Волки: рассказы/ Б. Зайцев. – Изд. 2-е. - [М.]: Книгоизд-во писателей в Москве, [1918]. – 75, [1] с.
ЗАРЯ
I
Памяти милыхъ сердцу.
Женя не могъ сказать, съ какого времени началъ себя помнить. Были ничтожныя или непонятно-прелестныя воспоминанiя, — игра, ласка, запахъ лѣтняго сада; но это тонуло въ туманѣ дѣтства, легендарнаго существованiя, бросающаго на цѣлую жизнь свой свѣтъ.
И лишь много позже выяснилось для него, что начало жизни проходило въ деревнѣ. Навсегда врѣзался двухъ-этажный бѣлый домъ на взгорьѣ, почти среди села; дорога къ церкви, усаженная ракитами; бѣлорозовая церковь съ раздольнымъ погостомъ, откуда видны луга, съ разметавшейся «поповкой», — тамъ жилъ причтъ. Наискось черезъ улицу большой садъ. Здѣсь уже слегка таинственно, и нѣкое очарованье представляли его дальнiя липовыя аллеи, выходившiя за село, въ поле; глухiя мѣста, заросшiя бурьяномъ и крапивой; маленькiй овражекъ, гдѣ валялись лошадиныя кости, и росли особенные, бѣлые цвѣты.
А далеко вокругъ дома, церкви, сада, села, расположеннаго на полухолмѣ — синѣли кольцомъ лѣса. Что было въ нихъ, какiе жили звѣри или разбойники, этого дѣтскiй умъ не зналъ. Но ихъ названiя были внушительны, иногда жутки: Брынскiй лѣсъ, Козiй боръ, Чертоломъ. Эти лѣса и поля, шедшiе къ нимъ, и рѣчка среди ровныхъ луговъ, присылали съ вѣтрами свои благоуханья — дѣвственную крѣпость, чистоту, силу. Жизнь маленькихъ людей была
// 31
овѣяна ими. Не оттого ли все въ тѣ дни — во время эдема — казалось острымъ и дивнымъ, какъ божественный напитокъ?
II
Изъ оконъ Жениной дѣтской, во второмъ этажѣ, виднѣлся склонъ къ рѣчкѣ, луга и далекiй закатъ на горизонтѣ. Много свѣту было въ этомъ видѣ. Какъ будто окна выходили вообще на Божiй мiръ, лежавшiй въ такомъ просторѣ и ясности.
Въ девять, къ концу ужина, дѣти уставали. И Женя, и сестра Сонечка клевали носомъ, и тутъ нужно было умѣнье, чтобы отправить ихъ спать. Былъ и способъ для этого. Приходилъ Гришка, кривоногiй человѣкъ невзрачнаго вида, и тихая женщина Дашенька; только имъ можно было уносить дѣтей. Часто — садились верхомъ, и полусонные, со сплетающимися дѣтскими мыслями, брели на отдыхъ.
Раздѣваясь, видѣли красную зарю, гасшую за закатомъ, туманъ надъ лугами. Далекимъ, милымъ дерганьемъ кричали коростели. Эти коростели и закаты незабываемы; чистымъ видѣнiемъ сохранились они навсегда.
Засыпали покойно. Только Женя требовалъ, чтобы рядомъ въ комнатѣ сидѣла Дашенька. Было ли жутко наступленiе ночи, съ iюньскими звѣздами, или казалось страшнымъ не заснуть къ извѣстному часу?
Но Дашенька сидѣла, а вдали, въ столовой, была и мама. И можетъ быть, эта мама, которая прелестнѣй всѣхъ закатовъ, можетъ быть, она подойдетъ и заглянетъ. А какое счастье, если поцѣлуетъ. Тогда навѣрно будетъ осилено безпокойство ночи, и свѣтлый сонъ, гдѣ видишь, что летишь, возьметъ незамѣтно.
III
Въ словѣ отецъ для Жени заключалось все могущественное и интересное, что возможно представить о чело-
// 32
вѣкѣ. Онъ могъ одолѣть что угодно, устроить всякое дѣло; онъ былъ охотникъ. Стрѣлялъ волковъ и медвѣдей гдѣ-то въ дебряхъ, въ Чертоломѣ, и ничего не боялся. Лѣтомъ онъ ѣздилъ за тетеревами.
Рано утромъ, проснувшись, Женя подбѣгалъ къ окошку — и снова тѣ же зеленые, покойные луга, за ними ржи, и на горизонтѣ Высоцкiй заказъ, гдѣ охотится отецъ. Въ блескѣ солнца, въ напряженномъ зноѣ, колышащемся надъ полями, въ легкомъ миражѣ надъ горизонтомъ эти утра такъ безсмертны!
— Женя! Klavier spielen!
И, конечно, онъ шелъ. Лина сидѣла надъ нимъ, онъ бездарно разыгрывалъ этюды, за окнами липы цвѣли, золотѣли, сладко благоухали, и все думалось: сколько же тетеревовъ привезетъ отецъ?
Катятся дрожки. Черная Норма бѣжитъ съ высунутымъ языкомъ. Тутъ уже нѣтъ силъ удержать гаммами.
— Много убилъ? Нѣтъ, разскажи?
Снимая сапоги, отецъ долженъ былъ подробно разсказывать, а Женя слушалъ, въ волненiи, съ неотступнымъ интересомъ, точно дѣло шло о битвѣ, геройскихъ подвигахъ.
Когда-то ему купятъ ружье!
Послѣ обѣда отецъ спалъ, накрывшись пиджакомъ. Въ четыре его можно было будить. Въ это время въ его комнатѣ было душно, и стоялъ мужественный, знакомый запахъ, который Женя такъ любилъ. Подкравшись, онъ цѣловалъ отца въ щеку. Тотъ вскакивалъ, но, увидѣвъ Женю, смѣялся и ласкалъ его.
Потомъ шли на рѣчку купаться; тамъ снова дивно пахнулъ лознякъ, прибрежный песокъ блестѣлъ, летали стрижи; отецъ училъ Женю плавать, и онъ благоговѣлъ, держался за его загорѣлую шею, задыхался отъ гордости, если выказывалъ ловкость. Такъ летѣло время, пока солнце не сходило къ низу, краснѣя. Значитъ, ушелъ день. Кто считаетъ ихъ? Закутавъ головы полотенцами, они шли домой.
// 33
IV
Въ разгарѣ iюля, знойнаго, радостнаго мѣсяца, загнать дѣтей въ комнаты трудно. Бѣдная Лина могла охать сколько угодно, — Женя, Сонечка, кузина Лиза Толстая или Лиза Собачка цѣлыми днями пропадали въ большомъ саду, гдѣ-то на гумнахъ, въ конопляхъ, въ крыжовникѣ. Замѣтивъ Лину, хохотали, кричали таинственное дѣтское слово «чибисъ», — оно значило все что угодно — и вихремъ неслись въ свои тайныя мѣста, извѣстныя только посвященнымъ.
— Соня, Соня, давай бѣгать! — кричала Лиза Собачка, и въ упоеньи отъ здоровья, счастья неслась какъ дикiй кобыленокъ по аллеямъ. За ней Соня, Женя. Но Женя не могъ угнаться. Онѣ старше и ловчѣй. Но злился.
— Дуры! Конечно, дуры! Выдумаютъ еще!
— Не догналъ, не догналъ! Самъ дуракъ.
Лиза Толстенькая останавливалась и показывала языкъ.
— Бимъ-бомъ!
— Не понимаю я вашихъ глупостей!
Это слово приводило Женю въ ярость. Дѣвчонки хохотали, а онъ ничего не понималъ. Здѣсь была уже маленькая женская тайна; онѣ заливались, кувыркались отъ восторга, шептались и какъ заговорщицы спрашивали другъ друга: «это бимъ-бомъ?» «Нѣтъ». Бимъ-бомъ было что-то другое, снова неуловимое и раздражающее.
Къ вечеру жара спадала. Тогда играли въ лапту. Со слободы собирались дружественные мальчишки, разные Савоськи, Масетки, Романы — и раздѣлялись на партiи. Битвы получались жестокiя. На широчайшей улицѣ, по гусиной травкѣ, затянувшей середину, въ огненномъ азартѣ носились дѣти, барскiя и мужицкiя вперемежку, и только одна мысль: не смазать бы мячомъ, срѣзать бы врага, хоть у черты. Или запустить мячъ Богъ знаетъ куда къ небу, гдѣ ласточки шмыгаютъ въ золотомъ свѣтѣ, чтобы онъ на мгновенье повисъ въ синевѣ — и камнемъ къ низу.
Хорошо, если играетъ пастушенокъ Вальтонъ. Почему онъ Вальтонъ, этого не знаютъ. Онъ даже не изъ этой
// 34
деревни, но въ него влюблены всѣ дѣти. Что-то есть въ немъ острое, покоряющее. Когда онъ подъѣзжаетъ со стадомъ сидя бокомъ на кобылкѣ, дѣти кричатъ: «Вальтонъ, къ намъ!» Вальтонъ равнодушенъ, какъ знаменитость, и въ этомъ тоже его обаянье. Сдавъ скотъ, онъ можетъ, между прочимъ, и сразиться. Но это такъ, отъ нечего дѣлать.
Побѣждаютъ тѣ, на чьей сторонѣ Вальтонъ.
V
Товарищъ отца по службѣ Дѣдъ (его звали такъ за громадную бороду) — подарилъ Женѣ ружье. Это было событiемъ.
Съ утра передъ его прiѣздомъ Женя волновался. Онъ догадывался смутнымъ чувствомъ — и скрывалъ, стараясь имѣть независимый, равнодушный видъ.
Но когда Дѣдъ ввалился, втащилъ его вещи и остался только странный продолговатый ящикъ, Женя не вытерпѣлъ:
— А тутъ… что? — спросилъ онъ, задыхаясь, цѣлуя Дѣда.
Дѣдъ улыбался и гладилъ черную бороду.
— А посмотримъ, посмотримъ.
И тамъ было ружье. Настоящее ружье, одноствольное, шомпольное, тульской работы. Соня съ Собачкой визжали; Женя сiялъ молча. Онъ считалъ неудобнымъ выказывать радость открыто. Отецъ съ Дѣдомъ осматривали ружье, совѣтовались, улыбались.
Послѣ обѣда Дѣдъ сказалъ:
— Что же, надо итти пробовать.
Женя похолодѣлъ. Стрѣлять! Первый разъ въ жизни выпалить, произвести этотъ страшный громъ, который пугалъ его, даже когда стрѣлялъ отецъ — и не струсить!
Былъ прохладный день, сѣроватый. Липы въ большомъ саду облетали, пахло милой и печальной осенью. На гумнѣ Ивана Гусарова молотили цѣпами.
