БОРИСЪ ЗАЙЦЕВЪ. СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ. КНИГА VII

ИЗДАТЕЛЬСТВО З. И. ГРЖЕБИНА

БЕРЛИНЪ – ПЕТЕРБУРГЪ ‑ МОСКВА

1923

ВЕНЕЦІЯ

На твоей зыбкой, таинственной землѣ, Венеція, впервые слышитъ путникъ голосъ, видитъ обликъ, ощущаетъ духъ Италіи. Къ тебѣ приходишь ночью. Увитая туманомъ легкимъ, въ безоблачности каналовъ, ты ‑ чудо задремавшее. Твоя стихія-божество, вода, нѣжно струится за весломъ гондольера; узкая, черная гондола! Образъ изящества, траурной женщины, темнаго призрака, въ туманѣ бредущаго. Стройный ея повелитель, дожъ гондолы, налегаетъ на кормѣ, гибкимъ силуэтомъ на весло гибкое; лишь влажное шуршаніе воды, да смутно проплывающіе очерки домовъ дадутъ понять, что ты въ движеніи.

Вотъ мостикъ. Мы проходимъ подъ него; по немъ, слегка постукивая каблучками, пробѣгаютъ ножки; увидишь двѣ фигуры въ шаляхъ, знаменитыхъ zendaletto. Это дѣвушки венеціанскія, династія такая-жъ древняя, какъ древенъ гондольеръ. Тамъ, неподалеку, таверна съ розовыми фонарями; и заѣзжіе матросы, рыбаки, ремесленники веселятся въ ней и пляшутъ подъ раскаты тамбурина.

Снова тихо. Каналъ сонный; сонный плескъ встрѣчной гондолы, мягкій окликъ, мягкій отвѣтъ, черный и тонкій грифъ, будто привѣтствующій кивкомъ плавнымъ. Деревцо, нежданно свѣсившееся изъ расщелины; новый мостъ, жаркая перебранка на немъ ‑ и запахъ влаги, плѣсени, дыханіе морей, тонкое плетеніе тумана, смутныя видѣнія домовъ, плывущихъ, все плывущихъ, медленно-беззвучно.

Таковъ первый твой покровъ ‑ Ночи.

* * *

9

Но солнце его сниметъ. Солнце разодѣнетъ тебя, раннимъ утромъ, въ золотыя облаченія, и весь день будешь ты сіять, искриться и переливаться нѣжно-пламенными тонами, подъ нѣжной бирюзою неба.

* * *

Утро въ Венеціи это _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

Низкая комната старенькой гостиницы, временъ Гольдони, бѣленькія занавѣски, кисейный пологъ надъ постелью; золотой лучъ, выбившійся въ щелку жалюзи, два-три москита, сѣвшіе на кисею, жаждущіе къ тебѣ приникнуть.

Отворенное окно прямо на крышу. Старыя черепицы съ кустиками травы; котъ, выгнувшій хвостъ, боедущій между черепицами за утреннею птичкой. Утренняя свѣжесть, и прохладно-влажная голубизна воздушнаго напитка. Легкій очеркъ сѣверной кампаниллы.

Утро продолжается. Сойдешь на площадь и подъ Прокураціями сядешь передъ столикомъ кафе, на вольномъ воздухѣ, подъ золотымъ венеціанскимъ солнцемъ. Будешь пить тамъ кофе изъ огромной чашки. Легкая толпа снуетъ вокругъ. Двѣ стройныя венеціанки, все въ тѣхъ-же черныхъ шаляхъ, пробѣгаютъ черезъ площадь, къ Torre del Orologio, гдѣ два великана ежечасно ударяютъ въ колоколъ. Знаменитые голуби сизою стайкой толпятся передъ входомъ ко Святому Марку, и всегдашняя иностранка, въ бѣломъ платьѣ и шляпѣ соломенной, кормитъ ихъ. Голуби вьются легко, беззаботно! Это маленькія божества Венеціи, скромные покровители города, смутно и безконечно воркующіе; мягко отблескивающіе шелками крылъ своихъ, съ сухимъ трескомъ взлетающіе.

