… вздохнула баба. — Дѣла-а! Хлѣбушка не разживемся у

васъ? Хоть по корочкѣ, съ Рождества оконятникъ жремъ.

Она взяла со стола кусокъ зеленоватой мастики — Христофоровъ хорошо зналъ этотъ знаменитый фруктъ — горсточка муки, заваренная на сушеномъ конскомъ щавелѣ.

Отворилась дверь, Ваня вошелъ.

— Хозяйка, покажи-ка намъ, гдѣ лошадей поставить. Да получше-бы ворота запереть, а то вѣдь знаешь, времена-то какiя…

Ваня смотрѣлъ спокойно, исподлобья, леонардовскими своими глазами, и не снялъ ушастой шапки.

— Ваня, я могу помочь вамъ, — сказалъ Христофоровъ. — Отпречь лошадей, напримѣръ…

Ваня на него взглянулъ, чуть улыбнулся.

— Нѣтъ ужъ, Алексѣй Петровичъ, васъ не надо. Сами справимся.

И съ такою дѣловитостью на своихъ коротковатыхъ ногахъ вышелъ съ бабою, что Христофорову только осталось сѣсть на лавку да глядѣть на таракана, на лучину, все попрежнему потрескивавшую, на кудлатую головку дѣвочки. «Ему восемнадцать лѣтъ, мнѣ за сорокъ, и я его учитель, но онъ смотритъ на меня, какъ на ребенка» — голубые глаза Христофорова расширились, и гипнотически уставились на проходившаго мягко по лавкѣ кота. Котъ вытянулъ хвостъ, изогнулся, поблескивая электрическою шерсткой, тоже воззрился на Христофорова круглыми, зеленоватыми зрачками. А потомъ ушелъ, пофыркивая, чѣмъ-то недовольнымъ.

Панкратъ Ильичъ и Ваня скоро возвратились. И начался ужинъ въ чужомъ домѣ, на изгрызанномъ столѣ, въ душноватомъ сумракѣ полупустой избы.

Бабѣ съ дѣвочкой дали по ломтику сала и хлѣба.

Онѣ жевали безсмысленно-сладостно. Панкратъ Ильичъ ѣлъ много и серьезно, разогрѣлся, раза два икнулъ. Потомъ раскинулъ свой тулупъ, угрюмо улегся на лавкѣ.

— Какъ ворочаться будемъ… какъ доѣдемъ… — онъ зѣвнулъ. — Царица Небесная… Тетка, что слыхалъ подъ Москвой… отбираютъ шибко?

Баба запѣла съ печки:

— Ужъ какъ отбираютъ, милые мои, ужъ надысь бабочки говорили, прямо всѣ-ихъ обчищаютъ…

— Экая стерва… Значитъ, настоящая стерва.

Онъ шумно выпустилъ изъ груди воздухъ. Лучина давно догорѣла, и огрызокъ ея съ шипѣнiемъ упалъ въ тазъ съ водою. Темнота избы — послѣднее, что получила чѣловеческаго — были слова Панкрата Ильича, не очень утѣшительныя. А потомъ и онъ замолкъ. Лишь бурно закипѣла его грудь.

Христофоровъ лежалъ на спинѣ, на своей вытертой шубѣ. То-ли было душно, новое-ли мѣсто, только не спалось. Изъ окошка рядомъ легъ свѣтъ луны, золотистой пеленой охвативъ нѣжныя ворсинки мѣха. Онѣ заиграли въ немъ радужными оттѣнками. Все тотъ-же котъ, безшумно, тайнымъ татемъ, прошелъ у стѣны по лавкѣ, и войдя въ полосу луны, вдругъ остановился, выщербилъ свою спину, повернулъ къ окну круглую морду и безсмысленно, но и безвольно заглядѣлся. Его мягкая шерстка затеплилась сухимъ блескомъ… Христофоровъ лежалъ неподвижно, почти не дышалъ — не хотѣлось сгонять мгновеннаго очарованiя. Пусть-бы всегда вотъ такъ котъ стоялъ, играла луна и мѣхъ зыблился, и въ этомъ обольщенiи, какъ въ позлащенной раковинѣ, все бы вотъ смотрѣть, и жить…

Лунное полотно переползло далѣе. Котъ ушелъ,

открылся новый мiръ. Полотно накрыло голову Вани на угловой лавкѣ, и взоръ Христофорова, какъ взоръ кота, безвольно, съ нѣжностью уставился на нѣжный юношескiй очеркъ, на румянецъ, на закрытые, такъ знакомо-карiе глаза.

Христофоровъ поднялся, всталъ, медленно шаркая валенками вышелъ въ сѣни. А потомъ отворилъ дверь на крылечко, сѣлъ. Онъ былъ взволнованъ и растроганъ. Сейчасъ, позднею, безнадежною ночью, надъ умершею деревней дышалъ свѣжимъ и пустыннымъ воздухомъ. Пѣтухи сонно и печально прокричали.

Залитая луннымъ свѣтомъ, улица тянулась вдаль, кое-гдѣ бѣлѣли въ ней пятна нерастаявшаго снѣга и чернѣли тѣни избъ.

— Всѣ очарованья прошлаго ушли, но они были, были…

И если-бъ Христофоровъ захотѣлъ, изъ тайнаго былого, силою луннаго воображенiя онъ легко, послушно вызвалъ-бы видѣнiя своихъ развѣянныхъ любвей, всю смутно расточавшуюся нѣжность, всѣ легкiя, незавершенныя и навсегда ушедшiя свои волненья.

Но освѣжившись ночнымъ воздухомъ, онъ возвратился. Проходя мимо Вани, поправилъ его руку, чуть пригладилъ растрепавшiеся волосы и укрылъ плечо тулупомъ. Ваня бормоталъ сквозь сонъ. Христофоровъ снова легъ.

III.

Выѣхали на другой день очень рано — Панкратъ Ильичъ хотѣлъ захватить морозца. Было совсѣмъ пасмурно, когда Ваня отворилъ ворота, и двое розвальней, однѣ за другими, выѣхали на середину слободы. Христофоровъ забрался съ ногами, кутался въ шубу. Ваня и Панкратъ Ильичъ шагали рядомъ. Холодный туманъ надо всѣмъ висѣлъ. Холодное его безмолвiе еще сильнѣй открылось за деревней, когда пошли поля, тонувшiя въ молочной гущѣ, а передъ глазами, только горбъ шоссе, кое-гдѣ cъ обтаявшей землей, мерзлымъ навозомъ, кое-гдѣ съ тонкимъ, пузырящимся ледкомъ. По немъ скользитъ, прочеркивая снѣжную полоску, подкова лошади.

Ѣхали долго, все подъемъ, прямой и ровный. Ни пѣтуха, и ни собаки, ни навстрѣчу никого. Стало свѣтлѣе. Неожиданно сбоку выступилъ корпусъ фабрики. Отворены ворота, ни души. Окна повыбиты. Безмолвная труба, и на одномъ углу обнажены стропила.

Панкратъ Ильичъ указалъ кнутовищемъ.

— Пролетарiатъ празднуетъ. Кажный день воскресенье. Видите, какъ крышу объѣдаютъ? Это все у нихъ на продажу, кровельное-то желѣзо. Все сообразятъ… Тутъ цѣльная деревня этимъ живетъ.

