// Борисъ Зайцевъ. АѲОНЪ. YMCA PRESS. Paris 1928

 

Встрѣча

 

…Ранняя заря, сырое дымное утро. Туманъ слегка рѣдѣющій, вѣтеръ все усиливающійся. Начинается качка. Надъ холодноватымъ блескомъ волнъ вдругъ взлетаетъ вѣеръ брызгъ, носъ «Керкиры» опускается и меня обдаетъ соленой влагой. Невольно опускаю голову и когда подымаю ее, вдругъ вижу справа, далеко въ морѣ, еле выступающую въ блѣдносиреневомъ дыму утра одинокую гору. Отсюда она двузубчата, столь высока и столь подъ цвѣтъ облакамъ и туманамъ, такъ неожиданна, крута и величественна… — да правда–ли гора? Можетъ, такой страшной формы облако?

Нѣтъ, не облако. Нѣтъ, гора, а облака цѣпляются за верхній ея двузубецъ, и въ этомъ есть что–то синайское, тутъ, дѣйствительно, престолъ неба.

Весь переѣздъ море было покойно, теперь качка усиливается. Чаще летятъ въ лицо брызги, но все стою, все смотрю, вотъ онъ, наконецъ, дальній, загадочный Аѳонъ, Святая Гора — я плыву къ ней вторую недѣлю. Чѣмъ ближе подходимъ, тѣмъ яростнѣе вѣтеръ. Теперь видны уже верхи холмовъ всего полуострова аѳонскаго. Всѣ забиты клубящимися тучами, холодъ и влага летятъ оттуда. Непривѣтливо меня встрѣчаетъ Аѳонъ. Что–то грозное есть въ этой горѣ, обрывом срывающейся въ море, ветхозавѣтнограндіозное. Волны кипятъ у ея оконечности. Нашу «Керкиру» начинаетъ швырять. Точно–бы кто–то, трубящій въ огромный рогъ, отнимая его на

 

// 9

 

минуту гремитъ: «Хочешь видѣть адамантовую скалу? Вотъ она! Но великъ и страшенъ Богъ!».

Когда подошли совсѣмъ близко, стало нѣсколько тише. Вдоль берега мы подымались къ пристани Дафни, проходя мимо ущелій и холмовъ, мимо монастырей, то гнѣздящихся уютно, в складкахъ мѣстности, то, какъ Симонопетръ, воздымающихся на головокружительной скалѣ, прямо сливаясь съ нею, увѣнчивая.

— Какъ будемъ приставать въ такую бурю? Ну, да впрочемъ, здѣсь ужъ все, какъ полагается.

Это значило приблизительно то, что мудрить нечего, особенный міръ, все равно, своей волей и соображеніями ничего не прибавишь.

И, несмотря на сѣдыя полосы тумановъ, дождей въ горахъ, на холодный вѣтеръ, волны, мы на Дафни благополучно спустились въ лодки, танцовавшія вокругъ, и черезъ нѣсколько минутъ были на пристани.

Еще съ борта «Керкиры» видѣлъ я подходившую отъ нашего монастыря лодку (ясно выступали влѣво на берегу колокольни и главы, кресты крупнѣйшей русской обители на Аѳонѣ — монастыря св. Пантелеймона). Въ ней стоя гребъ худощавый и высокій монахъ въ шапочкѣ. Подойдя къ Дафни, ловко и быстро перебѣжалъ на корму, закинулъ небольшой якорь. Что–то веселое и непринужденное было въ его движеніяхъ.

— Изъ русскаго монастыря? Спросилъ я его.

— Да, да, такъ точно.

Онъ поднялъ на меня худую и пріятнозагорѣлую голову нашего «калужскаго» вида, со свѣтло–голубыми и живыми глазами, ярко выступавшими на болѣе темномъ лицѣ. Все оно, какъ и глаза, было полно вѣтра, веселости.

— Къ намъ въ монастырь?

— Къ вамъ.

— А святое ваше имя?

Я назвалъ.

