Из журн

Из журн.: Современник. — Торонто, 1972. — № 24. — С. 6—9.

Борис Зайцев

<Помета, сделанная рукой Б. Зайцева на вырезке из газеты «Курьер» (отмечено в сноске на первой странице рассказа в журнале «Современник» — см. примечание к названию рассказа):>

Газета «Курьеръ»,

Москва, 15 іюля (ст. ст.)

1901 г.

В ДОРОГЕ*

(Эскиз)

Поезд сильно взял со станции и через несколько минут выскочил за город. Город — клокочущий, громадный, с электричеством, банками, фабриками, биржами, ресторанами и домами терпимости волновался и бурлил сзади и отбрасывал на небо светлое зарево.

От этого могучего железного города тянулись до нас две стальные полоски, а мы, мчавшиеся по этим полоскам, были тоже пропитаны железом и силой; и в том резком и сухом грохоте, который расходился от нашего поезда, было самодовольствие.

Я смотрел в отворенное окно, — я рассматривал ночь, она была тихая, серая и туманная. Туман, не очень густой,

мягко висел в воздухе и так наполнял собой все, что, казалось, будто на земле только он один и есть, — и трудно представить себе, что за ним поля, леса и деревни. Это была какая то беззвучная и бесстенная пустыня, которую злобно прорезывал наш дерзкий поезд.

И когда мы выскочили к берегу реки и несколько минут неслись совсем рядом с ней, она казалась беспечальным и бесконтурным бледным пятном, казалось, что там, дальше, вечное спокойствие, мир и ничто. После реки был подъем; итти стало трудно, слышно было, как на перебой пыхтели наши два паровоза и красные отсветы на полотне из под-их раскаленных топок ползли вперед совсем медленно.

Тах-тах тах-тах, дышали паровозы, и в этих могучих вздохах была злоба; весь поезд, все вагоны мучились и были ужасно напряжены, но мне было даже приятно, что они страдают. Пускай себе они рвут друг друга на части. Они сильны и жестоки.

Когда же мы всползли, наконец, мы стали вознаграждать себя. Должно быть, тут был уклон, потому что скоро быстрота сделалась уж противной: вагон швыряло, постукивание под ногами сделалось каким то общим гвалтом и паровозы безчинствовали. Им приятно было, что они вырвались, наконец, и они пьянели от быстроты.

В этой их сумасшедшей скачке было что-то животное, какое-то зверское бахвальства[i] могуществом и силой.

С разгону мы влетели на мост; что это был мост, я узнал потому, что сразу все заорало каким-то резкими, железными криками, это были крики победителей, и в несколько секунд мы пролетели эту сплетенную из железа кишку и мчались уже дальше.

Слабо мелькнули из тумана зеленоватые и красные огни станции, но мы не обращали на это никакого внимания, мы летели — и станция, маленькая, сиротливая и как будто сконфуженная, что мы так горды и невнимательны, пропала сзади в тумане, и хотя там жили, беспокоились и страдали люди — нам не было до этого никакого дела; и у нас от нее осталось только ощущение нескольких разноцветных огоньков, да тех своеобразных перебоев, какие бывают, когда пересекаются запасные пути.

Снова на нас смотрел один кроткий и мягкий туман. Казалось, что в его взоре было осуждение… Казалось, он был недоволен тем, что мы — грубые, хищные и телесные беспокоим его святое безволие, его высший, неземной покой. Но хотя мы были неприятны ему, он не боролся и не волновался; он взирал на нас, как и на весь мир, с тем высшим

сожалением, с каким смотрят на землю боги. И сам он казался богом тишины, спокойствия и мира.

Вдруг я увидел впереди три светлые точки; они появились прямо из бесконечности и были зловещи: это были фонари встречного поезда; верхний из них был больше и придавливал собой нижние.

— «Здравствуй»! прогудел незнакомец.

— «Здравствуй»! ответил наш, но их приветственные свистки не были приветствиями. В них была вражда двух сильных зверей.

Скоро уж до меня по рельсам тянулся светлый отблеск его огней, а через минуту он могуче громыхнул у меня под самым ухом, сверкнул лентой освещенных вагонов и показал сзади красный фонарь. Ему, как и нам, было некогда. Он мчал в беспокойный город шумных, суетящихся и богатых людей. Он, как и мы, был быстр, крепок и неумолим.

На одной из станций я слез, поезду же приказали простоять пять минут. Паровозы были недовольны этим, бунтовали, шипели у водокачки и время от времени выпускали с боков облака пару.

Я же опять радовался за их унижение. Впрочем, из-за этого пришлось ждать у шлагбаума; и только когда хмурые, не оправившиеся еще от обиды паровозы, шипя и прибавляя ходу, протащили мимо нас поезд, старичишка отворил шлагбаум.

Там серо-белой стеной стоял туман.

— Не заблудимся? — спросил я у кучера.

— Не надо бы! Дорога знакомая, — весело ответил он.

И сейчас же мне самому показалось, что мы действительно не можем заблудиться: туман так мягок и кроток, что ни за что не погубит нас.

И мы поехали. По песчанной дороге почти не слышно было, как катился экипаж и ступали лошади, и ехать было странно. Казалось, что не на гнедой тройке с Василием и не к себе домой едешь, а куда-то туда, «где же несть ни печали, ни скорби, ни воздыхания». Помню, в одном месте, плакучие березы так низко свесились над дорогой, что почти задевали по лицу; и теперь мне казалось, что это уж и не висюльки берез, а чьи то длинные тонкие руки, которые сходят прямо с неба или вообще откуда то из неизвестных и беспечальных мест. Я отдыхал.

Я чувствовал, что меня пропитывает что-то спокойное, тихое, что-то сверхжизненное, такое, чему нет дела до гвалта, ни до борьбы и ни до каких хищников. Это убаюкивало. Я сидел, смотрел и ни о чем не думал.

И когда я после получасовой езды вздумал представить себе ту могучую железную змею, которая, блестя и шипя, несется теперь в тумане в бесконечную даль, у меня ничего не вышло, будто я не был никогда в буйном городе, не видал наглой и грубой силы, а родился и вырос в этой тишине и серости.

И мне стало казаться, что я сам становлюсь кусочком этого теплого, сырого тумана.

П. Зайцев*