Тютчев: жизнь и судьба: (к 75-летию кончины) / Бор. Зайцев // Возрождение. – 1949. – Тетрадь 1 (январь). – С. 97-109.
БОР. ЗАЙЦЕВ.
ТЮТЧЕВ
ЖИЗНЬ И СУДЬБА.
(К 75-лѣтiю кончины).
…»Как звѣзды ясныя в ночи». Это стихи Тютчева. Да, звѣзды. «Любуйся ими — и молчи». Но стихи рождены жизнью. Тютчевскiе стихи и особенно изошли из его жизни и судьбы. Может быть, сама жизнь эта есть нѣкое художественное произведенiе?
Ея начало озарено почти волшебно: роскошный дом имѣнiя Овстуг (Брянскаго уѣзда, Орловской губернiи). Изящный, ласковый мальчик, очень одаренный, баловень матери. В домѣ смѣсь духа православнаго с французскими влiянiями. — Так и всегда было в барствѣ русском. Говорили: в семьѣ по-французски, а у себя в комнатѣ Екатерина Львовна, мать поэта (урожденная графиня Толстая), читала церковно-славянскiе часословы, молитвенники, псалтыри.
// 97
«Юный принц» возрастал привольно. Учился, но нельзя сказать, чтобы умучивался трудом — навсегда осталось широкое, вольготное отношенiе к работѣ.
Если уж говорить о дарах судьбы, удачах ранняго его дѣтства, то это будут двѣ фигуры, по крови ему не родственных, но принявшiя на свои руки его младенчество, юность: дядька и учитель. Хлопов и Раич.
Нѣкогда крѣпостной Татищева, а затѣм отпущенный, Николай Афанасьевич Хлопов поступил на службу к отцу поэта. Был грамотный, богомольный, разсудительный человѣк. Пользовался полным довѣрiем и уваженiем хозяев. Мальчику исполнилось четыре года, когда попал он в руки Николая Афанасьевича — и долго продолжалась дружба, очень нѣжная, между барченком — позже дипломатом, поэтом — и полу-рабом. За нѣсколько лѣт до смерти с волненiем вспоминает Тютчев, в письмѣ к брату, о дѣтски-восторженной привязанности своей к Николаю Афанасьевичу.
Явное дѣло: всѣ позднiя его «бѣдныя селенья», «смиренная нагота» Россiм были даны уже с дѣтства, почти с колыбели в обликѣ этом. Николай Афанасьевич Хлопов есть просто сама народная и прославленная Россiя, приблизившаяся к ребенку и дохнувшая на него всей кротостiю и простотой своей.
Семен Егорович Раич тоже была Россiя, но Россiя высоко просвѣщенная. Не в себѣ лишь замкнутая, а в даровитости своей вбирающая весь мiр — поэзiи и культуры. Учитель не из обычных. Брат митрополита Филарета Кiевскаго, ученый, отчасти и сам поэт. Человѣк возвышенной настроенности, безкорыстный, склонный к энтузiазму. Рим, Италiя, вот что влекло его. Переводил Вергилiя, Тассо, Арiосто. Чрез него Тютчев с отрочества полюбил горизонты болѣе далекiе, чѣм Овстуг, Брянск и Орел. Раич сдѣлал из него отличнаго латиниста — и уж вот четырнадцати лѣт, за перевод в стихах из Горацiя, он становится членом Общества Любителей Россiйской Словесности в Москвѣ. Какой успѣх! Какой трѣумф дома, у себя — первый и, кажется, послѣднiй, в литературной жижзни Тютчева.
В тѣ времена счет годов шел быстрѣе: пятнадцатилѣтнiй мальчик, с блестящими, правда, способностями, готовился ко вступленiю в Университет (Москвоскiй). И вот первая встрѣча, тоже отчасти волшебная, с настоящим, уже знаменитым поэтом: отец повел его в Кремль, представить Жуковскому.
«Малый двор», двор Великаго Князя Николая Павловича находился тогда (в 1818 г.) в Москвѣ. Жуковскiй при нем также. Тютчевы попали в Кремль как раз в минуту, когда у В. Кн. Александры Федоровны родился сын, будущiй Император Александр II.Палили пушки, гудѣли колокола. Жуковскiй с бокалом шампанскаго, как близкiй к царской семьѣ человѣк, из окна Чудова монастыря поздравлял народ. На молоденькаго поэта это
// 98
произвело такое впечатлѣнiе, что через пятьдесят пять лѣт, полу в параличѣ, пытался он вспомнить в стихах это раннее утро, «смиренную» келiю «незабвеннаго Жуковсаго» в Чудовом монастырѣ, гул колоколов и салюты.
