Из сб.: Конек: лит.-худож. альманах современных писателей. — [М.; Типо-литограф. Т-ва «Вл. Чичерин в Москве», 1911]. — С. 83—90.

 

Церковь.

______

 

Поплавки о. Нила слегка сгоняло, но закатъ, отражавшійся въ водѣ, — розовый, нѣжный, — былъ безмятеженъ. Пролетѣлъ куликъ; за рѣкой, въ лугахъ, убирали сѣно.

«Благодать! — думалъ о. Нилъ, вздыхая, поправляя сѣдую косицу: — послалъ Господь покосъ, послалъ».

Перемѣнивъ червя, закинувъ вновь, онъ обернулся: сзади, тоже съ удочками, шелъ помѣщикъ Өаддей Ильичъ — толстый, потный, въ чесучевомъ пиджакѣ.

— А-а, — закричалъ онъ, слегка задыхаясь, — святой отецъ, столпъ церкви! Рыбку удитъ. Ну, ну! Съ вами разрѣшаете, — у кустика?

О. Нилъ всталъ, улыбнулся, пожалъ руку, придерживая наперстный крестъ.

— Очень радъ, Өаддей Ильичъ, всегда были добрыми сосѣдями, и по рыбкѣ такъ будемъ-съ.

Өаддей Ильичъ утеръ лобъ, сѣлъ, кряхтя, и сталъ распутывать снасти.

— Жарко, о. Нилъ. Семь часовъ, — а жарища.

— Еще здѣсь, слава Богу, духъ благорастворенный. Вы бы посмотрѣли, что въ городѣ дѣлается, Өаддей Ильичъ.

— Да вы что, ѣздили, что ли?

О. Нилъ подмигнулъ съ лукавствомъ.

— Все по нашему дѣлу.

— Денежки обираете? Знаемъ мы васъ, — вѣрно, купчиху грабили. Что жъ, разсказывайте: я вѣдь попечитель, тоже. Да! Не кто-нибудь.

— Пятьдесятъ рубликовъ привезъ, хе-хе. Зато и попотѣлъ, — силы небесныя.

— Да, да, да. Во славу Божію?

83

 

 

— Извольте помнить Лапину, вдову, — получили мы съ вами по газетному объявленію сотенную, на возобновленіе храма! Вотъ, думаю, дай попытать.

О. Нилъ вытащилъ ерша; снимая его съ крючка, продолжалъ:

— Народъ на свѣтѣ странный бываетъ-съ, чего только не увидишь!

Өаддей Ильичъ отдувался съ шумомъ.

— Да какъ вы ее? Чѣмъ вы ее разобрали-то?

— Трудная была старушка — это что ужъ говорить. Купилъ ей образъ, Угодника; восемь рубликовъ отдалъ. Вижу — живетъ пребѣдно, а ужъ накоплено, чувствую. Рѣчь произнесъ ей малую. А она попросту: «Знаю, говоритъ, попъ, зачѣмъ пріѣхалъ. Оставь образ-то, ужъ знаю». Я, конечно, сознаюсь. «Да, говоритъ, случай: и денегъ жаль, и Господу угодить хочется».

Өаддей Ильичъ загоготалъ.

— Шельма старушонка-то, о. Нилъ, шельма?

— Она, видите-ли, идетъ, роется, — приноситъ: «На, говоритъ, попъ». Только отдала, вдругъ взволновалась: «Нѣтъ, — мало, грѣхи одолѣли. — Ты ужъ тамъ помолись, какъ слѣдуетъ». Пошарила, — смотрю, еще десять: «Пять мнѣ назадъ давай, а тебѣ красненькую». Вѣрите, — часа два съ ней сидѣлъ, все деньги считали. То она меня гонитъ — обобралъ, говоритъ, то еще тащитъ. Разъ даже оконфузила: «Куда, — кричитъ, — золотой дѣвалъ, только что въ руки сунула, а ужъ нѣтъ?» Просто срамъ.

— Дока вы, о. Нилъ. Вамъ въ министры финансовъ!

— Что подѣлать, Өаддей Ильичъ: не для себя старался. Въ общемъ спасибо старушкѣ — помогла.

У Өаддея Ильича клюнуло съ силой. Поплавокъ нырнулъ, по водѣ, стеклянно-розовѣющей, пошли круги. Онъ вскочилъ, сталъ тянуть. Показался лещъ, но сорвался.

