БОРИСЪ ЗАЙЦЕВ

 

ЖИЗНЬ ТУРГЕНЕВА

 

Парижъ

1932

YMCA-PRESS

 

Всѣ права сохранены

Tous droits reserves.

 

// титул

 

КОЛЫБЕЛЬ.

 

Орловская губернiя не весьма живописна: поля, ровныя, то взбѣгающiя изволоками, то пересеченныя оврагами; лѣсочки, ленты березъ по большакамъ, уходящiя въ опаловую даль, ведущiя Богъ вѣсть куда. Нехитрыя деревушки по косогорамъ, съ прудками, сажалками, гдѣ въ жару подъ ракитами укрывается залѣнившееся стадо — а вокругъ вся трава вытоптана. Кое-гдѣ пятна густой зелени среди полей — помѣщичьи усадьбы. Все однообразно, неказисто. Поля къ iюлю залиты ржами поспѣвающими, по ржамъ вѣтеръ идетъ ровно, безъ конца безъ начала, и они кланяются, расступаются тоже безъ конца-начала. Васильки, жаворонки… благодать.

Это предъ-черноземье. Мѣсто встрѣчи сѣверно-средней Руси съ южною. Москвы со степью. Къ западу заходя въ Калужскую, къ сѣверу въ Московскую, области Тулы и Орла являются какъ-бы Тосканою русской. Богатство земли, тучность и многообразiе самого языка давали людей искусства. Святые появлялись въ лѣсахъ сѣвера. Тургеневы, Толстые, Достоевскiе порождены этими щедрыми краями.

Село Спасское-Лутовиново находится въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Мценска, уѣзднаго города Орловской губернiи. Огромное барское помѣстье, въ березовой рощѣ, съ усадьбой въ видѣ подковы, съ церковью насупротивъ, съ домомъ въ сорокъ комнатъ, безконечными службами, оранжереями, винными подвалами, кладовыми, конюшнями, со знаменитымъ паркомъ и фруктовымъ садомъ. Въ

 

// 5

 

началѣ прошлаго вѣка это какъ-бы столица маленькаго царства, съ правительствомъ, чиновниками, подданными. Даже колонiи были: разныя подчиненныя имѣнiя и села, всякiя Любовши, Тапки, Холодовы.

Спасское принадлежало Лутовиновымъ. Послѣднею изъ Лутовиновыхъ владѣла имъ дѣвица Варвара Петровна, унаслѣдовавшая его отъ дяди Ивана Ивановича. Ей было уже подъ тридцать, когда въ Спасское заѣхалъ молодой офицеръ Сергѣй Николаевичъ Тургеневъ — для закупки лошадей съ ея завода, классическiй «ремонтеръ». Варвара Петровна сразу въ него влюбилась: отличался онъ рѣдкостной красотой. Она пригласила его бывать запросто безъ дѣла; и оставила у себя его портупею: чтобы крепче выходило. Сергѣй Николаевичъ сталъ появляться въ Спасскомъ. Въ 1816 году она вышла за него замужъ. Черезъ годъ у нихъ родился сынъ Николай, а затѣмъ Иванъ.

Варвара Петровна не могла похвастаться предками: дѣдъ ея былъ скряга, отецъ скандалистъ и буянъ, обиравшiй, еще будучи молодымъ офицеромъ, валдайскихъ ямщиковъ. Дядя — сумрачный скупецъ (любилъ только покупать жемчугъ). Знаменитый сынъ Варвары Петровны не одну горькую страницу своихъ писанiй посвятилъ Лутовиновымъ.

Молодость ея оказалась не изъ легкихъ. Мать, рано овдовѣвъ, вышла замужъ за некоего Сомова. Онъ мало отличался отъ Лутовиновых. Былъ пьяницей. Тянулъ ерофеича и сладкую мятную водку. Тиранилъ падчерицу — дѣвочку некрасивую, но съ душой пламенной, своеобразной. Мать тоже ее не любила. Одиночество, оскорбленiя, побои — вотъ дѣтство Варвары Петровны. Чрезъ много лѣтъ, уже хозяйкою Спасского, побывала она со своей воспитанницей Житовой въ именiи, гдѣ прошла ея юность. Обошли комнаты дома, и выйдя изъ залы въ корридоръ, наткнулись на заколоченную досками, крестъ на крестъ, дверь. Житова подошла къ двери, дотронулась до стариннаго мѣднаго замка, торчавшаго изъ подъ досокъ. Варвара Петровна схватила ее за руку. «Не трогай, нельзя! Это проклятыя комнаты!» Что именно тамъ происходило, она не разсказала. Но извѣстно, что въ этомъ до-

 

// 6

 

мѣ, когда ей близилось шестнадцать, отчимъ покушался на ея юность. Въ одну страшную ночь измученная дѣвушка, которой грозило «позорное наказанiе», бѣжала изъ дому — ей помогла няня. Полуодѣтая, пѣшкомъ, прошла шестьдесятъ верстъдо Спасскаго. Тамъ укрылась у дяди своего, Ивана Иваныча.

Здесь ждала тоже несладкая жизнь — у крутого и скупого старика. Будто бы онъ лишилъ ее наслѣдства и отъ него она тоже бѣжала, онъ-же умеръ внезапно, ударомъ, не успѣвъ написать завѣщанiе противъ нея. О смерти Ивана Иваныча извѣстiя смутны. И вторичное бѣгство Варвары Петровны не есть-ли уже легенда? Такъ-ли ей на роду написано всегда убѣгать?

Во всякомъ случаѣ лучшiе ея годы полны глубокой горечи. Она прожила у дяди десять лѣтъ, ей шелъ двадцать седьмой, когда нежданно изъ Сандрильоны обратилась она во владѣлицу тысячъ крѣпостныхъ, тысячъ десятинъ орловскихъ и тульскихъ благодатныхъ земель.

Эти крѣпостные, эти земли опредѣлили и любовную ея жизнь — бракъ съ Тургеневымъ.

Родъ Тургеневыхъ иной, чѣмъ Лутовиновыхъ. Очень древнiй, татарскаго корня, онъ болѣе благообразенъ. Съ пятнадцатаго вѣка Тургеневы служили на военной и общественной службѣ. «Отличались честностью и неустрашимостью», говоритъ преданiе. Были среди нихъ мученики: Петръ Тургеневъ не побоялся сказать Лжедимитрiю: «ты не сынъ царя Iоанна, а Гришка Отрепьевъ, бѣглый изъ монастыря, я тебя знаю» — за что былъ пытанъ и казненъ, какъ впослѣдствiи погибъ отъ удальцовъ Стеньки Разина воевода Тимофей Тургеневъ, не пожелавшiй сдать имъ Царицына. (Заперся въ башнѣ съ десяткомъ стрѣльцов. Васька Усъ на веревкѣ тащилъ его къ Волгѣ, гдѣ и утопилъ).

Тургеневы восемнадцатаго вѣка не столь воинственны и героичны. Они мирно служатъ въ армiи, выходятъ въ среднихъ чинахъ въ отставку, и болѣе или менѣе лениво доживаютъ дни въ деревнѣ. Только у одного изъ нихъ необычная судьба — связанная съ красотою его и любовными дѣлами. Это Алексѣй Тургенев, въ юности пажъ Анны Iоанновны. Биронъ изъ ревности услалъ его

 

// 7

 

на Турецкую войну, где онъ и попалъ въ плѣнъ. Оказавшись въ гаремѣ, подавалъ кофе султану и раскуривалъ ему трубку. Вѣкъ-бы Тургеневу ее раскуривать, если-бы красотою его не была тронута султанша. Она дала ему кошелекъ съ золотомъ и помогла бѣжать.

Сергѣй Николаевичъ Тургеневъ соединялъ въ себе разныя качества предковъ: былъ прямъ и мужественъ, очень красивъ, очень женолюбивъ. «Великiй ловецъ передъ Господомъ», говорилъ о немъ сынъ. Сергѣй Николаевичъ совсѣмъ мало служилъ на военной службѣ: уже двадцати восьми лѣтъ вышелъ въ отставку. Но до послѣднего вздоха былъ преданъ Эросу, и завоеванiя его оказались огромны. Онъ могъ быть съ женщинами мягокъ, нѣженъ, твердъ и настойчивъ, смотря по надобности. Тактика и стратегiя любви были ему хорошо извѣстны, некоторыя его побѣды блестящи.

И вотъ этотъ молодой человѣкъ съ тонкимъ и нѣжнымъ какъ у дѣвушки лицом, съ «лебединою шеей», синими «русалочьими» глазами, неистощимымъ запасомъ любовной стремительности, попался на пути Варвары Петровны.

У него — единственное именiе въ сто тридцать душъ. У нея крѣпостныхъ не менѣе пяти тысячъ. Женился-ли бы онъ, если-бъ было обратно? Кавалеристъ съ русалочьими глазами быть можетъ и соблазнилъ-бы нѣсколько полоумную дѣвушку, но жениться… — для этого необходимо Спасское. И какъ нѣкогда турецкая султанша высвободила дѣда изъ гарема, такъ женитьба на Варварѣ Петровнѣ укрѣпила внука въ жизни.

Повѣнчавшись, Тургеневы жили то въ Орлѣ, то въ Спасскомъ. Счастливою съ мужемъ Варвара Петровна не могла быть — любила его безгранично и безотвѣтно. Сергѣй-же Николаевичъ, подъ знаменитыми своими глазами былъ вежливъ, холоденъ, велъ многочисленныя любовныя интриги и ревность жены переносилъ сдержанно. Въ случаяхъ бурныхъ умѣлъ и грозить. Вообще надъ нимъ Варвара Петровна власти не имѣла: воля и сила равнодушiя были на его сторонѣ.

Такъ или иначе прожилъ Сергѣй Николаевичъ жизнь съ некрасивою и старше его женою, несомнѣнно, что онъ

 

// 8

 

зналъ и Любовь истинную. Иногда ее профанировалъ. Но иногда отдавалъ ей всего себя и потому понималъ страшную ея силу и силу женщины. «Бойся женской любви, бойся этого счастья, этой отравы…» говорилъ сыну. Сергѣй Николаевичъ обычно побѣждалъ, все-таки роковой характеръ Эроса зналъ. И не было въ немъ колебанiй, половинчатости. По пути своему, иногда жестокому, мало жалостливому, почти всегда грѣшному, шелъ Тургеневъ-отецъ не сворачивая. Его девизъ: взять, взять всю жизнь, ни одного мгновенiя не упустить — а дальше бездна.

Онъ очень походилъ на Дон-Жуана.

 

* *

*

Городъ Орелъ столь-же неказистъ и ненаряденъ, какъ и окружающая его страна. Ока здѣсь еще мала. Нѣтъ живописнаго нагорнаго берега, какъ въ Калугѣ. Нѣтъ лѣса церквей, дальнихъ зарѣчныхъ видовъ. Разумѣется, есть Соборъ и городской садъ. Вблизи Левашовой горы Болховская, прорѣзающая весь городъ, да Дворянская, гдѣ жила Лиза Калитина. Главное-же, что отличаетъ Орелъ, это лѣтняя жара и пыль — облака бѣлой известковой пыли надъ улицами.

«1818 года 28 октября, въ понедѣльникъ, родился сынъ Иванъ, ростомъ 12 вершковъ, въ Орлѣ, въ своемъ домѣ, въ 12 часовъ утра. Крестили 4-го числа ноября, Федоръ Семеновичъ Уваровъ съ сестрою Федосьей Николаевной Тепловой» — такъ записала въ памятной книжкѣ Варвара Петровна. Меньше всего думала, конечно, что родила будущую славу Россiи.

Рожденiемъ своимъ Тургеневъ связанъ съ Орломъ-городомъ, но только рожденiемъ. Довольно скоро перебрались родители въ Спасское, и Орелъ въ жизни, какъ и писанiи Тургенева сыгралъ роль небольшую.

Истинной его «колыбелью» оказалось Спасское, со всѣмъ своимъ пышнымъ и тяжеловѣснымъ, медленнымъ, суровымъ и поэтическимъ складомъ. Домъ — чуть не дворецъ. Дворня — лакеи, горничныя, казачки на побѣгушкахъ, повара, конюхи, садовники, швеи, приживалки —

 

// 9

 

все это двигалось мгрно и возглавлялось владыкою — Варварой Петровной. Сергѣй Николаевич на второмъ планѣ. Жили праздно и сытно, не безъ нарядности. Устраивали балы, маскарады. Въ одной галлереѣ давались спектакли. Ставили пьесы и подъ открытымъ небомъ, въ саду. Игралъ свой оркестръ, своя крѣпостная труппа. Трепещущiй батюшка служилъ по праздникамъ молебствiя. Гувернеры и гувернантки учили дѣтей.

Дѣтство Тургенева могло стать золотымъ — но не стало. Слишкомъ суровой оказалась мать, слишкомъ отравила жестокостью нѣжные годы. Она очень любила сына — и очень его мучила. Въ этомъ-же самомъ роскошномъ домѣ чуть не каждый день сѣкли будущаго владѣльца Спасскаго, за всякую мелочь, за каждый пустякъ. Достаточно полоумной приживалкѣ шепнуть что-нибудь Варварѣ Петровнѣ, и та собственноручно его наказываетъ. Онъ даже не понимаетъ, за что его бьют. На его мольбы мать отвѣчаетъ: «самъ знаешь, самъ знаешь, за что я сѣку тебя».