Онъ подошелъ вплотную къ Христофорову. Глаза его вдругъ свирѣпо загорѣлись. — Я-бъ этихъ сукиныхъ дѣтей, доведись мнѣ…

Панкратъ Ильичъ былъ хуторянинъ, верстъ за десять отъ городка Вани и Христофорова. Землю у него общество отобрало, но онъ жилъ, все-таки, своимъ домкомъ и жилъ не плохо, по сравненiю съ другими. Спекулировалъ чѣмъ могъ, иногда, какъ теперь, ѣздилъ въ Москву, и сейчасъ подъ сѣномъ своихъ розвальней кое-что везъ. Только бы провезти! И весь его тулупъ, курчавая бородка, небольшiе глазки, крѣпкiя валенки на кожаныхъ подошвахъ выражали одно: ну, идти, дѣлать, взялся, такъ ужъ сдѣлать — и сдержанное волненiе было въ немъ.

— Алексѣй Петровичъ! — вдругъ вскрикнулъ Ваня, остановивъ сѣрую кобылу. — Поглядите-ка, что!

И онъ вылѣзъ изъ розвальней, подбѣжалъ къ краю дороги. Христофоровъ съ усилiемъ разогнулъ затекшiя ноги, перевалился черезъ облучекъ, и поддерживая полы шубы, подошелъ тоже. Въ слегка разошедшемся туманѣ, на начавшем остырѣвать шоссе ржаво расползалась красноватая лужица. Кой-гдѣ были въ ней сгустки, прожилки. По сторонамъ нѣсколько брызгъ.

— Нехорошо, сказалъ Ваня. Рѣсницы карихъ его глазъ слегка вздрогнули. И поослабъ румянецъ на щекахъ. Панкратъ Ильичъ потрогалъ кнутовищемъ темно-бурую печенку.

— Я бы живой не дался!

А потомъ обернулся къ Христофорову и запустилъ руку въ карманъ.

— У меня для такихъ есть гостинецъ — вынулъ небольшой револьверъ. — Безъ этого теперь нельзя.

Сумрачно запахнувъ тулупъ, догналъ свои розвальни, рухнулъ въ нихъ, хлестанулъ мерина и погналъ его рысью. Ваня попрежнему сидѣлъ на облучкѣ, серьезный и спокойный, въ своей ушастой шапкѣ. Послѣ долгаго молчанiя сказалъ:

— А это хорошо, что у него оружiе…

— А вы какъ, Ваня, скажете, вамъ жутко?

— Ну, ничего, мало-ли, со всякимъ можетъ быть. Нѣтъ, чего-жъ бояться… Разумѣется, запаздывать не надо.

«Вотъ онъ всегда уравновѣшенъ и покоенъ», Христофоровъ слегка про себя улыбнулся, и какъ нерѣдко съ нимъ бывало, точно бы отдался увѣренности, серьезности сидѣвшаго рядомъ юноши. Да, это другой народъ, другое племя! «Нынче Ваня у меня учится, завтра можетъ быть инструкторомъ физической культуры, послѣзавтра красноармейцемъ и купцомъ». Христофорова это не огорчало, скорѣе радовало. Было прiятно, что молодой и увѣренный въ себѣ юноша, такъ непохожiй на комсомольца — всетаки ученикъ его, и другъ, почтительный и внимательный. Ваня всегда осторожно и твердо подчеркивалъ именно уваженiе къ Христофорову умственное. Было это и въ томъ, какъ онъ слушалъ его — уроки-ли, лекцiи-ль? — какъ говорилъ о немъ. Но всегда Христофорову чувстовалось, что до конца передъ нимъ Ваня не выскажется. И это ему тоже нравилось.

Между тѣмъ, становилось теплѣй, и свѣтлѣе. Давно разошелся туманъ. Солнце, правда, не выглянуло, но легкiй, сизо-сиреневый свѣтъ все-же легъ по полямъ, еще снѣжнымъ, въ проталинахъ, по блѣднымъ, чуть тронутымъ весной рощамъ, засинѣвшимъ лѣсамъ. Ѣхали той частью подмосковiи, гдѣ много небольшихъ березовыхъ лѣсовъ и перелѣсковъ,

хорошо воздѣланныхъ полей, уютныхъ деревень, сельскихъ церквей.

Христофровъ снялъ шубу и въ одномъ пальто шагалъ рядомъ съ розвальнями.

Родина засвѣтила ему давно невиданной теплотою, прелестью. «Боже мой, есть еще весна, будутъ ручейки, первые лютики въ лѣсу, хорканье вальдшнепа на зарѣ…». Онъ вздохнулъ.

А дорога вновь уже шла подъ гору, къ селу. Проѣхали мимо большого парка, въ глубинѣ котораго розовѣлъ господскiй домъ — къ нему вела аллея елочекъ. На другой сторонѣ дороги, на отлетѣ, церковь въ рощицѣ. Въ селѣ Панкратъ Ильичъ выбралъ чайную съ синей вывѣской и подъѣхалъ къ комягѣ, гдѣ нѣсколько лошадей съ распущенными хомутами, въ розвальняхъ и пошевняхъ, жевали сѣно.

Вылѣзая, Христофоровъ сказалъ Ванѣ:

— Нынче воскресенье, не зайти-ль намъ въ церковь?

Ваня улыбнулся карими своими глазами.

— Идите, Алексѣй Петровичъ, я шубу лучше постерегу, да кобылѣ корму задамъ.

Солнце совсѣмъ привѣтливо выглянуло изъ-за облаковъ. Явно зачернѣли откосы въ селѣ, ручей побѣжалъ, текучая голубизна задрожала надъ дальней осиновой рощей. Грачи очень развоевались. Христофоровъ шелъ, дышалъ весной, и снова грустно-умиленное наплывало въ его душу. Онъ попалъ въ церковь къ Достойной. Медленно перезванивали на колокольнѣ. Бабы и старики, нѣсколько ребятъ. Дурачекъ, неизмѣнный при деревенской службѣ, бурно крестилъ грудь и подрагивая, весь подергиваясь, билъ поклоны.

Служилъ священникъ очень старый, совершенно лысый, какъ апостолъ Павелъ, тѣмъ скокойнымъ,

многолѣтне-выношеннымъ голосомъ, въ которомъ личное точно теряется, лишь временами странное какъ бы всхлипыванiе туманило его слова, и глаза увлажнялись. Христофоровъ сразу вошелъ въ то облегченное и свѣтло-благоговѣйное настроенiе, какое давала ему церковь. Чинные возгласы, мѣрныя ризы, медленный ходъ кадила и скромно-торжественный отзывъ хора вели ровной волною. Иногда набѣгала слеза, и тогда золотой свѣтъ свѣчей дробился, роился сiяющимъ ореоломъ. Да, вотъ, всѣ, по лицу Руси такъ-же стоятъ сейчасъ передъ Господомъ, и такъ-же поетъ хоръ, и просiявшiй голубой столбъ такъ-же возносится отъ солнечнаго пятна на амвонѣ въ высоту купола, гдѣ летитъ таинственно-сладчайшiй Голубь.

Вѣроятно, чужому лицо Христофорова, съ расширенными синими глазами, внизъ свисающими длинными усами, курчавою бородкою, лицо невидящее и отчасти дѣтское, показалось-бы нѣсколько полоумнымъ. Но таковъ ужъ былъ онъ, а не другой. Принять его, или надъ нимъ смѣяться, дѣло взгляда.