— Экъ, анаөема! — Онъ выругался. — Что-бъ ему… Это не то, что ваша старушенція, о. Нилъ.

— Такимъ образомъ-съ, — сказалъ о. Нилъ: — у насъ теперь нехвватаетъ лишь стеколъ. Рублей на сто надо-бъ, не больше-съ.

84

 

 

Но Өаддея Ильича огорчилъ лещъ.

— Что тамъ сто! Когда еще готова-то будетъ. Да и ходить не станутъ въ вашу церковь, о. Нилъ.

— То-есть, какъ же это? Почему?

— Скучно. Лучше хороводы водить, да-съ.

— Это ужъ совсѣмъ напрасно: церковь — храмъ, не театръ какой-нибудь, туда не для забавы ходятъ, а для молитвы.

Өаддей Ильичъ задумался.

— Жаль леща. Мы-бъ его съ вами въ сметанѣ вотъ какъ скушали. За милую душу.

О. Нилъ замолчалъ. Онъ былъ слегка уязвленъ. Глядя на сосѣда, думалъ: «Человѣкъ, разумѣется, добрый, но легкомысленный. Нѣту пониманія, хотя и въ лѣтахъ». Но потомъ, вспомнивъ, какъ близка къ исполненію давняя мечта, онъ повеселѣлъ. Служить въ новомъ храмѣ!.. Какіе будутъ колокола. Иконы, облаченія, священные предметы — все новое: отъ сгорѣвшей церкви ничего не осталось.

— Вотъ что, о. Нилъ, — сказалъ Өаддей Ильичъ, — вы на меня не сердитесь, а пойдемте-ка, сваримъ у меня ушки, да о церкви договоримся, какъ намъ насчетъ стеколъ, прочаго. Идетъ?

Солнце сѣло. Возвращались косари, дѣвки пѣли; мирный, тихій вечеръ наступалъ. Простыя звѣзды, деревенскія, вышли на небо, вздрагивали робко, свѣтло.

— Насчетъ ушицы — я не прчь, — сказалъ о. Нилъ, вытаскивая удочки, — опасаюсь лишь, какъ бы матушка не обидѣлась, что я такъ, знаете ли, безъ предупрежденія.

Но Өаддей Ильичъ обѣщалъ отправить къ попадьѣ мальчишку. Сложивъ снасти, отправились. Шли лугами, потомъ въ горку, садомъ Өаддея Ильича. Разговаривали о томъ, о чемъ всегда говорятъ въ деревнѣ: о покосѣ, цѣнахъ на овесъ, урожаѣ яблокъ. Вокругъ былъ глухой садъ; наливались яблоки, малина зрѣла; сторожа зажгли костеръ, ночью будутъ они палить для острастки.

— Ну-съ, — сказалъ Өаддей Ильичъ, когда дошли

85

 

 

до террасы, — минуту обжидансъ; распорядки наведу, и закусимъ.

Съ балкона открылась рѣчка и лугъ; копны сѣна толпились, разлился горизонтъ — далекій, мягкій; надъ нимъ небо, фіолетовое отъ зари, съ блѣдной звѣздой. О. Нилъ сѣлъ, поправился, съ наслажденіемъ вздохнулъ; пахло сѣномъ и резедой.

— Благодать, — сказалъ он, когда Өаддей Ильичъ вернулся. — Такой легкій духъ, тишина для меня первое удовольствіе.

— Филозофъ вы, конечно, о. Нилъ. Вамъ все церковь, премудрость, благочестіе. А я не могу. На охоту тянетъ. Думаю, завтра въ Колотово — утятъ искать. Петровъ день!

О. Нилъ поморщился.

— Извините меня, — этого не одобряю. Не люблю убійства. Тварь создана не нами, намъ ли жизни ея мѣшать?

— А рыбку любите? Ушицу, а?

— У рыбъ кровь холодная. Да и апостолы были рыбари-съ.

— Что апостолы! Думаете, нѣтъ охотниковъ изъ священников-то?

— Ну, ужъ, что вы!

— Очень просто. Вотъ примѣръ: батюшка надоровскій. Человѣкъ умный, прекраснѣйшій, въ родѣ васъ, а подите-жъ…

О. Нилъ обезпокоился.

— Да. Охотился съ борзыми.

— Грѣхъ-то, грѣхъ какой!