Впереди шелъ Дѣдъ съ отцомъ, потомъ Женя, дѣвочки,
// 35
садовникъ, сзади гомозились мальчишки. Въ саду выбрали заброшенную сторожку караульщика; прикрѣпили бумагу на двери, обвели кругъ.
— Ну, готово, — сказалъ Дѣдъ. — Николай Петровичъ, заряжайте.
Отецъ заколачивалъ шомполомъ пыжъ, а Женя стоялъ, смотрѣлъ невидящими глазами и вздыхалъ — какъ будто стрѣлять должны были въ него. Наконецъ, отецъ надѣлъ пистонъ. Дѣвочки заткнули уши и замерли.
— Теперь бери… вотъ такъ, лѣвую впередъ, чтобы мушка на серединѣ листа…
Женя видѣлъ только блиставшiй пистонъ. Въ немъ отражался какой-то лучъ, и этотъ пистонъ дѣйствовалъ на него магически. Руки не двигались.
— Ну, валяй! — крикнулъ Дѣдъ.
Женя что-то дернулъ, передъ нимъ блеснуло, бухнуло, онъ отшатнулся и опустилъ ружье.
Отецъ съ Дѣдомъ смѣялись.
— Страшно палить, а?
Дѣдъ трепалъ его по щекѣ.
— Ну ничего, молодецъ.
— Нѣтъ, — сказалъ Женя, едва выговаривая слова: не страшно.
Отецъ подошелъ къ сторожкѣ.
— Десять дробинъ, ай да ты!
Женя улыбался. Чѣмъ-то смутнымъ, блаженнымъ былъ онъ полонъ, и весь этотъ день, когда ружье висѣло въ кабинетѣ съ «настоящими» ружьями, былъ такъ значителенъ, радостенъ; онъ уже не просто Женя, а владѣтель ружья, изъ котораго можетъ стрѣлять воробьевъ, сорокъ — какое громадное преимущество передъ дѣвчонками!
Онъ былъ счастливъ.
VI
Слобода, гдѣ играли въ лапту, дорога къ церкви, все съ наступленiемъ осени обращалось въ топь. Приходилось сидѣть дома. Только отецъ могъ ѣздить въ это время
// 36
съ гончими, дѣти учились, и бѣдная Лиза Толстенькая часами разыгрывала экзерсисы; отъ скуки, неудовольствiя по ея пухлымъ щекамъ текли слезы, но въ это время года ничего уже нельзя было подѣлать съ Линой: она брала верхъ. Соня и Женя учились по-нѣмецки. О ружьѣ нечего было и думать.
Черезъ часъ, два послѣ обѣда смеркалось. За окнами было темно, на деревнѣ зажигали кой-гдѣ огни.
— Соня, Соня, говорила Собачка, за сколько бъ ты пошла сейчасъ на кладбище?
— Я бъ за тысячу.
— А я бы за десять не пошла…
Въ столовой шила что-нибудь мама, въ комнатѣ рядомъ съ кухней Дашенька штопала чулки. Дѣти посылали за Настасьей.
Старая баба Настасья, птичница, хромая, подслѣповатая, вносила съ собой нѣчто сказочно-таинственное. Ее заставляли разсказывать, давали за это орѣшковъ, пряника. Усаживались вокругъ въ темной комнатѣ, запирали двери — начинались разсказы.
— И было, значитъ, три сестрицы: одна двуглазка, другая одноглазка, третья трехглазка. И такъ это вѣдьма и говоритъ: закрой глазокъ, закрой другой, а про третiй забыла.
Послѣ сказокъ прятались. Въ темнотѣ залѣзали въ шкафы, подъ туалетъ, подъ кровати. Искала всегда Настасья. Какъ тихiй звѣрь лазила и ковыляла она по полу, а дѣти хихикали, перескакивали изъ одной похоронки въ другую, визжали, шмыгали подъ самыми ея руками и торжествовали.
— Будетъ вамъ, будетъ! — говорила мама, внезапно растворяя дверь: — ужинать пора.
Съ ней врывался свѣтъ; жуткое и азартъ, въ которомъ жили эти часы — пропадалъ, дѣти были недовольны.
— Мамочка, позволь еще! Милая!
Но мать настаивала; приходилось подчиняться.
— Послѣ этой Настасьи всегда такой запахъ, — мама улыбалась и отворяла форточку. Дѣти расходились красные, съ блестящими глазами.
_________
// 37
Разъ осенью, въ такой-же дождливый вечеръ, Женя стоялъ съ Настасьей у окошка. У него на губѣ былъ лишай, огникъ, какъ говорила Настасья. Онъ смотрѣлъ на огонекъ въ избушкѣ караульщика у погоста и повторялъ за Настасьей машинально: «Огонь, огонь, возьми огникъ, огонь, огонь, возьми огникъ». Ему было скучно. Непонятная тоска сжимала сердце.
— Теперь отплюнься: разъ плюнь, два, и соскочитъ.
— Почему же соскочитъ?
— А ужъ потому. Увидишь.
Женѣ было все равно. Можетъ-быть, и соскочитъ. Онъ водилъ пальцемъ по стеклу и всматривался.
— Слушай, — сказалъ онъ: — а что сторожъ тамъ дѣлаетъ?
— Сторожъ-то?
— На погостѣ.
— Значитъ, краулитъ.
Женя молчалъ.
— Кого жъ караулитъ? Все покойники.
— Такъ ужъ значитъ краулитъ.
— А что — вдругъ спросилъ онъ — когда мы умремъ, насъ туда же положатъ?
— Тебѣ то еще долго жить, — сказала Настасья, вздохнула.
Больше Женя не спрашивалъ. Онъ стоялъ упершись лбомъ въ стекло, и думалъ. Что тамъ такое будетъ? Пройдетъ десять, двадцать, пятьдесятъ лѣтъ — онъ станетъ такой же старенькiй, какъ эта Настасья, а гдѣ будетъ тогда Настасья? Гдѣ мама будетъ? «Мама!» чуть не закричалъ онъ. Ледяная мысль пронзила его: что будетъ съ мамой? Вдругъ умретъ мама теперь же, черезъ мѣсяцъ, годъ? Этого онъ не могъ вынести; какъ стоялъ у окна — залился долгимъ плачемъ, долгимъ, неутѣшнымъ.
Прибѣжала мама, его ласкали, утѣшали; онъ ничего не говорилъ, въ ужасѣ держался за мать, плакалъ, не переставая твердить: «Мама, мама!»
Много разъ съ тѣхъ поръ, въ зрѣлые годы, думалъ онъ объ этомъ, но тотъ вечеръ, когда впервые былъ поставленъ вопросъ — тотъ осеннiй мрачный вечеръ съ огонькомъ на кладбищѣ нельзя было вычеркнуть ничѣмъ.
// 38
VII
Для человѣка въ десять лѣтъ «мама» обнимаетъ три четверти жизни. Встаетъ ли онъ утромъ, учитъ ли нѣмецкiя слова, ѣстъ ли за завтракомъ котлетку съ огурцомъ, сражается ли съ сестрой въ свои козыри, охотится ли, слушаетъ ли сказку, ложится ли спать, страдаетъ, здоровъ или боленъ — всегда, на всѣхъ путяхъ его маленькой жизни за нимъ слѣдитъ свѣтлый духъ — мама. Быть-можетъ, ея нѣтъ въ тотъ, иной моментъ. Она можетъ уѣхать въ гости, уйти въ амбаръ, на птичникъ — но это ничего не значитъ. Ее можно найти, прибѣжать къ ней, разрыдаться въ ея объятiяхъ, если случилось что-нибудь ужасное — напримѣръ, убили любимую собаку, или кучеръ обидѣлъ друга Романа. Но у ней будетъ найдено утѣшенiе и защита. Мама не можетъ быть несправедливой. Если другъ Романъ дѣйствительно неповиненъ, — кучеръ понесетъ свою кару.
Когда маленькiй человѣкъ заболѣлъ, на ея лицо ложится тѣнь. Мама спокойна, сдержана, но волнуется. Посовѣтовавшись съ фельдшеромъ Астахомъ, она дастъ хины, положитъ компрессъ chauffant, смѣряетъ температуру черненькимъ термометромъ — подъ ея умѣлыми руками не можетъ болѣзнь не податься. А глухой ночью, когда отъ жары начнется кошмаръ, она наклонится, въ бѣлой кофточкѣ, возьметъ къ себѣ на постель, и при ней духи тьмы не осмѣлятся приблизиться.
И первая, кому радуется и кого любитъ выздоравливающiй ребенокъ, это та же мама. По ея лицу онъ видитъ, что прошло тяжелое, и вновь пойдутъ утра и игры, ясные зимнiе дни, коньки, лыжи, бѣлые морозы и иней.
Въ большомъ домѣ, гдѣ копошатся дѣти, снова и постоянно проходитъ свѣтлымъ видѣнiемъ она — далекая отъ радостей, ясная, и вся въ любви мама.
VIII
Зима! Это значитъ, что все завѣяно ровнымъ бѣлымъ снѣгомъ, остро вкусенъ воздухъ, небо прiятно-свинцоваго
// 39
тона и летаютъ вороны. Это значитъ, что для дѣтей насталъ новый рядъ радостей — зимняя жизнь и зимнiя удовольствiя — лыжи, коньки, салазки, а вдали, гдѣ то на границѣ двухъ годовъ Рождество.
Съ новымъ сезономъ столяръ Семiошка получаетъ новую работу: долженъ подмораживать скамьи для катанья.
Дѣти забирались въ мастерскую — тамъ пахло клеемъ, древесными стружками, было жарко и работалъ старикъ Семенъ съ веревочкой вокругъ головы.
— Дядя Семiоша, а дядя, пора!
— Сдѣлалъ бы скамеечку!
— Значитъ, не могимъ. Значитъ, барину полозья выгнемъ, и значитъ, тогда изготовимъ.
Но, конечно, онъ уступалъ, и намазавъ низъ скамьи навозомъ, подливалъ водой. Получалась ледяшка. Дѣти бѣжали къ друзьямъ, на деревню; друзья тащили самодѣльныя скамейки, — начиналось игрище.
Садились всѣ вмѣстѣ у околицы, между домомъ и церковью. Къ рѣчкѣ шелъ далекiй, ровный спускъ.
Сначала подталкивали скамьи ногами, но чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣй, плавнѣй ея ходъ. Осталась налѣво сажалка съ незамерзавшимъ ручьемъ, гдѣ бродятъ гуси, вытягиваютъ шеи и кричатъ. Скамья бочитъ, — ударъ ногой, и она снова на пути; вотъ все быстрѣй, быстрѣе въ надвигающихся сумеркахъ летятъ ребята, вотъ не удержались, — всѣ вверхъ ногами кувыркаются въ снѣгъ. Визгъ, хохотъ. Надо вылѣзать, тащить въ гору свои экипажи, снова мчатся.