Когда-же онъ вернулся въ чайную, гдѣ Ваня и Панкратъ Ильичъ сидѣли на завалинкѣ, на солнцѣ, и молча курили, Панкратъ Ильичъ сказалъ, бросая въ лужу свой окурокъ:

— Ну, во время вчера заночевали… Прямо во время.

— А что такое? спросилъ Христофоровъ.

— А вотъ, что впереди насъ ѣхалъ мужикъ курловскiй, да запоздалъ, хотѣлъ до выселковъ добраться…

— Ну?

— На дорогѣ лужу позабыли?

— Этого мужика, спокойно сообщилъ Ваня, нынче привезли убитаго.

IV.

Такъ какъ дорога портилась, двигались медленно. Вѣсти доходили все плохiя — подъ Москвой сплошь заставы, провезти ничего нельзя. Надо «потрафлять» проселками, лѣсами, на глухiя деревушки, можетъ и удастся. И рѣшили ночевать въ Дудкинскихъ Дворикахъ, въ верстѣ отъ шоссе, откуда и начать утромъ объѣздъ.

Въ Дворики добрались засвѣтло. Остановились у портного, прiятеля Панкрата Ильича. Худой, въ очкахъ, жилеткѣ и въ калошахъ на босу ногу, похожiй на полуобщипаннаго пѣтуха, онъ вышелъ на крылечко своей хаты, приложилъ руку къ глазамъ, закрываясь отъ низкихъ лучей солнца.

— А-а, Панкратъ Ильичъ, здравствуй, запѣлъ тонкимъ, носовымъ голосомъ: куда миляга? Не въ Москву-ль? Али въ большевики записываться собрался?

— Насчетъ большевичковъ, Антонъ Прокофьичъ, я ужъ подожду, покеда ты прошенiе подашь, да въ предсѣдатели выйдешь, а ужъ мы, значитъ, за тобой, въ затылокъ… Это-же мои попутчики, люди хорошiе.

Отпрягли лошадей, задали корму, въ душной, но довольно чистой и гостепрiимной избѣ Антона Прокофьича забурлилъ самоваръ на изрѣзанномъ

ножами столикѣ. Христофоровъ угощалъ крутыми яйцами. Медленно двигалась баба-хозяйка, и въ маленькихъ окошечкахъ краснѣлъ закатъ.

Спать было еще рано, въ избѣ душно. Закусивъ, Христофоровъ предложилъ Ванѣ пройтись.

Золотисто-огненное облачко стояло надъ осинникомъ, густо забравшимъ скатъ къ рѣкѣ. Ваня съ Христофоровымъ прошли мимо амбарчика, взяли съ дороги вправо, по обсохшему откосу, и спустились къ той лощинѣ, надъ которой Дворики стояли. Пахло сыростью, непередаваемой лѣсною прелестью. Тропинка привела ихъ къ завалившейся ветлѣ. Сзади слегка курились Дворики, виднѣлись клѣти, погреба, овины. Милый вечеръ, тихiй вечеръ наступилъ и замлѣлъ.

— Ваня, сказалъ Христофоровъ, вамъ должно быть показалось страннымъ, что я повелъ васъ гулять?

— Отчего же, Алексѣй Петровичъ. — Въ избѣ воздухъ тяжелый.

— Ну, конечно. Но не одно это. Мнѣ, во-первыхъ, вообще прiятно, когда вы со мною…

Ваня улыбнулся.

— И второе — что вамъ слушать разговоры, грубыя слова, брань, когда вотъ есть природа, красота, весна. Давеча вы не захотѣли идти со мною въ церковь, и напрасно. Ну, теперь тоже въ своемъ родѣ храмъ, имъ полюбоваться тоже не мѣшаетъ.

— Что-же вы находите во мнѣ такого интереснаго? спросилъ Ваня. — Вы вотъ мнѣ даете книги, и меня учите, разсказываете о другихъ странахъ, другой жизни, водите съ собою на прогулки, а вѣдь я простой мѣщанскiй малый, мой отецъ торговецъ… Что такого вы во мнѣ замѣтили?

Христофоровъ сѣлъ на пенекъ. Кругомъ была мелкая поросль: осинникъ, березнякъ, ниже, къ

рѣчкѣ, бѣлѣлъ еще снѣгъ въ ивнякѣ и ольхахъ. Ваня прислонился къ кучѣ хвороста. Изъ подъ него выскользнула маленькая ласка, точно змѣйка, и исчезла. Пахло терпко-горько и очаровательно — свѣже-срубленнымъ деревомъ. Христофоровъ вдругъ вытянулъ шею.

— Тс-сс…

Верхи осинъ за рѣчкой, подымавшихся по взгорью, дымно-розовѣли. А внизу уже ложился сумракъ. Въ тихомъ воздухѣ съ легкимъ дыханiемъ близкаго снѣга, но съ пронзительной горечью весны, раздалось дальнее таинственное хорканье.

И вотъ, за тонкой сѣткой осинъ, летя надъ рѣчкою и низиной, появился и самъ тайный обитатель этихъ мѣстъ. Длинноносый вальдшнепъ тянулъ на зарѣ, насвистывалъ, нахоркивалъ вѣчный призывъ любви. Налетѣвъ близко, вдругъ увидѣлъ людей, трепыхнулся, сдѣлалъ полоборота, и на крѣпкихъ, на упругихъ крыльяхъ, разрѣзая длиннымъ носомъ зарумянившiйся воздухъ, полетѣлъ дальше.

Христофоровъ засмѣялся.

— Насъ увидѣлъ! Что за зоркiй глазъ! Я прервалъ васъ, Ваня, потому что очень люблю это, весеннiй вечеръ, тягу…

Онъ досталъ изъ старенькаго портсигара на закурку табаку, сталъ свертывать его въ бумажкѣ между пальцевъ.

— Съ тягою связано мое дѣтство, домъ, усадьба, мать, отецъ — все то, что ушло невозратимо. Вотъ я и взволновался. Что-же до васъ… ну, молодость нерѣдко вызываетъ въ насъ участiе, сочувствiе… А потомъ… вы знаете, вѣдь я совсѣмъ одинъ. Родители мои давно ужъ умерли, сестра погибла въ революцiю, женатъ я не былъ. Такъ что я бобыль. И надо думать, во мнѣ есть какое-то семейственное тяготѣнiе — вы, напримѣръ, кажетесь

мнѣ вродѣ-бы племянникомъ. И вотъ въ Москву, Богъ дастъ, доѣдемъ, мнѣ-бы хотѣлось повидать кое-кого изъ прежнихъ… Вѣдь мы, знаете, становимся теперь ужъ рѣдкостью…

— Да, вы не совсѣмъ такой… обыкновенный, глухо сказалъ Ваня.

Христофоровъ подперъ рукой голову.

— Необыкновеннаго во мнѣ ничего нѣтъ, просто я человѣкъ, но, правда, мало подходящiй къ нашимъ временамъ. — Онъ улыбнулся.

— Для чего такой я нуженъ?

— Однако-же вы учите меня?

— И очень радъ, и очень радъ… — Христофоровъ вдругъ взялъ его за руку, какъ бы взолнованно.

