Жемчуг/ Бор. Зайцев // Возрождение. – 1955. – Тетрадь 40 (апрель). – С. 36-41.
Бор. ЗАЙЦЕВ.
ЖЕМЧУГ*)
Весенним вечером, при лунѣ, я позвонила в дальнем переулкѣ у подъѣзда. Было девять. В передней знакомый нюренбергскій фонарь; в мастерской Павла Асинкритыча лунный свѣт лег сіяніем на пол, на холсты, этюды.
— А, Надишь!
Павел Асинкритыч, потрепал меня по рукѣ, погладил бороду — сѣдую, давно извѣстную мнѣ бороду.
— К чаю просим, к чаю. Катенька, это Надишь.
Мы цѣловались с Катериной Евграфовной, проходя в столовую. Это собственно и не столовая — как и все здѣсь особенное. Может быть, тут дом, может музей. Старье, рѣзная мебель, холстины, керамика. По стѣнам скамьи — что-то от Художественнаго театра. Был уже народ. Всѣх я здѣсь знаю, нѣкоторые мнѣ пріятны. Больше художники, актрисы из молодых.
Катерина Евграфовна распоряжалась полем дѣйствія. У ней на этот счет свой взгляд. Нельзя, если пришедшій сидит один слишком долго. Или двое заговорились. Это разстраивает гармонію. А гармонія, по ея мнѣнію, самое важное.
Через нѣсколько времени мы вышли с Павлом Асинкритычем в мастерскую — в столовой становилось тѣсно.
— Что подѣлывали, ангел? — говорил Павел Асинкритыч. — Вы мнѣ хоть и в дочки годитесь, все же я вас люблю и как женщину.
Он фыркал.
— Я нынче в размягченном состояніи. Теперь весна, я грущу, — «и мнѣ чего-то жаль». Вѣроятно потому, что старѣю.
— Вздор-с милая, пустяки болтаете. Старѣть человѣк начинает с шестидесяти. Вот я, напримѣр, ха-ха… развѣ я стар?
Хорошо, что нас не видала Катерина Евграфовна. Она навела бы порядки.
В мастерской было полутемно. Мѣсяц заливал наш диван. Но мнѣ было черное платье и старая нить жемчуга, любимая мной, с крестом венеціанской работы. Здѣсь, под луной, мой жемчуг млѣл и таинственно играл голубоватыми лучами.
— Вот видите, до чего я разслаблена, я гляжу на свой жемчуг и мнѣ хочется ласкать его и пошептаться с ним. Это
// 36
сантиментально? Но он с моей родины, из Италіи, и он видѣл много чудеснаго.
— То-то все брехня. Жемчуги не разговаривают. Эх, не втирать нам очков…
— Надишь, Павленька, что же вы? А торт? Ай — она обняла меня: — нехорошо!
В столовой разговор гремѣл. Спорили о художникѣ С. Мой друг Р. говорил:
— По-чешски художник называется «умѣлец». Ну, скажите на милость, развѣ же он умѣлец? «Великій артист!» Когда он пальца нарисовать не умѣет. Нѣт, простите… Ну, колорист, туда сюда…
— Он варвар. И отлично. Ему ваших рисунков и не надо. Отправьте его в Строгановское, там научат с гипса рисовать, да что толку.
Из прихожей вышел человѣк — высокій, черный с просѣдью, морщина поперек лба. Да, это Александр Андреич.
Крѣпкой рукой он сжал руку Павлу Асинкритычу. На пальцѣ блеснул брилліант. Красный цвѣток в петлицѣ.
— Давно в наши земли?
— Только что. К вам первым.
Он улыбался. Улыбка не шла к его лицу — тяжелому, странному. Маленькіе глаза были тверды. Мнѣ показалось, он стал рѣзче, мрачнѣй, задумчивѣе.
Подал руку и мнѣ. Опять несвѣтящая улыбка прошла по нем.
— Все по прежнему. Надежда Николаевна здѣсь, и даже жемчуг тот же.
Мнѣ стало непріятно. Зачѣм ему мой жемчуг?
— И вы тот же. Тѣ же брилліанты на руках. Разница в том, что мой жемчуг прекрасен, а носить брилліанты на пальцах мужчинам — нехорошо.
— Почему?
— Дурной тон.
— Вот как!
Он поглядѣл, задумался, покачал головой. — вот как! — И стал болтать ложечкой в стаканѣ.
Что я могу чказать об этом человѣкѣ? Боже мой, мнѣ ли его не знать? Нѣсколько лѣт назад он подарил мнѣ это жемчуг весною, в Венеціи. Восемь лѣт назад мы любили друг друга бурно, мучительно любили, бывали счастливы — в общем были несчастны. Наша любовь продолжалась год. Мы жили вмѣстѣ, и за этот год я узнала его всего снаружи, но не скажу знала ли вообще.