Дѣти разсыпались, глаза горятъ, въ валенки набился снѣгъ; пахнетъ зимой, радостью, дубленымъ тулупчикомъ Жени. Издали свѣтитъ домъ; вѣрно, скоро тамъ будетъ чай, къ околицѣ выйдетъ Лина въ короткой кофточкѣ, и придется возвращаться.
При сiяющей лампѣ, въ столовой, дѣти будутъ наперебой болтать о восторгахъ катанья, запихивая за обѣ щеки бѣлый хлѣбъ съ масломъ. Отецъ выйдетъ послѣ дневного сна и выпьетъ свою порцiю — чай съ молокомъ и въ прикуску маленькiе кусочки сахару. Потомъ онъ пойдетъ набивать патроны къ завтрашнему дню. Переводя
// 40
духъ, глядя, какъ сильныя руки отца забиваютъ пыжъ въ гильзу, стоитъ сзади Женя. Или, быть-можетъ, они станутъ топить въ каминѣ свинецъ для пуль, и эту жидкость, какъ ртуть, лить въ пулелейку. А выше, на полкѣ мастерской, полусработанный стоитъ маленькiй бригъ. Слѣдить за работой отца такое наслажденье!
Лягутъ спать во время; передъ сномъ Лиза Толстенькая съ Соней проскачутъ въ рубашонкахъ у себя въ комнатѣ, будутъ хохотать, шептаться, опять ненавистный «бимъ-бомъ» долетитъ до слуха Жени. Но быстрый, здоровый сонъ возьметъ всѣхъ.
Мама проработаетъ до двѣнадцати. Въ часъ, обойдя домъ и заперевъ двери, ляжетъ отецъ. Онъ выйдетъ на крыльцо, послушаетъ. Если утки кричатъ на сажалкѣ, вернется, возьметъ револьверъ и пойдетъ взглянуть: не волки ли — отецъ ничего не боится.
И возможно, что когда уснетъ и онъ, въ своемъ кабинетѣ, гдѣ висятъ ружья на рогахъ надъ медвѣжьей шкурой, завѣсившей стѣну — можетъ-быть, тогда волки и придутъ. Былъ уже случай, что одинъ подошелъ къ самому кабинету. Слѣдъ указывалъ на это съ точностью. Но боги хранители дома, рускiе лары не дадутъ въ ночной часъ неблагополучiя.
IХ
Рождества дѣти всегда ждали. Рождество, Святки для этого народа полны счастья, сказочности, необычнаго.
Съ самаго утра казалось, что наступилъ день даже другого цвѣта, чѣмъ обыкновенные. Тѣ дни сѣрые или бѣлые, а этотъ — острый, жуткiй, ему не найдешь краски.
Волненiя начинались съ постели. Во-первыхъ были они о попахъ, во-вторыхъ о подаркахъ и елкѣ. Попы волновали тягостно, съ оттѣнкомъ подчиненности. Дѣти смирѣли, крестились, а Женю видъ ризъ, камилавки, кадила ошеломлялъ. Батюшка бывалъ любезенъ; пилъ послѣ молебна водку, закусывалъ пирогомъ, но все же это былъ тотъ странный человѣкъ, который облачается въ золото,
// 41
при пѣнiи произноситъ малопонятныя слова и присутствуетъ на крестинахъ, свадьбахъ, похоронахъ. Замѣститель кого-то еще болѣе страшнаго и неизвѣстно гдѣ находящагося.
Подарки и елка — другое дѣло. Всякому лестно получить Донъ-Кихота, или, можетъ-быть, пушку, новыхъ солдатъ.
А когда наступятъ сумерки, ждать съ Соней и Лизой Собачкой у дверей залы! Рано или поздно ихъ откроютъ; тогда свѣтъ ударитъ по глазамъ, мама, смѣясь, будетъ цѣловать, а въ дверяхъ напротивъ друзья — Романы, Өедоты, и знаменитый бѣгунъ Ваня-Ахиллесъ, котораго привозятъ иногда въ гости изъ сосѣдняго села.
Этотъ вечеръ принадлежитъ дѣтямъ. Если бъ взрослые захотѣли читать, работать, разговаривать, — изъ этого ничего бы не вышло. Какъ угорѣлыя носятся дѣти по всему дому, состязаясь съ бѣгуномъ Ваней. Какъ они пылаютъ! Сколько азарта, нерва въ этихъ взвизгивающихъ рожицахъ, какъ страшно притаиться за угломъ и ждать, пролетитъ ли Ахиллесъ мимо, или цапнетъ. А потомъ травятъ Ахиллеса, подстерегаютъ, вступаютъ въ союзъ, чтобы поймать его.
Такъ проходитъ первый день. Но за нимъ есть еще второй, третiй, Новый годъ, Святки. Придутъ еще ряженые, всегда одни и тѣ же козы, медвѣди и лошади. Въ свободные дни, надъ которыми Лина пока невластна, можно будетъ почитать Донъ-Кихота, сидя съ ногами на диванѣ, мечтая о неизвѣстныхъ странахъ и людяхъ. Въ тишинѣ этихъ грезъ, впервые и едва видимо проступятъ какiе-то виды — дальше игръ и бѣготни. И не разъ дѣтское сердце, очарованное книгой, заглянетъ въ трепетѣ въ область взрослыхъ, — туда, куда путь ему еще заказанъ.
Х
Съ вечера всѣ были веселы; разсматривали старую «Ниву», спорили о рыцаряхъ, изображенныхъ верхами. Лиза Толстенькая была за бѣлую лошадь.
// 42
— Мой конь, мой конь! — твердила она, мусоля пальцемъ бѣлаго рыцарскаго коня.
Сонѣ тоже больше нравился бѣлый, и, какъ часто бывало, Женя остался въ меньшинствѣ.
На утро передъ уроками Лиза вдругъ заплакала. Легла ничкомъ на диванъ, развела цѣлое озеро слезъ.
Трудно было добиться толку; наконецъ, поняли — она больна. Вспухло горло и температура поднялась до сорока.
Такъ началась скарлатина, обратившая домъ на полтора мѣсяца въ больницу.
Лизу Толстенькую быстро увезли. Ее закутали въ шубы, закрыли съ головой, положили въ возокъ и съ фельдшеромъ Астахомъ отправили на Шахту, рудную контору, куда ѣздилъ отецъ. Жаль было Лизу. Дѣти смотрѣли, какъ возокъ катилъ внизъ къ рѣчкѣ, какъ взбирался на той сторонѣ, мелькая черной точкой. Но скоро пришелъ и ихъ чередъ. Первой слегла старшая, Маня, гостившая послѣ Рождества, уже гимназистка. Черезъ недѣлю захворала Соня, потомъ Женя. Скоро всюду въ домѣ были спущены шторы, дѣти стонали въ жару, ихъ поили микстурами. Мучила рвота. Въ эти дни часто и надолго уходило отъ нихъ окружающее, и шла странная, темная, своя жизнь. Но въ нелѣпомъ хаосѣ безошибочно узнавали они маму въ бѣлой кофточкѣ.
Наконецъ, Маня начала выздоравливать. Ей читали вслухъ, и разъ какъ-то отецъ привезъ вѣсти о скучавшей Собачкѣ. Это были стихи, сочиненные для нея Астахомъ. Начинались они такъ:
Вотъ вамъ, Лиза, «Вокругъ свѣта»,
Почитайте пока это…
А Женю въ это время еще отпаивали бульонцемъ. Онъ сталъ худъ, желтъ, печально сдиралъ онъ чешуйки съ рукъ и складывалъ въ кучки. Глядѣть на свѣтъ было больно — и въ полутемной комнатѣ онъ вспоминалъ о снѣгѣ, Лизѣ Собачкѣ, конькахъ, ружьѣ. Его очередь наступила не скоро.
Но выздоровленiе пришло, и ему надолго запомнилось
// 43
то утро, когда въ первый разъ ему надѣли валенки, халатикъ, и стриженый, едва держась на ногахъ и хватаясь за печку, стулья, чтобъ не упасть, онъ вышелъ въ сосѣднюю комнату. Отсвѣтъ снѣга лежалъ на всемъ. Февральское солнце сiяло туманно. Съ крышъ капало. Онъ увидѣлъ подъ рядъ три комнаты, и въ послѣдней столъ, накрытый къ обѣду. Все было бѣлоснѣжно и прекрасно, точно, какъ и онъ, сняло сѣрыя чешуйки, показывая свою настоящую прелесть.
Рядъ знакомыхъ комнатъ показался Женѣ анфиладой, съ сiяющимъ, какъ для пира, столомъ. Отъ восторга онъ слегка задохнулся. Что-то въ его сердцѣ трепетало; снова жизнь, еще милѣй и ослѣпительнѣе прежней, а тяжелое отошло.
Онъ пошатнулся. Прибѣжала мама, Дашенька.
— Мама, — сказалъ онъ. — Я здоровъ.
И онъ повисъ на ней. Мама его цѣловала.
ХI
Взрослые не понимаютъ природы. Они не знаютъ весны, лѣта, осенняго очарованья. Все это для нихъ было, и жизнь ихъ охвачена равнодушiемъ.
Для ребенка природа есть просто часть собственнаго существованья. Съ весной онъ борется противъ зимы. Каждый удачный день для него радость, и онъ огорченъ, если въ началѣ апрѣля, при хорошей погодѣ, выпадаетъ снѣгъ.
Въ мартѣ улица передъ домомъ мутнѣла. Ноздреватый снѣгъ шуршалъ, тая. Протыкались лошади, навозъ рыжѣлъ. По-особенному кричали галки; девятаго марта пекли жаворонковъ.
И тогда опять трудно становилось учиться. Звало на улицу неяркое солнце, туманно млѣвшее въ испаренiяхъ. Тронулись ручьи; надо было ихъ расчищать.
Женя дѣлалъ это съ серьезностью и добросовѣстностью. Ему казалось, что онъ тоже помогаетъ веснѣ, милому и свѣтлому духу, вѣявшему кругомъ.
// 44
Когда въ полезность его труда не вѣрили, онъ сердился.
— Вѣдь вода скорѣй сойдетъ! — говорилъ онъ.
— И безъ тебя сошла бы.
— А если я буду помогать, все-таки скорѣй.
Отецъ улыбался.
— Да кому это нужно?
— Ахъ, ты ничего не понимаешь.
Странный человѣкъ отецъ: ему все равно, наступитъ весна сейчасъ, или на два дня позже.