А за ними пятикупольный, древне-великолѣпный, выложенный мозаиками, золотомъ, драгоцѣнностями, въ голубомъ

10

утреннемъ туманѣ сіяетъ Св. Маркъ, полуготическій, полувизантійскій, роскошный, столь венеціанскій… но насколько христіанскій? Это намъ невѣдомо. Но его ризы солнечны; его камни отливаютъ радугой; онъ воплощенный пышный храмъ, обликъ Венеціи, древній, но и живой, лишенный холода. Все въ немъ живое ‑ и сама прохлада, будто влажность воздуха подъ его сводами, и выхоженныя мозаики половъ, и въ старинѣ своей сѣдѣющія панникадила, тонущія въ тяжкой роскоши; и гигантскія мозаики по стѣнамъ, какъ ковры растопленнаго золота; и таинственный, и разноцвѣтный сумракъ грандіознѣйшей розетки.

На зыбяхъ стоитъ Сантъ-Марко, на зыбучихъ хлябяхъ. Кой-гдѣ онъ осѣлъ, его поддерживаютъ. Не совсѣмъ полы ровны, и иной разъ покажется ‑ да не выступитъ-ли влага изъ-подъ плитъ каменныхъ; и не рухнетъ-ли обветшалый старецъ, въ ризахъ самоцвѣтныхъ и тіарѣ?

Но старецъ непоколебимъ. Купола его побѣлѣли, какъ сѣдѣютъ волосы. Шпили ихъ вознеслись. Бронзовые кони на порталѣ все летятъ, летятъ, и сквозь голубое утро все слѣпятъ въ лучахъ мозаики фасада.

Сіятельная Венеція! Городъ давняго великолѣпія, славъ отшумѣвшихъ, вкушенныхъ наслажденій, сыгранныхъ торжествъ. Свѣтлымъ маревомъ ты вознесся надъ тіарами дожей, надъ парчей, жемчугами, пышностью Веронеза и величіемъ Тиціана.

* * *

Золотой медъ съ золотистыхъ цвѣтовъ собирали художники Венеціи. Только и знали: нѣгу глаза, переливы шелковъ, блескъ камней, теплоту тѣла свѣтлаго, радость и пестроблестящій нарядъ бытія. Если и души звучали – Джорджіоне – то во мглѣ жаркой, златонасыщенной. И меланхолія Джорджіоне вся въ рамѣ Веенеціи, въ ея

11

тонахъ, ея плывучести. Тиціанъ непоколебимъ. Никакой громъ не смутитъ его Зевесову голову, Зевесово изобиліе и плодородіе. Какъ стихійный сѣятель, великанъ живого онъ проходитъ въ жизни и развѣиваетъ свѣтъ свой, и свою улыбку, ясную и полновѣсную. Ни смерти нѣтъ, ни драмы, ни элегіи. Легендарный онъ старикъ со свѣтлыми, прохладными въ прозрачности глазами. Веронезъ разстилаетъ шелка – блѣдно-зеленѣющіе, и синѣющіе, персиковые, жемчуговые. И лишь Тинторетто закипаетъ. Лишь его дух бурливый не вполнѣ вошелъ въ золотой дымъ Венеціи. Кажется, чрезмѣрно умны дожи бородатые, и сенаторы его портретовъ.

* * *

На картинахъ Карпаччіо зеленоваты воды Венеціи. Гондолы у него, мостъ Ріальто (тогда деревянный), съ подземною серединой. Сколько трубъ надъ домами! Въ тихой комнатѣ Академіи тихій, простой и славный Карпаччіо, еще не пышно процвѣтшій, но влажный, морской, свой Венеціанскій Карпаччіо.

Я знаю, люблю его Георгія, разящаго, въ церкви S. Giorgio degli Schiavoni. За что люблю, не знаю. Мнѣ онъ милъ, какъ сама церковка, день вечерѣющій, свѣтло-золотѣющій, какъ молодость моя.

* * *

Кто-бы ни писалъ Венецію, скромные, мощные, бурные, золотые, точные – никто не могъ не писать празднествъ ея и нарядовъ. Въ нарядахъ родилась Венеція, въ нарядахъ смертный часъ свой встрѣтитъ. Бѣдный, богатый-ли, роскошь, простота – всѣ здѣсь не любятъ, думается, будничнаго. Все живетъ свѣтомъ, блескомъ; изящестовмъ, лаской любви, пѣсней, мгновеніемъ. Бываетъ дождь въ Венеціи; смутно купается она въ туманѣ, но лишь затѣмъ,

12

чтобъ ярче возблеснуть при солнцѣ. И хмурости не угнетутъ народа мягко-сладострастнаго, изящнаго, о, сколь живого!

Зимою мѣсяцами длились карнавалы въ Венеціи умершей. Умерла, но жива. За одной выросла другая, и путешественникъ узнаетъ сразу, что весь смыслъ, девизъ и паөосъ города есть празднество.