А тогда все еще было для него впереди: отлично учился, мог как равный разсуждать о литературѣ с Мерзляковым, выѣзжал в свѣт и уже начинал безконечную, сложную и драматическую исторiю своего сердца, своих влюбленностей.
В 1821 году Университет окончен, в февралѣ 22-го он уже в Петербургѣ, служит в Коллегiи Иностранных Дѣл, а в iюнѣ граф Остерман-Толстой, родственник матери, увозит его в своей каретѣ заграницу. Устраивает сверхштатным чиновником нашей миссiи в Мюнхенѣ. В той-же каретѣ, на козлах, уѣзжал с молодым барином домашнiй лар Тютчевых Николай Афанасьевич Хлопов: Россiя шла за поэтом на запад.
И пришла прочно, вселилась в нѣмецкой квартирѣ Тютчева в Мюнхенѣ. Пока служил он в миссiи, писал незрѣлые еще стихи и занимался романами, Николай Афанасьевич вел хозяйство, был сам и поваром, и опекуном. Готовил русскiя блюда, удивлял иностранных гостей, для устроил особый московско-православный угол с иконами и лампадками — с ним явился в Мюнхенѣ тот русскiй язык, котораго, кромѣ как у Хлопова, ни у кого там не было — бiограф может дивиться, как это удалось Тютчеву так сохранить свою русскость и язык: но у Пушкина была няня, у Тютчева дядька.
Николай Афанасьевич переписывался из Мюнхена с Екатериной Львовной — рассказывал ей о сынѣ, который писал домой лѣниво, рѣдко. К сожалѣнiю, письма Хлопова не сохранились. Только об одном осталась семейная память: оно касается юной графини Амалiи Максимиллiановны Лерхенфельд. («Я помню время золотое…»). Дядька сердито докладывал, что «Федор Иваныч изволили обмѣняться с ней часовыми цѣпочками и вмѣсто своей золотой получил в обмѣн только шелковую.
Он прожил с поэтом до самой его женитьбы, в 1826 году, а потом уѣхал в Россiю и через нѣсколько лѣт умер, в домѣ Тютчевых-же. Воспитаннику завѣщал замѣчательную Феодоровскую Икону Божiей Матери — все придумал сам: по четырем углам иконы изображенiя святых, чьи дни знаменательны в жизни Тютчева. Наримѣр, в верхнем углу Апостол Варѳоломей и надпись — день отъѣзда в Баварiю (11 iюня 1822, день св. Варѳоломея). На Преподобнаго Макарiя выпадает какая-то таинственная исторiя в Мюнхенѣ. Николай Афанасьевич надписал: «Генваря 19-го, 1825 года Федор Иваныч должен помнить, что случилось в Минхинѣ от его нескромности и какая грозила опасность». Но в слѣдующем углу св. Ефимiй Великiй с изъясненiем: «20 Генваря, т. е. на другой-же день все кончилось благополучно». А весму образу «Празднество Февраля 5-го; в сей день мы с Федором Ивановичем прiѣхали в Петербург, гдѣ он вступил в службу».
// 99
И еще одна надпись, тоже на задней сторонѣ иконы, посрединѣ: «В память моей искренней любви и усердiя к моему другу Федору Ивановичу Тютчеву».
Икона священно хранилась у поэта, в кабинетѣ его, до самой кончины. «Моему другу, Федору Ивановичу Тютчеву»…
* *
*
Роман с Амалiей Лерхенфельд, от котораго в литературѣ осталась драгоцѣнность, в жизни Тютчева крупно не отозвался, ни Амалiю Максимилiановну (которой было шестнадцать лѣт), ни его самого не сломил. Все это было очень юно и невинно. Ничего рѣшительнаго не случилось, все само собою растаяло и испарилось, добрыя-же отношенiя остались навсегда. Амалiя Максимилiановна вышла замуж, сначала за барона Крюндера, потом за графа Адлерберга. Жила в Россiи, всегда была Тютчеву союзною державой. Это она привезла стихи его в Петербург в 36 году, она-же хлопотала за него позже пред правительством — через Бенкендорфа. А совсѣм поздно, за три года до своей кончины, встрѣтив ее в Карлсбадѣ уже немолодой женщиной, Тютчев написал ей нѣжные, не столь прославленные, как раннiе, все-же хорошiе стихи. («…И то-же в вас очарованье, и та-ж в душѣ моей любовь»).