Он был тяжек. Мрачная душа жила в нем. Над нашей любовью было благополучіе. Мы терзали друг друга, страдали, потом разошлись. Иногда встрѣчались в обществѣ, всегда чужіе. И он, и я любили еще, других. Мы забыли друг о другѣ. Даже могу сказать, что к нему я относилась теперь недружелюбно. Передавали мнѣ, что и он меня не любит.
// 37
— Дайте пожалуйста вина, — обратился он к Павлу Асинкритычу. — Кажется вѣдь у вас ужина не полагается? A la fourchette?
Павел Асинкритыч хлопнул его по спинѣ.
— Виноват-с, виноват. Катенька, вина!
— Вам краснаго?
— Бѣлаго.
Я опять раздражилась.
— Есть два сорта людей. Одни пьют красное вино, любят Италію, и вообще они хорошіе люди. Другіе — бѣлое…
— Ну?
— Тѣ гораздо хуже.
Павел Асинкритыч подошел ко мнѣ.
— Надишь, не дерзи. Нехорошо, мой ангел.
Он вовсе и не так плох, а?
Я не отвѣтила. Мнѣ стало скучно и противно.
— Нѣт, вы насчет бѣлаго неправы. — вмѣшался Р. — Дѣло не в цвѣтѣ. Дѣло в том, в какой странѣ что растет. По вину вы узнаете край. Должен вам сказать, наш край не из важных.
Александр Андреич пил вино. Я молчала. Кругом говорили, Р. быстр вступил в спор. Я сѣла в угол и глядѣла в дверь мастерской. Там, как прежде, плыл голубой лунный свѣт; он казался мнѣ магическим и сладким. В комнатѣ за столовой молодая артистка начала пѣть. Ей аккомпанировали томно, ея густой, низкій голос опьянял меня. «Что я, совсѣм полоумная?» Горячая струя, сладостная и смертоносная, пронзила меня.
Я встала, вышла к столу. Всѣ сидѣли молча. Пѣвица кончила. Молчаніе. Потом вздохнули. Вздох был общій — тот, когда прекрасное является, и побѣждает. Потом зааплодировали.
Я взглянула на Александра Андреича. Он смотрѣл тоже на меня, непонятным, упорным взглядом.
Я обняла Катерину Евграфовну и простилась.
— Душенька, — кричал Павел Асинкритыч, — куда ж рано так?
— Никуда. Устала. Никуда.
У подъѣзда стоял автомобиль. «Это его», подумала я. Я не знала, что у него есть автомобиль, но могла бы держать пари.
Было тепло. Луна сіяла так нѣжно! Мнѣ захотѣлось слез, каких-то дивных фіалок, много фіалок, уткнуть в них лицо и плакать. О чем, собственно?. Я не знала.
Я шла по свѣтлой сторонѣ переулка, разстегнув манто. Снова мой жемчуг искрился; теперь маленькія, серебряныя, в нем бродили как бы слезки. Через пять минут я услыхала ровный, легкій шорох; оглянулась — два золотые глаза неслись на меня беззвучно.
В двух шагах машина остановилась.
— Надежда Николаевна!
// 38
Это он. Что же, все возможно, все так странно нынче.
— Сядьте ко мнѣ. Мы поѣдем. Ну, я очень прошу вас.
Я сѣла. Мы тронулись. Да, автомобиль вещь особенная. В нем летишь птицей, в нем нѣт вѣса, и когда мы неслись по пустынным улицам, под пустынно-ласковым небом, дух у меня захватывало. Почему-то вспомнилось, как в міровом пространствѣ мчится комета, сіяя и сгорая, из одной неизвѣстной бездны в другую.
Александр Андреич был тих. Он убавил ходу, посмотрѣл на меня пристально.
— Вы ненавидѣли меня там… у стариков. За что?
— Не знаю. За что-то — да. Зачѣм вы укорили мой жемчуг?
Он улыбнулся.
— Бѣдный жемчуг, бѣдный жемчуг!
Я опять взволновалась.
— Я знаю, вы хотѣли уколоть нашу любовь. Вам мало, что прошло все, вы хотѣли… — я задохнулась от гнѣва — хотѣли посмѣяться над ней.
Он стал серьезен.
— Посмѣяться? Нѣт. Надя, вы не поняли.
Он взял мою руку.
— Бѣлыя руки, чудныя руки! Не гнѣвайтесь на меня. Я вижу, как трепещут ваши жилки. Не гнѣвайтесь на меня.
Я опустилась, умолкла как-то. Раздраженіе, тоска, все во мнѣ замерло, я сидѣла рядом с ним, поникнув. А он пустил машину вновь полным ходом, мы мчались из улицы в улицу, из переулка в переулок. Около зданія с бѣлыми сіяющими шарами остановились. Я опомнилась. Это ресторан. Вот она, міровая бездна куда мы летѣли! Я немного сконфузилась. Но поздно, и неловко было говорить.