— Вы слушайте меня. Все, что я вамъ говорю слушайте. Дурному не научу, а кромѣ меня некого вамъ слушать. И время трудное, и ваша жизнь длинна.

Закатъ смутно краснѣлъ сквозь чащу, и вода журчала. Иногда что-то похрустывало въ лѣсу. Христофоровъ поднялъ голову къ небу. Оно стояло высоко, блѣдно-зеленое, медленно пламенѣя къ западу, и холодно-лиловое къ востоку. Легкимъ узоромъ едва проступали звѣзды.

— Вотъ она, сказалъ Христофоровъ, указалъ на блѣдно-золотистую, нѣжную Вегу.

— Это Вега, Ваня, альфа Лиры, о которой я говорилъ вамъ, какъ объ одной изъ самыхъ близкихъ къ намъ.

— Да, помню.

— Это Вега, повторилъ Христофоровъ, — Голубая звѣзда Вега, звѣзда любви, моя звѣзда.

— Какъ-же такъ ваша?

— Вы не видите сейчасъ параллелограмма Лиры, возглавляемаго ею. Небо недостаточно еще

стемнѣло. А почему это моя звѣзда, особый разговоръ.

Христофоровъ разговора не продолжалъ. Да было-бы и поздно. Ужъ вполнѣ темнѣло.

Въ Дворикахъ по-ночному лаяла собака. Пора.

У Антона Прокофьича на столѣ стояла маленькая лампочка, едва освѣщавшая комнату. Самъ онъ раздѣвался за перегородкой, и по временамъ высовывалъ худую голову въ очкахъ и съ тощею козлинною бородкой.

— Кто смѣлъ, крикнулъ онъ, когда Ваня и Христофоровъ входили: тотъ двоихъ съѣлъ.

Панкратъ Ильичъ, съ которымъ, видимо, шелъ у него оживленный разговоръ, стелилъ на полу тулупъ.

— То-то вотъ и съѣлъ… они, черти, всѣ нажратые. Кто сытъ, тот и съѣлъ. А наше мужичье, что? Замѣсто хлѣба оконятникъ. Ткнешь его, онъ и икнетъ.

— Ага, сопутчики, пора, пора, заговорилъ вновь Антонъ Профьичъ. — Ну, что-жь, все жительство наше обозрѣвали, всѣ Палестины? Какъ нашли здѣшнюю мѣстность?

— Да мы такъ — Ваня отвѣтилъ уклончиво — просто прошлись.

Панкратъ Ильичъ осклабился.

— Алексѣй Петровичъ, всѣ-ли звѣзды перечли? А то вдругъ-бы чего не позабыть? Тамъ у васъ хозяйство большое!

— Всѣхъ не перечтешь, Панкратъ Ильичъ, а закатъ ясный, и чистый, и пожалуй, завтра опять денекъ выдастся погожiй…

— Значитъ, и совсѣмъ по землѣ поѣдемъ.

Изъ-за перегородки опять высунулась остроугольная тѣнь.

— Про звѣзды, значитъ, и ска-ажи на милость…

— Алексѣй Петровичъ у насъ самый во всемъ городѣ ученый человѣкъ, отвѣтилъ Панкратъ Ильичъ тономъ серьезнымъ и благожелательнымъ. — Оно конечно, это теперь мало кому нужно, да вѣдь не вѣкъ-же такъ будетъ…

Христофоровъ съ Ваней улеглись на полу, рядомъ. Огонекъ задули. Нѣкоторое время всѣ лежали молча. Тикалъ только маятникъ дешевенькихъ часовъ съ гвоздями вмѣсто гири.

Вдругъ Пнкратъ Ильичъ приподнялся и сѣлъ.

— Нѣтъ, я этой стервы не вынесу. Это какъ хочешь, Антонъ Прокофьичъ.

За перегородкой скрипнуло.

— Да вѣдь я что-жь, мнѣ цѣловаться съ ними, что-ли?

— Посуди самъ: у меня тридцать десятинъ земли. Что я, укралъ ее? Нѣтъ. Отъ отца получилъ? Тоже нѣтъ. Я ее, землю-то, своей мозолью нажилъ. Я какъ сукинъ сынъ работалъ, и въ Москвѣ, и въ Ростовѣ служилъ, недоѣдалъ, недосыпалъ, все копилъ. Бывало, дастъ хозяинъ къ празднику пятерку — прямо въ сберегательную. И женился, завелъ домъ, землицу, свиней, птичникъ, всякую коровку. Овесъ сѣялъ шведскiй и шатиловскiй — самъ за сѣменами ѣздилъ. Сѣялка, вѣялка, плуги какiе — заглядѣнье.

— Въ полномъ оборотѣ хозяйство… откликнулись изъ-за перегородки.

— А земля что у меня давала? Почитай сто пудовъ съ десятины. Я овесъ разводилъ, хоть на выставку выставляй. Свиньями съ латышемъ моимъ могъ помѣряться, съ Башинскимъ…

Панкратъ Ильичъ помолчалъ, только въ темнотѣ слышалось его сопѣнье.

— Свиней всѣхъ перерѣзали, птицу исполкомъ сожралъ, землю раскроили, чтобы каждому бродягѣ

хватило. А что толку? Эта-же земля теперь тридцати пудовъ не даетъ. А ты бейся. Да того гляди, изъ собственной избы выставятъ. Нѣтъ, чего тутъ… Заряжу двустволку, да какъ ахну раза, вотъ тогда узнаютъ.

Панкратъ Ильичъ нѣсколько разъ вздохнулъ, бурно, съ клокотаньемъ, перевернулся, почесался, и довольно скоро захрапѣлъ.

Христофорову уже не спалось. Всѣ эти разговоры онъ слышалъ не разъ — не такъ ужъ интересно, даже нѣкое унынiе они нагоняли. Просто отдохнуть, тишины, свѣта… онъ и самъ точно не сказалъ бы чего хотѣлось, только не этой избы, и не храпа, и не розвальней, не крупъ, не мериновъ…

Ваня дышалъ ровно, но Христофоровъ чувстовалъ, что онъ не спитъ. Вдругъ Ваня сѣлъ. Христофоровъ слегка пошевелился.

— Вотъ, не могу заснуть, прошепталъ онъ. — Вы меня растревожили, что-ли…

— Чѣмъ-же я васъ растревожилъ? Тоже шопотомъ спросилъ Христофоровъ.

— Не знаю, глухо отвѣтилъ Ваня. — Самъ не знаю.

Христофоровъ тоже сѣлъ, вязлъ Ваню за руку.

— Вы точно недовольны мною?

Ваня вздохнулъ.

— За что мнѣ недовольнымъ быть? Да и я… Ваня докончилъ, какъ-бы замявшись: я, Алексѣй Петровичъ, не могу быть недоволенъ вами, если-бы и захотѣлъ.

Онъ помолчалъ.

— Почему вы это говорили… голубая звѣзда, звѣзда любви… Я ничего не понимаю.

— Ахъ, вотъ что…

Если-бы не было темно въ избѣ, Ваня увидѣлъ-бы, какъ расширились, и вперились въ блѣдный квадратъ окна глаза Христофорова.

— Это, Ваня, тоже отголосокъ прежняго.

— Ну, ладно, прежняго… А что-же?

Христофоровъ пожалъ ему руку.