В 1826 году он женился в Мюнхенѣ на г-жѣ Петерсон, урожденной графинѣ Ботмер, «представительницѣ старѣйшей баварской аристократiи». Это уже судьба — двѣнадцать лѣт жизни вмѣстѣ, три дочери, радость и горе, драмы и ревность (ревновали всегда Тютчева, его, а не он — участь в этом иная, чѣм Пушкина). Как и Амалiя Максимилiановна, Эмилiя Элеонора была красавица, видимо, и вообще очаровательная женщина, пылкаго характера и сильных чувств. Его-же, кромѣ нея, привлекали и другiя. Он вообще, по природѣ своей, не мог быть вѣрен — в разных обликах являлось ему «вѣчно-женственное» и прельщало. Привело-же это в мюнхенской жизни, к тому, что однажды Эмилiя Элеонора пыталась на улицѣ заколоться кинжалом. (Он сам признавался, что любит она его так, как «ни один человѣк не был любим другим»). Удивительна и в самом Тютчевѣ сила чувства и переживанiя, несмотря на разсѣянный, как бы вѣерообразный эрос: когда в 1838 году Эмилiя-Элеонора умерла, он посѣдѣл в одну ночь от потрясенiя. Но в это-же время любил и другую, будущую свою вторую жену, тоже любовью трудной и драматической.
Эта другая была тоже германскаго происхожденiя, тоже аристократка, тоже вдова и тоже на четыре года старше его — баронесса Эрнестина Феодоровна Дёрнберг-Пфеффель.
В 1837 г. Тютчев получил повышенiе по службѣ — его назначили в Турин, старшим секретарем посольства наешго при Сардинском дворѣ. Жена, Эмилiя-Элеонора, уѣзжала в Россiю,
// 100
он оставался один. Весной 1838 года она возвращалась из Петербурга на том самом «Николаѣ I-м», на котором плыл юный Тургенев. Близ Любека на пароходѣ начался ночью пожар, недалеко от берега он и затонул. Эмилiя Тютчева с тремя дѣтьми мужественно вела себя на палубѣ, успокаивала дѣтей, стоя у трапа, гдѣ внизу, сбоку бушевало пламя — они дожидались очереди спуститься в лодку. В это показала себя много выше Тургенева. Но была уже здоровьем надломлена, возвращалась домой на новыя тягости с мужем, потрясенiе нервное на морѣ всетаки было большое — это ее и скосило. Тою-же осенью Жуковскiй, тогда сопровождавшiй наслѣдника, встрѣтился в Комо с Тютчевым (позже — и на генуэзской Ривьерѣ, в Кiавари). Отозвался о нем так: «необыкновенно генiальный и весьма добродушный человѣк, мнѣ по сердцу» — их пути всегда сходились, — но был удивлен, что вот так убивается он по умершей, «а говорят, любит другую». Не только «говорят», но на Эрнестинѣ Федоровнѣ Дёрнберг Тютчев довольно скоро и женился. По службѣ это обошлось ему дорого.
Он тогда жил в Туринѣ. Вѣнчаться приходилось в Швейцарии. Посланник отсутствовал, по лѣтнему времени дѣл никаких, с браком по опредѣленной причинѣ надо спѣшить — Тютчев поступил рѣшительно: не дожидаясь отпуска запер посольство и самовольно уѣхал в Швейцарiю.
Обвѣнчался благополучно и во время. Но службы лишился. Его просто уволили.
* *
*
Не надо думать, что его мюнхенская жизнь только и заключалась в дѣлах любви. Этот блестящiй, высокообразованный молодой человѣк, по портрету нѣчто вродѣ юнаго Гёте, в тогдашняго покроя сюртукѣ, высоких воротничках и галстукѣ, с огромным лбом, прекрасными глазами и правильно вьющимися кудрями много сил отдавал и другому: литературѣ, философiи. Общенiе его — с людьми высокой марки. Шеллинг считал его «достойным собесѣдником» (…«ein sehr ausgezeichneter Mensch, ein sehr unterrichterter Mensch, mit dem man sich immer gerne unterhält») — Шеллинг был тогда профессором Мюнхенскаго Университета и Тютчев, хорошо освѣдомленный в германской философiи, не только с ним бесѣдовал, но и спорил — обладая, очевидно, равносильным вооруженiем — нападал в особенности по православной линiи.