На другой день онъ объявляетъ, что все-таки не понялъ, за что его сѣкли — его сѣкутъ вторично и заявляютъ, что такъ и будутъ сѣчь ежедневно, пока не сознается въ преступленiи.

Кажется, Варвара Петровна могла-бы вспомнить, какъ сама нѣкогда бѣжала изъ ненавистнаго сомовскаго дома. Но вотъ не вспомнила. А сынъ чуть не убѣжалъ. «Я находился въ такомъ страхѣ, въ такомъ ужасѣ, что ночью рѣшилъ бѣжать. Я уже всталъ, потихоньку оделся и впотемкахъ пробрался по корридору въ сѣни…» Его поймалъ учитель, добросердечный нѣмецъ (толстовскiй Карлъ Иванычъ!), и рыдавшiй мальчикъ признался ему, что бѣжитъ потому, что не можетъ долѣе сносить оскорбленiй и безсмысленныхъ наказанiй. Нѣмецъ обнялъ его, обласкалъ и обѣщалъ заступиться. Заступился и на самомъ дѣлѣ: его временно оставили въ покое.

Внѣ-же матери Спасское давало очень много. Тутъ узналъ онъ природу, русскихъ простыхъ людей, жизнь животныхъ и птицъ — не весь же день уроки съ учителями и гувернантками. Выдавались счастливыя ми-

 

// 10

 

нуты и даже часы, когда удиралъ онъ въ Спасскiй знаменитый паркъ. Изящный и далекiй, отецъ плелъ свои донжуанскiя кружева то съ орловскими дамами, то съ крѣпостными дѣвицами. Мать правила царствомъ: принимала поваровъ, бурмистровъ, наблюдала за работами, но и сама читала, сама кормила голубей въ полдень, бесѣдовала съ приживалками, охала, жалѣла себя. А у сына появились, конечно, свои прiятели изъ дворовыхъ. На прудахъ можно было чудесно пускать кораблики. Изъ молодыхъ липовыхъ вѣтокъ вырезать свистульки. Бѣгать въ догонялки. Ловить птицъ. Это послѣднее занятiе нравилось ему особенно. Водились у него всякiя сѣтки, пленки, западни. Съ семилѣтняго возраста его тянуло именно къ птицам. Съ этихъ поръ онъ ихъ и изучилъ такъ любовно, зналъ въ подробностяхъ жизнь, пенiе, и когда какая утромъ начинаетъ раньше щебетать. Мало-ли всякихъ иволгъ, кукушекъ, горлинокъ, малиновокъ, дроздовъ, удодовъ, соловьевъ, коноплянокъ жило въ спасскомъ привольѣ? Въ дуплистыхъ липахъ гнѣздились скворцы — на дорожкахъ аллей, среди нѣжной гусиной травки валялись весною пестрыя скорлупки ихъ яичекъ. Вокругъ дома — рѣющая сѣть ласточекъ. Въ глухихъ мѣстахъ парка сороки. Гдѣ нибудь на дубу тяжкiй воронъ. Надъ прудомъ трясогузки — перелётываютъ, или попрыгиваютъ по тѣнистому бережку, качаютъ длинными своими хвостиками. Въ зной — тишина, белая зеркальность водъ, цвѣтенье липъ, пчелы, смутный, неумолчный гудъ въ паркѣ полутемномъ.

Здѣсь узналъ онъ и поэзiю книжную — кроме природы. Любовь къ ней пришла изъ чтенiя дворовымъ человѣкомъ въ уединенномъ углу того-же парка — Пунинымъ назвалъ въ разсказѣ Тургеневъ перваго своего учителя словесности, милаго старика, который на глухой полянкѣ за прудомъ могъ и подзывать зябликовъ, и декламировать Хераскова. Дружба съ Пунинымъ, конечно — полутайна, все это вдали отъ гувернантокъ, приживалокъ, наперекоръ всему. Но тѣмъ прелестнѣй. И неважно, какъ въ дѣйствительности звали его. Важно и хорошо, что поэзiя предстала передъ мальчикомъ Тургеневымъ въ обликѣ смиренного энтузiаста, въ обликѣ «низкомъ» и одно-

 

// 11

 

временно возвышенномъ, полу-раба, полу-учителя. Въ паркѣ, въ зелени и среди свѣта солнца ощутилъ онъ впервые «холодъ восторга».

Пунинъ, крѣпостной человѣкъ, самоучка и любитель словесности, читалъ особеннымъ образомъ: сперва бормоталъ вполголоса, «начерно», а потомъ «пиѳически» гремѣлъ, «не то молитвенно, не то повелительно» — это священнодѣйствiе и побеждало. Такъ прочитали они не только Ломоносова, Сумарокова и Кантемiра, но и Хераскова. Въ зеленой глубинѣ спасскаго парка и была рѣшена участь мальчика. Какъ ни презрительно относилась Варвара Петровна къ писателямъ (по ея мненiю, сочинять «канты» могъ «либо пьяница горькiй, либо круглый дуракъ») — у ней самой подъ бокомъ росъ уже такой сочинитель. Безвѣстный, добродушный Пунинъ тронулъ въ барчукѣ тайную струну: и уже пропалъ въ немъ помѣщик, начался поэтъ.

Вѣрнѣе — въ одномъ существѣ началась жизнь и другого. Мечтатель, опьяняющiйся стихами — вмѣстѣ съ тѣмъ и сынъ Варвары Петровны, барское отродье. Самъ страдаетъ отъ грубости, жестокости окружающаго. Но и тотчасъ подымаетъ тонъ, какъ только ему кажется, что низшiе недостаточно къ нему почтительны. «Мне не понравилось, что онъ назвалъ меня барчукомъ. Что за фамильярность!». «Вы, должно быть, не знаете, произнесъ я уже не развязно, а надменно: «я здѣшней барыни внукъ».

 

* *

*

Варвара Петровна считала себя вѣрующей, но къ религiи относилась странно. Православiе для нея какая-то «мужицкая» вѣра, на нее, а ужъ особенно на ея служителей смотрѣла она свысока, въ родѣ какъ на русскую литературу. Молитвы въ Спасскомъ произносились по французски! Воспитанница читала ежедневно по главе «Imitation de Jesus Christ». Сергѣй-же Николаевичъ вовсе былъ далекъ отъ всего этого. Жилъ самъ по себѣ, одиноко и безъ Бога, но при всей смѣлости своей былъ, какъ нерѣдко именно мужественные и невѣрующiе люди, суе-

 

// 12

 

вѣренъ: боялся не Бога, не смерти и суда, а домовыхъ. То, какъ отецъ ходилъ за священникомъ, освящавшимъ позднимъ вечеромъ углы обширнаго дома, какъ колебалось пламя свѣчи и какъ жутко это было, маленькiй Тургеневъ запомнилъ. (Священникъ являлся тутъ для Сергѣя Николаевича чѣмъ-то вродѣ колдуна, заклинателя — одна таинственная сила противоставлялась другой). Но поэзiя быта православнаго, существовавшая тогда въ нѣкоторыхъ семьяхъ, Тургенева, къ сожаленiю, не коснулась. Доброты, свѣтлого уюта въ отчемъ домѣ онъ не встрѣтилъ — какъ-то съ первыхъ шаговъ оказался одинокимъ.

Далекiй холодъ и парадность Сергѣя Николаевича, причудливая карамазовщина Варвары Петровны (тяжкое дѣтство, некрасота, властолюбiе, разъ на всегда обиженность) — изъ этой смеси родился букетъ Спасскаго. Нѣкоторые черты его почти фантастичны. Другiе мрачно жестоки.

Хотѣлось, чтобы все было грандiозно, чтобы походило на «дворъ». Слуги называются министрами. Дворецкiй — министръ двора, ему дали даже фамилiю тогдашняго шефа жандармовъ — Бенкендорфа. Мальчишка летъ четырнадцати, завѣдывавшiй почтой, назывался министромъ почтъ. Компаньонки и женская прислуга — гофмейстерины, камеръ-фрейлины, и пр. Существовалъ извѣстный церемонiалъ обращенiя съ барыней: не сразу министръ двора могъ начинать, напримѣръ, съ ней разговоръ. Она сама должна была дать знакъ разрѣшенiя.

За почтой посылали ежедневно верхового во Мценскъ. Но не сразу, не просто можно отдать эти письма. Варвара Петровна всегда отличалась нервностью (паденiе ножницъ приводило ее въ такое волненiе, что приходилось подавать флаконъ со спиртомъ). Министръ двора разбиралъ письма и смотрѣлъ, нѣтъ-ли какого съ траурной печатью. Смотря по содержанiю почты, дворовый флейтистъ игралъ мелодiю веселую или печальную, подготовляя барыню къ готовящимся впечатлѣнiямъ.

Постороннему, особенно не-именитому лицу не такъ легко было и въѣхать въ Спасское. Еще не знаешь, въѣхавъ, куда попадешь! Но «дворъ» зналъ. Прямо подъ-

 

// 13

 

ѣзжать къ дому, съ колокольчиками, могъ исправникъ. А становые отвязывали ихъ за версту, за полторы, чтобы не безпокоить барыню. Уѣздный лѣкарь могъ подъѣзжать съ колокольчиками только ко флигелю.

Все это еще безобидно, хотя и болѣзненно. Бывало и много хуже. За не такъ поданную чашку, за нестертую пыль со столика горничныхъ ссылали на скотный дворъ или въ дальнiя деревни — на тяжелую работу. За сорванный кѣмъ-то тюльпанъ въ цветникѣ сѣкли подрядъ всѣхъ садовниковъ. За недостаточно почтительный поклонъ барынѣ можно было угодить въ солдаты (по тѣмъ временамъ равнялось каторгѣ).

Тургеневъ-дитя, Тургеневъ временъ Спасскаго зналъ уже многое о жизни. Кромѣ пѣнiя птицъ въ паркѣ да волнующаго звона стиховъ, слышалъ и вопли съ конюшенъ, и по себѣ зналъ, что такое «наказанiе». Всякiе деревенскiе друзья-сверстники, Савоськи и Маседки, подробно доносили, кому забрили лобъ, кого ссылаютъ, кого какъ драли. Не въ оранжереѣ росъ онъ. И нельзя сказать, чтобы образъ правленiя Варвары Петровны приближалъ къ ней ребенка, въ которомъ жилъ уже бродильный грибокъ. Мать растила не только далекаго себѣ сына, но и довольно устойчиваго, неукоснительнаго врага того жизненнаго склада, котораго страстной носительницей была сама.

 

// 14

 

ОТРОКЪ И ЮНОША.

 

Въ 1827 году Тургеневы переѣхали въ Москву, купивъ домъ на Самотекѣ. Лѣтомъ выѣзжали и въ имѣнiе: связь съ деревней не прерывалась.

Въ это время Сергѣй Николаевичъ заболѣлъ каменной болѣзнью, и для лѣченiя ему и Варварѣ Петровнѣ пришлось отправиться въ Парижъ, быть въ Эмсѣ и Франкфуртѣ.

Иванъ остался въ Москвѣ, въ пансiонѣ Вейденгаммера (а старшаго сына Николая отдали въ артиллерiйское училище въ Петербургѣ). У Вейденгамера провелъ Иванъ года полтора, потомъ на нѣсколько мѣсяцевъ попалъ въ армянскiй пансiонъ (впослѣдствiи Лазаревскiй институтъ восточныхъ языковъ) и, наконецъ, оказался еще въ новомъ, у Краузе.

Его можно представить себѣ изящнымъ и благовоспитаннымъ мальчикомъ, хорошо учившимся, нѣсколько чувствительнымъ и нелишеннымъ высокомѣрiя. Неудивительно, если онъ тяготѣетъ къ аристократическимъ знакомствамъ въ пансiонѣ, къ князьямъ и графамъ. Столь-же неудивительно, что съ глубокимъ вниманiемъ слушаетъ пересказъ гувернеромъ «Юрiя Милославскаго», восхищается имъ, помнитъ наизусть и бросается даже бить товарища, помѣшавшаго слушать. Такъ-же понятно, что Тургеневъ-пансiонеръ, увидѣвъ послѣ игры въ лапту, во дворѣ подъ кустомъ сирени скромнаго юношу съ нѣмецкой книгой, могъ не безъ надобности спросить: «а вы читаете по-нѣмецки?» И когда оказалось, что тотъ не только читаетъ, но и гораздо лучше его, и любитъ поэзiю — то

 

// 15

 

съ ним-то какъ разъ барчукъ, дорожившiй свѣтскими друзьями, и сошелся. Мало того, просто подпалъ подъ его влiянiе.