 

// 10

 

 

— Такъ, такъ, хорошо, очень хорошо… — онъ быстро и ласково сказалъ это такимъ тономъ, какъ будто особенно хорошо, что у меня такое имя. — Да, значитъ, именинники на Бориса и Глеба?

…— Только что вамъ пока на Карею надо, документики выправить, оно досадно, что не прямо къ намъ, а ужъ такъ надо, иначе греки не дозволяютъ. Вещи ваши я въ монастырь довезу.

И о. Петръ (такъ его звали) быстрой и легкой своей походкой повелъ меня въ маленькое греческое кафе на пристани и подрядилъ проводника съ муломъ.

— До Кареи и доберетесь. Ничего, у насъ и митрополитъ Антоній на такой мулашкѣ ѣздилъ.

Черезъ полчаса кривоногій грекъ въ обуви, вродѣ мокассиновъ, подвелъ къ каменной приступочкѣ, нарочно для этого сдѣланной, вялаго мула. Другой былъ у него въ поводу. Мы тронулись по горной тропѣ — медленно и молчаливо.

Taciti, soli e senza compagnia,

N'andavam l'un dinanzi e l'altro dopo,

Com frati minor vanno per via.

 

(Dante).

 

А о. Петръ, такъ–же прямо стоя въ лодкѣ, такъ–же бодро, весело гребъ къ русскому монастырю св. Пантелеймона.

 

*    *

*

 

«Все необычайно въ этомъ новомъ мірѣ», сразу ощутилъ я, сидя верхомъ на скромномъ животномъ, осторожно перебиравшемъ ногами съ маленькими копытцами.

Тропа вилась безконечно, и все больше въ гору. Вокругъ дикіе кустарники, каменные дубки, цвѣтущій желтый дрокъ — я срывалъ иногда, съ сѣдла, его милые цвѣты. Такъ–же, какъ и спускавшись въ плясавшую лодку, чувствовалъ себя въ чужой власти: вотъ бредетъ

 

// 11

 

мулъ по крутому обрыву и поскользнется своимъ подкованнымъ копытцемъ, или нѣтъ, его воля. Сломаешь себѣ ногу, или будешь цѣлъ, тоже невѣдомо. Какъ невѣдомо и то, нанесетъ–ли этотъ холодно–облачный вѣтеръ, «гурья» («борей» въ русской передѣлкѣ!) — нанесетъ ли онъ ливень прежде чѣмъ доберемся до Кареи, или–же позже. Но чувствуешь — ничего, все устроится, «образуется».

Грекъ срѣзалъ мнѣ длинный прутъ и, подавая, сказалъ:

— Гоняй мула. Бей, бей.

Я пребылъ равнодушнымъ. Что тамъ «гонять»? Онъ самъ знаетъ дорогу. Мы поднялись мимо древняго греческаго монастыря Ксиропотама, гдѣ все было тихо и молчаливы кипарисы, тополь у входа, да ярки маки. Дорога стала шире, мы вступили въ каштановые лѣса. Справа глубокая долина, въ ея ушельѣ жемчужной нитью виситъ водопадъ — беззвучный. По дальнему взгорью темнѣютъ кедры и сосны. За ними, въ облакахъ и туманахъ сама гора Аѳонъ, сейчасъ почти невидимая — закутана влажно–суровыми пеленами. Вѣтеръ свиститъ, гудитъ въ каштанахъ. Мелкая влага сѣется. Хорошо, что мы въ лѣсу! На чистомъ мѣстѣ сдуло бы. Кутаюсь въ плэдъ. Мулъ ступаетъ своими копытцами по священнымъ камнямъ Зѣмного Удѣла Богоматери.

Сердце крѣпко и радостно. На верхахъ закипаетъ буря.

 

*    *

*

Мы находимся въ странѣ, конечно, не совсѣмъ обыкновенной.