В поэзiи Гёте и Шиллера были близки ему, лично сошелся он с Гейне — по сближающей чертѣ романтизма. И не только встрѣчался, но и переводил из него — первые переводы Гейне на русскiй принадлежат Тютчеву. (Тютчев болѣе зрѣлый и Гейне позднiй мало, конечно, совмѣстимы, но в мюнхенскiя времена это не удивляет).
// 101
Главное же, начинал писать сам, и как слѣдует. В началѣ двадцатых годов это еще «юношеское», но среди другого прекрасный перевод шиллеровской «Пѣсни радости» — через шестьдесят лѣт знаменитый гимн этот в тютчевском одѣянiи переселился в «Братьев Карамазовых». Есть и из Гейне, но Лермонтов сосною своей затмил тютчевскiй кедр.
Рожденiе Тютчева — великого лирика — 1828-30 гг.: «Видѣнiе», «Сон на морѣ» и другiя вещи. Теперь явился в литературѣ нашей уже не ученик Раича, хотя бы и часть Общества Любителей Словесности, а ни на кого, ни на что непохожiй истинный и огромный поэт — в прозрѣнiях природы, космоса, сердца, как и в напѣвах стиха далеко опередившiй свое время.
Загадочна его художественная судьба.
«Молчи, скрывайся и таи
«И чувства, и мечты свои…»
Вот заповѣдь, от которой не отступил он ни на шаг. Так скрывать, так таить все свое самое драгоцѣнное уж не знаю кто мог бы. Всматриваясь в его жизнь поражаешься: но как-же сам он относился к своему дѣлу? Да, писал, в великой непосредственности, почти сомнамбулической, всегда в дыханiи поэзiи, волшебно преображая чувства, мысли… Что тут высокое творчество, сомнѣнiй нѣт. Но почему такая уж предѣльная от всѣх замкнутость? Себѣ и Богу? Художнику это чувство знакомо: Ты, Всевышнiй, судья мой. В Твоей вѣчности слабый мой голос, малаго Твоего созданiя, войдет, может быть, нѣкоей искрой в нетлѣнный мiр и сохранится, хотя я и писал это для себя. Это понятно. Но не все в этом. Художник вѣдь человѣк. Он живет среди братьев, своих, и другой своей стороной, обращенной к людям стремится внѣдрить в них созданiе свое. Кто из писателей не желает распространенiя своего слова? Сколько драм из за трудности дойти до читателя! Не одно тут тщеславiе: всякiй, кто отдал жизнь литературѣ, считает свое дѣло важным, а, значит, ждущим отвѣтнаго воспрiятiя.
Поэт тютчевскаго размѣра неужто не сознавал, что его дѣло, хоть тихо и уединенно, но огромнѣйшей важности? Слѣдя за днями его, получаешь впечатлѣнiе: дипломат, философ, даже политик, утонченно трепетный человѣк, отзывающiйся и на мiр, на природу, на женское обаянiе, блестящiй острословный собесiдник… — и между прочим пишет стихи… Так, будто бы для забавы, и значенiя им не придает. Гдѣ Пушкин, гдѣ профессiя, труд невидимый, но упорный?
Вот возвращается он домой, в дождливый вечер, весь промокшiй. Дочь снимает с него пальто. Он говорит небрежно: «J’ai fait quelques rimes» — и читает их. Она записывает. Это знаменитыя «Слезы людскiя, о слезы людскiя…» Бог знает, не записала бы Анна Феодоровна, может, они бы и не сохранились?
// 102
До 1836 года никто почти и понятiя не имѣл, что вот есть такой поэт Тютчев. Мелочи появлялись в малоизвѣстных альманахах («Уранiя», «Галатея») и журналах (вродѣ «Молвы»). Камергер Федор Иванович Тютчев пописывал стишки. Но для службы это не важно, для жизни тоже. Надо было, чтоб сослуживец, князь Иван Гагарин интересовался писанiем его. Амалiя Максимилiановна отвезла стихи его в Петербург — через Жуковсаго и Вяземскаго они попали к Пушкину, издававшему тогда «Современник». Он напечатал их в своем журналѣ. Подпись: Ѳ. Т. — «Стихотворенiя, прсланныя из Германiи».