— Вы хотите отъ меня какой-то исповѣди… въ душной избѣ, по дорогѣ въ Москву, завтра будемъ прятать вещи…

Ваня сѣлъ поудобнѣе, и шепнулъ не безъ упрямства:

— Объясните.

— Ну, что же… — Христофоровъ помолчалъ. — Голубая звѣзда есть звѣзда покровительница всей моей жизни. Я случайно это открылъ. То-есть, для меня самого это ясно, а для другихъ… Въ чистотѣ, нѣжности этой звѣзды слилось все прекраснѣйшее, женственное, что разлито въ мiрѣ. Для меня Вега есть обликъ небесной Дѣвы, неутоленной любви, благостной силы, мучившей и дававшей счастье…

— Значитъ, вы счастливы не были.

— Иногда, быть можетъ, былъ… Но…

Голосъ Христофорова слегка пресѣкся. Ваня вздохнулъ.

— Это намъ трудно понять, Алексѣй Петровичъ.

И вдругъ приложилъ горячiй лобъ къ рукѣ Христофорова.

— Я два года назадъ полюбилъ одну дѣвушку. У насъ жила, бѣженка. Полька. Какъ я ее любилъ! Мы цѣльный годъ съ ней и прожили. А потомъ она уѣхала… Такъ, все-таки, уѣхала.

Христофоровъ почувствовалъ на своей рукѣ горячую влагу. Голова Вани слегка вздрагивала.

— Ужъ какъ просилъ не уѣзжать… уѣхала.

Христофоровъ медленно, ласково гладилъ другою рукою волосы Вани. Въ четыреугольникѣ окна была видна голубоватая звѣзда.

Къ большому удовольствiю Панкрата Ильича, утро принесло морозъ. Поднялись совсѣмъ затемно. Антонъ Прокофьичъ вздулъ огонь, при фонарѣ запрягали, при полныхъ звѣздахъ, по скрипучему синему снѣгу двинулись невѣдомо куда — по крайней мѣрѣ, такъ казалось Христофорову. Что-то таинственное, почти воровское было въ этомъ выѣздѣ. То-ли разбойники, то-ли контрабандисты. — Христофоровъ и улыбался про себя, ощущая подъ ногой куль съ крупою, но и какое-то волненiе въ немъ подымалось. Вечеромъ должна ужъ быть Москва. На фабрикѣ, вблизи Рогожской, собирались ночевать у сторожа, дяди Панкрата Ильича.

А пока что, ѣхали проселкомъ средь молоденькихъ березокъ, ихъ смѣняли голыя поляны, сплошь въ снѣгу, и мелкiй ельникъ, лишь укрывшiй-бы лисицу. Здѣсь еще зима. По-зимнему багрово выкатилось солнце, сизый воздухъ все еще казался колкимъ. И по сторонамъ дороги чаще попадались синiя цѣпочки — заячьи слѣды.

Ваня былъ хмуръ и неразговорчивъ. Сидѣлъ спиною къ Христофорову, похлопывая рукавицами, иногда рѣзко дергалъ возжу. Ну да, какъ будто говорилъ его видъ: вчера разстроился и разболтался, ничего не значитъ, нынче все по прежнему…

И когда Христофоровъ спросилъ, хорошо-ли онъ спалъ и какъ себя чувствуетъ, Ваня бѣгло поднялъ темно-вишневые свои глаза и угрюмо отвѣтилъ:

— Отлично.

Такъ ѣхали довольно долго. Солнце ужъ совсѣмъ высоко поднялось, слегка пригрѣло, и кое-гдѣ выступили по дорогѣ пятна. За розвальнями оставался то зеркальный, то атласно-шоколадный слѣдъ. Послѣ безконечныхъ поворотовъ, спусковъ и подъемовъ оказались вдругъ у въѣзда въ небольшую деревушку. Она стояла на пригоркѣ. Открывались виды на далекую долину рѣки Пахромы. Странное чувство появилось у Христофорова: точно Москва близко, и совсѣмъ знакомое, родное въ пейзажѣ, но и никогда онъ не былъ здѣсь, такъ глухо, такъ заброшено въ лѣсахъ, проселкахъ, будто страна сказочная, или страна сна: и то, да и не то, и близко, а не попадешь. Это ощущенье въ свѣтлый, солнечный день вдругъ прошло по его сердцу неожиданною грустью.

Подъѣхали къ избѣ съ краю, рѣшили отдохнуть. Лошадей оставили у крыльца.

Въ избѣ было свѣтло, довольно чисто, и довольно людно. Шныряла молодая, ловкая бабенка въ клѣтчатой кофтѣ съ высокими грудями, старуха возилась у горѣвшей печи, толклись дѣти, и не совсѣмъ понятные мужчины, не то родственники, не то проѣзжiе, допивали чай, шумно разговаривали, потомъ одинъ, молодой, всталъ, взялъ въ углу какой-то куль, въ сопровожденiи бабенки потащилъ въ сѣни. Прiѣзжихъ встрѣтили очень привѣтливо. Христофорову даже показалось, что слишкомъ. Старуха кланялась. Молодая сейчасъ-же предложила чаю, и яичекъ, появился бѣлый хлѣбъ. Было впечатлѣнiе, что это постоялый дворъ.

Чаю выпили охотно. За окномъ блестѣлъ снѣгъ

въ полѣ. Панкратъ Ильичъ былъ разговорчивъ, веселъ, обтирая свѣтлые усы, поглядывалъ на молодуху. Такъ посидѣли съ полчаса. Вдругъ, недопивъ чашки, будто сообразивъ что-то, Панкратъ Ильичъ быстро вышелъ въ сѣни. Молодуха слѣдомъ. Потомъ раздались голоса, все громче, дверь шумно вновь отворилась, и Панкратъ Ильичъ, поблѣднѣвъ, блестя глазами, крикнулъ:

— Овесъ мой украли!

Всѣ сразу замолчали, потомъ поднялись, и началась безсмысленная суматоха. Выбѣжали изъ избы, вдругъ потерявшей все свое гостепрiимство. Улица была пустынна. Лошади стояли, снѣгъ блестѣлъ, куля овса какъ не бывало. Бросились по избамъ спрашивалъ. Одни совѣтовали догонять направо, въ поле — видимо, кто-то проѣхалъ и зацѣпилъ. Другiе — по проселку мимо коноплей.

Панкратъ Ильичъ бросился было наперерѣзъ воображаемому врагу, коноплянникомъ мимо ригъ, но, добѣжавъ до большой дороги, сразу оглядѣвшись вдаль во всѣ стороны, будто сообразилъ, и назадъ шелъ уже мрачно, не торопясь.

— Своихъ рукъ дѣло, вполголоса сказалъ Христофорову, злобно блестя глазами. — Да, ищи тутъ! Вонъ — онъ указалъ бровями на молодого малого, больше другихъ суетившагося: этотъ и сперъ, пока мы чаи распивали. Тутъ-же гдѣ-нибудь и спрятали, въ скирдникѣ, на сѣновалѣ. Эхъ ты, сукинаго сына!

Онъ яростно плюнулъ.

Хозяева предлагали обыскать избу и клѣти. Панкратъ Ильичъ молча, безнадежно полѣзъ на чердакъ, шарилъ на дворѣ. Собирался народъ. Шептались. Хозяева принимали невинно-оскорбленный видъ. Явился комиссаръ деревни и потребовалъ документы.

