//
Борисъ Зайцевъ. АѲОНЪ. YMCA
PRESS.
Тихiй часъ
Библiотека.
Когда я выходилъ на
балконъ своей комнаты и монастырь св. Пантелеймона обступалъ меня
корпусами и церквами, взоръ останавливался на плоской кровлѣ
двухъэтажнаго зданiя прямо подъ ногами: кажется, съ этого
славнаго балкона, увитаго[1]
виноградомъ, можно просто спрыгнуть внизъ — только прыгать–то высоко.
Библiотека
нашего монастыря большая, нѣсколько десятковъ тысячъ томовъ, сотни
рукописей, книги съ чудесными минiатюрами и т. п. Я
любилъ бывать у гостепрiимныхъ и
предупредительныхъ о. о. Iосифа
и В. Работать тамъ не случалось: нужныя книги присылали на домъ. Но прiятенъ
былъ самый воздухъ библiотеки — безмолвiе,
свѣтъ, поскрипыванiе половицъ,
бесконечные въ тишинѣ книжные шкафы. Музеи и библiотеки давно мнѣ
милы. Монастырская же библiотека несетъ еще иной
оттѣнокъ — она продолженiе храма. Храмъ,
разумѣется, выше, тамъ торжественнѣе и важнѣе. Въ библiотекѣ
возвышенность храма ослаблена за счетъ просто человѣческаго, но, съ
другой стороны, это и не «университетское» книгохранилище.
Если бы не
стѣснялся, я подолгу могъ бы разгуливать въ верхней залѣ библiотеки,
дышать ея воздухомъ, разсматривать книги, радоваться тишинѣ, можетъ быть,
и мечтать — въ то время какъ внизу о. В. и его помощ-
// 109
никъ о. Маркъ безшумно и несуетливо
составляютъ каталоги, клеютъ, рѣжутъ и подбираютъ.
Мнѣ вспоминается
простенькiй аѳонскiй день, ничѣмъ
не замѣчательный: отецъ В. вышелъ за статьей. Мы остались одни съ
о. Маркомъ, нехитрымъ, черноволосымъ монашкомъ. Онъ подошелъ ко мнѣ.
— Здравствуйте,
господинъ.
— Здравствуйте.
— Христосъ
Воскресе.
— Воистину
Воскресе.
О. Маркъ
нѣсколько смущенъ.
— А я ужъ и не
знаю, какъ съ вами, съ образованными, здороваться. Простите, коли не такъ.
Можетъ, у васъ въ мiру и не говорятъ «Христосъ Воскресе».
Смиренный
о. Маркъ, вы правы, не говорятъ. Но не вамъ — намъ надо
смущаться, какъ смущаетъ насъ многое въ пестрой и пустячной жизни
нашей — чего не видать вамъ въ тишинѣ и свѣтѣ вашей
библiотеки. Да, не говорятъ «Христосъ Воскресе». И тѣмъ
хуже.
…Мало
посѣтителей въ аѳонскихъ библiотекахъ. Духъ
Аѳона не есть духъ ученаго бенедиктинскаго монашества. Впрочемъ, можетъ
быть, истинная библiотека и вообще должна быть
безцѣльна. Еще вопросъ, слѣдуетъ ли выдавать изъ нея книги.
Можно любить музеи и
библiотеки, какъ египетскiя пирамиды, какъ
ночное море и какъ звѣзды. Какъ творенiе — въ
тишинѣ и вѣчности.
Кринъ сельный.
О. Наумъ, полный,
русый, нѣсколько мягкотѣлый монахъ съ добрыми глазами и
медлительный въ движенiяхъ. Онъ живетъ въ отдѣльномъ
домикѣ за оградою монастыря. Въ послѣполуденные знойные часы
нерѣдко приходилось мнѣ подходить къ этому домику. Каж-
// 110
дый разъ любовался я цвѣтущими у крыльца
бѣлыми лилiями — «кринъ сельный», называютъ
ихъ тутъ.
О. Наумъ
фотографъ монастырскiй. Домикъ его въ то же время студiя,
свѣтлая комната заваленная снимками и негативами, съ «фонами», на
которыхъ снимались группы посѣтителей, съ темной каморкой для проявленiя — всею,
вообще, обстановкой немудрящаго ателье.