Ракиты у прясла выпускали пушки и краснѣли. Вдали, на рѣкѣ, проступала вода. Женя засматривался. Черезъ недѣлю, при такомъ ровномъ, блѣдномъ теплѣ, взломаетъ ледъ, вода выйдетъ изъ береговъ, и ночью будетъ слышенъ веселый шумъ — половодье. Онъ спускался къ сажалкѣ, смотрѣлъ, какъ взбухаетъ ледъ, какъ обтаяли откосы и подъ солнышкомъ на нихъ пробивается крапива. Возвращался съ Шахты домой отецъ, — въ санкахъ, обвѣтренный и здоровый. Женя кидался къ нему, цѣловалъ въ свѣжiе усы и вмѣстѣ они въѣзжали домой.
— Скоро рѣчка? Спрашивалъ онъ. — Скоро тронется? Черезъ два дня?
Взрослые всегда не вѣрятъ.
— Куда тамъ, — отвѣчалъ отецъ, пуская синеватый дымъ, — недѣлю продержится.
— Ты вотъ говорилъ, что нынче мой ручей замерзнетъ, а онъ и не замерзъ.
— Какой ручей?
— Главный.
Отецъ усмѣхался.
Но скоро снѣгъ сошелъ, рѣчка вскрылась, мощный потокъ гудѣлъ подъ мостами, заливая по лугамъ шоссе, топя ивнякъ. Отецъ доходилъ до разлива, переѣзжалъ на лодкѣ съ рыжимъ Степаномъ и на той сторонѣ ѣхалъ верхомъ.
Что за роскошь — плыть за отцомъ въ баркасѣ!
Здѣсь съ Женей былъ случай, взволновавшiй всѣхъ. Баркасъ отчаливалъ. Было видно, за рѣкой, какъ отецъ съ малымъ подъѣзжаютъ верхами къ водѣ. Женя прыг-
// 45
нулъ въ лодку; Степанъ съ мужикомъ двинулись на шестахъ. Весело было проплывать надъ кустами, которые гнуло напоромъ, видѣть, какъ несутся льдинки; слушать шумъ могучей воды.
Такъ добрались до середины. Справа мостъ на сваяхъ, подъ него бьетъ, ревя, стремя. Видно, какъ отецъ слѣзъ съ лошади, отдалъ ее работнику. Вдругъ берегъ, отецъ, деревья за нимъ начинаютъ нестись влѣво, по горизонту. Степанъ налегъ на шестъ, мужикъ возится, но берегъ летитъ все быстрѣе. Женя оглядывается. Степанъ блѣденъ. Мужикъ тоже растерялся. Впереди въ двадцати шагахъ мостъ, гулъ воды въ сваяхъ. Хочется крикнуть, позвать маму. Но поздно. Съ размаху лодка бьетъ о первую сваю, о вторую, мужики безпомощно хватаются за нихъ. Еще ударъ. Дощаникъ скрипитъ, медленно клонится. Женя сидитъ на днѣ, надъ нимъ связи, перекладины моста, темнота… перевернется-ли? Мужики отпихиваются изо всѣхъ силъ. Гдѣ отецъ съ лошадьми, гдѣ дымъ его папироски? И вдругъ сейчасъ ничего не будетъ? Гдѣ мама?
Мама изъ далекаго дома видитъ все, и уже она бѣжитъ, задыхаясь, внѣ себя, къ разливу. Не успѣть!
Счастливый поворотъ, — лодку стрѣлой выноситъ изъ-подъ моста, и снова шесты дѣйствуютъ, опять виденъ отецъ, и черезъ пять минутъ по заводи они плывутъ къ берегу. Женя все еще не можетъ сѣсть на лавочку: передъ глазами зеленые круги.
Черезъ часъ дома слезы, ласковые упреки, тишина, отдыхъ.
Больше встрѣчать отца не придется!
ХII
Весна, лѣто. Время молодой жизни, когда для дѣтей все сливается въ ласковый привѣтъ неба, воздуха, солнца. Когда дни кончаются такъ же легко, какъ встаетъ утромъ солнце, — оставляютъ въ душѣ длинный, свѣтящiйся слѣдъ.
Этихъ дней уже нѣтъ. Не пахнетъ уже такъ рѣка съ
// 46
ивнякомъ. Нѣтъ тѣхъ игръ, нѣтъ вечернихъ коростелей, закатовъ за Высоцкимъ заказомъ, нѣтъ отца на дрожкахъ, Вальтона, Масетки; нѣтъ стада, входящаго вечеромъ въ деревню, золотистой пыли подъ вербами, Дашеньки, Гришки.
И не будетъ никогда ружья, стрѣльбы въ воробьевъ, верхового конька Червончика, на которомъ можно ѣздить въ обраткѣ, а онъ нейдетъ изъ дому — домой же мчится вскачь и его нельзя удержать. Не будетъ охоты съ Гришкой въ Сопѣлкахъ, когда удрала Коза съ дрожками, и пришлось итти домой пѣшкомъ, за пять верстъ, лѣсомъ, въ темнотѣ; было страшно, и къ концу Женя такъ усталъ, что Гришка взялъ его на закорки; съ ружьями, парой убитыхъ утокъ, въ одиннадцатомъ часу они плелись по деревнѣ — маленькiй на большомъ, дремля, измученные и несчастные.
Все это было такъ давно, что легендой вѣетъ отъ воспоминанiй; и кажется, что уже нѣтъ и самаго села, и дома, и другiя поля, другiе лѣса вокругъ, другiе люди живутъ на томъ мѣстѣ. Но изъ сѣдой были человѣческое сердце слышитъ все тотъ-же привѣтъ — чистый и прозрачный. И жизнь идетъ далѣе.
ХIII
Въ серединѣ зимы отца перевели на сосѣднiй заводъ, верстъ за сорокъ. Сперва уѣхалъ онъ самъ, потомъ начались сборы и укладыванья семьи. Въ комнаты натащили ящиковъ, и началось разрушенiе. Горько было видѣть, какъ со стѣнъ снимали фотографiи, зашивали въ рогожу диваны, сдирали портьеры. Милый, старый домъ, съ которымъ многое уже было связано, разоряли. И вмѣстѣ со спрятанными солдатиками, съ рисунками лошадей, козъ, удалялась часть жизни, еще такая малая и юная, но уже дававшая о себѣ знать.
За день до отъѣзда Женя прощался съ друзьями, съ играми, съ любимыми мѣстами. Онъ обошелъ на лыжахъ большой садъ, сошелъ къ сажалкѣ; какъ всегда, незамер-
// 47
зающимъ ручьемъ бѣжала оттуда вода. Вотъ развалины сахарнаго завода, откуда съ Собачкой и Соней они носились по отвѣсному скату на лыжахъ; налѣво церковь, погостъ, и внизу луга — такiе безбрежные и ясные лѣтомъ, а сейчасъ это бѣлая равнина. Онъ хотѣлъ-было съѣхать на лыжахъ съ горки, въ послѣднiй разъ, но что-то защемило въ сердцѣ, и, вздохнувъ, онъ вернулся домой.
Ужинали при свѣчахъ — лампъ уже не было. Голыя стѣны, натоптанные полы, черныя окна. Женя поскорѣй легъ спать. Но и заснуть долго не могъ. Всталъ онъ на другой день блѣдный и печальный.
Было уже подано двое саней. Мужики собрались провожать. Изъ дому тащили послѣднiя вещи и грузили на подводы. Въ кухнѣ Дашенька плакала, цѣлуясь со своими прiятельницами съ Поповки «женами мνроносицами».
Соню и Женю одѣли въ полушубки, завернули въ тулупы, — какъ безмолвныя туши были они втиснуты въ сани. Скрипѣлъ снѣгъ, солнце блестѣло. Больно было глядѣть отъ свѣта. На поворотѣ, въ околицѣ стояли группой мальчишки и кланялись. Женя вспомнилъ, что онъ ничего не подарилъ на память Настасьѣ, игравшей съ нимъ преданно, и вздохнулъ.
Но было поздно. Лошади, хорошо кормленныя передъ дорогой, шли бойко; сiяла снѣжная равнина, въ лицо изъ-подъ копытъ летѣли комья — тройка дружно взнеслась на мостъ, гдѣ прошлой весной Женя терпѣлъ аварiю. Высунувшись, насколько могъ, онъ обернулся: вдали на горѣ бѣлѣлъ двухъэтажный домъ, у околицы какъ будто копошились фигурки. Горло Жени сжалось. Чтобы не выдать себя и разсѣяться, въ меланхолическомъ излiянiи, онъ замурлыкалъ:
Дорогiя мнѣ мѣста, гдѣ я про-жилъ годы дѣтства.
Васъ увижу-ли когда, иль поки-ину на-всегда?
слова стараго романса, который онъ недавно слышалъ.
— Не пой, сказала мама, улыбнувшись: простудишь горло.
Онъ напѣвалъ про себя, и все время ему хотѣлось плакать.
// 48
XIV
Жизнь на новомъ мѣстѣ оказалась не хуже, если не лучше прежней. Правда, не было старыхъ друзей — Вальтона, Настасьи. Лизу Собачку увезли къ родителямъ. Но явилось и то, чего раньше не было.
Здѣсь отецъ управлялъ заводомъ. Ему отвели огромный домъ, куда можно было вмѣстить два прежнихъ, на берегу озера. На полторы версты шла ровная снѣжная скатерть; на горизонтѣ лѣсъ синѣлъ. За гигантской плотиной лежалъ заводъ, чернѣли крыши, двумя огромными столбами возвышались доменныя печи. Все это было необыкновенно и привлекательно. Нѣсколько разъ отецъ бралъ съ собой Женю на заводъ. Они выѣзжали въ «дежуркѣ», у воротъ завода сторожа подобострастно кланялись отцу — и дальше они попадали въ казавшееся Женѣ ужаснымъ царство печей, огней и желѣза. Въ одномъ мѣстѣ билъ молотъ по раскаленной мягкой глыбѣ, вздыхая, она осѣдала, стрѣляя золотыми звѣздочками. Въ прокатныхъ вальцахъ вытягивались огненно-красныя ленты; это будущiя рельсы. Литейщики ждали выпуска чугуна, и когда отворялась утроба домны, оттуда лился ослѣпительный металлъ, отъ одного прикосновенiя къ которому загорались щепки. Рабочiе подбѣгали къ струѣ, подставляли черпаки, и рысью, покачиваясь, чуть не расплескивая жидкость, бѣжали къ опокамъ, выливая туда чугунъ.
— Въ прошломъ году былъ случай, говоритъ отецъ: одинъ залилъ себѣ за сапогъ. Теперь мы не позволяемъ въ сапогахъ ходить.