Для чего давать свое полное имя? Пусть будет какой-то Ѳ. Т. «из Германiи». Так продолжалось и дальше. Автор никакого вниманiя не обращал на свое дѣтище. Оно жило подпольно, само по себѣ, и до времени мало извѣстно. Кое кто его цѣнил. Но за годы — ни одного печатнаго отзыва.
Дальше идет и совсѣм странное: с 1840 по 1854 г., за четырнадцать лѣт ни одного стиха вовсе в печати нѣт. А писал он теперь как раз больше всего и едва ли не лучше всего. J’ai fait quelques rimes…» — завернется в плащ, как полумесяц таинственный гдѣ-то за облками — с него довольно. Как тайный, блѣдный мѣсяц… Даже не скажешь, Богу-ли предложены его стихи, или он их стихiйно-волшебно поет и ни о чем не думает — сейчас же забывает.
В 1850 году добрался до него Некрасов. Написал статью в «Современникѣ»: «Русскiе второстепенные поэты» — среди них Тютчев. «В извѣстной статьѣ Гоголя из «Переписки с друзьями» он рядом с Туманским и Плетневым. Знаменитыми считались тогда Пушкин, Жуковскiй, Лермонтов, Крылов и Кольцов). Некрасов Тютчева очень хвалит. Но и объясняет: «поэтическая дѣятельноость г. Ѳ. Т. продолжалась только пять лѣт» (Стихи печатались в «Современникѣ» с 1836 по 1840 г.). «Не можем сказать навѣрное, печатал-ли он или нѣт гдѣ нибудь свои стихотворенiя прежде». Но кто же он сам? Некрасов старается убѣдить, что всетаки русскiй, хотя стихи присланы из Германiи. Гдѣ живет? Жив-ли еще ? Пожалуй что и умер — «с тѣх пор это имя вовсе исчезло из русской литературы. Неизвѣстно навѣрное, обратило ли оно на себя вниманiе публики в то время, как появилось в печати; но положительно можно сказать, что ни один журнал не оьратил на него ни малѣйшаго вниманiя».
Так Некрасов писал в Петербургѣ, гдѣ в это самое время жил Тютчев, жил открыто, блистал в салонах, при все том «добродушiи», о котором говорит Жуковскiй, был болѣе всего извѣстен остроумiем и стрословнiем, далелко не так добродушным. Это дневная сторона его. А ночная, подземная: quelques rimes, тайных, никому почти невѣдомых, прокладывавших путь к безсмертiю. Но не через академiи, Нынѣ без Общества Любителей Словесности!
// 103
Для Некрасова же, его почитателя и хвалителя, Тютчева просто нѣт. Он растаял, куда то исчез, испарился.
* *
*
Испариться Тютчев не мог никуда. Послѣ исторiи с самовольной отлучкою из Турина нѣкторое время не служил, а потом и это наладилось. Лѣтом 44-го года, с Эрнестиною Федоровной и дѣтьми навсегда возвартился в Россiю, поселился в Петербургѣ. С него сняли опалу, вернули служебныя права и почетныя званiя». Назначен был состоять при государственном канцлерѣ «по осбобым порученiям».
И вот этот европеец блестящiй, дипломат, causeur, политик (как раз появилась его статья о Россiи и Германiи, очень замѣченная)… — и поэт! — становится вновь «русским». Каждый год ѣздит в Москву, на лѣто в родной Овстуг. Тут в нем двойное: и чувство к Россiи, великое, мистическое. И всегдашняя напитанность западом — от него не отойдешь. С одного конца он славянофил. Хомяков, Аксаков считают его своим. Но представить себѣ Тютчева в мурмолкѣ или боярском костюмѣ… Европа сидѣла в нем так же прочно, как Николай Афанасьевич Хлопов.
Петербург даже нравился ему, но Петербург именно и был для него Европа, все то же общество русско-международное, «свѣт», дипломаты, министры, дамы, все тот же французскiй язык. Да и там сѣвер казался ему иногда «безобразным сновидѣньем». И оттуда влек его юг, солнце, Италiя.