О. Наумъ выбиралъ
мнѣ снимки медленно и какъ–то неувѣренно. Оттѣнокъ
нѣкоторой грусти я замѣтилъ въ немъ. Точно все уже видѣлъ,
все знаетъ и усталъ отъ смѣны обликовъ. Его студiя увѣшана
изображенiями — попытками остановить
потокъ. Онъ снималъ и «высочайшихъ особъ» и посланниковъ, и адмираловъ, и
митрополитовъ — стѣны эти въ нѣкоемъ родѣ исторiя
обители. Вотъ мягкiй, тонкiй архимандритъ Макарiй,
знаменитый игуменъ обители въ концѣ прошлаго вѣка, вотъ суровыя
брови и густая борода не менѣе извѣстнаго духовника обители
о. Iеронима, проведшаго на Аѳонѣ сорокъ девять
лѣтъ, считающагося, наравнѣ со своимъ ученикомъ арх. Макарiемъ,
однимъ изъ созидателей теперешняго монастыря. Узнаю и здравствующаго игумена
о. Мисаила, и вижу, что годы не молодятъ. Былое, все былое! Князья и
митрополиты и адмиралы, давно, навѣрно, ужъ отчалившiе
на иныхъ судахъ въ страны иныя. Профессора и археологи въ отложныхъ
воротничкахъ, двубортныхъ сюртукахъ и сапогахъ съ рыжими голенищами подъ
брюками — врядъ ли кто живъ еще. Студенты, семинары–экскурсанты — теперь,
пожалуй, почтенные протоiереи, а возможно,
мученики. Пройдетъ полвѣка и на нашъ снимокъ — меня и
о. Пинуфрiя, собирающихся въ путь, — иной заѣзжiй
такъ же не безъ грусти взглянетъ.
Я пытался найти
слѣдъ Леонтьева, жившаго тутъ въ семидесятыхъ годахъ. Интересно было бы
видѣть его фотографiю рядомъ съ о. Iеронимомъ — духовникомъ.
Леонтьеву нравилась суровость и крѣпость право-
// 111
славiя на
Аѳонѣ. Образъ такого рода — о. Iеронимъ.
Въ рукѣ его, какъ у Аѳанасiя Аѳонскаго,
могучiй посохъ. Леонтьевскiя впечатленiя
объ Аѳонѣ схематичны и односторонни. Кажется, слишкомъ отзываютъ
они предвзятостью, «идеями», да можетъ быть, и обликомъ о. Iеронима.
Но рядомъ съ посохомъ св. Аѳанасiя цвѣтутъ на
Аѳонѣ розы и лилiи, весной же тянетъ въ
морѣ благоуханiемъ полуострова. Леонтьевъ не любилъ
этого или старался умышленно отринуть. Къ сожалѣнiю, ни у о. В. въ
библiотекѣ, ни у о. Наума ничего мнѣ не
попалось о Леонтьевѣ.
Пока я жилъ въ
Пантелеймоновомъ монастырѣ, лилiи о. Наума
всѣ цвѣли. О кустѣ розъ, развернувшемся на высокомъ,
искривленномъ стволѣ подъ окнами келiи о. игумена, и о
лилiяхъ о. Наума сохранилъ я свѣтлое воспоминанiе.
«Яко кринъ сельный,
тако отцвѣтетъ» — сказано о нихъ, о человѣкѣ. Знаю,
что отцвѣтетъ. Но домикъ ловца видимостей вспоминаю съ
неотцвѣтшими, нѣжными кринами.
Гробница.
Полдень. Сухой блескъ
аѳонскаго солнца въ листьяхъ олеандровъ у выхода. Мы идемъ изъ монастыря
на кладбище.
— Это и есть
послѣднiй путь монаха, — говоритъ о. В., поглаживая
рано–посѣдѣвшую бороду. — Ох–о–хо! намъ всѣмъ
здѣсь быть. Вотъ видите, отъ этихъ цвѣтущихъ олеандровъ, мимо
орѣховаго дерева, подъемъ, и къ кипарисамъ… тутъ мы всѣ проходимъ.
Приближаясь къ острову
мертвыхъ, мы, дѣйствительно, почти коснулись лапчатыхъ, низко нависшихъ
// 112
листьевъ орѣха — дерева
стараго, напутственника уходящихъ.
Кладбище — нѣсколько
рядовъ могилокъ, точно огородъ съ грядками — осѣнено кипарисами.
Въ часовнѣ
полутемно, сыровато. Какъ и въ Свято–Андреевскомъ скиту, слѣва
правильными грядами, точно сухой валежникъ, сложены вдоль стѣны мелкiя
кости. Противъ входа икона съ лампадкою, окружена меньшими. Отъ нея внизъ
виситъ шелковый «платъ», а по бокамъ, на деревянныхъ, какъ бы библiотечныхъ
полкахъ, разложены черепа умершихъ братьевъ.
О. В., вздыхая,
присѣдаетъ и разглядываетъ нижнiе.
— Вотъ хорошая
головка! Смотрите, какая славная! Кость вся коричневая, густая, ровная.
Дѣйствительно,
этотъ черепъ ровно–коричневый, слегка даже маслянистаго тона. Рядомъ черепа съ
бѣлыми пятнами по желтому, или, напротивъ, съ черными. Вѣковой
опытъ монашества все различаетъ, всему приписываетъ смыслъ.