Съ пансiона идетъ начало тургеневскихъ юношескихъ дружбъ, отмѣченныхъ восторженностью, не надолго удерживавшихся, но возникавшихъ всегда на почвѣ «высшаго»: томленiй по красотѣ, истинѣ, пытанiя загадокъ мiра, и т. п. Это было вообще время романтическихъ привязанностей, раскрытiя душъ, откровенностей, заходившихъ иногда очень далеко. Можно и улыбнуться на такую «патетическую болтовню», кончавшуюся иногда тѣмъ, что прежнiе друзья становились смертельными врагами. Но не всегда такъ бывало. Случалось и надолго сохранить память о чудесномъ пламени молодости, да и само такое пламя развѣ ужъ не имѣетъ никакой цѣны? Развѣ плохо — сладостно волноваться, когда «другъ» читаетъ вслухъ стихи? (Теперь уже Шиллера, не Хераскова). Развѣ плохо — выйти потихоньку съ нимъ ночью въ пансiонскiй садъ, когда всѣ ужъ заснули, сѣсть подъ тѣмъ-же кустомъ сирени, гдѣ впервые они познакомились, и который полюбили, ощущать дуновенiе ночного вѣтерка, сквозь листву видѣть милое московское небо въ звѣздахъ (съ Арктуромъ, зацѣпившимся за крестъ сосѣдней церковки), шептаться, мечтать… А когда другъ, взглянувъ на небо, «тихо» восклицаетъ:

 

Надъ нами

Небо съ вѣчными звѣздами

А надъ звѣздами ихъ Творецъ…

 

— вновь испытать «благоговѣйный» трепетъ и «припасть» къ плечу?

Однако, отрокъ Тургеневъ приближался къ возрасту, когда другое начинало волновать его. Романтическiя дружбы пришли и ушли съ юностью. Любовь, поклоненiе женщинѣ наполнили всю его жизнь, сопровождали до могилы.

Въ ранней молодости любовь предстала Тургеневу сразу въ двухъ видахъ. Афродиту-Пандемосъ и Афродиту-Уранiю онъ позналъ почти одновременно — явились онѣ раздѣльно, и такъ раздѣленными остались навсегда.

 

// 16

 

«Простонародная» Афродита связана съ крѣпостнымъ бытомъ и укладомъ. («Помѣщичье» вкушенiе отъ древа познанiя). У Варвары Петровны служила горничная, «красивая, съ глупымъ видомъ», и глупость эта придавала ей нѣчто «величавое». Разумѣется, она была старше и опытнѣе его — ему исполнилось тогда пятнадцать лѣтъ. Онъ прiѣхалъ въ Спасское на каникулы.

Полный силъ юноша бродилъ однажды въ сыроватый весеннiй день въ паркѣ. Близились сумерки. Дрозды перепархивали въ яблоняхъ. Иволга заливалась. Березы спасской рощи были въ зеленомъ, клейкомъ пуху. Афродита предстала ему со своимъ «глупо-величавымъ» видомъ. Его раба, крѣпостная. Но и властительница. Она взяла его за волосы на затылкѣ и сказала:

— Пойдемъ.

А вечером, въ непроглядную темень, онъ крался къ ней на свиданiе, въ пустую, заброшенную хату. Перелѣзалъ черезъ канавы, падалъ въ крапиву, пробирался по межѣ съ горькою серебряной полынью, подъ теплымъ, накрапывавшимъ дождичкомъ, отъ котораго такъ зеленѣютъ всходы. Сова кричала въ паркѣ. Можетъ быть, и Сергѣй Николаевичъ отдавался той-же ночью зову любви.

Въ жизни Тургенева-сына этотъ опытъ не оставилъ слѣда. Исчезла деревенская богиня! Даже имени ея не сохранилось.

Первая истинная его влюбленность прославлена им-же самимъ. Испытавъ полу-ребенкомъ чувства высокiе и блаженно-мучительныя, въ зрѣлости создалъ онъ изъ нихъ лучшее свое произведенiе. Толстой и Достоевскiй должны завидовать «Первой любви» — явленiю Афродиты Уранiи въ жизни пятнадцатилетняго юноши.

Повѣсть извѣстна. Съ дѣтскихъ лѣтъ видишь и какъ-бы насквозь знаешь паркъ съ домомъ Зинаиды, сосѣдки по дачѣ съ Тургеневымъ въ Нескучномъ (подъ Москвою). И ее самое знаешь, всегда въ таинственной прелести, въ печали и ослепленiи любви, и мучительно-сладкую любовь мальчика — его мечтанiя, надежды, слезы, ревность, подозрѣнiя. Въ судьбѣ Тургенева-сына важно, что первая-же его встреча съ истинной любовью была встреча безот-

 

// 17

 

вѣтная. «Нераздѣленная любовь» — такъ началась жизнь изящнѣйшаго, умнѣйшаго, очень красиваго человѣка и великаго художника.

Ему предпочли другого. Въ загадочно-волнующемъ впечатленiи, остающемся отъ этой исторiи, имеетъ большое значенiе, что «другой» оказался отцомъ.

Сергѣй Николаевичъ Тургеневъ появляется здѣсь портретно. Сынъ-писатель не возненавидѣлъ отца. Наоборотъ, былъ имъ побѣжденъ, изображаетъ почти влюбленно. Такому сопернику не грѣхъ уступить. Это не есть побѣда ничтожества. Какъ легко ходитъ отецъ, какъ онъ изящно одѣвается, какъ онъ «изысканно-спокоенъ», холоденъ и неженъ, какъ замѣчательно ѣздитъ верхомъ… И онъ умѣетъ хотѣть! Когда хочетъ, ни предъ чѣмъ не останавливается. «Я такихъ любить не могу», говоритъ Зинаида: «на которыхъ мнѣ приходится глядѣть сверху внизъ. Мнѣ надобно такого, который самъ-бы меня сломилъ». Могъ-ли сломить ее мечтательный мальчикъ, благоговѣвшiй предъ отцомъ и боявшiйся его? Онъ все мечталъ, мечталъ… а тотъ дѣйствовалъ.

Тургеневъ-отецъ вложилъ въ этотъ романъ всю силу натуры. Сосѣдка не была для него лишь приключенiемъ. Онъ завоевалъ ее, взялъ, но и самъ много поставилъ на карту. Оттѣнокъ трагедiи сразу легъ на ихъ любовь. Пронзительна знаменитая сцена прогулки верхомъ у Крымскаго брода, когда Зинаида сошлась уже съ отцомъ и живетъ въ маленькомъ мѣщанскомъ домикѣ. (Сыну надоѣло стеречь лошадей и онъ подсматриваетъ Зинаиду и отца, который, стоя у окошка домика, где сидитъ Зинаида, разговариваетъ съ нею, ссорится и ударяетъ хлыстомъ по обнаженной ея рукѣ. Она цѣлуетъ этотъ рубецъ. Отецъ въ ярости врывается въ домикъ).

Сынъ отбѣгаетъ вновь къ рѣкѣ и лошадямъ… На отца «находили иногда порывы бѣшенства». Билъ-ли онъ Зинаиду, не желавшую уступить, или не билъ — сыну казалось, что билъ… и что-же онъ самъ дѣлалъ? Сидѣлъ на берегу рѣки и плакалъ. Онъ обожалъ отца и безумно его боялся. Обожалъ Зинаиду, но не двинулся, чтобы помочь въ бѣдѣ — пусть даже и воображаемой.

Это ужъ вполнѣ Тургеневъ. Не Сергѣй Николаевичъ

 

// 18

 

со своими русалочьими глазами и непреодолимой силой мужчины, а будущiй знаменитый Иванъ Сергѣевичъ.

Романъ Сергѣя Николаевича съ сосѣдкою-княжной имѣлъ трагическiй оттенокъ — на своей страсти не смогли они основать жизни. Получилось въ духѣ Тургенева-сына: онъ не любилъ семьи, не пожелалъ любимымъ своимъ героямъ полнѣть въ теплѣ и уютѣ. Онъ для нихъ приберегъ смерть. Донъ Жуана ранѣе она настигаетъ; Зинаиду позже. Но любовь ихъ уходитъ неувядшею.

 

* *

*

Первый свой студенческiй годъ Тургеневъ провелъ въ Москвѣ. Учился хорошо, но особаго дѣйствiя Университетъ на него не произвелъ. Осенью 34-го года отецъ перевелъ его въ Петербургъ. Тамъ удобнѣе было жить съ братомъ Николаемъ, поступившимъ въ гвардейскую артиллерiю. 30 октября Сергѣй Николаевичъ скончался — онъ давно страдалъ каменною болѣзнью. Умеръ довольно молодымъ, сорока одного года. Такъ что дѣйствительно не надолго пережилъ свой романъ съ Зинаидой, и правда, жизнь его оказалась кратка и непокойна.

Теперь у Ивана Тургенева оставалась только мать, жившая далеко, пока что не стѣснявшая его молодости въ Петербургѣ.

Какъ принялъ онъ смерть отца? Нѣкое благоговѣнiе, вѣдь, у него къ отцу существовало, онъ какъ-то преклонялся передъ нимъ. Но врядъ-ли очень страдалъ, потерявъ его. Въ Тургеневѣ всегда была прохлада. Онъ жилъ собою. Не было глубокимъ чувство къ отцу — хоть эстетически онъ и плѣнялъ его.

Тургеневъ вообще легко забывалъ. Впечатлительный, и впечатлительности быстрой, текучей, онъ легко поддавался текучести жизни, неудержимости ея потока. Такой онъ юношей, такой и въ зрѣлости. Встречалъ новаго человѣка, могъ его обласкать, наговорить много добраго и привѣтливаго, пообѣщать немало — и въ данную минуту искренно — а отойдя такъ же искренно и позабыть о немъ. Онъ романтически увлекался отцомъ. И тотчасъ-же забылъ его по смерти.

 

// 19

 

Жизнь-же въ Петербургѣ сложилась неплохо. Большой интересъ къ «наукамъ и искусствамъ» — и освѣдомленность въ нихъ. Тургеневъ-студентъ Петербургскаго университета не просто хорошо учится: онъ сугубо жаденъ до познанiй. Все хочется узнать — и латинскiй языкъ, и классиковъ, и побывать на выставкѣ брюлловской «Помпеи», и посмотрѣть Каратыгына, и попасть на первое представленiе «Ревизора», и поглядѣть Пушкина.

Подходила пора и самому превратиться въ «сочинителя кантовъ». И хотя онъ ни «пьяница горькiй», ни «круглый дуракъ», все-же занялся этимъ страннымъ дѣломъ.

Въ Петербургѣ, въ томъ-же самомъ Университетѣ, нашелъ онъ сочувственную душу изъ старшихъ. Петръ Александровичъ Плетневъ, профессор, тихiй и спокойный старичекъ, читалъ русскую словесность. Это уже не Пунинъ со своимъ Херасковымъ. Плетневъ талантами не выдавался. Но былъ другомъ Пушкина, Жуковскаго, Баратынскаго, Гоголя. Обладалъ хорошимъ вкусомъ. Находился въ вѣрной литературной линiи — пушкинско-гоголевской. Значительность ея не всѣ еще чувствовали — Тургеневу совсѣмъ недавно нравился Марлинскiй, да и Бенедиктовъ. Тутъ Плетневъ въ извѣстной степени ему помогъ.

Въ началѣ 1837 года Тургеневъ представилъ ему первую свою поэму «Стено» — вещь полудѣтскую, подражательную, подъ «Манфреда». Со стороны артистической ничто, но какъ свидѣтельство о молодомъ Тургеневѣ важно. Разумѣется, Байронъ былъ модой. И Пушкинъ, и Лермонтовъ черезъ него прошли. Все-же душевной червоточинѣ Тургенева, сказавшейся ужъ очень рано, байроновскiй звукъ подошелъ, и получилъ у него свой оттѣнокъ. Онъ подражалъ, — но не случайно выбралъ предметъ подражанiя.

Плетневъ добросовѣстно, подслѣповатыми своими глазами прочелъ «Стено» и забраковалъ. На лекцiи — не называя Тургенева, разобралъ поэму, осудилъ, но съ благодушiемъ. И выходя изъ Университета, подозвавъ къ себѣ красиваго и взволнованнаго третьекурсника съ прекрасными сѣрыми глазами, все-же ободрилъ его. «Сочинитель кантовъ» настолько осмѣлѣлъ, что далъ ему нясколько стихотворенiй. Плетневъ взялъ два изъ нихъ

 

// 20

 

для «Современника» и черезъ годъ напечаталъ. Не знаю, что давалъ ему Тургеневъ. Но выбралъ Плетневъ спокойное и описательно-элегическое стихотворенiе «Маститый царь лѣсовъ» — какъ бы подсказывая путь ясный и трезвый. Кромѣ того — пригласилъ его къ себѣ на литературный вечеръ.

Первый вечеръ начинающаго, первая встреча съ писателями! Можно себе представить, какъ трепеталъ Тургеневъ, направляясь по морознымъ улицамъ Петербурга къ Плетневу, въ скромную квартиру гдѣ нибудь на Васильевскомъ островѣ!

Первый, кого онъ встрѣтилъ въ передней, былъ Пушкинъ, ни болѣе, ни менѣе — живой обликъ того пути, который подсказывалъ ему Плетневъ. Встрѣча эта оказалась мгновенной — какъ молнiя сверкнулъ ему Пушкинъ — Плетневъ не успѣлъ даже ихъ познакомить. Человѣкъ въ шляпѣ и шинели звучнымъ голосомъ воскликнулъ: — «Да, да! Хороши-же наши министры, нечего сказать!» — и вышелъ. Остались въ памяти живые глаза, столь быстрые! — да бѣлые зубы.