— Сами нивѣсть кто, а туды-же, ищутъ! —

говорили въ толпѣ. — Они сами, можетъ, какiе бѣглые!

Документы оказались въ порядкѣ, но Панкратъ Ильичъ сразу что-то сообразилъ, мигнулъ Христофорову и Ванѣ, и черезъ минуту всѣ были уже въ розвальняхъ.

— Ихъ бы самихъ обыскать, сами незнамо что везутъ… — раздались голоса, но Панкратъ Ильичъ хлестнулъ своего мерина, а сѣрая кобыла крупной рысью стала догонять его. У крыльца-же толпился народъ, долеталъ смѣхъ и бранныя слова. Когда отъѣхали подальше, Панкратъ Ильичъ пустилъ коня шагомъ, слѣзъ и подошелъ къ розвальнямъ сопутчиковъ.

— Ну, и сыграли дурака! Это-же деревня самая разбойничья, они всѣ тутъ заодно, мнѣ еще наши говорили: въ Куликахъ не останавливаться… Ахъ, сукинаго сына! Да вѣдь это-жъ какъ разъ Кулики и есть. Ну, одурѣлъ, прямо одурѣлъ!

Панкратъ Ильичъ шелъ рядомъ, вертѣлъ цыгарку, ругался и все разглагольствовалъ, какъ бы онъ обошелся съ воромъ, если-бы его поймалъ. И такъ бы онъ его, и этакъ… Но все это были лишь мечтанья. Въ многорѣчiи-же его, возбужденьѣ, блескѣ глазъ было подлинное, непогасшее негодованiе. Христофоровъ слушалъ молча. Не то, чтобы ему было жалко овса. Но вся исторiя съ избой, явно представлявшейся сейчасъ притономъ, смутной тѣнiю легла ему на душу. Да, солнце, подымается все выше, пригрѣваетъ, голубыя дали надъ долиной Пахромы струятся по-весеннему, и кой-гдѣ выступаютъ лужи на лугахъ. Но хорошо-бы просто подъѣзжаетъ, къ Москвѣ обычной, не встрѣчая по дорогѣ пятенъ крови. Ну, какой контрабандистъ онъ, Алексѣй Петровичъ Христофоровъ? А вѣдь выходитъ такъ.

Ваня молчалъ упорно, мрачно. Христофоровъ

вглядывался вдаль, ему казалось, что вотъ-вотъ и заблеститъ на горизонтѣ куполъ Христа Спасителя. Панкратъ Ильичъ горячился и сердился. Въ каждой деревушкѣ приходилось спрашивать о дорогѣ, чтобы не попасть на заградительный отрядъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ труднѣй и безнадежнѣе казалось выбраться изъ сѣти, что раскинута вокругъ столицы.

Подъ вечеръ погода измѣнилась. Задулъ вѣтеръ, небо въ тучахъ, мрачный, лиловатый отблескъ легъ на поля, когда подъѣхали къ Николо-Угрѣшскому монастырю. Какъ раньше попадались замерзшiя фабрики, такъ мертвененъ былъ и монастырь, хотя для виду тамъ помѣщалась дѣтская колонiя. Поднялись въ гору, мимо его мощныхъ стѣнъ, вѣтеръ ревѣлъ въ деревьяхъ, дорога почернѣла. Шли пѣшкомъ. Кормили вновь въ убогой, безотвѣтной хатѣ съ землянымъ поломъ, голодными дѣвочками, качавшими пеструю люльку, и голодной бабой. Скорбь нищеты какъ-то особенно ударила въ этой пустынной, надъ оврагомъ, хижинѣ съ чернымъ потолкомъ, кислымъ и затхлымъ запахомъ и воемъ вѣтра въ крышѣ. Сквозь оконце надъ темнѣвшимъ горизонтомъ вдругъ легла кровавая полоса заката и еще новымъ сумракомъ отозвалась въ душѣ. «Ну, дальше, дальше, все равно, скорѣй-бы ужъ…».

И съ чувствомъ облегченiя и возбужденiя усѣлся Христофоровъ въ розвальни, навсегда бросая непривѣтныя мѣста. Панкратъ Ильичъ туго стянулъ поясомъ тулупъ, напялилъ шапку, видъ имѣлъ серьезный. Проходя мимо розвальней Христофорова, сказалъ кратко:

— Мѣшкать нечего. Ванятка, подгоняй кобылу. Ночевать будемъ у старика. Больше и негдѣ.

Самъ сердито стеганулъ мерина, погналъ его внизъ подъ горку, по лужамъ и ухабамъ распустившейся

дороги. Вѣтеръ сталъ бить прямо въ лицо. Заря уже угасала, небо становилось все темнѣй, а вѣтеръ, сырой, порывистый, не унимался, гремѣлъ гдѣ-то желѣзнымъ листомъ, свистѣлъ на мосту, рябилъ лужи и ломалъ льды на рѣкахъ. Самый развесеннiй вѣтеръ. Христофоровъ чувствовалъ, что теперь надо просто дремать, и терпѣть, надвигается сумракъ и ничего не увидишь, ничего интереснаго нѣтъ, а ночлегъ ужъ въ Москвѣ… Онъ тамъ не былъ давно, кой о комъ зналъ, кой-кого уже нѣтъ. Что-жъ, съ Москвой много связано, но теперь идетъ новое, вотъ частица его даже здѣсь, на облучкѣ розвальней. И вмѣсто того, чтобы дремать, онъ вдругъ спросилъ, изъ глубины своей шубы, негромко, привѣтливо:

— Что же Ваня нашъ невеселъ, что головушку повѣсилъ?

Ваня обернулъ свое прiятное лицо, слегка обвѣтренное, еще гуще загорѣвшее отъ дней дороги, улыбнулся.

— Я не повѣсилъ, Алексѣй Петровичъ. Слава Богу, ѣдемъ, поскорѣй-бы только ужъ… Темноты заставать не хочется. Здѣсь подъ Москвой мѣста непокойныя.

«А самъ какой покойный», про себя подумалъ Христофоровъ. «Вотъ вамъ и Россiя. Ужъ чего страшнѣе время…»

— Ваня, неужели вы вчера совсѣмъ не поняли… о голубой звѣздѣ?

Ваня удивленно на него взглянулъ.

— Я такъ не говорилъ. Для васъ я даже очень понялъ. Я хотѣлъ сказать, что это не для насъ. Я вѣдь простой, Алексѣй Петровичъ, мѣщанскiй сынъ. Люблю такъ ужъ люблю, не люблю — кончено.

— Ну, тоже не совсѣмъ простой…

Помолчали.

— Вы очень рано взрослый, очень скрытный, очень самъ съ усамъ…

— А что вчера наболталъ? хмуро сказалъ Ваня.

— Почему вамъ это непрiятно? спросилъ Христофоровъ, тише, съ нѣкоторой глухотою въ голосѣ. — Ну, вы сказали о своей любви. Но я вашъ другъ, вѣдь я-же не болтунъ, что вы довѣрили, то и не выйдетъ…

Ваня вздохнулъ.

— Конечно. Все-таки, нѣтъ. Ослабѣвать не надо. А вчера я ослабѣлъ.

Стало совсѣмъ темно. Кобыла шла покорно, слѣдомъ за Панкратомъ Ильичемъ. Ваня не правилъ. Оба думали о чемъ-то и молчали.