— Эти уже похуже,
прибавляетъ о. В.
Онъ говоритъ просто,
обыденно. Что же, смерть есть смерть — нечего ни бояться ея, ни ей
удивляться. Къ останкамъ умершихъ отнесемся спокойно, съ благоговѣнiемъ.
Взоромъ участливымъ, непредубѣжденнымъ оцѣнимъ душевную чистоту
того, или другого изъ братiи.
И вотъ снова
бѣлый зной полудня. Кипарисы черно синѣютъ купою вблизи гробницы.
Въ ихъ тѣни лежатъ два вола, сонно поводя головами въ лирообразныхъ
рогахъ, отмахиваясь хвостомъ отъ мухъ. Должно быть, ушелъ завтракать ихъ
властелинъ, какой–нибудь рваный грекъ съ Имброса. Имъ выпалъ отдыхъ.
Съ того дня каждый
полдень, прогуливаясь по балкону, взглядывалъ я налѣво, гдѣ надъ
стѣнками зданiй подымалась группа кипарисовъ. Если же
обернусь на-
// 113
право, то за изящною колокольнею Собора, за
изголуба–мреющимъ стекляннымъ заливомъ вдалекѣ, почти на краю земли,
увижу трехголовый, бѣло–златистый снѣговой Олимпъ — какъ
нѣкiй легкiй ковчегъ Эллады.
Fuori le mura
…— Вышелъ за
монастырь къ пристани Дафни узенькою тропинкой среди кустарниковъ. Цвѣлъ
желтый, милый дрокъ, мой другъ еще съ Прованса. Яркiй солнечный вечеръ,
цвѣта дрока, ярко–синее море. Кругомъ скалы, по нимъ мелколиственный дубокъ,
кой–гдѣ оливки да цѣпкiя заросли. Идешь,
срываешь желтыя цвѣты, видишь внизу кипящую черту прибоя, и морской
вѣтеръ треплетъ волосы. Въ заливчикѣ бѣлѣетъ яхта.
Зачѣмъ она сюда зашла? Кто на ней? И надолго ль?
Можетъ быть,
любознательная американка разглядываетъ сейчасъ съ борта загадочную страну, на
чью землю ступить не можетъ?
Крѣпокъ
Аѳонъ своимъ запрещенiемъ женщинъ!
Сорокъ лѣтъ
назадъ здѣсь, быть можетъ, въ этомъ самомъ заливѣ, былъ такой
случай: подошелъ пароходъ «Викторiя», нанятый одной
русскою дамой высшаго круга — сынъ ея былъ послушникомъ
Пантелеймонова монастыря. Г–жа М. хотѣла повидаться съ нимъ. Ее
сопровождали двѣ–три дамы и русскiй вице–консулъ въ
Дарданеллахъ. Монастырь принялъ гостей радушно. Дамы на берегъ не сходили, но
на пароходъ были отправлены мощи св. Пантелеймона, былъ отслуженъ молебенъ
на борту «Викторiи», прiѣзжiе
исповѣдывались у о. Рафаила. Посѣтилъ ихъ и самъ игуменъ
о. Макарiй, и напутствовалъ. Неясно только, видѣла ли
г–жа М. сына? Можетъ быть, съ борта, на берегу? Или мягкiй
о. Макарiй разрѣшилъ ему съѣздить на корабль?
// 114
Не знаю. Но шестого
августа ночью, едва пароходъ отошелъ, въ монастырѣ св. Пантелеймона
загорѣлся — и сгорѣлъ до основанiя — храмъ Покрова
Пресвятыя Богородицы[2].
* *
*
Вечеръ,
нѣжно–розовое наплываетъ въ воздухѣ. Яхта безшумно поворачивается.
Трубы бѣлѣютъ, дымятъ, легко, безцѣльно и безъ жалости
уходитъ она вдаль отъ нашихъ береговъ. Синяя ночь встрѣтитъ ее въ
пустыняхъ. Зажгутъ красные, зеленые огни. Въ сiянiи
матовыхъ полушаровъ будетъ поданъ обѣдъ — на
ослѣпительной скатерти, съ хрусталемъ и цвѣтами, ледянымъ виномъ.
Сказочный Аѳонъ станетъ воспоминанiемъ. Выйдя на палубу,
растянувшись въ лонгшезѣ, не вспомнитъ любопытствующая американка, въ
какой и сторонѣ–то онъ.
Я помахалъ платочкомъ яхтѣ.
«Мiръ» уходилъ. Мы оставались — необитаемый островъ.
Уединенный брегъ, уединенный край, сизѣющее въ лиловатости море вечернее
и тамъ, за краемъ его — Аѳины, Францiя, Парижъ…
‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑‑
// 115