Отъ полуострова Халкидики, во θракіи, выступили въ море три отвѣтвленія — Кассандра, Лонгосъ и вотъ нашъ Аѳонъ, самый восточный изъ нихъ. Это полоса суши длиною около восьмидесяти верстъ, шириною въ двадцать–тридцать. На южномъ своемъ концѣ она обрывается въ море островерхою горой, собственно

 

// 12

 

«Аѳономъ». По полуострову идетъ холмистый кряжъ, какъ хребетъ живого существа, весь заросшій лѣсами; едва пролегаютъ тамъ тропки. Двадцать монастырей — греческихъ, русскихъ, болгарскихъ, сербскихъ, румынскихъ — разбросаны по этимъ склонамъ, много скитовъ, еще больше «келлій» и «каливъ» (въ послѣднихъ живутъ одиночки–пустынники). Кромѣ монаховъ никого нѣтъ на полуостровѣ — ни села, ни фермы, — и такъ уже болѣе тысячи лѣтъ! Съ седьмого вѣка стали селиться здѣсь иноки (по окончаніи великаго переселенія народовъ). Византійскіе императоры имъ покровительствовали, давали «хризовулы» съ привиллегіями, угодьями, имѣніямиметохи») (1). Вторую тысячу лѣтъ не знаетъ эта земля никого, кромѣ монаховъ. Около тысячи лѣтъ, постановленіемъ монашескаго Протата, не ступала на нее нога женщины. (Не только женщинамъ запрещенъ доступъ на Аѳонъ, но и животнымъ женскаго пола). Горы, вѣтры, лѣса, кое гдѣ виноградники и оливки, уединенные монастыри съ монахами, уединенный звонъ колоколовъ, кукушки въ лѣсахъ, орлы надъ вершинами, ласточки, стаями отдыхающія по пути на сѣверъ, серны и кабаны, молчаніе, тишина, море вокругъ… и Господь надо всѣмъ, вотъ это и есть Аѳонъ.

 

*    *

*

Одолевъ хребетъ, стали спускаться. Внизу, сквозь рѣдѣющій лѣсъ завиднѣлись крыши и колокольни — монашескій городокъ Карея, (2) мѣсто главнаго управленія Аѳономъ. За нимъ едва видно сквозь полу–дождь, полу–туманъ пѣнно–кипучее море, у берега еще синее, дальше сливающееся съ тяжелыми пеленами тучъ. Грекъ указалъ мнѣ русскій «конакъ» (подворье Пантелеймонова монастыря) и ушелъ со своими мулами.

Черезъ четверть часа я уже былъ въ большомъ старомодномъ домѣ, въ нижнемъ этажѣ котораго, по сторонамъ широкаго корридора, двѣ–три кельи, кухня и па-

 

// 13

 

раклисъ (небольшая домовая церковь), а во второмъ, куда ведетъ широкая лѣстница — покои для пріема посѣтителей. Да, во время послано мнѣ пристанище! Туманъ съ моря надвинулся окончательно. Полилъ сплошной, спокойный, многочасовой дождь. Но что мнѣ до него теперь? У меня цѣлые аппартаменты: большая зала со стоячими часами, циферблатъ и маятникъ которыхъ сплошь въ разноцвѣтныхъ инкрустаціяхъ. Старинныя кресла, портреты царей и архіереевъ, огромная стеклянная галлерея съ диванами и выступомъ впередъ, гдѣ стоитъ столъ съ букетомъ розъ изъ нижележащего сада, еще залы съ диванами и митрополитами, собственно моя комната съ тремя кроватями, всюду тишина, полуобитаемость. Старинный сладковатый запахъ, хорошо натертые полы, чистые половички… — тотъ образъ давней, навсегда ушедшей Руси, что отводитъ къ дѣтству, быту и провинціи.

О. Мина, сѣдоватый южанинъ съ простонароднымъ лицомъ, умными глазами, приноситъ завтракъ, первая трапеза на аѳонской землѣ: рисовый супъ и рыба баккалара съ фасолью, стаканъ краснаго домодѣльнаго вина.

Послѣ завтрака идемъ по дѣламъ моего оформленія: сначала къ греческому офицеру — «астиному», а затѣмъ въ главное монашеское управленіе полуострова — Протатъ.