Въ гостиной Тургеневъ робко жался среди литераторовъ — взрослыхъ и настоящихъ. Тутъ находились Воейковъ, Гребенка, князь Одоевскiй, и еще одинъ смирный человѣкъ, въ длинномъ двубортномъ сюртукѣ, съ лицомъ русскаго мещанина, почтительно слушавшiй, но когда его попросили прочесть свои стихи — покраснѣвшiй и замахавшiй руками: «что вы, послѣ Александра-то Сергѣевича!» Это былъ Кольцовъ. Воейковъ читалъ стихи Бенедиктова. Жена Плетнева, болезненная, тихая дама завѣдывала своимъ нехитрымъ салономъ, гдѣ о политикѣ говорить побаивались, держались более вѣрныхъ береговъ — литературы, и судить о ней могли просвещенно. Бесѣдовали до полуночи. Баричъ Тургеневъ, уходя, подвезъ въ санкахъ покашливавшаго воронежскаго прасола въ длинномъ его сюртукѣ, шейномъ платочкѣ бантикомъ, съ голубой бисерной цѣпочкой часовъ и очень умными и очень грустными глазами. Кольцовъ простился съ нимъ морозной ночью и ушелъ куда-то. Никогда больше они не встрѣтились.

А Пушкина онъ увидалъ еще однажды — за нѣсколь-

 

// 21

 

ко дней до дуэли, на утреннемъ концертѣ въ залѣ Энгельгардта. Пушкинъ стоялъ у двери, скрестивъ руки, хмурый и мрачный. Тургеневъ кружилъ, какъ влюбленный, разсматривалъ и такъ и этакъ. На этотъ разъ запомнилъ все: и темные раздраженные глаза, и высокiй лобъ, и едва замѣтные брови, и курчавые волосы, и бакенбарды, и африканскiя губы съ крупными белыми зубами.

Ничего не было общаго въ темпераментѣ, складѣ души у изящнаго, слегка уже отравленнаго юноши съ этимъ дѣйствительно страстнымъ «африканцемъ», которому черезъ нѣсколько дней предстояло — корчась на снѣгу съ прострѣленнымъ животомъ — цѣлиться въ противника. (Представить только себѣ Тургенева на дуэли!) Но въ словѣ, въ духѣ искусства были они родственны — два русскихъ аполлиническихъ художника. Въ сердцѣ Тургенева Пушкинъ остался навсегда. Онъ сталъ для него даже некоей пробой: если что-нибудь противъ Пушкина, наперекоръ ему, значитъ плохо. Если за, то хорошо.

Тургеневъ кончилъ университетъ столь успѣшно, что ему предложили при немъ остаться. Можетъ быть, онъ и остался бы. Но уѣхавъ на каникулы въ Спасское, такъ увлекся охотой, что диссертацiи не написалъ.

 

// 22

 

ЧУЖIЕ КРАЯ.

 

Въ маѣ 1838 года Варвара Петровна провожала сына Ивана изъ Петербурга заграницу. Въ дѣтствѣ она его собственноручно сѣкла. Теперь рыдала, сидя въ Казанскомъ Соборѣ на скамеечкѣ, во время напутственнаго молебна. (Но если-бы можно было, то отрыдавъ сколько полагается, при случаѣ вновь бы его высѣкла). Сынъ уѣзжалъ въ Германiю на пароходѣ, шедшемъ прямо въ Любекъ. Оттуда сухимъ путемъ долженъ былъ добраться до Берлина, продолжать ученiе.

Прощались горячо — среди суматохи послѣднихъ минутъ на пристани. Варвару Петровну подъ руки отвели къ каретѣ. Пароходъ удалялся, неловко лопоча колесами, дымя темнымъ дымомъ. Съ Варварой Петровной сделался на обратномъ пути обморокъ, ей давали нюхать соли и натирали виски одеколономъ. Сынъ ея стоялъ въ это время у борта и глядѣлъ, какъ удаляются берега. Ему было двадцать лѣтъ, онъ былъ красивъ, богатъ, впереди, за хмурыми волнами новый міръ, новыя встрѣчи, наука, быть можетъ — любовь… Врядъ-ли онъ думалъ о матери. И мало огорчался, расставаясь съ ней.

Пароходъ «Николай I» по тѣмъ временамъ могъ считаться большимъ, теперешнему взору показался-бы игрушкой. На немъ ѣхало много русскихъ. Отцы семействъ, мамаши, нянюшки и дѣти, дѣтскiе колясочки и настоящiе экипажи для путешествiя по чужимъ странамъ — все это сгрудилось тутъ. Молодой Тургеневъ, тщательно выбритый, въ модной «листовской» прическѣ, съ галстухомъ, завязаннымъ въ видѣ шарфа вокругъ шеи, очень скоро по-

 

// 23

 

чувствовалъ себя на свободѣ, и эту свободу сколь могъ использовалъ: пристрастился къ карточной игрѣ въ общей каютѣ. Это было тѣмъ увлекательнѣй, что мать взяла съ него слово именно не притрогиваться къ картамъ. Но соблазнилъ ѣхавшiй изъ Петербурга картежникъ. Какъ и полагается, новичку повезло, онъ выигрывалъ, сидѣлъ красный отъ волненiя, передъ нимъ лежали кучки золота. Хорошо, что Варвара Петровна не видала его за этимъ занятiемъ! Туго-бы ему пришлось.

Впрочемъ, и безъ вмешательства матери игра кончилась очень печально: недалеко уже отъ Любека, въ самый разгаръ ея въ каюту вбѣжала запыхавшаяся дама и съ крикомъ «пожаръ!» упала въ обморокъ на диванъ. Всѣ повскакали съ мѣстъ, деньги, выигрыши, проигрыши, все позабылось. Бросились на палубу. Изъ подъ нея, близъ трубы, выбивалось пламя, валилъ темный дымъ. Суматоха поднялась невообразимая. Тургеневъ палъ духомъ. Онъ безсмысленно сидѣлъ на наружной лѣстницѣ, брызги обдавали ему лицо. Сзади гудѣло и бушевало пламя, выгибаясь сводомъ. Съ нимъ рядомъ оказалась богобоязненная старушка, кухарка одного изъ русскихъ семействъ. Она крестилась, шептала молитвы и удерживала юношу — онъ пытался (или дѣлалъ видъ, что пытается) броситься въ воду. Тургеневъ и самъ признавался, что отчасти онъ тутъ игралъ передъ нею… какъ бы то ни было, минуты страшныя. Обоихъ ихъ извлекъ оттуда матросъ. Прыгая по верхамъ экипажей, стоявшихъ на палубѣ и уже загоравшихся снизу, они добрались до носа корабля. Тамъ столпились пассажиры. Спускали шлюпку.

Тутъ-то Тургеневъ и предложилъ отъ имени матери матросу десять тысячъ, если тотъ спасетъ его.

Матросъ его не спасалъ. Крикнулъ юноша эти слова въ тоскѣ и отчаянiи. Спасся самъ, благодаря тому, что пожаръ начался недалеко отъ берега, капитанъ направилъ пароходъ къ сушѣ и онъ успѣлъ сѣсть на мель во время — пассажиры попрыгали въ шлюпки и въ мелкую воду, промокли, иззябли, наволновались, но трагедiи не произошло. На Тургенева-же пала нѣкая тѣнь. Онъ велъ себя не весьма мужественно. Ему страстно хотѣлось жить. Онъ впервые встрѣтился со смертью. Принять, понять ее

 

// 24

 

никогда и позже не могъ. Она была для него врагомъ, ужасомъ, безсмыслицей. Онъ молодъ, здоровъ, талантливъ, впереди жизнь, въ которой онъ скажетъ свое слово — это острое чувство бытiя, верный спутникъ избранности и крикнуло его устами:

— Не хочу умирать! Спасите!

Крика о помощи ему не забыли во всю долгую, славную его жизнь. Корили въ молодости, вспоминали и тогда, когда ужъ былъ онъ знаменитымъ старикомъ, перевирая, искажая — показали себя во всей человѣческой прелести.

 

* *

*

Берлинъ тридцатыхъ годовъ былъ небольшой, довольно тихiй и довольно скучный, весьма добродетельный городъ. Королъ смирно благоговѣлъ передъ нашимъ Николаемъ, нѣмцы вставали въ шесть утра, работали цѣлый день, въ десять всѣ по домамъ и одни «меланхолическiе и нагруженные пивомъ ночные сторожа скитались по пустымъ улицамъ, да какой нибудь буйный и подгулявшiй нѣмецъ брелъ изъ Тиргартена, и у Бранденбургскихъ воротъ тщательно гасилъ свою сигарку, нѣмѣя передъ закономъ».

Но процвѣтала наука. Берлинскiй университетъ былъ хорошо поставленъ, привлекалъ юношей издалека, между прочимъ и русскихъ. Существовали еще романтическiе отношенiя между учащими и учащимися, вродѣ нашихъ «интеллигентскихъ»: профессоръ считался учителемъ жизни, какъ-бы ея духовнымъ вождемъ. Возможны были поклоненiя, восторгъ. Выражалось это, напримѣръ, въ обычаѣ серенадъ. Студенты нанимали музыкантовъ, вечеромъ собирались у дома любимаго профессора и послѣ увертюры пѣли пѣсни въ честь науки, университета и преподавателей. Профессоръ выходилъ — въ горячей рѣчи благодарилъ поклонниковъ. Подымались крики, студенты бросались съ рукопожатiями, слезами, и т. п.

Молодой Тургеневъ, попавъ въ Берлинъ, занялся наукой основательно, не хуже Петербурга. Слушалъ латинскiя древности у Цумпта, исторiю греческой литературы

 

// 25

 

у Бока, а на дому зубрилъ латинскую и греческую грамматику — подготовки петербургскаго университета не хватало. Главное-же, изучалъ Гегеля. Гегель-то и привлекалъ болѣе всего въ Берлинъ русскихъ. Въ Тургеневѣ была складка усидчивости, онъ могъ одолѣвать и латынь, и греческiй. Берлинскiй университетъ далъ ему знанiе древнихъ языковъ — онъ всю жизнь свободно читалъ классиковъ. Но Гегель завладѣвалъ душою и сердцемъ русскихъ въ иномъ родѣ. Въ Берлинѣ въ эти годы находились Грановскiе, Бакунины, Станкевичи, зачинатели нашей интеллигенцiи, патетики и энтузiасты не хуже, а яростнѣе нѣмецкихъ студентовъ. Гегелевская философiя оглушала и пронзала ихъ, подымала самые «основные» вопросы — академически относиться къ ней они не могли. По русскому обыкновенiю Гегеля обратили въ идола. Поставили въ капище и у дверей толпились молодые жрецы, начетчики и изувѣры. Воевали и сражались из-за каждой мелочи. «Абсолютная личность», «перехватывающiй духъ», «по себѣ бытiе» — изъ-за этого близкiе другъ другу люди расходились на цѣлыя недѣли, не разговаривали между собой. Книжонки и брошюрки о Гегелѣ зачитывались «до дыръ, до пятенъ».

Тургеневъ погрузился во все это раздутое кипенье. «Кружки» и ночные споры на себѣ извѣдалъ. Зналъ, что такое — собираться по вечерамъ, въ студенческой комнатѣ, гдѣ подаютъ чай (а къ нему бутерброды съ ломтиками холодной говядины) — и до утра кричать о Гегелѣ. Бывалъ и на серенадахъ, и самъ въ нихъ принималъ участiе.

Особенно любили студенты Вердера, гегельянца, излагавшего учителя въ возвышенномъ и патетическомъ духе, нередко применяя къ жизни его ученiе. Вердеръ былъ молодой, вѣрующiй человѣкъ, большой душевной чистоты и доброты, другъ нашего Станкевича. Тургеневъ слушалъ лекцiи Вердера и очень его почиталъ, какъ и Станкевича. Къ «кружкамъ»-же, спорамъ и восторженному общенiю молодежи относился сдержанно: любилъ и цѣнилъ нѣкоторыхъ участниковъ, но лично, внѣ собранiй. Былъ-ли слишкомъ вообще одиночка? Или слишкомъ уже художникъ? Онъ любилъ самъ говорить, но больше раз-

 

// 26

 

сказывалъ, изображалъ. Отъ кружковъ-же его отталкивало доктринерство, духъ учительства. Тургеневъ смолоду любилъ духовную свободу, ведущую, конечно, къ одиночеству.

Въ Берлинѣ онъ не только много учился, не только видѣлъ привлекательныхъ и духовно-высокихъ нѣмецкихъ людей, но встрѣтился и съ замѣчательными русскими, оказавшими на него влiянiе.