Что же говорить о деревнѣ! Сколь ни дворец в Овстугѣ, но вокруг первобытность. Он мог выйти в поле, в теплый лѣтнiй вечер, неубранные еще крестцы ржей, горькiй запах полыни по межам, смиренный воз с навитыми снопами, мужик ведет лошадь степенно, воз поскрипывает и поле таким кажется златисто-збезмѣрным, и другiе возы, бабы, дѣвки там гдѣ то вдали двигаются беззвучно — все это очаровательно, в глубоко-мистическом духѣ свое и пронзающее… — но жизнь как на необитаемом островѣ. Поля, лѣса, небо, смиренные люди полу-рабы, кто из них может прочесть двѣ строки напечатаннаго? Гдѣ Шеллинг, Гейне, салоны, дамы? Гдѣ связь с центрами и политиками и культуры? Без этого трудно ему было жить. Брянская глушь обладала своей прелестью, но долго выдержать в русской деревнѣ, куда и газеты не доходили, он не мог.
По одному стихотворенiю 1894 года можно подумать, что и вообще к Россiи он относился прохладно.
«Итак, опять увидѣлся я с вами,
«Мѣста немилыя, хоть и родныя…
// 104
Оно кончается совсѣм печально:
«Ах, нѣт, не здѣсь, не этот край безлюдный
«Был для души моей родимым краем —
«Не здѣсь расцвѣл, не здѣсь был величаем
«Великiй праздник молодости чудной —
«Ах, и не в эту землю я сложил —
«Все, чѣм я жил и чѣм я дорожил!»
Но вот как раз и тишина, нѣкое убожество, безотвѣтность родины и народа — это волновало и умиляло несмотря на великолѣпный запад. В поколыхиванiи коляски, ѣдет ли он гдѣ-нибудь около Рославля или под Овстугом — там то вот и возникает другое, всегда жившее в нем, «другѣ» Николая Аѳанасьевича Хлопова, жившее подспудно и неистребимо: и природа русская, и особая красота смиренной христiанской души, души народа тогдашняго —
«Эти бѣдныя селенья
«Эта скудная природа
«Край родной долготерпѣнья,
«Край ты русскаго народа!»
* *
*
Как поэт к этому времени Тютчев созрѣл вполнѣ — тайныя прозрѣнiя в природѣ, чувство хаоса и трагедiи мiра, призрачности блистательнаго дневного бытiя, предчувствiе бурь общественных, очарованiе и мучительность любви — все это выразилось уже в главных своих частях (эросу, впрочем, предстояли еще завершительные, пронзающiе звуки). Но творенiе было разбросано или по старым журналам, или по рукописным альбомам, просто в рукописях — находилось вообще в безпорядкѣ полнѣйшем. Тютчеву пятьдесят лѣт, с фотографiи мурановскаго музея глядит важный и строгiй облик поэта-философа, с чуть германским оттѣнком, и у него ни одной книжки! Случай в литературѣ безпримѣрный.
С 48-года он служит старшим цензором в Минестерствѣ Иностранных Дѣл, у него три дочери от перваго брака, дѣти от второго — огромная семья, сложныя и трудныя отношенiя с женой, сильный интерес к политикѣ и полное равнодушiе к судьбѣ писанiй своих. Как ранѣе Гагарин занялся ими, так теперь Тургенев выпустил книжку его стихотворенiй — в 1854 году. Труд собиранiя, а отчасти и редактированiя выпал Тургеневу. Тютчев ничего не дѣлал. Будто и не его стихи. Тургенев подправил кое что, может быть, с согласiя автора, а часть вѣроятно, самовольно. Во всяком случаѣ, Тютчев своею небрежностью задал задачу
// 105
теперешним литературовѣдам: что тютчевское, что Тургенев подчистил.
Как бы то ни было, книжка вышла. Она окончательно привлекла к Тютчеву знаменитѣйших людей времени. Лев Толстой говорил, что без Тютчева нельзя жить и «для себя» ставил его «выше Пушкина». Достоевский, Тургенев, из меньшей братiи Фет, Некрасов, Полонскiй, Аксаковы, Аполлон Григорьев — всѣ стихами его восхищались. Но именно только элита. И художники. Критики все проморгали. Среди читателей его просто не знали — и так вплоть до Владимiра Соловьева, в девяностых годах вновь и окончательно открывшаго и прославившаго его — главным образом как поэта философскаго и мистическаго прозрѣнiя. (Сторону эроса Соловьева в нем обошел.) Русскiе символисты приняли и передали славу его в ХХ-й вѣк, как провозвѣстника символизма.
