ЗЕМЛЯ.

Оба эти мордвина — отецъ и сынъ появились въ имѣніи случайно, вынырнувъ изъ какихъ-то глухихъ угловъ своей Мордовіи.

Это были странные люди: тощіе, длинные, совершенно похожіе другъ на друга и еще на кого-то третьяго: они мало разговаривали, много работали и такъ много ѣли, какъ будто на родинѣ постоянно голодали.

По-русски коверкали, между собой же говорили на некрасивомъ, бѣдномъ языкѣ, и въ ихъ рѣчи можно было уловить постоянно одни и тѣ же слова и обороты.

Когда они попадались на глаза барину, онъ смѣялся и говорилъ:

— Посмотрите, развѣ это люди? Это просто мордовская мякина! Да-съ, труха какая-то ходячая и больше ничего.

И веселый баринъ былъ правъ: тощая мордовская мякина вылѣзала изъ нихъ по всѣмъ швамъ, росла вмѣсто бороды на лицахъ, выглядывала изъ узенькихъ желтыхъ глазокъ.

Когда вечеромъ худой мордвинъ въ синей пестрядинной рубахѣ, съ платочкомъ на головѣ, повязаннымъ вродѣ какъ старушки носятъ сѣтки, садился съ трубочкой на заваленку и угрюмо мурлыкалъ себѣ подъ носъ — это не онъ сидѣлъ, а какое-то отраженіе, тѣнь другихъ десятковъ и сотенъ мордвовъ, появлявшихся рядами изъ земли и безмолвно сходившихъ въ нее. Его странная пѣсенка, рыжеватая бородка клокомъ внизъ,

80

узенькіе, потухшіе глазки, какая-то ранняя сгорбленность — все казалось, случайно повисло на немъ и спокойно перекочуетъ на другого — на сына, напримѣръ, когда придетъ время.

Въ одинъ тихій іюльскій вечеръ они ушли такъ же неожиданно, какъ и появились; никто ихъ не провожалъ и никто не зналъ, зачѣмъ они ушли отсюда, куда идутъ и что имѣютъ въ виду; передъ отходомъ они вынули изъ грязнаго мѣшка кусокъ дерева, на которомъ было изображено что-то въ родѣ иконы, сурово и мрачно помолились ему, потомъ поклонились на всѣ четыре стороны, взяли длинныя палки и побрели. Собаки не узнали ихъ и залаяли.

За усадьбой они сразу попали въ тихую, кроткую рожь; мягкой волной ходили колосья, синѣли у дороги запыленные василики и кое-гдѣ стебли были запачканы дегтемъ. Тутъ кругомъ царствовала и росла земля, вездѣ была природа и все было въ ней.

Тутъ въ воздухѣ висѣли разговоры колосьевъ, пряный потъ травы по низинамъ, тутъ все тихо и радостно шевелилось и жило особенной, нелюдской жизнью.

Таинственно наливался ржаной колосъ, вылѣзалъ голубенькій цвѣточекъ льна; коренастый овесъ качался рядомъ, шуршалъ съ кострецомъ; каждый ползъ, лѣзъ, зналъ, что долѣзетъ и чувствовалъ, какъ хорошо жить подъ яснымъ небомъ и глядѣть въ такія дали — прозрачныя, созерцающія. Каждому, отъ ласточки до навознаго жука, было пріятно смотрѣть, какъ ласково ходятъ надъ полями послѣдніе солнечые лучи, какъ побрякиваютъ бубенцы на большой дорогѣ и бѣлѣетъ далеко-далеко у лѣсочка колокольня.

А мякинные мордвины шагали дальше и дальше; изъ-за поворотовъ дороги, въ желтѣющемъ морѣ ржи были видны только ихъ головы, и казалось, что они не идутъ, а все стоятъ на одномъ мѣстѣ; но они безостановочно зарывались все дальше и дальше въ глубь хлѣбовъ, мира, первобытности, эпоса; и потомъ, когда они совсѣмъ ужъ пропали, стало похоже на то, будто хлѣба совсѣмъ поглотили ихъ и они опять вернулись внутрь природы и земли, которая произвела ихъ; какъ будто ихъ захлестнуло

81

плодородіе и сила здѣшнихъ мѣстъ и какъ будто ихъ теперь насыщаютъ довольствомъ и радостью.

Чуточку свѣжѣло ужъ; въ послѣднихъ солнечныхъ лучахъ танцовали колонкой пѣгенькія мушки, по лугу, гдѣ дѣвки убирали сѣно, растянулись отъ копенъ длинныя тѣни и сами дѣвки отсюда издали казались не то дѣвками, не то красно-желтыми цвѣтами; и даже вѣрнѣе было, что онѣ были растеніями, какъ и мордвины, какъ деревни и церкви и все, что находилось тутъ подъ владычествомъ всемощной земли. Земля же попрежнему радовалась и царила.

82