Со Станкевичемъ познакомился осенью 1838 года — благодаря Грановскому. Въ началѣ Станкевичъ держался отдаленно. Тургеневъ робелъ передъ нимъ, внутренно стеснялся. Но очарованiе этого болезненнаго (иногда впрочемъ, и очень веселаго) юноши было огромно. Тургеневъ въ него влюбился. Попривыкнув, вошелъ и въ воздухъ Станкевича, въ ту высокую искренность, простоту и вмѣстѣ — всегдашнiй полетъ, которые для Станкевича характерны. Да, Станкевичъ создалъ свой «кружокъ». Къ нему принадлежали Грановскiй, Невѣровъ, Тургеневъ и другiе. Но самъ онъ какъ разъ никого не подавлялъ, ничего не навязывалъ и ни предъ кѣмъ не блисталъ. Дѣйствовалъ тишиною и правдой. Можно было сколько угодно разглагольствовать о Гегелѣ и разныхъ другихъ модныхъ предметахъ — Станкевичъ просто изучалъ нечто, и этимъ воспитывалъ.

Среди тургеневскихъ червоточинъ была одна, очень его мучившая — онъ замѣтилъ ее за собою еще въ дѣтствѣ: неполная правдивость. Живое-ли воображенiе, желанiе-ли «блеснуть», «выказаться», текучесть-ли и переменчивость самой натуры, но онъ иногда бывалъ лживъ. Это отдаляло отъ него многихъ… Создавало впечатлѣнiе позера и человѣка, на котораго нельзя положиться (на него и дѣйствительно нельзя было положиться! Но онъ и дѣйствительно обладалъ даромъ прельщенiя).

Станкевичъ, какъ позднѣе Бѣлинскiй, принялъ Тургенева, полюбилъ такимъ, каковъ онъ былъ, ни бѣлаго, ни чернаго, а пестраго, живого Тургенева. И тѣмъ, что принялъ, любовiю своей, его перевоспиталъ. При немъ студентъ Тургеневъ не могъ такъ распускаться. Правдивость, простота Станкевича и паѳосъ его истинный — влiяли.

Вмѣстѣ со Станкевичемъ посѣщалъ онъ довольно за-

 

// 27

 

мѣчательный домъ, литературный салонъ Фроловыхъ. Н. Г. Фроловъ, человѣкъ малозамѣтный, перевелъ «Космосъ» Гумбольдта и издавалъ «Магазинъ землевѣдѣнiя и путешествiй». Жена его, немолодая, болѣзненная, очень тонкая и умная женщина, являлась центромъ дома. Вела разговоръ, вносила въ него умственное изящество, высокую просвещенность. У нея встрѣчались Александръ Гумбольдтъ, Варнгагенъ Фон-Энзе, Беттина Арнимъ. Вершины Германiи видѣлъ двадцатилѣтнiй Тургеневъ въ этомъ русскомъ семействѣ. Гумбольдтъ былъ уже знаменитымъ ученымъ. Варнгагенъ писалъ по нѣмецки о Пушкинѣ. Съ Беттиной входило въ жизнь Тургенева вѣянiе Гете.

Однимъ словомъ, какъ это всегда случалось — гдѣ-бы онъ ни поселялся, всегда попадалъ въ кристаллизацiю умственныхъ и духовныхъ верхушекъ — а позже и вокругъ себя кристаллизовалъ кого надо.

Но не только наукой, не только тяжеловѣснымъ и серьезнымъ занимался онъ въ Берлинѣ. Любилъ бывать на гуляньяхъ, маскарадахъ. Катался довольно много верхомъ — въ Тиргартенѣ. Охотничьей страсти здесь не предавался и не пилъ. Однако, заходилъ въ погребокъ, гдѣ нѣкогда пьянствовалъ и разносилъ филистеровъ романтикъ Гофманъ. Много посѣщалъ театръ: черта вполнѣ тургеневская — и впредь такъ будетъ.

Съ нимъ жилъ дядька, Порфирiй Тимофеевичъ Кудряшевъ, человѣкъ довольно милый и не безъ замѣчательности, домашнiй лекарь-самоучка Варвары Петровны, ея секретарь и министръ. Но главная его особенность состояла въ томъ, что онъ приходился своднымъ братомъ своему молодому барину, берлинскому гегельянцу. Зналъ-ли Иванъ Тургеневъ, что отецъ его крѣпостного Порфирiя все тотъ-же Сергѣй Николаевичъ Тургенев? Навѣрно нѣтъ, по крайней мѣрѣ въ тѣ годы.

Порфирiй состоялъ при немъ какъ бы секретаремъ — писалъ иногда Варварѣ Петровнѣ. Онъ былъ нѣсколько старше своего барина-брата, но отношенiя у нихъ сложились прiятельскiе, и нерѣдко они занимались вполнѣ дѣтскими дѣлами: воспитывали случайно попавшую къ нимъ собаку, притравливая ее къ крысамъ. Играли въ солдати-

 

// 28

 

ки. А потомъ Тургеневъ-младшiй строчилъ старшему по нѣмецки любовныя письма.

Самъ-же переписывался съ матерью довольно неудачно. Какъ жаль, что не сохранились его письма! Но ея посланiя уцѣлѣли. Они прелестны. Безъ нихъ Варвара Петровна казалась-бы просто самодуркой-крѣпостницею. А это далеко не такъ.

Когда умеръ Сергѣй Николаевичъ, вся ея любовь перешла на сына. («Иванъ мое солнце. Когда оно закатывается, я ничего больше не вижу, я не знаю, гдѣ нахожусь»). Романъ съ сыномъ оказался столь-же мучительным, какъ и съ отцомъ. Сынъ тоже не любилъ ее. Ему трудно съ ней переписываться, онъ пишетъ мало, вяло. Просто ему неинтересно — самое ужасное для любви слово! Забываетъ отвѣчать (по лѣни), иногда вдругъ обижается, молчитъ подолгу.

«…А! Такъ ты изволилъ гнѣваться на меня, и пропустилъ пять почтъ, не писавъ. Извольте слушать, первая почта пришла — я вздохнула, вторая — я задумалась очень, третья — меня стали уговаривать, что осень… рѣки… почта… оттепель. Повѣрила. Четвертая почта пришла — писемъ нѣтъ! Дядя, испуганный самъ, старался меня успокоить. — Нѣтъ! Ваничка боленъ, говорила я. — Нѣтъ! — онъ опять переломилъ руку… Словомъ, не было силъ меня урезонить. Вотъ и пятая почта. Всѣ перепугались… Думали, я съ ума сошла. И текущую недѣлю я была какъ истуканъ: всѣ ночи безъ сна, дни безъ пищи. Ночью не лежу, я сижу на постели и придумываю… Ваничка мой умеръ, его нѣтъ на свѣтѣ… Похудѣла, пожелтѣла. А Ваничка изволилъ гнѣваться…»

Времена, когда Ваничку просто можно было высѣчь, прошли. Но быть можетъ тогда она его меньше и любила. Онъ-же, конечно, тогда особенно нуждался въ ласкѣ и любви, а сейчасъ уходилъ отъ нея, начиналъ широкую и славную свою, взрослую жизнь.

Сколько страсти, блеска, кипенiя въ ея письмахъ! Какой темпераментъ! Гибкость, острота словъ, чудесная ихъ путаница, огонь, и какъ мало похоже на всегда ровную и круглую прозу, прославившую сына. Ея писанiе — монологъ, безъ всякихъ условностей, изъ недръ, изъ «натуры».

 

// 29

 

«…Моя жизнь отъ тебя зависитъ. Какъ нитка въ иголкѣ; куда иголка, туда и нитка. Cher Jean! — Я иногда боюсь, чтобы тебя не слишкомъ ожесточить своими упреками и наставленьями. — Но! — ты долженъ принять мое оправданье. Вѣкъ мой имѣла я однихъ враговъ, однихъ завистниковъ».

Вотъ это «но»! съ восклицательнымъ знакомъ, — гдѣ, въ чьей прозѣ виданы такiе вещи — и какъ очаровательно выходитъ, нервно, властно, капризно.

Вовсе не дикая степная помѣщица писала изъ Спасскаго двуликому гегельянцу. Варвара Петровна и сама путешествовала, и была довольно просвещенной, и любила читать, читала много — преимущественно по французски. Русской литературы почти не признавала. Вообще къ литературѣ, какъ и къ религiи ея отношенiе — сплошь противорѣчiе. Писатель какъ будто и gratte-papier (писецъ), но вотъ сама она охотно читаетъ, и образована, и латинскую поговорку приводитъ сыну, и укоряетъ свекровь, что та умѣетъ только въ карты играть. И главное, она сама — почти писатель. Какъ описываетъ свой день! Какъ изображаетъ пожаръ! Всюду въ ней артистическая натура, талантъ. Вотъ слово горькое и радостное, неожиданное для такой Салтычихи, какою намъ подавали ее. Талантъ и тогда, когда пишетъ она вещи ѣдкія.

…«Опять повторяю мой господскiй, деспотическiй приказъ. — Ты можешь и не писать. — Ты можешь пропускать просто почты, — но! — ты долженъ сказать Порфирiю — я нынешнюю почту не пишу къ мамашѣ. — Тогда Порфирiй беретъ бумагу и перо. — И пишетъ мнѣ коротко и ясно — Иванъ Сергѣевичъ-де, здоровъ, — болѣ мнѣ не нужно, я буду покойна до трехъ почтъ. Кажется, довольно снисходительно. Но! Ту почту, когда вы оба пропустите, я непремѣнно Николашку высѣку; жаль мнѣ этого, а онъ прехорошенькiй и премиленькiй мальчикъ, и я имъ занимаюсь, онъ здоровъ и хорошо учится. Что дѣлать, бѣдный мальчикъ будетъ терпѣть… Смотрите-же, не доведите меня до такой несправедливости…»

Довели-ли Тургеневъ съ Порфирiемъ ее до «такой несправедливости?»

Ясно лишь одно: всегдашняя прохлада Тургенева къ

 

// 30

 

матери. Вниманiя, дружественности къ ней у него нѣтъ. Варвара Петровна, напримѣръ, проситъ его присылать изъ Берлина цвѣточныхъ сѣмянъ (въ конвертахъ писемъ) — она цвѣты всегда очень любила, да и эти сѣмена казались ей связью съ сыномъ. Онъ иногда посылалъ, иногда нѣтъ, смотря по настроенiю. Просто онъ не думалъ — ни о ней, ни о ея желаньяхъ.

Любви нельзя заказать: явись! У Тургенева къ матери этого чувства не возникло. Онъ имѣлъ большiе основанiя ее  не любить. И все-же его равнодушiе рядомъ съ ея пламенемъ не выигрываетъ. Она нерѣдко грубо упрекала его (въ эгоизмѣ, расточительности) — но въ своей изступленной любви, въ страданiяхъ, безсонныхъ ночахъ и «несправедливостяхъ» возбуждаетъ она сочувствiе.

* *

*

А онъ въ это время жилъ. Писалъ стихи, но пряталъ ихъ, не печаталъ. Главное — росъ, вбиралъ, что можно, начиная съ лекцiй Вердера и до катанiй въ Тиргартенѣ съ Бертой, до ухаживанiй еще за нѣкой дѣвицей. Видѣть, жить, обогащаться можно было еще столько, еще такъ онъ молодъ! А мать въ какой-то Орловской губернiи…

Старый домъ Спасскаго сгорѣлъ майскимъ вечеромъ 1839 года, и мать картинно изобразила, какъ уѣхали гости, какъ она легла на патэ (диванъ), вокругъ возились дѣти, она начала «съ Лизетой о чемъ-то споръ», и вдругъ въ окнѣ пролѣтела искра, за ней летящiй отломокъ, и сразу весь садъ освѣтился заревомъ. Варвара Петровна убѣжала въ церковь. Мычали коровы, вопили женщины, мужики довольно безтолково толкались съ ведрами и баграми. Деревенскiй пожаръ — ужасъ и безпомощность… въ багровой иллюминацiи съ розовыми клубами дыма, где носятся перепуганные голуби, къ полуночи отъ стараго гнѣзда ничего не осталось, кроме бокового крыла. Варвара Петровна перебралась временно во Мценскъ.

Можетъ быть, гегльянецъ въ Берлинѣ и вздохнулъ, и задумался, но — все это дальняя Скиѳiя, страна рабовъ, владыкъ: мелькнуло и ушло. Гумбольдты-же, Станкевичи, Вердеры — живое, окружающее.

 

// 31

 

Въ концѣ года Тургеневъ съѣздилъ, однако, въ эту Скиѳiю, побывалъ въ Петербургѣ, а въ началѣ 1840-го года черезъ Вену попадаетъ въ Италiю. Римъ сороковыхъ годовъ! — Трудно сейчасъ даже представить себѣ его. Карнавалы на Корсо, альбанки цвѣточницы на Испанской лѣстницѣ, бандитскiя шляпы, абруццскiе бархатные корсеты, ослики, папская полицiя, коровы на Форумѣ, полузасыпанномъ вѣковымъ прахомъ — и тотчасъ за нимъ начинающаяся Кампанья, луга тамъ, гдѣ сейчасъ Судъ, рогатки по вечерамъ на улицахъ… и несмущаемое вѣянье поэзiи, терпкiй, живоносный воздухъ Рима.