Но в его собственной судьбѣ, в началѣ пятидесятых годов, как и в звукѣ писанiй его, связанных с любовью, не все было закончено. Даже, пожалуй, сильнѣйшее и наступало.
В Смольном Институтѣ учились двѣ дочери Тютчева (от перваго брака) Дарья и Екатерина. Тютчев бывал там. У инспектрисы Института, Анны Дмитрiевны Денисьевой он познакомился с ея племянницей и воспитанницей Еленой Александровной — дѣвушкой двадцати четырех лѣт.
До сих пор в спискѣ тютчевских странствiй сердечных имена иностранок: Амалiя, Эмилiя-Элеонора, Эрнестина — теперь появляется русская Елена. С ней входит и иной мiр.
Раньше были великолѣпныя графини в бриллiантах декольтэ, с гладкими буклями над ушами. Елена Александровна Денисьева, хоть и дворянка, но из мелких, отец ея служил даже в провинцiи исправником. Достаточно взглянуть на фотографiю Елены Александровны: скромно одѣтая, в накидочкѣ, причесанная как причесывались в шестидесятых годах наши матери, интеллигентка с тяжким, нервным взглядом, болѣзненная, вспыхивающая, очаровательная в своей возбудимости и несущая уже в себѣ драму.
Тютчев встрѣтился с мiром Достоевскаго. Так могла чувствовать, дѣйствовать Настасья Филипповна, или первая жена Достоевскаго.
Ея взгляд соотвѣтствовал участи. Горе принесла ей эта любовь, быстро перешедшая в связь. Горе Эрнестинѣ Федоровнѣ, женѣ законной, с которой продолжал он жить — женщинѣ холодноватой, выдержанной и сильной, крест свой несшей с достоинством. Горе взрослым дочерям его от перваго брака, горе дѣвочкѣ Лелѣ, дочери Елены Александровны. Ему самому тоже. Но это рок, ничего нельзя сдѣлать. В его судьбу входило заклинанiе молодой жизни, его грѣх, породившiй высокiе звуки поэзiи. За поэзiю эту заплачено кровью.
Общество не прощало Тютчеву, а особенно Еленѣ Алексан-
// 106
ровнѣ «незаконности» их связи. Да еще у нея появились дѣти! Многiе просто с ней раззнакомились, презрѣнiе и отчужденiе над ней висѣли. А по Институту она была знакома с дочерьми Тютчева — вот и пришлось встрѣтиться, напримѣр, при раздачѣ шифров. Как она чувствовала себя при этом!
И, конечно, казалось ей, что недостаточно он ее любит. Она все отдала — положенiе, доброе имя, вообще всю себя. Он продолжает жить с семьей. Живет, служит, пишет стихи. У него и литература — тоже соперница. Свой мiр. А он должен так же утопать в ней, Еленѣ Денисьевой, как она в нем.
Стихи его мало она понимала. Больше всего хотѣлось, чтобы в новом изданiи все и открыто было посвящено ей. На это он не пошел, вышла ужасная сцена, вполнѣ из Достоевскаго.
Она была туберкулезная. Бурная жизнь, страданiя сердца ускорили все, и в iюлѣ 1864 года, послѣ четырнадцати лѣт связи с ним, она скончалась.
Весь день она лежала в забытьи,
И всю ее уж тѣни покрывали —
Лил теплый лѣтнiй дождь — его струи
По листьям весело звучали.
И медленно опомнилась она —
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала, — увлечена,
Погружена в сознательную думу.
И вот, как бы бесѣдуя с собой,
Сознательно она проговорила:
(Я был при ней, убитый, но живой)
«О как все это я любила!»
Любила ты, и так, как ты, любить —
Нѣт, никому еще не удавалось.
О Господи!.. и это пережить…
И сердце на клочки не разорвалось.
Если бы из гроба видѣла она, как принял он смерть ея, может быть, больше повѣрила бы в его любовь — хотя ей вообще нужна была безпредѣльность: все или ничего.