На одномъ спускѣ Панкратъ Ильичъ прiостановилъ мерина, вылѣзъ и подошелъ къ спутникамъ. Въ темнотѣ, направо, чуть свѣтился огонекъ.

— Ну, вотъ, Ванятка, видишь этотъ домъ? Скоро подъѣдемъ. Это такъ тутъ… Постоялый дворъ. Только не остановимся. Жулье разное. Мѣстечко паршивое, послѣднее подъ Москвой. Дорога внизъ спущается, и въ родѣ-бы ложочкомъ, а тамъ мостъ. И такъ что у насъ слышно, въ этомъ-то трактирѣ собираются, присматриваютъ, чѣмъ-бы поживиться. Ну, вы и поглядывайте…

— Есть, глухо отвѣтилъ Ваня. — Знаю.

Панкратъ Ильичъ молча тронулъ предохранитель браунинга. Пошелъ къ своимъ розвальнямъ.

Сквозь мглу, черноту вѣтра огонекъ сталъ ярче. Скоро выдвинулся и самый домъ — одиноко стоялъ при дорогѣ, двухэтажный, будто трактиръ. У фонаря лошадь въ пошевняхъ. Въ нижнемъ этажѣ чайная, сквозь тусклое оконце видно нѣсколько человѣкъ.

— Они самые и есть, шепнулъ Ваня.

За домомъ, по откосу, начинался лѣсъ, и спускался вдоль дороги ниже. Вѣтеръ гудѣлъ въ немъ. И вокругъ была глубокая пустыня.

— Ваня, почему вы сказали: знаю?

— А я и правда зналъ, Алексѣй Петровичъ, мнѣ еще въ городѣ говорили. Я вамъ не сказалъ… не хотѣлъ тревожить, прибавилъ онъ сдержанно.

Панкратъ Ильичъ пустилъ меринка полной рысью, Ваня тоже хлестанулъ кобылу. Въ темнотѣ розвальни быстро покатили внизъ, иной разъ шли въ раскатъ, стукались разводами о край дороги, кренились, а потомъ чиркали полозьями по землѣ и все летѣли.

— Не безпокойтесь, шепунлъ Ваня: въ случаѣ чего, я буду васъ оборонять.

Христофоровъ пожалъ его руку.

— И у васъ револьверъ?

Ваня слегка приникъ къ нему, толчки саней какъ будто-бы тѣснѣй сливали ихъ, голосомъ сдавленнымъ и почти страстнымъ онъ опять шепнулъ.

— Нѣтъ. Финскiй ножъ. Ежели на васъ — зарѣжу…

Христофоровъ поднялъ воротникъ шубы, лѣвой рукой крѣпче держался за разводъ. Справа онъ чувствовалъ напряженное, ставшее нервнымъ и электрическимъ тѣло Вани. Вѣтеръ свисталъ, сбруя моталась, черезсѣдельникъ танцовалъ, хомутъ наѣзжалъ кобылѣ на уши, но увлекаемая меринкомъ, она взволнованно, сама не зная какъ, неслась внизъ все быстрѣе. Ваня дернулъ возжами, она тяжело заскакала. «Да, не выдастъ», пронеслось въ головѣ Христофорова. «Да, Ваня молодецъ…»

Вдругъ раздалось ясное цоканье мерина. Кобыла чуть не налетѣла въ темнотѣ на розвальни, тоже перешла на шагъ. Переѣзжали мостикъ. Онъ обтаялъ. Сыро проползли по его настилу. А внизу оврагъ, и лѣсъ, и тьма, и глухо гудятъ сосны.

«Классическое мѣсто нападенiй[ii], подумалъ Христофоровъ, съ непрiятнымъ стѣсненiемъ въ груди.

«Ну, что-жъ тутъ дѣлать… Кажется, еще подъемъ, но небольшой…» Панкратъ Ильичъ опять сталъ нахлестывать, и лошади, запаренныя, задыхаясь, тяжелой рысью выкатили на взволокъ. Выемка и оврагъ остались сзади. Развернулось поле, тьма ровная, но вдалекѣ, на горизонтѣ зеленѣли огни, и на небѣ заструилось зарево. Москва! Вотъ она, наконецъ. Сумрачно и зловѣще мигали, переливались свѣтлыя точки. Сколько разъ подъѣзжалъ онъ раньше, по желѣзной дорогѣ, и всегда зарево это сiяло, но ярче, пышнѣе. Въ немъ тогда было мягкое, и родимое. «Мать-Москва…» Голубая звѣзда. Какъ ужасно далеко! А сейчасъ злобный дьявольскiй глазъ… Не свѣтъ. Не легкость, и не радость. Безплотно, злодѣйски полыхаетъ колдовской фейерверкъ.

Христофоровъ вздохнулъ, поднялъ воротникъ снова, глубже вдвинулъ голову въ плечи и расположился дремать. Теперь уже все ясно. Начинаются слободки, гдѣ живутъ вишенники, огородники, опасности нѣтъ, все позади, подъ мостомъ въ оврагѣ. А черезъ часъ новый ночлегъ, новый чужой прiютъ — ну, развѣ мало ихъ онъ видѣлъ?

И Христофоровъ зѣвнулъ, закрылъ глаза, отдался мѣрному покачиванiю розвальней.

Его разбудилъ рѣзкiй толчекъ. Сѣрая кобыла вдругъ остановилась, онъ чуть не упалъ впередъ.

— Панкратъ Ильичъ! крикнулъ Ваня.

Христофоровъ видѣлъ, какъ какая-то фигура сбоку бросилась на Ваню. Чьи-то руки слѣва стали шарить и тащить кулекъ изъ подъ ногъ Христофорова. Онъ поднялся въ саняхъ, не снимая шубы, и сдавленнымъ голосомъ пробормоталъ:

— Что вы тутъ… зачѣмъ это…

Его ударили по уху. Онъ покачнулся и упалъ на боровшихся. Вновь тѣ-же руки ловко выбрасывали изъ розвальней вещи. Вдругъ изъ клубка Вани

раздался вопль и фигура метнулась изъ саней на дорогу. Ваня за нимъ, и какою-то силой, ему самому не понятной, выскочилъ вслѣдъ и Христофоровъ.

— Васька, завопилъ голосъ изъ за Вани, у нихъ орудiе, зарѣзалъ… голубчики… Пали, чортъ, Васька, пали…

Христофоровъ обернулся, нескладно развелъ и поднялъ руки въ тяжелыхъ рукавахъ шубы, какъ бы заслоняя борющихся, и прямо въ лицо ему дыхнулъ жаръ выстрѣла. На этотъ разъ что-то горячее и острое толкнуло въ грудь, и такъ-же, размахнувъ руками, онъ упалъ въ грязь на спину. Надъ нимъ раздались выстрѣлы, стонъ, борьба, матерная брань Панкрата Ильича, вновь выстрѣлъ, топотъ убѣгавшихъ ногъ.

VI.

Акимъ, старичекъ въ валенкахъ, дядя Панкрата Ильича, жилъ сторожемъ на заброшенной фабрикѣ подъ Москвой. Онъ зналъ, что будетъ ночевать племянникъ. И когда вечеромъ, въ десятомъ часу, раздался стукъ въ ворота, спокойно надѣлъ рваную ватную шапченку, взялъ фонарь и пошелъ отворять. Но совсѣмъ взволновался, увидавъ тѣло тяжело раненаго.