Въ этотъ первый итальянскiй прiѣздъ ничего у Тургенева не было на душѣ, кромѣ молодости и порыва все взять, не упустить, узнать. И онъ зажилъ милой, свѣтлой жизнью итальянскаго паломника. Ему нашелся превосходный сотоварищъ, другъ и вождь — тотъ-же Станкевичъ. Къ Риму идетъ тонкiй, изящный профиль Станкевича, съ длинными, набокъ заложенными кудрями, съ огромнымъ поперечнымъ галстухомъ, благообразнымъ рединготомъ. Станкевичъ жилъ на Корсо. Въ маленькую его квартирку сходились Тургеневъ, Ховрины, Фроловъ. Недалеко гоголевская Via Sistina. Вероятно, часто засѣдали въ кафе Греко, на Via Condotti, знаменитомъ еще со временъ Гете. Главная прелесть жизни римской, конечно, внѣ дома, въ блужданiяхъ и экскурсiяхъ. Тургеневъ со Станкевичемъ много выходили, много высмотрѣли. «Царскiй сынъ, не знавшiй о своемъ происхожденiи» (такъ называлъ друга впоследствiи Тургеневъ) доблестно водилъ его по Колизеямъ, Ватиканамъ, катакомбамъ. Воспитанiе Тургенева продолжалось. Италiя помогла царскому сыну отшлифовать другого юного принца, престолонаслѣдника русской литературы. Именно въ Италiи, на пейзажѣ Лацiума, вблизи «Аѳинской школы» и «Парнаса» Рафаэля, овладевалъ Тургеневымъ духъ Станкевича — духъ поэзiи и правды. Прелестно, что и самую Италiю увидалъ, узналъ и полюбилъ онъ въ юности. Светлый ея следъ остался навсегда на этомъ патрицiи.

Станкевичъ былъ болѣзненъ, — чахоточный. Можетъ быть, это обостряло, утончало его. Придавало нѣкую пронзительность. Тургеневъ вздыхалъ по старшей доче-

 

// 32

 

ри Ховриныхъ, Шушу, но довольно безболезненно. Полякъ Брыкчинскiй, тоже туберкулезный, угощалъ ихъ музыкой. Тургеневъ собирался брать уроки живописи, да такъ и не собрался. Впрочемъ, рисовалъ разные шутливые рисунки, вродѣ каррикатуръ. Пожалуй, это первыя черты позднѣйшяго тургеневскаго сатиризма.

Римъ склоненъ располагать къ меланхолiи, но прозрачной, творческой. Въ Римѣ человѣкъ чувствуетъ и свою бренность, и свою вѣчность. Гете, Гоголь многое въ Римѣ создали. Тургеневъ учился. Станкевичъ заглядывалъ уже въ бездну. Вотъ онъ подымается на четвертый этажъ къ Ховринымъ, читаетъ стихи Пушкина и вдругъ, задохнувшись, останавливается, кашляетъ. На поднесенномъ ко рту платкѣ кровь.

Или они съ Тургеневымъ возвращаются въ коляскѣ изъ Альбано, по аппiевой дороге. Близки сумерки. Прозрачно въ воздухѣ, справа нѣмѣютъ подъ небомъ Сабинскiе горы, вершины ихъ тронуты розовымъ. Акведуки, стада, все замолкшее, закаменѣлое. Пастухи въ кожаныхъ штанахъ и безбрежный куполъ св. Петра, и налево, къ Остiи, тихое полыханье заката, уходящяго въ море, прорезанного одинокой башней.

У высокой развалины, обросшей плющемъ — онѣ идутъ по обѣимъ сторонамъ дороги — Тургеневъ остановилъ экипажъ, высунулся, крикнулъ:

— Divus Gaius Julius Caesar!

Эхо отвѣтило какимъ-то стономъ. Станкевичъ, дотолѣ веселый и разговорчивый, вдругъ поблѣднѣлъ, поникъ острымъ подбородкомъ въ свой огромный галстукъ.

— Зачѣмъ вы это сдѣлали? — спросилъ онъ, когда коляска тронулась. И до самыхъ Порта Санъ-Себастьяно былъ молчаливъ. Наступалъ вечер. Древняя земля Кампаньи дышала прахомъ.

Его предчувствiя сбылись. Разставшись позднею весной съ Тургеневымъ, онъ больше съ нимъ не встрѣтился: скончался лѣтомъ въ Нови, на рукахъ Дьяковой и Ефремова. Тургеневъ находился въ это время въ Неаполѣ. А возвращался въ Берлинъ черезъ Геную.

Смерть Станкевича очень его взволновала, но не могла остановить. Можетъ быть, сквозь вуаль искренней сле-

 

// 33

 

зы острей воспринимался самый міръ. Пѣшкомъ путешествовалъ онъ по Швейцарiи, въ костюмѣ туриста, съ палкою и ранцемъ за плечами. Проезжая черезъ Франкфуртъ, влюбился во встреченную въ кондитерской красавицу-дѣвушку (Джемма изъ «Вешнихъ водъ» — только она была еврейка, а не итальянка). Чуть во Франкфуртѣ изъ-нея не застрялъ — но не его судьба, конечно, прикрепиться къ захолустной булочницѣ. Добравшись до Берлина, прекрасное письмо Грановскому написалъ о смерти Станкевича.

Станкевиъ былъ залетный гость, русскiй Новалисъ. Прилетѣлъ голубемъ, оставилъ во всѣхъ, знавшихъ его, слѣдъ чистый и нѣжный — и унесся. Для чего-то былъ нуженъ Тургеневу. Для чего-то оказался нужнымъ и другой человѣкъ, уже не голубь и не залетный, съ которымъ тоже свела его судьба. Онъ познакомился съ Михаиломъ Бакунинымъ черезъ месяцъ послѣ смерти Станкевича. Даже поселились они вмѣстѣ, быстро сблизились, цѣлый годъ прожили душа въ душу. Новый другъ только то имѣлъ общее съ прежнимъ, что былъ гегельянцемъ. Здоровенный, красивый, шумный, рѣчистый — сплошной натискъ, командованiе. Что-то, однако, прельщало въ немъ Тургенева. Обратное Станкевичу — не широкая-ли поза, «вдохновенность», кудри, сила? Молодому Тургеневу и «такое» очень нравилось. Совсѣмъ недалеко время, когда онъ увлекался Марлинскимъ и Бенедиктовымъ. Портретъ (рѣдчайшiй) начала сороковыхъ годовъ, даетъ Тургенева съ довольно «роковымъ» поворотомъ головы, взоромъ не безъ вызова, съ романтическими кольцами кудрей — очень красивый и замѣчательный молодой человѣкъ, но ужъ конечно не безъ позы. Передъ Станкевичемъ ему такимъ не пристало быть. Передъ Бакунинымъ — какъ разъ впору. Оба высокiе, оба красивые, видные, Тургеневъ и Бакунинъ представляли отличную пару, выдѣлявшуюся и на лекцiяхъ, и на разныхъ собранiяхъ. Анненкову бросились они въ глаза въ извѣстномъ берлинскомъ кафэ Спарньяпани, гдѣ получалось много иностранныхъ газетъ и журналовъ: разумѣется, русскiе барчуки-гегельянцы украшали собой это учрежденiе.

При всемъ своемъ шумѣ и грохотѣ Бакунинъ въ то

 

// 34

 

время вовсе не «разрушалъ основ» — напротивъ, съ русскою яростностью защищалъ и оправдывалъ все существующее, какъ разумное, доводилъ Гегеля до послѣдняго предѣла. Тургеневъ и тутъ держался тише — никогда къ крайностямъ пристрастiя не питалъ.

И быть можетъ, кромѣ идейной близости, просто удобно и прiятно ему было жить съ этимъ жизнерадостнымъ бариномъ, съ какого-то конца «своимъ». Отъ жизни ихъ остались нѣкоторые свѣжiе и чистые слѣды. Могли-бы они вспомнить хорошiе минуты, «ночныя бдѣнiя», какъ говорилъ Бакунинъ, въ ихъ комнатѣ — Тургеневъ у любимой печки, Бакунинъ на диванѣ. Вечера у сестры Вареньки, гдѣ слушали бетховенскiя симфонiи, пили чай съ копчеными языками, пѣли, смѣялись, спорили… Или визиты къ фрейлейнъ Зольмаръ (молоденькой актрисѣ) — Тургеневъ въ зеленомъ бархатномъ жилетѣ, Бакунiе въ лиловомъ. Да и то же кафэ Спарньяпани…

Кажется, эта полоса Тургенева, берлинско-итальянская — изъ лучшихъ его полосъ.

 

// 35

 

ВЪ РОССIИ.

 

Онъ вернулся на родину наряднымъ и блестящимъ юношей. Любилъ франтить — носилъ лорнетъ, щеголялъ разноцвѣтными сюртуками и жилетами — панталоны тогда шили узкiе, со штрипками, и очень нѣжныхъ цвѣтовъ. Любилъ поболтать, пустить пыль въ глаза. Разумѣется — прихвастнуть. Внешнiй его обликъ довольно долго еще не совпадаетъ съ тѣмъ, чѣмъ надлежало ему быть въ дѣйствительности. Многихъ это обманывало. Уже позже, встрѣчая на Невскомъ высокаго, красиваго юношу, очень изысканно одѣтаго, Панаевъ не думалъ, что это поэтъ, философъ — принималъ за свѣтскаго барчука. Не такъ-ли франтилъ въ свое время Петрарка въ Авиньонѣ? Только моды были иныя: итальянскiй поэтъ занимался правильностью кудрей, обрамлявшихъ лобъ.

Тургеневъ жилъ лѣтомъ въ Спасскомъ, зимой въ Москвѣ съ матерью на Остоженкѣ, въ домѣ Лошаковскаго, занимая комнаты въ мезонинѣ — теплыя, уютныя, съ неразсказуемой прелестью старинныхъ московскихъ домовъ, запахомъ вѣковой мебели, легкихъ куренiй, съ лампадками въ углу, засохшими вербами передъ иконами. Онъ много выѣзжалъ. Въ московскихъ салонахъ часто появлялся — тамъ-же, гдѣ блисталъ прежде Пушкинъ, Грибоедовъ, гдѣ можно было встрѣтить Гоголя и Хомякова, Аксакова, Чаадаева. Думалъ сдать магистерскiй экзаменъ, получить каѳедру философiи. Ничего изъ этого не вышло. Такъ и остался Тургеневъ того времени маменькинымъ сынкомъ, молодымъ человѣкомъ съ поэтическими устремленiями.

Съ матерью уживался еще очень прилично. Она была

 

// 36

 

счастлива, что сынъ вернулся. Въ Спасскомъ закармливала его любимымъ крыжовеннымъ вареньемъ. А онъ стрѣлялъ дупелей, разсказывалъ, валяясь на огромномъ диванѣ-патэ, сказки маленькой Варѣ Житовой, воспитанницѣ, и иногда съ ней-же дѣлалъ набѣги на знаменитый бакалейный шкафъ Спасскаго, находившiйся у входа въ каменную галлерею, уцѣлѣвшую отъ пожара — тамъ помѣщалась библiотека. Этимъ шкафомъ завѣдывалъ камердинеръ покойнаго Сергѣя Николаевича — глуховатый и слегка полоумный старикъ Михаилъ Филипповичъ. Тургневъ съ Варей забирались туда — баринъ уже взрослый, запретить ему нельзя! — и опустошали «добро» и сласти. Старикъ ужасался, страдалъ… но ничего не могъ подѣлать. Съ грустью докладывалъ потомъ Варварѣ Петровнѣ: «Опять все изволили покушать! Да вѣдь у нихъ такъ-то и желудочки разстроятся!» Конечно, убивало и то, что вотъ истребляется это самое хозяйское «добро».

Но Варвара Петровна за это на сына не нападала.

— Ну, ничего, Филиппычъ, придется отправить подводу въ Орелъ. Или во Мценскъ.

Идиллiя смущалась, однако, темнымъ бытомъ. Варвара Петровна умѣла портить жизнь. Дворецкаго Полякова она очень цѣнила. Смиренную Агашу, его жену, просто любила… и когда у той появилось дитя, разсердилась. Во-первыхъ, ребенокъ пищитъ. Второе — отвлекаетъ мать отъ заботъ объ особѣ Варвары Петровны (въ священности своей она была глубоко убѣждена).

— Если у тебя дѣти при тебѣ, ты не можешь служить мнѣ какъ надо!

И распорядилась услать дитя въ деревню Петровское, тамъ воспитывать. Агафья много терпѣла, долго. Но тутъ не покорилась. Ребенка не услали, держали тайно въ Спасскомъ, устроивъ какъ-бы заговоръ противъ барыни. Дворня держалась стойко. Агаѳью и Андрея уважали, и не выдали. Но родители вѣчно дрожали. Однажды крикъ грудного младенца чуть его не выдалъ — отцу пришлось зажать ему ротикъ рукою. Все это тянулось долго. Закончилось въ Москвѣ, позже, когда Агаѳья осмѣлилась наконецъ сказать прямо въ лицо госпоже, что дѣтей (еще двое родились позже) она въ

 

// 37

 

Москву взяла — вопреки барской волѣ. Что за сцена произошла, нетрудно вообразить. Агаѳью разжаловали, наказали, но дѣти все-таки остались въ домѣ: ихъ вновь спрятали.