Женя блѣднѣлъ, представляя себѣ сожженную ногу, крѣпче держался за отца. Послѣ всѣхъ этихъ литейныхъ, механическихъ, ремонтныхъ — радостно было опять сѣсть въ санки и по чистому снѣгу катить мимо базарной площади, церкви, по набережной озера — домой. Вотъ на углу «господскiй домъ» — отель для одинокихъ инженеровъ, гдѣ всѣмъ управляетъ толстенькая Евдокiя Ильинична. Красный домъ доктора, и, наконецъ, они у своего подъѣзда. Вы-
// 49
бѣгаетъ старый Тимофеичъ, отстегиваетъ полость. И уже ждетъ обѣдъ въ огромной столовой, передѣланной изъ зимняго сада, со стеклянной стѣной на озеро. Послѣ обѣда можно уйти наверхъ; верхнiй этажъ меньше нижняго — нѣчто въ родѣ мезонина; но тамъ двѣ огромныя комнаты — Жени и Сони, и большая средняя, гдѣ трапецiи. Изъ Жениной снова видно озеро. Оно тянетъ къ себѣ взглядъ ровной бѣлизной, великимъ спокойствiемъ снѣга, умиряющаго заводскiй гомонъ. Въ этой свѣтлой теплой комнатѣ можно мечтать, глядя на дальнiе лѣса, рисовать, ожидая, что вотъ нарисуешь что-нибудь замѣчательное — и незамѣтно снѣжное поле засинѣетъ, настанутъ сумерки, чай среди милыхъ сердцу, вечернее чтенiе «Краснаго кедра», «Дальняго Запада». Невѣдомые края, приключенiя, охоты затолпятся въ мозгу, и станешь просить маму скорѣе послать въ уѣздный городъ мѣнять книжки — къ старому еврейчику, у котораго такой запасъ чудеснаго.
Когда ложатся спать, въ комнатѣ Жени розоватый отсвѣтъ. Это далеко, за плотиной, полыхаютъ надъ домнами языки газа; какъ два громадныхъ факела, будутъ они краснѣть всю ночь, освѣщая заводъ, село, бѣлое озеро.
Можетъ быть, ихъ увидитъ лось, если подойдетъ къ опушкѣ дальняго лѣса — и въ ужасѣ помчится назадъ. И во всякомъ случаѣ, видны они на много верстъ ѣдущему темной ночью.
XV
Вечеромъ въ субботу отецъ сказалъ: «завтра ѣдемъ на буерѣ». Женя радостно волновался, а утромъ, проснувшись увидѣлъ на озерѣ трехугольную платформу на конькахъ, съ парусомъ. Толпились любопытные, у мачты возился полковникъ Говардъ, начальникъ мастерскихъ — человѣкъ лысый, веселый и рѣшительный.
Одѣваться и пить чай при такихъ условiяхъ было трудно. Какъ-никакъ, это то же самое, что описано у Жюль Верна въ «Вокругъ свѣта въ 80 дней».
Отецъ тоже былъ веселъ, смѣялся и говорилъ: «Ну, Говардъ, не завезите насъ въ полынью».
// 50
— Перескочимъ.
Однако, Говардъ какъ разъ былъ знаменитъ неблагоразумiемъ; недавно былъ случай, когда онъ на сѣрой кобылѣ чуть не провалился въ воду.
Наконецъ, буеръ готовъ, отецъ съ Женей садятся на платформу, на рулѣ Говардъ. Сначала толкаютъ двое рабочихъ; медленно, и какъ-то вяло, подъ напоромъ вѣтра, плыветъ зимнiй корабль, чертя коньками. Вотъ обширная лысина, съ которой снѣгъ сдутъ. Сразу буеръ подхватываетъ, дышать труднѣй, но какой легкiй, волшебный полетъ! И теперь не важно, снѣгъ дальше или ледъ, какъ вырвавшаяся птица летитъ снарядъ въ бѣломъ просторѣ, и лѣсъ на той сторонѣ растетъ, выступаетъ, вотъ видна уже лѣсопилка. Перекинуть парусъ — буеръ выпишетъ дугу, и пойдетъ назадъ, но уже тише, лавируя подъ вѣтромъ зигзагами.
— Замерзъ? спрашиваетъ отецъ.
Женя храбрится, но въ сущности ногамъ холодно. Черезъ полчаса они возвращаются, Говардъ катаетъ немного дѣвочекъ, а потомъ идутъ завтракать. Отецъ съ Говардомъ пьютъ водку, крякаютъ и разсказываютъ охотничьи исторiи. Маня, прiѣхавшая передъ праздниками изъ гимназiи, слушаетъ ихъ пренебрежительно. Она теперь взрослая, учится въ Ригѣ и на полкахъ у ней стоитъ Гёте по-нѣмецки. Сонечка съ Женей забираются къ ней наверхъ. Маня мечтаетъ о курсахъ, черезъ два года ей хочется въ Петербургъ; но родители не знаютъ еще объ этомъ, и на мягкомъ диванѣ, при трескѣ камина идутъ долгiе разсказы о незнакомой жизни въ большомъ городѣ, студентахъ, учителяхъ.
Приходитъ Зина, Манина подруга, дочь завѣдующаго конторой. Разговоръ быстро сходитъ на «умное». Всѣ республиканцы. Почему должна быть республика?
Потому что нельзя давать власть одному; сто человѣкъ вѣрнѣе не ошибутся. Сонечка тоже настроена радикально, и, входя со своей косицей подростка, говоритъ: «Не понимаю я этихъ консерваторовъ».
Женѣ хотѣлось бы поспорить; отчасти онъ смущается;
// 51
а кромѣ того, ничего не знаетъ въ этомъ дѣлѣ. Все таки онъ защищаетъ монархiю; аргументъ такой: у Эмара онъ вычиталъ, будто въ американскихъ республикахъ избирателей подкупали. Дѣвочки нападаютъ, и онъ разбитъ довольно быстро. Кромѣ того, ничего не возразишь, что одному ошибиться легче, «чѣмъ Конвенту», какъ говоритъ Маня.
Но разбитiемъ онъ не очень огорченъ. Вечеромъ срисовываетъ «типы домашнихъ животныхъ» и мечтаетъ о пробѣ своихъ силъ на лицахъ: скопировать бы мамину карточку, или Чичикова изъ альбома Боклевскаго. Вдругъ «выйдетъ замѣчательно».
XVI
И снова смѣняются днями дни, летитъ невозвратное время среди работъ, игръ, младенческихъ мечтанiй.
На Святкахъ здѣсь еще шумнѣе, чѣмъ было раньше. Прiѣзжалъ на заводъ циркъ — Женя съ Сонечкой увлекались имъ до одури. Каждое представленiе были они въ балаганѣ; пахло лошадьми, опилками арены, дымили желѣзныя печурки. Въ полушубкахъ, горя и блестя глазами, сидѣли дѣти въ переднемъ ряду. Имъ казалось все это безпредѣльно острымъ, азартнымъ и прекраснымъ; до остервенѣнiя хлопали они наѣздницѣ Элѣ и, вернувшись, въ большой залѣ разыгрывали пантомимы, кувыркаясь, визжа.
Лишь одно смущало немного Женю: слухи о гимназiи. Далеко, верстъ за полтораста (если ѣхать на лошадяхъ), былъ губернскiй городъ, и насколько онъ понималъ, будущей осенью тронутъ туда всѣхъ дѣтей. Сонечка начала уже готовиться. Къ ней ходила фельшерица Мяснова, съ круглыми блестящими глазами и запахомъ больницы, и рѣшала безчисленныя задачи. Женѣ нравилась эта плотная, чистая дѣвушка, но и смущала нѣсколько аккуратностью и непреклоннымъ блескомъ глазъ. Женя думалъ, что она безъ запинки можетъ рѣшить всѣ задачи въ мiрѣ. Съ нимъ она проходила именованныя числа.
Онъ не понималъ, къ чему все это. Лучше бъ кататься
// 52
на конькахъ, рисовать, вертѣться на трапецiи, ходить въ циркъ. Но разъ ужъ заведено, что надо рѣшать задачи — онъ рѣшалъ. Проводивъ Мяснову, вздыхалъ съ облегченiемъ, и шелъ спрашивать отца, поѣдутъ-ли завтра кавалькадой.
Дѣлать это удобнѣй всего было въ мартѣ, когда теплѣло, чернѣла дорога, и озеро вздувалось. Къ крыльцу подавали лошадей: гнѣдого Нѣмца Женѣ, отцу — Скромную. Волнуясь, лѣзъ Женя на коня. Тимофеичъ держитъ стремя, гдѣ-то кричатъ грачи, новый другъ, мальчишка Громъ, глядитъ изъ кухни, ковыряя въ носу. Образецъ ѣзды въ отцѣ. Главный его завѣтъ — не разставлять врозь носковъ, подыматься въ тактъ. — Вотъ къ нимъ присоединились у господскаго дома Говардъ на сѣрой кобылѣ и механикъ Павелъ Аөанасьичъ. Говардъ сидитъ кряжемъ, сѣрая кобыла его дурачится, и когда пускаютъ полной рысью, она вдругъ начинаетъ вертѣть хвостомъ, какъ крыльями мельницы.
— Говардъ, — кричитъ отецъ: — подбери кобылу!
Но Говардъ хохочетъ, Павелъ Аөанасьичъ жалобно подпрыгиваетъ, молотя сидѣньемъ по спинѣ своей лошади, — кавалькада идетъ рѣзво, навстрѣчу сырому весеннему вѣтру, вдыхая очаровательный запахъ лужъ, остраго мартовскаго навоза, и радуясь силѣ хода.
Разные случаи бывали въ этихъ поѣздкахъ: скакали по чистому полю, перепрыгивали черезъ канавы; разъ Павелъ Аөанасьичъ приподнялъ знакомому котелокъ, испугалъ лошадь, и отъ ея курбета легко и вѣжливо — самъ онъ всегда былъ такой — слетѣлъ внизъ головой въ грязь. Женинъ Нѣмецъ проткнулся на мосту, на полномъ ходу, и Женя съѣхалъ ему на голову. Чуть не всѣ падали, или ихъ носили лошади, обрызгивала хвостомъ кобыла Говарда — но всегда смѣхъ, счастье силы и ловкости владѣло ими, и какъ мартовскiй вѣтеръ овѣвало бодростью.
Женя возвращался усталый; у него ныли ноги и руки вздрагивали; но это было ничто въ сравненiи съ азартомъ ѣзды.
// 53
XVII
Съ конца марта чуть ни каждый вечеръ ѣздили на тягу. Говардъ, въ черкескѣ, съ газырями и двустволкой черезъ плечо, мчался впередъ на своей кобылѣ. Женя съ отцомъ въ телѣжкѣ, Павелъ Аөанасьевичъ въ дежуркѣ. Ѣхали вдоль плотины; на шлюзахъ гудѣла вода, прудъ синѣлъ, медленно поплескивая у берега; вдали виднѣлись лѣса, и въ ихъ дебряхъ терялось озеро среди камышей, кувшинокъ, болотъ; что-то гомерическое было въ этомъ озерѣ; казалось возможнымъ, что за его истоками лежатъ лѣса Дальняго Запада, или живутъ гуроны, ирокезы, какъ вокругъ Эри и Онтарiо.