Никогда я не видалъ города, подобнаго Карѣе, никогда, конечно, не увижу. Мы шли узенькими, извилистыми улицами мимо иногда очень живописныхъ домовъ, нерѣдко голубыхъ (любовь Востока), с выступающими балконами, увитыми виноградомъ, иногда подъ защитой (отъ дождя) галлереи. Вотъ лавка, другая. Можно купить монашескій подрясникъ, икону, рѣзную ложку, разныя вообще вещи. Дверь открыта. И войти не возбраняется. Но никого въ лавкѣ нѣтъ — какъ и на улицѣ, какъ, кажется, вообще въ городѣ. Что это, неразрушенная Помпея? Нѣтъ, жители все–же есть. Ихъ только

 

// 14

 

очень мало: монахи да нѣсколько греческихъ купцовъ. Они гнѣздятся въ глубинѣ домовъ. Можно и лавочника получить, надо лишь пройти въ переулокъ, а тамъ направо, постучать въ дверь, и онъ придетъ продать вамъ цвѣтную открытку или аѳонскія четки. Но не встрѣтишь въ столицѣ Аѳона женщины. Городъ однихъ мужчинъ, единственный въ мірѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ о. Мина ввелъ меня на какой–то дворъ и мы поднялись на крылечко. На стеклянной галлерейкѣ два рослыхъ сардара въ бѣлыхъ юбкахъ, удивительныхъ туфляхъ съ помпонами на носкахъ и въ темныхъ шапочкахъ варили кофе. Видъ у нихъ, особенно у сѣдого, очень красиваго, румянаго, былъ очень важный и почти священнодѣйственный. Я подалъ письмо высокопреосвященнаго Хризостома, митрополита Аѳинскаго.

Сардаръ величественно его прочелъ и ушелъ куда–то. Мы въ пріемной «Священной Эпистасіи», или Протата Аѳонскаго. Протатъ учрежденіе очень древнее. Оно пережило турокъ и дѣйствуетъ при теперешнемъ греческом правительствѣ — собраніе представителей монастырей, своеобразная дума монашеской республики. По древней своей славѣ монастыри Аѳона ставропигіальны, т. е. подчинены не мѣстной епархіи, а прямо Вселенскому Патріарху. Фактически–же управляются вотъ этимъ Протатомъ.

Присутствіе еще не открывалось. Одинъ за другимъ подымались со двора по лѣсенкѣ и проходили черезъ нашу галлерейку важные и полные греческіе монахи — черные, курчавые, съ небольшой, туго завязанной узломъ косицей на затылкѣ. Они раскланивались привѣтливо и слегка покровительственно. Когда всѣ оказались въ сборѣ, одинъ изъ нихъ, бывшій въ Россіи и говорящій по русски, вышелъ къ намъ и попросилъ меня въ Протатъ.

Мы вошли въ большую комнату съ диванами по

 

// 15

 

стѣнамъ. На диванахъ засѣдали эпистаты. Прямо противъ входа у стѣны рѣзное кресло (мнѣ показалось даже — на возвышеніи) вродѣ трона, и на нем «первоприсутствующій», предсѣдатель Эпистасіи. Меня усадили на диванъ. Узнавъ, что я не говорю по гречески, предсѣдатель сталъ задавать вопросы черезъ эпистата, введшаго меня. Я отвѣчалъ, а больше разсматривалъ окружающее. Разговоръ шелъ въ очень любезномъ тонѣ, разспросы касались Россіи, меня, моей семьи, профессіи и т. п. При каждомъ моемъ отвѣтѣ «царь» (какъ я его про себя назвалъ) вопросительно оборачивался к переводчику, т. ч. я каждый разъ видѣлъ его смоляно–черную косичку — и выслушавъ отвѣтъ, кивалъ мнѣ благосклонно–покровительственно, говорилъ:

— Кала, кала! (Отлично, да!) — съ такимъ видомъ, что заранѣе ему извѣстенъ былъ мой отвѣтъ и заранѣе онъ все понялъ и одобрилъ.