Тургеневъ былъ уже не мальчикъ. Въ Москвѣ къ нему прiѣзжалъ Грановскiй и они горячо разсуждали въ верхнихъ комнатахъ о крѣпостномъ правѣ, объ освобожденiи крестьянъ. Онъ не могъ терпѣть такихъ исторiй какъ съ Агашей — вмѣшивался, мучился, иногда успѣвалъ, иногда не удавалось: во всякомъ случаѣ, подъ приличною внешностью — внутренно отношенiя съ матерью портились.

Среди этой сытой, широкой барской жизни вновь появляются, какъ уже однажды раньше, дѣла любовныя.

Афродита-Пандемосъ снова предстала въ видѣ рабскомъ, вновь на тучныхъ нивахъ Спасскаго — скромная Афродита-швея, тихая блондинка. Онъ завоевалъ Авдотью Ермолаевну безъ усилiй. Она робѣла предъ нимъ и трепетала передъ барыней. Вѣроятно, послѣднее и было самымъ сильнымъ ея чувствомъ. Ему-же внушила извѣстную нѣжность. Конечно, былъ онъ съ нею такъ ласковъ, какъ никто въ ея быту. Она покорно отдала ему и молодость свою, и дѣвичество, какъ существу высшему. Связь оказалась простой, нѣсколько грустной, человѣчной… и неинтересной.

Разумѣется, Варвара Петровна скоро узнала обо всемъ. Авдотью Ермолаевну изъ Спасскаго изгнали. Тургеневъ поселилъ ее въ Москвѣ, на Пречистенкѣ — тамъ сняла она квартирку изъ двухъ комнатъ въ первомъ этажѣ небольшого дома, и занялась рукодѣлiемъ.

Что-то безотвѣтное, скромно-покорное остается отъ неяркаго образа Авдотьи Ермолаевны. Орловская Дунечка, не посмѣвшая не отвѣтить на случайный пылъ барина. Не эту-ли Дунечку, смиренно-пришедшую, вспомнилъ онъ стихотворно въ сорокъ третьемъ году?

Открытое окно, садъ «огромный, и темный, и нѣмой». Они сидятъ у этого окна, онъ гладитъ ея распущенные волосы, она «съ улыбкой томной» смотритъ въ садъ. И соловей спасскiй, все дыханiе тѣхъ мѣстъ, и луна.

 

// 38

 

«И ты сказала мнѣ,

«Къ таинственнымъ звѣздамъ поднявши взоръ унылый:

«Не быть намъ никогда съ тобой, о другъ мой милый,

«Блаженными вполнѣ!»

«Я отвѣчать хотѣлъ, но странно замирая,

«Погасла рѣчь моя… Томительно нѣмая

«Настала тишина…

«Въ большихъ твоихъ глазахъ слеза затрепетала,

«А голову твою печально лобызала

«Холодная луна».

 

Была-ли, не была въ этой нехитрой молодой связи частица поэзiи, во всякомъ случаѣ орловская Дунечка не такъ уже безслѣдно ушла изъ жизни Тургенева: въ мае 1842 г. родила она ему дочь. Ее назвали незамѣтнымъ, мещанскимъ именемъ Пелагеи, а таинственная рука судьбы навсегда увела ее впослѣдствiи изъ Орла и Мценска, русскую Полю пересадила въ Парижъ, обратила въ Полину и ввела въ чуждую ей французскую семью иной, блистательной Полины — Вiардо. Но пока молодой гегельянецъ ничего этого не подозрѣвалъ. Дворовый Федоръ Лобановъ выплачивалъ Авдотьѣ Ермолаевнѣ ежемесячную сумму. Тургеневъ-же велъ въ это время другой романъ, смутно-интеллектуальный, рудински-разговорный и обставленный всѣмъ изяществомъ утонченнаго дворянскаго быта.

 

* *

*

Странная русская семья жила въ именiи Премухино Тверской губернiи, на берегахъ прохладной речки Осуги. Бакунины — отецъ и мать, и цѣлое племя дѣтей, больше дѣвиц, но среди нихъ и тотъ самый Михаилъ Бакунинъ, «Мишель», съ которымъ молодой Тургеневъ прожилъ въ Берлинѣ цѣлый годъ. Из-за Мишеля стала семья исторической, но она была, конечно, любопытна и сама по себѣ. Это какъ-бы дѣвическое царство — въ немъ господствовалъ, однако, и велъ всѣхъ за собой Михаилъ. Сестры его, определившiе «климатъ» Премухина — Любовь, Варвара, Татьяна и Александра Александровны. Со старинныхъ изображенiй глядятъ эти лица, не совсѣмъ

 

// 39

 

правильныя, иногда (какъ у Варвары) вовсе некрасивыя, иногда типично русскiя (Татьяна), но всѣ съ отпечаткомъ незаурядности и нѣкоего безпокойства. Во всѣхъ нихъ, какъ и въ братѣ Михаилѣ, вѣчно кипѣло, сгарало что-то, вѣчные порывы и терзанiя, восторги, отчаянiе. Варвара въ ранней юности отличалась изступленной религiозностью, пережила мучительнѣйшiя сомненiя, доходя иногда почти до безумiя. Пятнадцати лѣтъ, со стиснутыми зубами и обливаясь холоднымъ потомъ доводилось ей кататься по полу, заглушая страшный внутреннiй вопль. («Бога нѣтъ, Бога нѣтъ!») Старшая сестра Любовь была нѣсколько тише, съ огромнымъ обаянiемъ, но такой же внутренней восторженностью, какъ и младшая, Татьяна. Всѣ онѣ съ дѣтства знали по нѣскольку языковъ, музыку, зачитывались нѣмецкими романтиками — Новалисомъ, Жанъ Полемъ Рихтеромъ. Продѣлали весь философскiй путь брата — то Фихте, то Гегель владѣли ими.

Барская жизнь того времени оставила намъ хорошiе архивы. Черезъ сто лѣтъ многое можно прочесть изъ переписки энтузiастокъ съ братомъ, между собою и съ другими. Есть въ этомъ особый «премухинскiй» стиль: все всегда свято, небесно, вѣчно, всегда сердце и умъ направлены или на Бога, или на добро, любовь, человѣчество. Или собственная душа усовершенствуется, или даже надо спасать и «просвѣтлять» человѣчество. Среднихъ нотъ нѣтъ. Всегда «по звѣздамъ». Если любовь, то это паренiе, слiянiе двухъ душъ въ одну сiяющую вѣчность, и т. п. Прекраснодушiе — искреннее, иногда глубокое, иногда съ нѣсколько напыщеннымъ оттѣнкомъ. Влюбленности, слезы, много томленiй и много страданiй въ этой семьѣ — и замѣчательной, и очень несчастной. Особенныя дѣвушки привлекаютъ и необычныхъ друзей: «премухинскимъ» захвачены люди какъ Станкевичъ, Бѣлинскiй — у всѣхъ нихъ сложныя и запутанныя сердечныя дѣла съ обитательницами Премухина. Самъ «Мишель» тоже, разумѣется, влюбленъ (въ Наталiю Бееръ), но и къ собственной сестрѣ Татьянѣ питаетъ чувства довольно странныя — ревность входила въ нихъ большой дозой. Онъ «духовно» и «патетически» былъ чуть-ли не влюбленъ въ нее. Ея переписка съ нимъ мѣстами похожа на романъ.

 

// 40

 

Въ это Премухино и попалъ Тургеневъ въ iюнѣ 1841 года, когда уѣхалъ отъ «Мишеля» изъ Берлина. Онъ уже встрѣчался съ Бакуниными (съ Варварой, вышедшей замужъ за Дьякова — заграницей. Не совсѣмъ ясно, гдѣ познакомился съ Татьяной, видимо, въ концѣ 1840 г.).Еще менѣе ясно, когда возникло между ними то, что продержало его при ней почти до самой Вiардо. Но трудно представить себѣ iюньскiе дни 1841 года внѣ завязки романа. Слишкомъ все подходяще.

Въ Премухинѣ былъ домъ съ колоннами у балкона, увитыми хмелемъ. Съ боковъ кусты сирени, жасмина, почти заглядывавшiе въ окна. Передъ балкономъ цвѣтники. Конечно, паркъ. Замѣчательная церковь, екатерининскихъ временъ, классическаго стиля. Извилистая Осуга, луга, поля и перелѣски. Вся прелесть русскаго iюня предстала Тургеневу въ это его посѣщенiе. Еще соловьи не отошли. Кукушки кукуютъ, ночи коротки и звѣздъ мало, это не звѣздный августъ. Зато чудесно благоухаютъ луга, полные звоночниковъ, медвяной «зари», всякихъ кашекъ, цикорiевъ. Скоро покосъ. Нѣжны iюньскiе вечера. Ливни сiяютъ сквозь солнце и радугу. Молодыя ржи наливаются — колосъ еще сизо-молочный, и какъ пахнутъ онѣ послѣ дождя!

Кто знаетъ, о чемъ и какъ говорили Тургеневъ съ Татьяной и на балконе, въ бесѣдкѣ, подъ дубами Премухина. Были сладкiя и нѣжныя минуты въ обрамленiи типическаго «тургеневскаго» романа. Именно такъ, какъ впослѣдствiи будетъ въ его повѣстяхъ. Тургеневъ игралъ какъ бы собственную пьесу. На прогулкахъ по рощамъ и въ ночной тьмѣ на балконѣ, послѣ сыграннаго въ залѣ Бетховена, при блѣдныхъ звѣздахъ говорилось, разумѣется, не мало романтическихъ заоблачностей. «Святая дружба», вѣчная любовь, небеса души и многое въ подобномъ родѣ, вздохи и загадочные взгляды, чувства и нѣкая игра въ нихъ, поза, все перемѣшивалось и создало туманно-бродящiй напитокъ, опьянявшiй — но въ разной мѣрѣ — обоихъ. Тургенева онъ цѣликомъ не захватилъ. Истинный его часъ еще не насталъ. Сердце оставалось прохладнымъ, и онъ довольно точно изображалъ себя, когда позже писалъ Татьянѣ: «я никогда ни одной жен-

 

// 41

 

щины не любилъ больше васъ — хотя не люблю и васъ полной и прочной любовью». Тамъ-же называетъ онъ ее «сестрой» своей и «лучшей единственной подругой». Вотъ именно сестра и подруга… Но она не владѣла имъ. Не плѣнъ это, а тотъ поэтически-эротическiй трепетъ, въ которомъ почти постоянно Тургеневъ жилъ. На этотъ разъ предметомъ его стала Татьяна. Онъ не лгалъ, говоря, что «что ни одной женщины не любилъ больше»: сравнивать еще не съ кѣмъ. Юная влюбленность въ Зинаиду, правда очень острая, все-же дѣтская болезнь. Нехитрую связь съ Дунечкой врядъ-ли можно вообще считать — это пока и весь любовный опытъ Тургенева.

Татьяна-же поддалась вполнѣ. Когда-то писала она «Мишелю»: «ты хорошо знаешь, что человѣкъ, котораго я могла-бы полюбить, который долженъ наполнить все мое сердце, все мое существо, существуетъ лишь въ моемъ воображенiи. Можетъ быть, я встрѣчу его лишь на небѣ». Она ошиблась. Встрѣтила и на землѣ, и хотя была, разумѣется, величайшая фантазерка и всякiя чувства наряжала въ романтику, все-же влюбилась глубоко, по настоящему.

Романъ протекалъ въ Москвѣ, и въ Премухинѣ, и въ Шашкинѣ, орловскомъ имѣнiи Бееровъ, друзей Бакуниныхъ. Яркую и страдательную роль играла въ немъ Татьяна. По духу своего премухинскаго дома, внесла въ него всю силу, восторженность и беззаветность души. «Христосъ былъ моей первой любовью. Какъ часто, стоя на коленяхъ у Его Креста, я плакала и молилась Ему. Вы, мой другъ, вы будете моей послѣдней, вѣчно искренней, вѣчно святой любовью». Татьяна не могла-бы сказать, что любитъ Тургенева «неполно», или раздвоено.

Любила всячески, и ужъ тогда чувствовала въ немъ великаго художника. А у него въ маѣ 1842 г. пищала дѣвочка отъ Авдотьи Ермолаевны. Но «душевный» романъ съ Татьяной еще продолжался. Она все болѣе убеждалась въ неравновѣсіи чувств, неравенстѣ ролей и безнадежности своего положенiя. Сколько безсонныхъ ночей, слезъ, мученiй! Но ужъ такъ полагается въ Премухинѣ, да впрочемъ, и во всякой большой любви.