То, что на охоту ѣздили вооруженнымъ отрядомъ, усиливало впечатлѣнiе первобытности.
За озеромъ подымались въ гору, сворачивали на дорогу къ Горской мельницѣ и на опушкѣ большого лѣса слѣзали. Тяга будетъ надъ мелочами. Въ прогалинахъ осинника, вдоль ручья, у всѣхъ были свои излюбленныя мѣста. Павелъ Аөанасьичъ забывалъ пистоны, или у него былъ испорченъ шомполъ. Онъ конфузливо просилъ, охотники поддразнивали.
Сквозь осинникъ краснѣла заря; остатки снѣга таились въ ложкахъ, тихо тая; кажется, можно было разслышать ихъ умиранье; голубѣлъ подснѣжникъ, чернышъ токовалъ вдали. Мирный вечеръ, первая звѣзда на блѣдномъ небѣ, запахъ влаги, бѣгъ робкаго зайчика, огонекъ отцовской папироски! Это весна, молодость — это невозвратимо.
Хоркая, съ присвистомъ, тянутъ надъ лѣсомъ вальдшнепы. Бѣдныя птицы, гонимыя любовью, онѣ въ сладкихъ сумеркахъ встрѣчали любовь рѣдко, а чаще — смерть. Блисталъ огонь сквозь деревья — вальдшнепъ дѣлаетъ боковой вольтъ, какъ безумный мчится онъ въ сторону. Вѣрно онъ раненъ, но тогда не дастся уже въ руки. Гдѣ-нибудь въ тайной лощинкѣ, вздрагивая крыльями, съ каплей крови на длинномъ носу онъ встрѣтитъ послѣднiй часъ. Или онъ замеръ въ воздухѣ — значитъ «готовъ», какъ говорятъ охотники — камнемъ валится внизъ.
// 54
Все это волновало; съ увлеченiемъ стрѣлялъ Женя, дрожалъ отъ ожиданья, но почти всегда неудача; почти всегда. Онъ запоминалъ число промаховъ, страдалъ, выводилъ процентное отношенiе къ числу удачъ, но всегда выходило, что онъ безнадежно бездарный охотникъ. Такъ, мазило.
Возвращались въ темнотѣ. Звѣздъ было уже полное небо; острѣй пахло весной; ручьи шумѣли, издалека открывались огни завода и торжественныя отраженiя ихъ въ пруду. Ужиная дома, ѣли свѣжую редиску изъ парниковъ, отецъ съ Говардомъ пили водку и разсказывали о былыхъ временахъ, еще болѣе блестящихъ и страшныхъ охотахъ, медвѣдяхъ, лосяхъ.
Сестры относились къ охотѣ съ презрѣнiемъ. Вальдшнеповъ, однако, ѣли всѣ.
XVIII
Свѣтлый майскiй день. Прудъ блѣдно голубѣетъ, заводскiй дымъ треплется въ тепломъ вѣтрѣ. Женя смотритъ съ балкона на озеро. Въ залѣ, внизу, играетъ на рояли гувернантка Софья Ивановна. Женя представляетъ себѣ ея милую фигуру — съ большими, музыкальными руками, запахомъ духовъ, и ея музыка еще прекраснѣй. Опершись щекой о перила, глядя въ синеву, можно мечтать разымчиво и безбрежно — какъ просторъ этотъ легокъ, какъ благоуханенъ воздухъ! О чемъ мечтаетъ человѣкъ? О томъ, какая будетъ жизнь, кѣмъ онъ будетъ. Вдругъ онъ сдѣлается художникомъ, и сумѣетъ рисовать «съ натуры» портреты? Или встрѣтитъ… кого-то. Ту, которой еще не знаетъ, но которая гдѣ-то есть — взглянувъ на нее, можно сгорѣть отъ стыда и радости. Нѣчто въ ней — и отъ Софьи Ивановны.
Съ вѣтромъ донесся звонъ. Колокола мѣшаются съ музыкой, на припекѣ кудахтаютъ куры по-весеннему — нынче воскресенье, оттого всѣ и веселы. Сбѣжавъ внизъ, Женя ждетъ среди струящихся березокъ почтальона. Сегодня принесутъ журналъ, Жюль Верна. Этотъ день очень интересенъ. Прошлый разъ колонисты отправились на со-
// 55
сѣднiй островъ; тамъ нашли страннаго одичавшаго европейца. Неужели это Айртонъ?
Въ двѣнадцать почтальонъ является. Къ сожалѣнiю, надо обѣдать; зато послѣ обѣда, забравшись на диванъ съ ногами, холодѣя отъ волненiя, глотаетъ онъ Айртона. Какъ жаль, жаль, что мало! Конечно, это Айртонъ, высаженный въ наказанiе на пустынный островъ, но кто же извѣстилъ колонистовъ? Откуда бутылка, указанiе долготъ?
Отъ возбужденiя надо пройтись. Можно бродить въ аллеяхъ, въ паркѣ, среди нестарыхъ зеленыхъ липъ. Еще лучше — уѣхать въ лодкѣ. Для этого надо взять друга Грома, ключи, скользнуть незамѣтно, чтобы кто-нибудь изъ взрослыхъ не помѣшалъ. Къ четыремъ прудъ затихаетъ, становится свѣтлымъ зеркаломъ; чуть двигая веслами, можно гнать долбленку довольно быстро. Минуя село, выйдешь къ лѣсу, пристанешь у песчаной косы. Тутъ дивный воздухъ; лежа на спинѣ, среди елей, на мягкомъ мху, видишь, какъ летаютъ рыболовы. Громъ, подсучивъ штанишки, ловитъ подъ корягами раковъ. Вдали пыхтитъ лѣсопилка, съ плеса въ камышахъ поднялась пара утокъ. Дятелъ долбитъ ель; пролетитъ сиворонка.
Лежать бы до вечера, любуясь озеромъ, собирая рѣдкiе камешки, да хватятся къ чаю, мама будетъ безпокоиться. Надо ѣхать. И плывутъ снова. Вечернiй чай пьютъ на нижней террасѣ. Софья Ивановна съ Сонечкой щелкаютъ шарами на крокетѣ. Громъ отворилъ фонтанъ; въ блескѣ заходящаго солнца играетъ его струя.
— Женя, — говоритъ Софья Ивановна, улыбаясь и щуря глазъ: а вы знаете слова къ завтрашнему?
Женя слегка смущенъ.
— Я выучу, Софья Ивановна, обязательно.
Она щекочетъ его большой мягкой рукой по щекѣ.
И, конечно, онъ выучитъ. Софьѣ Ивановнѣ не знать урока непрiятно.
ХIХ
Съ прiѣздомъ Жука веселые дни кончились. Это былъ маленькiй черный философъ украинофильскаго вида, при-
// 56
глашенный для латыни. Онъ былъ добраго нрава; жилъ во флигелѣ, Жукомъ звался за размѣръ и черноту и все было-бы хорошо, если-бъ не учебники Кюнера, не спряженiя и десятки словъ, которыя приходилось учить. Съ грустью глядѣлъ теперь Женя на озеро, лодку, изъ-за Жука вырисовывался вдали неизвѣстный городъ, казавшiйся громаднымъ и страшнымъ, гимназiя, учителя, жуткiй и ненужный трудъ. Отвѣчая урокъ, путаясь въ словахъ и краснѣя, онъ смотрѣлъ изъ прохладнаго флигелька на цесарокъ, копошившихся въ пыли — и хотѣлось удрать куда-нибудь въ паркъ, рѣзать липовые побѣги и выдѣлывать изъ нихъ свистульки.
Но задумаешься, и какъ разъ собьешься въ склоненiи, — третье склоненiе развѣ легко!
_______
Онъ уставалъ, худѣлъ, падалъ духомъ. Первый мѣсяцъ работы былъ особенно труденъ. Лишь одинъ день выдался необычайный. Съ утра Женя раскисъ, всталъ съ больной головой, и ему позволили не учиться.
Шелъ дождь — сильный, теплый. Онъ стоялъ на своемъ балконѣ, смотрѣлъ на озеро, дымившееся брызгами, вздыхалъ, а потомъ неожиданно пошелъ въ комнату и взялъ Тургенева. Случайно открылась «Первая любовь». Онъ читалъ медленно, неохотно вначалѣ, потомъ забылъ хворость, Жука, гимназiю, даже Жюль Верна, и читалъ послушно, не себѣ уже принадлежа, улыбаясь про себя, краснѣя. Было бы очень непрiятно, если бъ кто-нибудь вошелъ. Но въ огромномъ домѣ тихо; черезъ два часа онъ кончилъ, вскочилъ и побѣжалъ внизъ. Все такъ же не хотѣлось ни съ кѣмъ встрѣчаться, — быть одному со своимъ сердцемъ. Дождь пересталъ. Листва казалась нѣжно-вымытою, блѣдно-зеленоватый туманъ стоялъ въ паркѣ, было сыро, тепло, падали капли съ листьевъ. Женѣ казалось, что онъ былъ влюбленъ въ Зинаиду, что на оранжереѣ сидѣлъ онъ, и прыгнулъ, и Зинаида его поцѣловала, и съ кадетомъ онъ игралъ, и до боли видѣлъ онъ рубецъ отъ хлыста на ея рукѣ. Этотъ ударъ вызывалъ
// 57
такое страданiе, что невидимаго, неизвѣстнаго отца онъ готовъ былъ убить. Да, конечно, онъ прыгнулъ бы и съ гораздо болѣе высокой оранжереи, и у ногъ Зинаиды онъ умеръ бы съ гордостью и радостью.
И со свѣтлой тоской въ сердцѣ, съ навертывающейся слезой бродилъ онъ въ зеленомъ саду: весь этотъ день окрасился для него блѣдно-зеленоватымъ. А видѣніе — Зинаида — осталась на всю жизнь. Это была первая великая радость искусства.
ХХ
Утромъ, въ четыре, Тимофеичъ разбудилъ отца и Женю. Они спали въ кабинетѣ; Женя на диванѣ, отецъ на кровати. Вѣтерокъ съ озера вздувалъ занавѣси, только-что показалось солнце. Хотя глаза слипаются, но нельзя не быть въ восторгѣ отъ этого утренняго благоуханiя, отъ теплаго золота и сознанья, что ѣдутъ на охоту. Наскоро умывшись пьютъ чай на балконѣ. Здѣсь еще холодокъ, садъ въ матовой росѣ. Бѣлый хлѣбъ съ масломъ, чай со сливками. Съ озера слышенъ свистокъ: это «Капитолина», пароходъ, на которомъ ѣдутъ. Значитъ, пора. Хотя пароходъ свой, заводскiй и уйти безъ нихъ не можетъ, Женѣ кажется, что они опоздаютъ, и волнуясь торопитъ онъ отца.
