// Мосты: литературно-художественный и общественно-политический альманах. 1960. № 5. С. 7—9.

БОРИС ЗАЙЦЕВ

УХОД ПАСТЕРНАКА

В конце 1959 года Пастернак задумал писать пьесу. «Пожелайте мне, чтобы ничто непредвиденное извне не помешало ходу и, еще очень отдаленному, завершению захватившей меня работы. Из поры безразличия, с каким подходил я к мысли о пьесе, она перешла в состояние, когда баловство или попытка становится заветным занятием или делом страсти». В февральском (60-го г.) последнем письме он пишет об этом новом своем замысле: «Но Вам, лично Вам хочется мне сейчас свято и клятвенно пообещать и связать себя этой клятвой, что с завтрашнего дня все будет отложено в сторону… работа закипит и сдвинется с мертвой точки».

Работа наверно и закипела, а судьба вела свою линию. Не знаю, успел ли он написать эту пьесу, но жизнь катилась к концу с той же стремительностью, с какой летят строки его писем, с какой всегда летела его душа. Есть жизни медленные, спокойно развивающиеся, есть катастрофические. К Пастернаку не шла никакая медленность и плавность. Весь он был полет и стремление, и изменение, и молодость. Ахматова давно и правильно о нем сказала, что он до конца пребудет юным. Да, он и остался, несмотря не возраст.

Я в Москве мало его знал. Однажды, в 22 году, он принес мне отрывок своей прозы. Мне его прозы понравилась и тогда (и сам он понравился): написано было крепко, мужественно, никаких вычурностей, но вполне своеобразно, крупнозернисто и ни на кого не похоже. Это тем более странно, что в те времена, по пылкости своего характера и влечению к «новому», он увлекался даже футуризмом и дружил еще с Маяковским.

// 7

Потом надолго я потерял его из вида. Настоящая встреча — заочно — произошла только теперь, в эпоху «Доктора Живаго». Тут обнаружилось: не только бурность, но и глубина оказалась в нем. Долгий, скрытый, тайный внутренний путь проделал он за годы революции. «Царство Божие внутрь вас есть», и произрастает, как зерно горчичное. Будто бы незаметно, а меняет. Этот Пастернак был уже другой. Этому Маяковскому уж никак не подходил. Со свойственной ему страстностью он даже ужаснулся — его ранние метания показались ему теперь чуть не преступными. «Я успел, по несерьезности, очень много напутать и нагрешить». «Грех» у бывшего приятеля Маяковского! Но вот оказывается — чуть не самобичевания (какой возврат к золотому веку русской литературы!)

Теперь не мир крикунов, а Христов мир приоткрылся ему. Чтобы написать «Доктора Живаго», надо было много пережить и перестрадать. То, что накоплялось, в душе, излилось в этом замечательном произведении, романе поэта, а не объективного романиста, бытописателя эпохи. Пастернак неизменно присутствует в нем лично, иногда заставляет героев своих говорит явно по-пастернаковски, но сам он настолько крупен, горяч, заразителен, что покоряет вполне (я вторично прочел весь роман вслух — он выдерживает, не тускнеет и не умаляется).

Не думаю, чтобы мировой успех романа зависел только от политики. Даже сквозь переводы нечто дошло до иностранной интеллигенции, покорило, а потом уже повело за собой массу (восторженные статьи, радио, и т. п.).

Сам Пастернак назвал в письме ко мне год Нобелевской премии «баснословным». Это и было так, конечно. И отвечало доброму вулканизму его натуры. Ему суждено было в жизни лететь, и он летел, со всем своим творчеством, планами, надеждами. Были, конечно, надежды сказать что-то в иной форме — пьесы, драмы. И казались надежды эти вполне осуществимыми. Его видели этой зимой в Переделкине, передавали, что он был бодр, очень оживлен, всем интересовался, произвел самое лучшее впечатление. («Только в движениях его была некоторая осторожность, точно он боялся за свое сердце»). А в общем очень, очень подходил к пейзжу русскому: лес, белочка, прыгавшая по соснам, стряхивая снег, простор.

// 8

И вот оказалось все столь быстролетным. Как бы «расплата» за гром мировой славы в этот «баснословный» год. «Расплата»… — но он ничем не провинился, напротив, вознес русскую литературу, имя русского писателя.

Не нам понять тайны судеб, но к полету Пастернаку все же идет и уход внезапный, в самом расцвете.

Лицо его в гробу прекрасно. Да и весь путь открытого гроба из дому, на руках близких, мимо родных русских лесов, в сопровождении толпы молодых, простых русских лиц, и русской мостик деревянный над ручьем — по нему медленно движется процессия — все это превосходно и трогательно. Все говорит о глубокой связи с родной землей, родным народом.

Уход Пастернака горестен. Еще одиноче становится. Но и еще ясней, что не все укладывается в повседневную трехмерность. Есть нечто, выводящее в вечность и в высший мир света. Быть может, смерть, особенно такого, как вот он, особенно приоткрывает окно: само лицо Пастернака в гробу о нетленном, вечном.

// 9