Вот что говорит об отцѣ и его положенiи в это время Анна Федоровна Тютчева, его дочь, жившая тогда в Германiи. «Я причащалась в Швальбахѣ. В день причастiя я проснулась в шесть часов и встала, чтобы помолиться. Я чувствовала потребность молиться с особенным усердiем за моего отца и за Елену Д. Во время обѣдни также мысль о них с большою живостью снова явилась у меня. Нѣсколько недѣль спустя я узнала, что как раз в этот день
// 107
и в этот час Елена Д. умерла. Я видѣлась снова с отцом в Германiи. Он был в состоянiи близком к помѣшательству…» И дальше: «Он всѣми силами души был прикован к той земной страсти, предмета которой не стало».
Сама она дошла до горестной, страшной мысли, что Бог не придет на помощь его душѣ, «жизнь которой была растрачена в земной и незаконной страсти».
А трагедiя продолжалась: приносился в жертву еще новый агнец. Леля, дочь Тютчева и Денисьевой, дѣвочка лѣт пятнадцати, училась в извѣстном петербургском пансiонѣ Труба (она носила фамилiю Тютчева, он узаконил ее). Однажды дама, мать сверстницы Лели по пансону, спросила ее, как поживает ея мама — разумiя Эрнестину Федоровну. Леля не поняла и отвѣтила о своей матери. Недоразумѣнiе тут же выяснилось. На дѣвочку это произвело такое впечатлѣнiе, что она убѣжала из пансiона и сказал Аннѣ Дмитрiевнѣ, что никогда больше туда не вернутся. Заболѣла нервным разстройством. А за ним скоротечная чахотка и она скончалась — в один день с полуторагодовалым братцем своим Колей.
Это прошло мимо литературы. Смерть матери прославлена в стихах. О гибели дочери нѣт ничего.
* *
*
Так заканчивал свою жизнь удивительный человѣк Федор Иванович Тютчев, нѣкогда юный принц Овгуста, баловень матери, мечтатель, не вмѣщавшiйся ни в какiя рамки, музыкант стиха, нарушавшiй современные ему каноны его, предвосхищая будущiй, юный дипломат и великй побѣдитель сердец женских. Silentium и кипѣнiе страстей, созерцатель величiя мiра и душа непримиренная, душа Чистилища, человѣк вѣрующiй, но владѣемый страстьми, великiй художник, как бы нехотя разбрасывающiй богатства свои.
Ибсен на закатѣ дней считал, что проглядѣл собственную жизнь (для искусства). Флобер вообще все отдал искусству, от всего по монашески отказался. Тютчев был лирой, на которой сама стихiя брала звуки, ей вѣдомые. Он лишь записывал — проносившiяся сквозь него дуновенiя.
И был редан стихiи жизни. Эрос томил его до послѣдняго издыханiя. Благочестиво-духовная Анна Федоровна желала бы, чтобы отец побѣдил духом, взошел на ступень над-жизненную. Этого ему не было дано. Ему было дано из своей жизни извлечь нѣкiй нектар чарующiй, в видѣ созвучiй, в тишинѣ и безвѣстности собирать его, не гонясь ни за шумом ни за славою. Шум не пришел и никогда имени этого не возмутит. Но пришла слава — поздняя и посмертная, благородная, настоящая золотая слава. В искусствѣ, к которому он относился как будто бы так равнодушно-
// 108
небрежно, он оказался побѣдителем — поздним, но прочным. Жизнь, которая будто волшебно улыбалась ему с ранняго дѣтства, несла за успѣхом успѣх, за одним женским сердцем другое, и третье… — и еще мы не знаем какое! — вот она то и поднесла пораженiе. Кажется, это вроде закона: лирики побѣждаются жизнью. Они слишком лунатичны и сомнамбуличны. Слишком стихiям подвержены, являясь вѣрными арфами их. Жизнь Тютчева можно разсматривать как художественное произведенiе: имя ему драма.
Никитенко записал у себя в дневникѣ, в iюнѣ 1873 года: «Недѣля прошла в борьбѣ со смертью. Тютчев сам вспомнил о священникѣ, но исповѣдываться не мог — язык ему не повиновался.»
Умирал он на руках рнестины Федоровны, сознавая всю тягость и трудность прожитого, всю отвѣтственность души своей, «болѣзненно грѣховной», и в самыя страшныя минуты, уже разбитый параличем, видя смерть, держался за давнюю подругу — послѣднее утѣшенiе.
«Все отнял у меня казнящiй Бог:
«Здоровье, силу воли, воздух, сон,
«Одну тебя при мнѣ оставил Он,
«Чтоб я Ему еще молиться мог.»
Бор. Зайцев.