— А экстракторъ взялъ? говоритъ отецъ. — Да пистоновъ захватывай, навѣрно пригодятся Павлу Аөанасьичу.
Смѣясь, они быстро идутъ съ ружьями и патронташами къ пристани. Старая Норма бѣжитъ косой побѣжкой, морща носъ. На борту Павелъ Аөанасьевичъ, Говардъ и кузнечный мастеръ Дрезе. Это черный добродушный человѣкъ съ волосатыми руками.
— Ну пора же, пора, говоритъ онъ здороваясь. — Ну надо же ѣхать, а то опоздаемъ и къ уткамъ.
«Капитолина» отваливаетъ. Проплываютъ вдоль берега, мимо купальни и дома, гдѣ сейчасъ спитъ мама, Сонечка, во флигелѣ — Жукъ, — и подъ мѣрное бормотанье колесъ идутъ въ глубь озера, въ безлюдные притоны утокъ, бекасовъ и дупелей. Женѣ кажется, что Павелъ Аөанасьичъ —
// 58
разсѣянный астрономъ Николай Полландеръ, Говардъ — Джонъ Муррей, и отецъ — полковникъ Эверестъ и они ѣдутъ къ верховьямъ рѣки Оранжевой, измѣрять дугу меридiана.
Часъ, два плывутъ по голубымъ водамъ. Скрылся заводъ, вода сузилась, ближе подошли лѣса и чаще сплошные ковры кувшинокъ; иногда «Капитолина» разсѣкаетъ ихъ даже.
— Я же на этомъ островочкѣ прошлый годъ десять штукъ взялъ! Николай Петровичъ, тутъ же выводочку быть да быть!
Убавляютъ ходу, отвязываютъ лодки, и Дрезе съ охотникомъ Яшкой «берутъ» островъ. Объѣзжаютъ его сбоку, а «Капитолина» обходитъ съ другой стороны. По берегу, въ камышѣ, бредетъ собачонка Дрезе. Слышна его брань, свистъ, всплески веселъ, но утокъ нѣтъ.
У борта Женя съ отцомъ зѣваютъ.
Островокъ прошли. Подплываетъ Дрезе, ругаясь на собачонку.
— Ну я же такъ и зналъ, что тутъ ничего нѣтъ! Ну зачѣмъ же было задерживаться!
— Вы же сами хотѣли!
— Я же тутъ выводочекъ взялъ, а теперь ни одной утеночки!
— Хе-хе, — смѣется Говардъ: вы, извѣстный счастливецъ!
— Если бъ я зналъ же, я бъ не остановился! Только время же теряемъ.
Плывутъ дальше. Въ верховьяхъ, у мельницы, гдѣ собственно и начинается охота, пароходъ пристаетъ. За мельницей тоже пруды, но тамъ надо ѣхать уже въ лодкѣ.
Разыгрывается день, солнце слѣпитъ, на темносиней водѣ качаются челноки, и кой-гдѣ бѣлѣетъ барашекъ. Вѣтеръ озерный — пахнетъ болотомъ и рыбой. Подойдя къ камышамъ сталкиваютъ Норму въ воду. Она брызгаетъ, барахтается, но скоро охотничiй азартъ захватываетъ ее и рѣзво шмыгаетъ она въ осокѣ, туряя утокъ. Павелъ Аөанасьичъ идетъ берегомъ, — ему придется стрѣлять въ летъ. Вдругъ
// 59
онъ видитъ двухъ утятъ, бурно шлепающихъ по водѣ отъ берега. Онъ цѣлится.
— Не стрѣляйте же, не стрѣляйте! кричитъ Дрезе.
Павелъ Аөанасьичъ ведетъ ружьемъ за ними.
Дрезе падаетъ на дно лодки.
— Дрезе подстрѣлите, что вы дѣлаете!
Онъ обертывается. Это кричитъ отецъ.
— Почему же? Я не понимаю.
Какъ всегда онъ вѣжливъ, и какъ будто въ перчаткахъ.
— Отъ воды отразится — весь зарядъ въ него закатите!
— Ахъ, вотъ какъ, а я не сообразилъ!
Дрезе подымается изъ лодки.
‑ Ну и что же это такое, вы же сынишку сиротой сдѣлаете!
Въ полдень завтракаютъ на берегу. Бутерброды, огурцы, ветчина кажутся такими вкусными! Печетъ солнце; Норма съ порѣзаннымъ носомъ тяжело дышитъ, вся въ грязи, мокрая. Охотники пьютъ водку.
— Плохи стали мѣста энти, говоритъ Яшка. — Тутъ бы гору птицы надо набить.
Онъ уныло взглядываетъ на нѣсколько утятъ и селезня.
Дрезе сердится.
— Ну я же такъ и говорилъ!
Послѣ завтрака снова шарятъ въ камышахъ; собаки устали и лазаютъ лѣниво. Утокъ мало. Для развлеченiя Женя съ Павломъ Аөанасьичемъ палятъ въ ястребовъ, рыболововъ, но все мимо.
Дома они для практики стрѣляютъ въ бросаемыя бутылки и шарики. Теперь Дрезе дразнитъ ихъ.
— Это же вамъ не щепочки, Павелъ Аөанасьичъ!
— Вы, Павелъ Аөанасьичъ, лучше бы ужъ въ Дрезе попробовали, смѣется отецъ.
День быстро проходитъ. Синѣе волны, чайки бѣлѣй на этой синевѣ, и сильнѣй усталость. Какъ-никакъ, надо плыть на мельницу. И пока добираются, пока пьютъ чай и закусываютъ, разводятъ пары на «Капитолинѣ», солнце, краснѣя, касается горизонта. Удятъ рыбу, болтаютъ съ мель-
// 60
никомъ. Наконецъ въ розовыхъ сумеркахъ отплываютъ. Какъ фламинго, стоитъ на болотцѣ цапля, и ее спугиваетъ пыхтѣнье парохода. Ѣдутъ долго. Становится прохладно, сыро, глаза тяжелѣютъ отъ утомленья. Но передъ взоромъ далекая вода, все расширяющаяся, и уже скоро откроются знакомые маяки. Вышла луна и безмолвнымъ свидѣтелемъ стоитъ сбоку, сопровождая бѣгъ «Капитолины». Ея тусклое сiянiе, сквозь слегка туманящiйся воздухъ, даетъ оттѣнокъ грусти и загадочности.
Женя, сидя на носу, думаетъ, что черезъ мѣсяцъ все это уйдетъ, можетъ быть, навсегда. Его клонитъ ко сну, сердце жметъ тоска; отецъ кутаетъ его.
ХХI
Быстро прошелъ iюль, половина августа. Среди латинской зубрежки ѣздили за тетеревами, но покой и ясность деревенской жизни были утеряны. Ложась спать, Женя думалъ объ экзаменахъ, о городѣ; его волновалъ близкiй отъѣздъ и разлука съ родными.
Рѣшено было, что мать свезетъ въ городъ Соню съ Женей, найметъ маленькую квартиру и они поселятся подъ присмотромъ Дашеньки.
И вотъ, пожелавъ успѣха Женѣ, уѣхалъ Жукъ. Наступилъ день отъѣзда. Долго укладывались, соображали не забыть бы чего, и десятаго августа, въ прохладное утро тронулись. Верстъ тридцать надо было проѣхать по своей, узкоколейной дорогѣ, далѣе на лошадяхъ. Женя помнилъ влажную отъ росы платформу ихъ станцiи, «директорскiй» вагончикъ, куда ихъ усаживали, отца, озабоченнаго и печальнаго. Когда Женя поцѣловалъ его въ послѣднiй разъ въ рыжеватые усы, горло его сдавило и онъ бросился въ вагонъ. Поѣздъ задребезжалъ. Мелькнула фигура отца, потомъ заводъ потянулся, и поѣздъ поползъ въ гору — ту самую, куда ѣздили на тягу. Чѣмъ дальше уходилъ онъ, тѣмъ шире и синѣй развертывалось озеро, село, и завиднѣлся на той сторонѣ домъ, такъ милый Жениному сердцу.
// 61
Лѣса уже начали желтѣть; въ раскрывшемся видѣ, голубизнѣ озера и прозрачности далей было прощанiе.
Вотъ лежитъ сзади дѣтство, въ его тихой радости, и возврата къ нему нѣтъ. Поѣздъ взобрался на высшую точку, и громыхая, покатилъ внизъ. Медленно, ровно опускались родныя мѣста, какъ бы утопая. Женя прижался лбомъ къ стеклу и сдерживалъ слезы.
ХХII
Въ городѣ мама наняла квартирку въ три комнаты. Какъ убого это было! И какъ мрачно казалось все здѣсь.
Дулъ сухой вѣтеръ, гналъ пыль и листья. Въ крошечномъ домѣ, съ дворикомъ величиною съ ладонь надо было ждать экзаменовъ.
Тяжело вздыхая, послѣ плохой ночи всталъ Женя въ назначенный день. Пока шли съ мамой, было еще ничего-себѣ, но когда она оставила его въ огромномъ зданiи, гдѣ кишѣли дѣти, сновали учителя, онъ почувствовалъ, что погибъ. Самый запахъ крашеныхъ партъ, ранцевъ убивалъ его.
Плохо соображая, попалъ онъ, наконецъ, въ классъ, гдѣ экзаменовали. Казалось, что его фамилiю не назовутъ никогда. Просто о немъ забыли среди моря этихъ малышей, отъ которыхъ онъ ничѣмъ не отличался.
Наконецъ, блѣдный, полуживой, очутился и онъ у зеленаго стола. Тутъ сидѣли батюшка и инспекторъ. Отъ волненiя Женя барабанилъ пальцами по сукну, слегка вздрагивая.
— Гдѣ ты учился? — спросилъ инспекторъ, острый, лысый человѣкъ на тонкихъ ножкахъ.
— Д-дома.
— Значитъ, тебя плохо воспитывали.
Золотое пенснэ инспектора вздрогнуло.
— А… что?
— Какъ «а что?» Что это за выраженiе, во-первыхъ? Развѣ такъ разговариваютъ со взрослыми? А потомъ, ты подходишь къ столу и начинаешь барабанить пальцами. Развѣ воспитанный мальчикъ позволитъ себѣ это?
// 62
Женя былъ оскорбленъ. Невоспитаннымъ онъ себя не считалъ; кромѣ того, съ нимъ обращались всегда мягко, ласково, и одинъ этотъ тонъ былъ невыносимъ. Онъ не отвѣтилъ и отвернулся.