— Конечно, было подстроено. Ѣхали съ Иваномъ Өедорычемъ, тотъ и подвезъ его къ своей охотѣ. Самъ слѣзъ и говоритъ: «Простите, о. Петръ, васъ кучеръ довезетъ, а мнѣ тутъ зайчишку потравить, — я потомъ подъѣду». «А какъ же, спрашиваетъ, вы его травить будете»? «Да такъ». А ужъ лошадь другая припасена была. Только они бесѣдуютъ — катитъ русакъ. Иванъ Өеодорычъ порскнулъ — глядь, попъ-то, — простите, о. Нилъ, на другую лошадь, да за нимъ. «Уйдетъ, кричитъ, уйдетъ!» Въ рясѣ и скачетъ.

86

 

 

— Ай-ай-ай!

— Аккуратъ на мужиковъ, представьте себѣ. Ха-ха. Тѣ въ обиду: какъ такъ, нашъ батюшка въ доѣзжачьихъ. Что вы думаете: чуть не разстригли, по доносу.

О. Нилъ былъ подавленъ. И закуска, уха, которую подали, не шла ему въ горло: точно былъ онъ виноватъ за надоровскаго батюшку, точно самъ гнался за зайцемъ.

— Подъ ерша еще пропустимъ, — чи-къ! — гремѣлъ Өаддей Ильичъ, наливая водку.

О. Нилъ рѣшилъ отклонить разговоръ.

— Какъ же насчетъ стеколъ полагаете вы, Өаддей Ильичъ? Посодѣйствуйте до конца. У васъ знакомство — быть-можетъ, возможно для храма съ уступочкой-то?

Өаддей Ильичъ хохоталъ.

— Э-хе-хе! хорошій вы человѣкъ, о. Нилъ, а на умѣ у васъ все божественное. Церковь, церковь! — Онъ задумался. — Конечно, я самъ въ комитетѣ… только я вѣдь больше по знакомству… Ну, тамъ съ вами, за компанію.

— Однакоже, вы сочувствуете идеѣ, такъ сказать?

— Да-да, идеѣ… Өаддей Ильичъ развелъ руками, потомъ вдругъ разсердился.

— Идеѣ! А, можетъ, намъ и не нужна вовсе церковь? А?... Можетъ, отлично бы безъ нея обошлись? — А если намъ аг-грономическую станцію надо, прошу пана, этакую ученую шк-к-колу садоводства, я васъ спрашиваю, для к-крестьянъ?

О. Нилъ былъ удивленъ. Такой рѣзкой перемѣны онъ не ожидалъ.

— То-есть, позвольте: церковь есть оплотъ религіи, такъ сказать, ковчегъ ея-съ. Значитъ, по-вашему, и религіи не надо?

— Что нар-роду нужно? Хлѣбъ, знан-ніе, гр-рамотность. Да. Гдѣ у насъ Европа? Я васъ спрашиваю, Европа гдѣ? Тьма, суевѣріе. Гдѣ больницы-съ, гдѣ шоссе? Вы клерикалъ, о. Нилъ, я ужъ знаю!

— Это вы оставьте, прошу покорно. Вы, кажется,

87

 

 

не совсѣмъ въ порядкѣ, Өаддей Ильичъ, если сочли меня католикомъ. Я русскій священниккъ, сорокъ лѣтъ учу, и до конца дней буду проповѣдывать Евангеліе, такъ какъ это высочайшая истина-съ…

— Ну, вы учите, — а другіе что? Доносы на учителей пишутъ, зайцевъ травятъ?

— Я тогда же понялъ-съ, что вы разсказали про о. Петра, чтобы унизить наше сословіе. Это не дѣлаетъ вамъ чести, Өаддей Ильичъ.

— Нич-чего не нужно, ни цер-рквей вашихъ, ни благочинныхъ… я за мелкую земскую единицу.

И Өаддей Ильичъ, наливая себѣ пива, гремѣлъ противъ церкви. Пришла полночь, посвѣтлѣло; перепелъ кричалъ во ржахъ, запѣли пѣтухи; когда о. Нилъ всталъ, небо на востокѣ посвѣтлѣло.

— Извините, Өаддей Ильичъ, но если вы такъ выражаетесь о святынѣ, я не могу больше присутствовать.

— Да что такое? Что я говорю? Клерикалъ вы, право!

— Нѣтъ-съ ужъ, увольте. Я старый человѣкъ, и хотя каждый воленъ по-своему думать, мнѣ пора, все же-съ.

Онъ сталъ искать шляпу.