Въ разгарѣ этой дружественно–элементарно–самоочевидной бесѣды красавецъ сардаръ поднесъ мнѣ на огромномъ блюдѣ угощеніе: чашечку кофе, рюмку «раки», вазочку варенья (глико), стаканъ ледяной воды. Я не зналъ, какъ обойтись съ вареньемъ, чуть было не забралъ всего. Сосѣдъ мой добродушно улыбнулся, объяснилъ, что надо взять на ложечку и облизнуть, а ложку назадъ въ общее варенье — оно поѣдетъ далѣе по эпистатамъ. Было слегка смѣшно, слегка неловко, главное же, ни на что не похоже, развѣ на какой–то сонъ. Съ первой минуты показалось нѣчто среднее между совѣтомъ десяти въ Венеціи и Карѳагенскимъ сенатомъ — въ христианской транскрипціи. Такъ и не знаю до сихъ поръ, съ чѣмъ сравнить въ точности, но косицы и рясы, древнія иконы по стѣнамъ, литографіи, пряность глико, раки, сладостность языка, мягкость дивановъ, медлительная лѣнь движеній — все слилось въ дальнюю, завѣковую экзотику.

Средневѣковый секретарь, съ перомъ за ухомъ, съ

// 16

 

острымъ, похожимъ на Гоголя профилемъ, въ это время строчилъ бумагу — мой новый «паспортъ». Окончивъ, сталъ обходить эпистатовъ. Они вынимали изъ недръ кармановъ подъ рясами кусочки металла и давали ему. Онъ собралъ, возвратился къ мѣсту, свинтилъ кольцомъ всѣ эти секторы и приложилъ къ бумагѣ торжественную и прекрасную печать – Дѣва Марія съ Младенцемъ — знакъ того, что всѣ монастыри св. Аѳонской горы даютъ мнѣ покровительство и оказываютъ гостепріимство.

Предсѣдатель прочелъ, кивнулъ, сказалъ свое «кала» и любезно подалъ мнѣ. Оставалось не менѣе любезно благодарить.

 

*    *

*

Подъ вечеръ я шелъ пѣшкомъ къ Андреевскому скиту — совсѣмъ недалеко отъ Кареи. Тамъ долженъ былъ ночевать. Дождь пересталъ. Туманъ стоялъ непроходимо. Меня велъ изъ Кареи скромный монашекъ, «сиромаха» (бѣднякъ и странникъ). Я не запомнилъ его имени. Даже внѣшность не удержалась. Одинъ изъ тѣхъ безвѣстныхъ и смиренныхъ, какихъ много я встрѣчалъ потомъ на Аѳонѣ, не имѣющихъ куда преклонить главы, иногда всю жизнь проводящихъ въ странничествѣ, иногда осѣдающихъ гдѣнибудь при скитахъ и келліяхъ, на тяжелой работѣ и полуголодной жизни. Иногда живутъ они и совсѣмъ пустыннически въ небольшихъ каливахъ. Разные среди нихъ бываютъ типы — отъ бродяжки до подвижника, какъ древніе анахореты славящаго въ тишинѣ Бога. Иные, на самомъ Аѳонѣ, полагаютъ, что среди такихъ–то  вотъ, въ безвѣстности и внѣшнемъ безславіи, и живетъ слава Аѳона.

Я не знаю, каковъ былъ мой сопутникъ. Онъ куда–то шелъ. Его подцѣпилъ на улицѣ Кареи о. Мина. Онъ смиренно ждалъ меня въ прихожей конака, потомъ въ

 

// 17

 

туманѣ молчаливо велъ, и у вратъ бѣлокаменнаго Андреевскаго скита, низко мнѣ поклонившись, такъ же пропалъ въ туманѣ, какъ вынырнулъ изъ него въ Кареѣ. Я же остался у воротъ монастыря подобно тому флорентійскому литератору, о которомъ говоритъ легенда, что пришелъ онъ разъ, въ изгнаніи, на заходѣ солнца со свиткомъ первыхъ пѣсенъ «Ада» къ монастырскому привратнику, постучалъ въ дверь и на вопросъ: чего надобно? — отвѣчалъ: мира.

 

________

// 18