Какъ для Венеціи подходитъ – кого нибудь встрѣчать, привѣтствовать, устраивать банкеты, торжества, балы! Нѣкогда дожи выѣзжали на море, на Буцентаврѣ, въ драгоцѣнныхъ облаченіяхъ, пестрою флотиліей патриціевъ – обручаться съ Адріатикой. Дожъ представлялъ собой Венецію. Онъ заключалъ таинственный союзъ съ божестовмъ влаги, именемъ златоволосой царицы. Теперь нѣтъ дожей, нѣтъ и обрученій. Но я помню пальбу пушекъ, рѣющіе флаги на бѣлѣйшихъ крейсерахъ, разукрашенную набережную, разубранные катеры, и музыку, гремѣвшую и днемъ и ночью въ честь сіятельныхъ какихъ-то лицъ, пріѣхавшихъ въ Венецію.

Если-бъ и никого не было, все равно – яркая, праздничная толпа безъ устали блуждаетъ въ Прокураціяхъ, по Мерчеріи – узенькой, живѣйшей улочкѣ, передъ витринами ювелировъ, знаменитыми хрусталями, бокалами, кружевными сервизами; ожерельями и браслетами, зеркалами съ Амурами, жемчугами, златотисненными кожами, нѣжносіяющими раковинами. Красота, роскошь, женщина – все для нея. И вѣрно, самый даже Дворецъ Дожей, въ каменныхъ сквозныхъ узорахъ, такъ-же возстаетъ для женщины, какъ и тончайшіе туманы, млечные пути изъ кружевъ, что вяжутся венеціанскими плетельщицами.

И вновь: златонасыщена Венеція! Какими сложными, изящными разводами вплетаетъ она золото въ шагрень, въ рисунки на бокалахъ, въ вазы хрустальныя; какъ нѣжно выковала изъ него ухищренныя ожерелья, какъ

13

блеститъ оно на ручкахъ креселъ и въ извивахъ рамъ на потускнѣвшихъ, все еще прекрасныхъ зеркалахъ. Не имъ ли залиты прически тѣхъ прославленныхъ красавицъ Тиціана, Пальмы, Джорджіоне?

Сіять, лучиться, таять въ свѣтѣ! Вотъ дыханіе Венеціи. Блистать – и насладиться лучезарностью.

* * *

Если и нѣтъ пышныхъ празднествъ, то на Лидо, узенькой косѣ песчаной, гдѣ отмели, купальни, цѣлый день подъ бѣло-вскипающій, темнолазурный плескъ моря та-же плещетъ толпа, та-же молодость, красота, тѣни шляпъ гигантскихъ, кружева, бѣлизна, смѣхъ… Мягкій вѣтръ, мощно-соленый, душитъ ласково; вздымаетъ снѣговыхъ коней, обдаетъ тонкою пылью водной. Парусъ оранжевый ныряетъ въ морѣ. У канатовъ пляшутъ на волнахъ купальщики, мелькаютъ красные чепцы, наряды женщинъ, бороды мужчинъ. Въ кабинки входятъ и выходятъ; и тѣла юныя, веселясь, рѣзво вбѣгаютъ въ волны, съ хохотомъ, навстрѣчу свѣтлымъ божествамъ прозрачности, въ царство Тритоновъ, Амфитритъ, винокипящихъ Посейдоновъ съ грозными трезубцами.

Подъ вечеръ пароходики, по водамъ розовѣющимъ лагуны, отъ морского шума, брызгъ Нереидъ, пѣны шампанскаго въ ресторанѣ, на пляжѣ, отъ золота ликеровъ, блеска глазъ несутъ къ Венеціи, мимо задумчиваго островка Санъ-Джорджіо съ тонкою, остроугольной кампаниллой.

И въ этотъ вечеръ, какъ и во вчерашній, завтрашній, сине-синѣющая ночь сойдетъ къ Венеціи, одѣнетъ площадь Марка, кружевной Палаццо Дожей, и всегдашній праздникъ засвѣтитъ кафе подъ Прокураціями, какъ раму для иллюминаціи. Ночь. Столики полны. Бѣломраморна площадь, оцѣпленная дворцами, съ уснувшимъ храмомъ Марка. Толпа легкая, беззаботная, въ бѣлыхъ платьяхъ,

14

снуетъ подъ синимъ небомъ со звѣздами, толпа полупризрачная въ смѣшеньи бѣлыхъ, синихъ, фіолетовыхъ тоновъ. Музыка на эстрадѣ.