«Фу, чортъ, кажется, очень ужъ старика-то нажегъ, правда. Вотъ, выпьешь, — языкъ и раззвонится».

—Па-азвольте, нѣтъ, о. Нилъ, я васъ не пущу-у, нѣтъ. Вы обидѣлись, я ужъ вижу, я хозяинъ, и къ тому же вы прек-краснѣйшій человѣкъ, я же не могу васъ такъ… въ огорченномъ состояніи…

Онъ всталъ и нетвердо, улыбаясь полупьяно, загородилъ о. Нилу дорогу.

— Нѣтъ, ужъ я пойду. И пора, пора мнѣ.

— Ну, послушайте, вотъ; ну, простите меня. Я человѣкъ горячій, я дѣйствительно нѣк-т-р-рыхъ по-повъ не люблю, но не васъ — нѣтъ, нѣ-ѣ-тъ. Хорошо: пусть тамъ школы школами, а церкви церквами. Школы будутъ для школъ, мужики для мужиковъ, а церкви для церквей. Только вы сами не должны уходить… Нѣт-тъ.

88

 

 

О. Нилъ улыбнулся. Өаддей Ильичъ былъ такъ смѣшонъ, — толстый, растопыренный, со смущеннымъ лицомъ, что сердиться на него было трудно. «Ахъ, неразуміе, неразуміе, — подумалъ о. Нилъ, — и вино. До чего распаляетъ человѣка.»

— А если я про надоровскаго батюшку — это не отъ злобы. Ну, что онъ? Ну, поскакалъ? Такъ вѣдь дрожалъ-то послѣ сколько. Нѣтъ, это я безъ злобы.

О. Нилъ вздохнулъ и сѣлъ на ступеньку.

— Что мы съ вами, враги, что ли? Фу ты, Господи Боже! Даже жарко стало.

Онъ отеръ потъ и сѣлъ рядомъ съ о. Ниломъ.

— Да, вы говорите: стеколъ нѣтъ? На сто рублей?

Они сразу стали тише, не вѣрилось, что за десять минутъ эти люди чуть не поссорились.

— Я такъ и размышляю, — говорилъ о. Нилъ: — если бы гдѣ-либо у знакомаго купца попытать, съ уступочкой… для храма.

— М-мъ… съ уступочкой.

Өаддей Ильичъ вздохнулъ.

— Это надо обмозговать, о. Нилъ, обмозговать.

Но, перебравъ нѣсколько фамилій, все не могли они остановиться ни на чемъ.

Тогда Өаддей Ильичъ вдругъ крякнулъ, сказалъ:

— Знаю. О. Нилъ, не безпокойтесь. Я хозяинъ, я васъ обидѣлъ… стекла вамъ будутъ.

— Какъ же вы думаете-съ?

Өаддей Ильичъ пыхтѣлъ, былъ грустенъ.

— Да ужъ везетъ вамъ, что тутъ! Третьяго дня старушку, нынче меня.

Но потомъ онъ захохоталъ, обнялъ о. Нила.

— Пузо-то, пузо-то, — хлопалъ себя по животу: — толстый дуракъ, далъ-таки себя объѣхать. Ну, ужъ я даю стеколъ, я, что тамъ.

О. Нилъ смѣялся и благодарилъ, хотя не очень вѣрилъ.

— Вы серьезно?

— Дворянинъ-съ я, дворянинъ! Ужъ я вамъ говорю!

Өаддей Ильичъ покрутилъ усъ. Видъ его снова сталъ величественъ.

89

 

 

Когда о. Нилъ возвращался, уже свѣтало. Онъ былъ въ отличномъ настроеніи и думалъ о церкви. Одно его немного смущало: отчего все меньше становится истинно-вѣрующихъ? Надъ ними, священниками, часто смѣются, въ церковь, дѣйствительно, ходятъ мало. «Надо пѣвчихъ завести, пѣвчихъ, — соображалъ онъ, — изъ учениковъ. Пусть стараются. Православные любятъ пѣніе». Эта мысль его утѣшила. Почти у калитки дома онъ остановился… Въ сѣрѣющей мглѣ, за рѣкой, виднѣлись копны; Венера у горизонта сіяла слезой — міръ былъ такъ миренъ, сладостенъ, нѣженъ, какъ стихъ акаөиста. Благословенъ Богъ нашъ, всегда, нынѣ и присно и вовѣки вѣковъ.

Матушка еще не спала и собиралась упрекать его; онъ тотчасъ разсказалъ ей все, какъ было.

90