— Милицiю, сейчасъ-же, мрачно сказалъ Панкратъ Ильичъ. — Помретъ, хлопотъ не оберешься.

И видъ его, и тонъ были такъ крѣпки, что не приходилось разговаривать. Едва введя ихъ, заперевъ ворота, Акимъ отправился на ближайщiй постъ.

Черезъ часъ все было кончено. Христофоровъ лежалъ въ большой комнатѣ бывшей квартиры директора, гдѣ жилъ теперь Акимъ, дышалъ тяжко, задыхался, но объяснилъ отчетливо, какъ все случилось. Милицiонеры были все знакомые. Ихъ угостили спиртомъ, они не очень-то настаивали, зачѣмъ Ваня и Панкратъ Ильичъ ѣхали въ Москву. Потомъ ушли. Началась долгая ночь.

Въ сосѣдней комнатѣ Акимъ стелилъ себѣ и прiѣзжимъ. Панкратъ Ильичъ пилъ безконечно чай и волновался, безъ конца разсказывалъ.

— Меня, значитъ, сукины сыны, впередъ выпустили —

услышитъ выстрѣлы, самъ удеретъ. А Ваняткину кобылу сейчасъ это подъ уздцы, и на ихъ съ двухъ боковъ. Я какъ услыхалъ, у меня подъ сердце и подкатило, ахъ, думаю, какая сволочь, грабители проклятые, а у самого орудiе готово. Остановилъ мерина, выскочилъ изъ саней, бѣгу, самъ объ одномъ только и думаю: Господи Боже ты мой, дай мнѣ только не промахнуться, прямо весь бѣгу, весь дрожу… Для острастки раза два на воздухъ саданулъ, подбѣгаю, а они волчкомъ катаются, и вотъ Ванятка сурьезный оказался, такъ что успѣлъ финскiй ножъ выхватить, и тому въ пахъ довольно хорошо двинулъ.

— Все бы одно другой застрѣлилъ, мрачно прервалъ Ваня. — Меня Алексѣй Петровичъ загородилъ. Вотъ и хрипитъ теперь…

Ваня вдругъ всталъ, подошелъ къ окну, уставился въ темноту ночи.

— Это безспорно и безъ сомнѣнiя, что застрѣлилъ бы… Потому я еще порядочно далеко былъ.

Акимъ почтительно охалъ. А Панкратъ Ильичъ, весь разгорѣвшiйся отъ чая и волненiя, разсказывалъ, какъ выстрѣлилъ, наконецъ, и онъ, и подбилъ «стервецу» руку.

— Ну, тотъ дерака. Который лошадь держалъ, еще ранѣе залился, а на послѣдняго ужъ мы съ Ваней принасѣли. Очень просился, отпустите, молъ, голубчики… Нѣтъ, шалишь, поздно.

За что такое нашъ середъ дороги лежитъ, кровью плюетъ? У меня обойма еще свѣжая была. Я на его верхомъ сѣлъ, а Ванятка ноги придерживаетъ. Я его сначала браунингомъ по мордѣ училъ, такъ, что даже все орудiе загвоздалъ кровью, а потомъ усталъ. Что такой за работникъ я, думаю? Заложилъ обойму да какъ ахнулъ ему около уха…

— Это, конечно, нельзя простить, съ почтенiемъ

подалъ Акимъ. — Разумѣется дѣло, какъ слѣдуетъ поучили, теперь иначе нельзя. Взять бы нашу фабрику. Почитай всѣ ремни срѣзали. Истинный Господь. Такъ кусками и рѣжутъ, вамъ-же, въ деревню, на муку вымѣниваютъ…

Ваня вошелъ къ Христофорову. Свѣча на комодѣ была заставлена ширмочкой, оранжевый сумракъ стоялъ въ комнатѣ. Когда-то здѣсь жили съ достаткомъ, прочно. Стоялъ шкафъ и комодъ, висѣли портреты, на окнахъ портьеры. Теперь чужой человѣкъ, съ полузакрытыми голубыми глазами, длинными слипшимися усами и свѣтлой бородкой лежалъ на спинѣ, тяжко дышалъ, иногда кашлялъ и плевалъ кровью. Ваня сѣлъ у его ногъ, въ мягкое кресло. «Доктора раньше утра не будетъ…» Онъ закрылъ глаза. «Ну, да что… доктора…»

Акимъ съ Панкратомъ Ильичемъ укладывались спать. Тихо было за тяжелыми гардинами, на пустынномъ дворѣ пустой фабрики. Ванѣ казалось, что вообще никого нѣтъ больше — онъ, да Алексѣй Иванычъ. Въ покорности положилъ онъ свою голову на постель, у ногъ Христофорова. Такъ было лучше. «Ну, вотъ, говорилъ видъ его: я предъ тобой. Одинъ я здѣсь, и не уйду».

Христофоровъ зашевелился. Ваня подалъ ему стаканъ теплаго чая. Тотъ отхлебнулъ.

— Гдѣ это я?

Ваня объяснилъ.

Христофоровъ взялъ Ванину руку.

— Хорошо, что ты со мною. Лучше.

— Алексѣй Перовичъ[iii], сдавленно сказалъ Ваня: зачѣмъ вы… зачѣмъ вы тогда… вмѣшались?

— Не помню. Такъ, значитъ, надо было. А ты… живъ? Совсѣмъ? Ну, слава Богу.

Онъ продолжалъ держать его руку въ своей. Ваня замѣтилъ — въ первый разъ онъ назвалъ его на ты.

Христофоровъ молчалъ довольно долго.

— Ты молодой… Тебѣ жить. Совсѣмъ молодой.

Ночь шла медленно, и тяжело. Христофоровъ сильно страдалъ, хрипѣлъ, задыхался. По временамъ бредилъ и бормоталъ.

Очень поздно — Ваня думалъ, что уже передъ разсвѣтомъ, но въ дѣйствительности до разсвѣта было далеко — Христофоровъ вдругъ обѣими руками потянулся къ Ванѣ. Тотъ надъ нимъ наклонился.

— Живи, живи, хорошо живи… меня помни.

Когда поднялись Акимъ и Панкратъ Ильичъ, Христофоровъ лежалъ съ правильно сложенными руками, и закрытыми глазами. Ваня причесалъ его своей гребенкой. На лицѣ Вани, поблѣднѣвшемъ и осунувшемся, остались сухiе размывы слезъ.

Увидавъ Христофорова, Панкратъ Ильичъ перекрестился, низко ему поклонился.

— Эхъ, Алексѣй Петровичъ, милый человѣкъ… Ни за понюшку табаку!

Потомъ обернулся къ Акиму.

— Не къ нашимъ временамъ, нѣтъ… Нынѣ зубы надо волчьи.

А когда старуха взялась обмывать тѣло, онъ замѣтилъ:

— Ѣхать-же намъ надо незамедля. Опять оттепель. Часа пропустить нельзя. Распуститъ, и домой не доберемся.

— Поѣзжайте, сказалъ Ваня. — Я до похоронъ останусь, все равно.

Панкратъ Ильичъ посмотрѣлъ на него, хотѣлъ что-то сказать, но не сказалъ. И молча пошелъ запрягать своего мерина.

Пюжетъ, авг. 1926.