Блистал зеркалами вход. По красному ковру мы поднялись в вестибюль в цвѣтах. Румыны ударили смычками. Многоголосый, но негромкий гул ресторана, оживленіе, золото свѣта — все било по нервам. На минуту я забылась. Чувствовала себя актрисой при поднятіи занавѣса. И должна сознаться, что первая минута в ресторанѣ всегда такая. Все таки это сцена. Пол-города знает Александра Андреича, многіе меня, нѣкоторые — нашу прежнюю жизнь.
Все было занято. Мы прошли через весь зал, едва нашли столик. Нѣсколько раз, в огнѣ взглядов среди обертывавшихся, слышала я имя Александра Андреича. Раз — свое. Но волна во мнѣ схлынула, снова я поняла, что дѣлаю что-то нелѣпое, дикое. Да уж раз начато…
Александр Андреич заказал устриц, мнѣ котлетку марешаль. Почему он вспомнил, что я люблю котлеты марешаль? Пили мы шампанское. Александр Андреич молчал. Странную власть имѣл надо мной в этот вечер этот человѣк! Ну зачѣм я здѣсь, что надо мнѣ, что ему? Мы не можем любить друг друга, — что за тайная сила свела нас?
// 39
— Я не хотѣл посмѣяться над жемчугом, вдруг сказал сказал[1] он. — Нѣт, не хотѣл.
Он сидѣл предо мною огромный, черный, недвижный. «Он похож на Елеазара», подумала я. «На Елеазара, увидѣвшаго раз смерть и не могущаго забыть».
— Я сказал вам, потому что… Когда увидѣл ваш жемчуг… ну, да, только чтобы скрыть, сказал дерзко.
— Да вѣдь мы не любим же друг друга?
— Да, конечно.
Я взяла в руку жемчуг. Он горѣл теперь, в блескѣ золотого свѣта, колдовски.
— Может быть, это и есть мука, прелесть и восторг нашей любви. Может быть это таинственный амулет… вот он и связал нас.
— Может быть. Да. Я вам не договорил. Когда я его увидѣл, то вспомнил все, что было тогда. Почему вспомнилось, нынче? Сколько раз мы встрѣчались, здоровались — все было — не то.
Он подпирал рукой голову. В рукѣ держал бокал, гдѣ весело, легко взбѣгали пузырьки — божественно чистые.
Снова он стал другим. Теперь казался печальной, прекрасной глыбой — таким бывал в лучшіе минуты. Теперь глаза его свѣтили.
— Рожденіе божества — он глядѣл на бокал — так же легко и безсмертно, как бѣг этих пузырьков. Божество есть в вас, в ваших бѣлых, прекрасных руках, в вашем жемчугѣ. Да. Оно было в нашей любви. Оно было, Надя, вы не станете отрицать.
В первый раз я назвала его «Александр».
— Да, было. Несмотря на все, было.
Мы чокнулись.
— Кто виноват в том, что мы не были счастливы и разстались? Никто. Так было положено.
Он помолчал, отхлебнул из бокала.
— Все, что было потом, я вспоминаю как ничто.
Я поднялась.
— Поѣдемте, я не могу больше здѣсь сидѣть.
Я знаю себя. В груди, в горлѣ у меня поднимается теплота, начинает щекотать, вдруг здѣсь, на людях, в бѣлой залѣ я разревусь — а уж я знаю, как я реву!
Мы вышли. У подъѣзда он купил фіалок. Было довольно поздно. Моя луна — в тот вечер мнѣ казалось, что луна моя — луна зашла. Чище, невиннѣй мерцали звѣзды на блѣдно-синем родном лонѣ.
— Ну, ѣдем, — бормотала я. — Ѣдем, только скорѣй, ради Бога.
Мы летѣли. Я уткнула нос в фіалки, сидѣла оцѣпенѣв, а воздушный конь носил нас в тихом безуміи по улицам, из конца в конец.
—Шибче, шептала я по временам. — Шибче.
// 40
Наконец, я разразилась. Я плакала молча, долго, негромко и горько. Александр цѣловал иногда мою руку, но мы ничего не могли сказать друг другу. Мы знали, что любовь наша прошла, нельзя ее вернуть, как не остановить хода этих предутренних звѣзд.
Около памятника у бульвара я велѣл остановиться. Я слѣзла. Прошла по бульвару и сѣла. Вѣтерок пробѣжал в липѣ, над моей скамейкой. Александр Андреич дошел до половины пути ко мнѣ и остановился. Потом снял шляпу, постоял. Вдруг поклонился и ушел. Метнулся его автомобиль, и как призрачно была я принесена сюда, в чьем-то полетѣ, — так же исчез он, фантомом, на своей сказочной машинѣ. На поворотѣ чудовище взвыло, блеснул золотой глаз. Все сгинуло.
Я же сидѣла и плакала. Я сняла с шею жемчуг, цѣловала каждую жемчужину. Теплыя, розовыя пятна проступили в них. Я вѣрила, что этот жемчуг — самое святое, дивное, что осталось от моей жизни, от моей любви.
Мои слезы капали на ожерелье.
Бор. Зайцев.