Что ощущаетъ человѣкъ, въ синій вечеръ венеціанскій, проходя по площади Святого Марка? О чемъ скажетъ ему напѣвъ скрипокъ, благоуханіе духовъ, звѣздъ мерцанье? Отчего нѣжная меланхолія, слабый стонъ все яснѣй слышится въ словахъ, и горькой складкой проникаетъ душу? Душа взволнована, легко возбуждена, но среди блеска празднества сочитъ сердце грусть вѣчную. Привѣтъ, привѣтъ! Промчатся дни, часы очарований, и отъ колдовской Венеціи слабый слѣдъ забѣлѣетъ, какъ въ небѣ серебро за пролетѣвшею кометою. А та комета – жизнь – уноситъ, все уноситъ.

О, сколь мгновенны, и сколь блѣдны тѣни, что въ іюньскій, милый вечеръ ходятъ, разговаривая, въ праздничной толпѣ Пьяцетты!

* * *

Давнее, всегдашнее дитя Венеціи – ночная гондола.

Еще при Гете былъ обычай – гондольеры пѣли стихи Тассо, Аріосто. Они чередовались. Одинъ подхватывалъ конецъ другого, и цѣпляясь цѣпью безконечной, звуки отдавались изъ конца въ конецъ Канале Гранде.

Этого нѣтъ больше. Но какъ всегда, и теперь тѣми-жъ вечерами везутъ влюбленныхъ легенькія гондолы; гондольеръ напѣваетъ, и бываютъ разукрашены тѣла сиренъ скользящихъ – и концерты на ночной водѣ Венеціи – не рѣдкость.

Выплываетъ маленькая барка на Большой Каналъ. Можетъ быть, пріукрашена цвѣтами. И навѣрно ужъ иллюминована. Разноцвѣтные фонарики, бумажные, или стеклянные, образуютъ издали сіянье дымно-розовѣющее, слабо отблескивающее. Скрипки, тамбурины, и напѣвы простыхъ пѣсенъ итальянскихъ, столь любезныхъ ночью,

15

на водѣ, или въ гитарѣ пѣвца уличнаго, звуки нехитрые, къ себѣ сзываютъ. Изъ далекихъ мѣстъ, съ Ріальто и Джудекки, Санъ Джіорджіо и Рива Скіавони выползаютъ гондолы, стремятся къ освѣщенному плоту. Гондольеры окликаются негромко. Молчаливы иностранцы, парами, глубоко засѣдающіе на сидѣньяхъ. А просмоленные бока и металлическіе грифы все кланяются на водахъ, киваютъ, слабо, нѣжно, шелестя, позванивая.

Концертъ оконченъ. И соскочитъ древній комедіантъ съ плота, съ чашкою артиста странствующаго, и креня гондолы, легко перебѣгаетъ отъ одной къ другой, сбирая – подаяніе-ль? Иль гонораръ?

Но, наконецъ, дань собрана. Пѣвцы уѣхали, разбрелись слушатели – путями водными. Если теперь сказать: «На Лидо!» или: «къ Санъ Джіорджіо!» то черно-бархатная, какъ-бы похоронная ладья путемъ невѣрнымъ, зыбкимъ, станетъ отдаляться отъ Венеціи, на лоно водъ. Отъ пѣнія, огней, одушевленья ничего ужъ не останется. Все дальше, дальше замерцаютъ отраженія огней, все шире развернется небо съ звѣздами, и дальній, влажный донесется вздохъ морей – вѣяньемъ сыро-пахучимъ. Ничего нѣтъ! Ни дворцовъ, ни роскоши, ни празднествъ, ни людей, ни легкихъ ихъ любвей, ни обаяній свѣтлаго покрова. Темною мантіей ночь раскинулась. Гдѣ-жъ ты, прозрачная, улыбчивая?

Нѣтъ острѣе ночной меланхоліи Венеціи, какъ нѣтъ ярче дневного ея очарованія. Нѣтъ пронзительнѣе контраста, между золотомъ Тиціана и волной хаоса, межъ вихремъ бала, блескомъ роскоши и молодости, красоты, плескомъ пѣнящагося вина, игрой улыбокъ, нѣжностью движеній и великой безглагольностью полночныхъ водъ.

Венеція, двуликая, остро-разящая, радостно-скорбная – memento mori надъ всегдашнимъ карнаваломъ жизни.

15 іюля 1920.

16