На перерывѣ онъ сошелъ въ гимназическiй садикъ и тутъ же получилъ крещенiе. Нѣкiй «Юзепчукъ Петръ», второклассникъ, далъ ему тумака. Женя обидѣлся; произошелъ бой, гдѣ противники налетали другъ на друга пѣтухами, подъ гулъ и галдѣнiе публики, схватывались, опять отскакивали, но оба остались на позицiяхъ — послѣ же битвы даже познакомились.
— У Пятеркина держишь? Спросилъ Юзепчукъ. — Латынь?
— Да.
— Ну, онъ мнѣ колъ за подсказъ поставилъ.
Пятеркинъ былъ человѣкъ тучный, бритый, съ бородавками.
Съ первыхъ же словъ онъ сталъ ловко ловить Женю и на третьемъ склоненiи сказалъ:
— Довольно! Егоровъ Иванъ!
Женя не понялъ. Пятеркинъ красиво и жирно поставилъ ему въ журналѣ два.
Горекъ былъ для Жени этотъ вечеръ. Мама утѣшала, говорила, что это пустяки, завтра она пойдетъ объясняться къ директору, но онъ былъ безутѣшенъ. Не примутъ! Скандалъ. Позоръ, жалкое бѣгство на родину. Онъ молчалъ, потихоньку плакалъ; ночь не спалъ. Казалось, что весь свѣтъ знаетъ о его неудачѣ; онъ, державшiйся всегда твердо и съ достоинствомъ, оказался хуже какого-то Юзепчука, и ему предстоитъ быть недорослемъ изъ дворянъ. На другой день мама была у директора. Послѣ мучительнаго четырехдневнаго ожиданiя онъ былъ принятъ.
ХХIII
Давно извѣстно, какъ тяжела жизнь маленькихъ гимназистовъ. Такъ было и съ Женей. Мама уѣхала, оставивъ ихъ съ Соней подъ надзоромъ Дашеньки. Наступила осень.
// 63
Поздно свѣтало, и въ суровыхъ потемкахъ, при свѣчкѣ, надо было одѣваться и пить чай. И потомъ — бѣжать, дрожать передъ латинистомъ, передъ надзирателями, директоромъ, инспекторомъ, дышать пыльнымъ воздухомъ класса, ѣсть сухой бутербродъ на большой перемѣнѣ, думать, какъ пройдетъ письменная задача.
Въ пятницу Женя шелъ какъ на казнь. Въ этотъ день онъ бывалъ дежурнымъ, и всегда кто-нибудь устраивалъ скандалъ: разбивали стекло, проливали чернильницу.
— Дежурный! — говорилъ надзиратель.
Женя шелъ.
— Кто это сдѣлалъ?
— Не знаю.
— Да? Не знаешь? Ну, останешься безъ обѣда.
Выдавать товарищей, конечно, не полагалось; и онъ сидѣлъ.
Дома уроки при скудной лампѣ, однообразiе, отсутствiе друзей, природы, вольности. Въ десять часовъ сонъ — вдругъ забылъ приготовить нѣмецкiя слова — и въ одной рубашонкѣ, при свѣчкѣ, дозубриваетъ онъ ихъ, въ волненiи. Завтра же снова «общая молитва», экстемпорали, правило пропорцiй.
Такъ уходятъ нѣжные и милые годы, когда душу посѣщаетъ уже образъ Зинаиды, заставляя томно останавливаться сердце. Но гдѣ же быть Зинаидѣ въ этомъ несчастномъ болотѣ? Далекая, все неземнѣй становится она — зеленая звѣзда отроческой любви.
XXIV
Разъ въ ноябрьскiй вечеръ зашла тетя Анна Михайловна. Дѣти мало знали ее; уѣзжая, мама просила иногда навѣдывать ихъ.
Анна Михайловна была невесела и не раздѣлась.
— Тетя, — сказала Сонечка, — вы бы сняли шубу. Я васъ угощу вареньемъ, намъ Дашенька замѣчательное сварила.
— Спасибо, милая, некогда.
Анна Михайловна вздохнула.
// 64
— Вотъ что, дѣти… Вамъ завтра надо уѣзжать.
Сонечка удивилась. Женѣ все это показалось страннымъ. И видъ тетки Анны Михайловны, ея голосъ, то, что она сидитъ въ верхней одеждѣ.
— Я была сегодня у директора, завтра съ утра у начальницы, и завтра же вечеромъ, вѣроятно, вы отправитесь.
— Тетя, я не понимаю, — сказала Соня и вдругъ поблѣднѣла. — Куда мы поѣдемъ?
— Ну, дѣти, ничего особеннаго нѣтъ, вы напрасно не волнуйтесь, но все-таки должна вамъ сказать, что получила отъ отца извѣстiе… — она замялась. — Да ничего особеннаго… Мама захворала. Богъ дастъ, пройдетъ все благополучно. Все же надо ѣхать.
Соня отошла къ окошку и сморщилась. Маленькiе слезы побѣжали изъ ея глазъ, и, сморкаясь въ платочекъ, она сказала:
— Если насъ вызываютъ, значитъ мама больна серьезно.
Женя держалъ уже въ рукѣ телеграмму: «Мама тяжело больна, высылайте дѣтей немедленно».
Анна Михайловна цѣловала и утѣшала ихъ, но они сразу пали духомъ. Они молчали, Женя заложилъ руки за спину и ходилъ угрюмо изъ угла въ уголъ, Сонечка плакала, Женѣ хотѣлось плакать тоже, но онъ крѣпился, и только когда тетушка ушла, сталъ ревѣть у себя, въ подушку. Ему казалось, что теперь не стоитъ уже ѣсть, ходить въ гимназiю и жить. Безразлично — все пропало. Разъ умретъ мама, къ чему тянуть эту канитель?
Вечеромъ къ нему пришла Сонечка и поцѣловала въ лобъ. Эта женская ласка напомнила ему маму еще сильнѣе: — ея запахъ, ея мягкiя руки и онъ еще неутѣшнѣе заплакалъ.
— Не плачь, Женечка, сказала Соня, какъ старшая, стараясь поддержать его. — Дастъ Богъ, пройдетъ все. Не плачь, милый.
— Соня, — бормоталъ онъ сквозь слезы, — скорѣй бы ужъ! Ахъ ты, Господи, когда жъ мы поѣдемъ!
Къ сестрѣ онъ тоже чувствовалъ приливъ любви; и теперь не помнилъ уже о поддразниванiи, о томъ, что во всѣ
// 65
игры, въ дѣтствѣ, она обыгрывала его, о ненавистномъ нѣкогда «бимъ-бомъ».
Около полуночи, очнувшись послѣ мрачнаго сна, онъ увидѣлъ въ Сониной комнатѣ свѣтъ. Тамъ, передъ маленькой лампадкой, Соня молилась. Молилась и Дашенька, охая, шевеля старческими губами — у себя въ каморкѣ.
На другой день съ утра летѣлъ мокрый снѣгъ. Анна Михайловна провожала дѣтей на вокзалъ, усадила въ третiй классъ. Туманныя поля, полосы метели проносились мимо нихъ; въ вагонѣ было жарко. Хмурые, жалкiе, жались другъ къ другу дѣти, какъ бѣдныя пичуги. Громыханье вагона погружало въ оцѣпенѣнiе. Но въ груди давила ровная жестокая тяжесть — мама. Жива ли, жива? Вдругъ не поспѣютъ и не услышишь никогда звука ея голоса? Въ темнѣющемъ вагонѣ, съ несшимися за окномъ искрами, снова охватывалъ тотъ же смертный холодъ, что и тогда, съ Настасьей. Станцiи, пересадка, носильщики, мужики, — все казалось смутнымъ сномъ.
Чѣмъ ближе подвигались къ дому, тѣмъ больше тоска росла. Вотъ раннимъ утромъ они слѣзаютъ въ темнотѣ на полустанкѣ, откуда идетъ узкоколейная дорога. Здѣсь все уже знакомое; встрѣчаетъ Кузьма и ведетъ на съѣзжую, гдѣ они могутъ отдохнуть до поѣзда.
— Ну… что, Кузьма? — спрашиваетъ Женя, едва выговаривая слова.
— Ничего, слава Богу, Евгенiй Николаевичъ. — И какъ слышно, мамашѣ вашей лучше.
Милый Кузьма, откуда онъ знаетъ? Но Женя недовѣрчивъ: можетъ-быть, это просто, чтобы успокоить…
— Да вы почемъ знаете?
— Тутъ вчера мастеръ ремонтный прiѣзжалъ.
Въ двѣнадцать, на станцiи Стеклянная извѣстiе подтверждается: встрѣчаютъ Дрезе.
— Ну да ничего, слава Богу! А ужъ мы за мамашу какъ боялись! Чуть не при смерти была третьяго дня, я же васъ увѣряю. Ну, теперь ничего.
Дома были часа въ три. Въ передней ихъ обнялъ отецъ и опустился тяжело на стулъ. Видно было по
// 66
измѣнившемуся лицу, что нелегко прошли эти послѣднiя недѣли.
— Маму нельзя видѣть, погодите.
Онъ разсказывалъ имъ, какъ страдала мама отъ болѣзни печени. Третьяго дня докторъ сказалъ, что всего ждать можно. Но ночью стало легче.
— Ночью? — переспросилъ Женя. — Ночью третьяго дня?
Онъ взглянулъ на Соню. «Богъ услышалъ ихъ?» Но отъ волненiя, радостнаго и остраго, онъ ничего не могъ сказать.
Наверху все было полно болѣзнью. Казалось, даже смерть не совсѣмъ была покорена въ этой мрачной комнатѣ. Мама, изсохшая и измученная, но съ улыбкой, лежала на огромной постели. Увидѣвъ ее, дѣти лишились выдержки и, припавъ къ постели, рыдали.
XXV
Они прожили дома около мѣсяца. Это было время тихаго, радостнаго существованiя. Съ каждымъ днемъ мама поправлялась; каждый день, просыпаясь, Женя зналъ, что она здѣсь, любимая и дорогая, и въ ужасѣ гналъ мысль, что было бы, если бъ она не выздоровѣла. Но нѣчто серьезное вошло въ ихъ жизнь. Не катались уже какъ прежде, беззаботно, на буерѣ, коньки не интересовали, и казалось, что прошло сразу нѣсколько лѣтъ. Въ жизни бываютъ иногда побѣды, отъ которыхъ оправиться труднѣй, чѣмъ отъ пораженiй.
Такъ было и здѣсь. Уѣзжая послѣ Рождества въ гимназiю, Женя чувствовалъ, что любитъ мать еще острѣе, и больнѣй, мучительнѣй. Вмѣстѣ съ тѣмъ, оглядываясь на родныя мѣста, онъ понималъ, что какая-то часть его жизни — и не лучшая-ли, — прожита, и сюда онъ не вернется тѣмъ безпечнымъ ребенкомъ, какимъ въѣзжалъ въ этотъ домъ. Дѣтство его кончилось.
________
// 67