«Вчера вечеромъ мнѣ было глубоко, безконечно груст-

 

// 42

 

но — я много играла — и много и долго думала. — Молча стояли мы на крыльцѣ съ Alexandrine — вечеръ былъ такъ дивно хорошъ — послѣ грозы звѣзды тихо загорались на небѣ, и мнѣ казалось, онѣ смотрятъ мнѣ прямо въ душу — и хотятъ, чтобы я надѣялась и я какъ будто прощалась съ землей и жизнью — и жаль мнѣ было ее — жаль мнѣ было васъ всѣхъ — я хотѣла удержать васъ въ рукахъ моихъ — мнѣ грустно было оторваться отъ васъ — вѣдь жизнь не повторяется и смерть отнимаетъ не на одинъ мигъ, а навсегда»…

Тургеневъ уходилъ отъ нея, чѣмъ далѣе, тѣмъ больше. Тому, кого любила она чуть-ли не какъ Христа, чье предчувствовала огромное назначенье, судьбу блестящую, приходилось ей писать: «Я знаю, вы сами мнѣ сказали, что я вамъ чужая, что я вамъ ничто».

Но любовь сдается не сразу. Не такъ легко сердцу признать свое пораженiе, смириться. Оно ищетъ утѣшиться. Иной разъ мелькаетъ для Татьяны это утѣшенiе въ самоотреченiи и покорности волѣ Божiей. «И если-бы я могла окружить васъ всѣмъ, что жизнь заключаетъ въ себѣ прекраснаго, святого, великаго, если-бы я могла умолить Бога дать вамъ всѣ радости, все счастье — мнѣ кажется, я бы позабыла тогда требовать для себя самой». А рядомъ съ этимъ великая горечь «непрошенной», «ненужной» любви, такое униженiе любить безъ отвѣта… Иногда она «готова ненавидѣть» его «за ту власть», которой сама-же и покорилась.

Все это терзало и раздирало Татьяну не одинъ месяцъ. Въ нихъ проходитъ весь 42-й годъ. Жизнь Тургенева видимо принимаетъ свое, съ ней несвязанное теченiе. Человѣколюбiя въ любви не такъ-то много. Тургеневъ врядъ-ли мучился ея страданьями.

Лѣтомъ 43-го года наступилъ полный и окончательный разрывъ. Внутренно онъ готовъ давно, внѣшнiй поводъ — исторiя съ деньгами для «Мишеля». Михаилъ Бакунинъ попалъ въ затруднительное положенiе съ деньгами въ Берлинѣ — задолжалъ издателю Руге 2800 талеровъ. Татьяна просила Тургенева заплатить за брата, обѣщая, что отдастъ ему впослѣдствiи семья. Тургеневъ просьбу ея исполнилъ, хотя и съ опозданiемъ. Но тутъ онъ нѣчто на-

 

// 43

 

писалъ Татьянѣ, очень ее задевшее. Письмо это не сохранилось. Въ отвѣтѣ на него Татьяны говорится о желанiи Тургенева оскорбить ее, о «сухомъ и презрительномъ» тонѣ письма, чего она никакъ не ожидала. Уцѣлѣло еще одно, прощальное письмо ея, помѣченное августомъ 43-го года. На немъ кончается и переписка, и романъ.

Что такое могъ написать Тургенев? Ничего особенного. Особенное для нея была прохладность, равнодушiе… Онъ уже не взволнованъ ею. Можетъ быть, даже самая восторженность Татьяны стала ему надоѣдать. Этого — разъ появилось — скрыть нельзя. Отсюда и тонъ sec. Meprisable она сама опредѣлила, приписавъ холоду презрительность.

Такова генеральная репетицiя взрослаго Тургенева въ любви. Онъ побѣдилъ тамъ гдѣ это не было для него важно. Побѣда не дала ему ни радости, ни счастья. Татьянѣ принесла страданiя.

Романъ отозвался въ двухъ-трехъ его стихотворенiяхъ. Потомъ онъ помянулъ его — жестко и неудачно — въ «Татьянѣ Борисовнѣ и ея племянникѣ». Напрасно пылала Татьяна! Тургеневъ несмѣшно посмѣялся надъ ея восторженностью, надъ всѣмъ «премухинскимъ». Зачѣмъ это понадобилось ему? Понять не такъ легко.

 

* *

*

За эти годы не одною, однако, любовью занимался онъ. Въ Берлинѣ писалъ стихи (не уцѣлѣвшiе), продолжалъ ихъ писать и въ Россiи. Это уже не «Стено» — литература, настоящая поэзiя. Позднѣйшее его писанiе заслонило ту полосу. Обычно знаютъ лишь Тургенева прозаика. Но уже пора правильно распредѣлить планы, отдать должное его молодости. Стихи исходятъ, разумѣется, изъ Пушкина. Музыкальны, однако, имѣютъ и свой оттѣнокъ — нѣкоей медлительности, волнообразной плавности. Будто хорошо плыть ему по спокойной, элегической рѣкѣ. Тутъ, конечно, темпераментъ Тургенева. Это не удивляетъ. Не удивитъ и живопись въ стихахъ — эти краски, какъ и манера, хорошо извѣстны по его прозѣ. Мотивъ любви —

 

// 44

 

тоже Тургеневъ. Но изъ за музыки, живописи и пейзажа выступаетъ, какъ нѣкогда въ «Стено», обликъ горькiй, уязвленный. Совсѣмъ нѣтъ въ тургеневской лирикѣ и юныхъ поэмахъ прекраснодушiя премухинскихъ барышенъ! Многое онъ любитъ, но надъ многимъ посмѣется, многое осудитъ. Сиренной восторженности въ немъ не надо искать. Онъ бываетъ холодноватъ, язвителенъ. У него срываются иногда тяжкiя слова.

Вотъ говоритъ онъ о толпѣ. Кто изъ поэтовъ любилъ толпу! И Пушкинъ ее громилъ. Но не пушкинскiя строки заключаютъ эту вещь:

 

И я тяну съ усмѣшкой торопливой

Холодной злости, злости молчаливой,

Хоть горькое, но пьяное вино.

 

Жизнь, люди, міръ… это еще должно быть оправдано. А то вотъ:

 

…Женился на сосѣдкѣ,

Надѣлъ халатъ,

И уподобился насѣдкѣ —

Развелъ цыплятъ.

 

Вердеръ Вердеромъ, Станкевичъ Станкевичемъ, и премухинскiя излiянiя Татьяны — это одинъ фасадъ, но есть и другой, горестно-ироническiй. Не зря мальчикъ, написавшiй «Стено», воскликнулъ:

 

Но какъ я неба жажду вѣры!

 

Она не пришла, какъ не пришла и полная, осуществленная любовь. Если-бы была вѣра, и такая любовь, какъ у Татьяны (или позже у его-же собственной Лизы изъ «Дворянскаго гнѣзда»), не было–бы холодной и презрительной тоски. Странно сказать, но молодой Тургеневъ хорошо чувствовалъ дьявола — вѣрнѣе мелкого бѣса, духа пошлости и середины. Бесплодность, испепеленность сердца оказались ему близки.

Въ 1843 году онъ написалъ поэму «Параша», первую вещь, обратившую на него вниманiе. Въ ней есть чудесная помѣщичья деревня, дѣвушка, первый трепетъ люб-

 

// 45

 

ви — опять все «тургеневское». Есть и герой (сосѣдъ помѣщикъ) родственникъ Онегина, но съ нѣсколько инымъ оттѣнкомъ. Нѣтъ, однако, ни Ленскихъ, ни дуэлей… Все благополучно, и все страшно потому, что такъ благополучно. Поэту и хотѣлось-бы, чтобы была трагедiя. Пусть-бы коснулась героини «спасительность страданья». Но вотъ не касается. Что-то мелькнуло прекрасное и поэтическое въ ихъ первой прогулкѣ — вечеромъ, въ помѣщичьемъ саду. Будто начало «большого». Но это только кажется. И уже надъ ними тень насмешки, предвѣстiе будущаго.

 

Что если-бъ бесъ печальный и могучiй

Надъ садомъ тѣмъ, на лонѣ мрачной тучи

Пронесся — и надъ любящей четой

Поникъ-бы вдругъ угрюмой головой?

 

Бѣсу есть надъ чѣмъ пораздумать. Сосѣдъ женился на Парашѣ. Отецъ «молодымъ поставилъ славный домъ», племянникъ Онегина въ немъ поселился съ милою Парашей… вѣроятно, стали они толстѣть и разводить индюшекъ.

 

Поздравляю

Парашу, и судьбѣ ее вручаю —

Подобной жизнью будетъ жить она,

А, кажется, хохочетъ сатана.

 

Съ раннихъ лѣтъ невзлюбилъ Тургеневъ бракъ, семью, «основы» — толстовскій укладъ. Въ горечи и пошлости жизни особенно ненавидѣлъ «мещанское счастье». Кто знаетъ, если-бы женился на Татьянѣ и развелъ бы по бакунински семью, можетъ быть, и самъ бы сталъ инымъ. Но вотъ, не женился, ни теперь, ни позже… Во всѣхъ противорѣчiяхъ его облика есть одна горестно-мудрая, но послѣдовательная черта: одиночество, «не-семейственность».

«Параша» появилась весною 1843 года, когда онъ попробовалъ уже (по настоянiю матери) службу — служилъ у Даля, извѣстного этнографа и знатока языка, въ Министерствѣ внутреннихъ дѣлъ. Служба его не заинтере-

 

// 46

 

совала. И ничего изъ нея не вышло, какъ и изъ профессуры. Славный его путь заключался уже въ книжечкѣ «Параши».

«Парашу» прочла Варвара Петровна и — къ удивленiю — одобрила. Это было первое писанiе сына, которое она какъ-то признала. «Безъ шутокъ — прекрасно. Не читала я критики, но! въ «Отечственныхъ Запискахъ» разборъ справедливъ и многое прекрасно… Сейчасъ подаютъ мнѣ землянику. Мы, деревенскiе, все реальное любимъ. Итакъ, твоя «Параша», твой разсказъ, твоя поэма…пахнетъ земляникой».

Такъ писала она сыну въ Петербургъ. Онъ только что познакомился тамъ съ Бѣлинскимъ — знакомство тоже роковое, прочно прицѣплявшее его къ литературѣ. Уѣзжая весной въ деревню, Тургеневъ занесъ Бѣлинскому «Парашу», не засталъ хозяина и оставивъ экземпляръ, уѣхалъ. Въ Спасскомъ получилъ тотъ номеръ «Отеч. Записокъ», о которомъ говоритъ мать. Бѣлинскiй помѣстилъ въ немъ подробный, очень сочувственный разборъ «Параши».

Молодой авторъ, въ деревнѣ, о немъ появилась первая хвалебная статья… Какъ ясно можно представить себѣ Тургенева, разрѣзающаго страницы Бѣлинскаго! Волновался, то пряталъ, то клалъ книжку на видное мѣсто. Дѣлалъ видъ, что ему все равно, а въ дѣйствительности трепеталъ. Прiѣзжали сосѣди, смотрѣли, ахали… Мать что нибудь острила, будто-бы пренебрежительно — но на этотъ разъ тоже съ гордостью — «пахнетъ земляникой!»

Чудесное время. Май, Спасское, молодость. Только что отошла тяга. Быстро iюнь пролетитъ. И къ Петрову дню закатится Иванъ Сергѣевичъ Тургеневъ, полный ощущенiя таланта своего, успѣха своего, куда-нибудь за утками и дупелями, можетъ быть вдаль, въ Жиздринскiй уѣздъ Калужской губернiи, къ разнымъ Брынямъ, Сопелкамъ, на парѣ въ бричкѣ — тамъ болота знаменитыя: въ его времена прямо кишѣли дичью.

 

// 47

 

ВIАРДО.

 

Полина Вiардо была дочерью знаменитаго испанскаго тенора Мануэля Гарсiа. Мать ея, Джоваккина Сичес, тоже пѣла, какъ и старшая сестра Марiя, по мужу Малибранъ — прославленная пѣвица. Полину съ дѣтства училъ властный и суровый отецъ. Первые уроки на парусномъ суднѣ, шедшемъ въ Мексику — съ голоса, безъ рояля. Ноты писалъ самъ отецъ. Она пѣла съ нимъ по вечерамъ, на мостикѣ «къ большому удовольствiю всего экипажа».

Эти удивительные уроки въ океанѣ, подъ открытымъ небомъ, связаны съ артистическими странствiями отца: онъ пѣлъ и въ Европѣ, и въ Америкѣ. Въ той-же Мексикѣ приходилось семьѣ Гарсiа путешествовать на лошадяхъ по дикимъ лѣснымъ дорогамъ. Отецъ и братъ скакали верхомъ рядомъ съ экипажемъ женщинъ, по временамъ слѣзали, расчищали буреломъ, нарывали цвѣтовъ для дамъ — ѣхали дальше.

Полина съ дѣтства знала театръ, слушала оперы, росла среди артистовъ. У нея оказался отличный голосъ. Судьба ея опредѣлилась.

Она рано начала выступать. Впервые въ Брюсселѣ — въ 1837 г., шестнадцати лѣтъ. Затѣмъ въ Лондонѣ и Парижѣ — камерною пѣвицей. Въ Парижской Оперѣ дебютировала въ 1839 году, въ «Отелло» Верди, успѣхъ имѣла огромный, и съ этого времени начинается ея извѣстность. Ее пригласили въ итальянскую оперу. Въ 1841 году она вышла замужъ за директора этой оперы, г. Луи Вiардо — врядъ-ли по любви, скорѣе для жизненнаго укрѣпленiя. Вiардо былъ на двадцать лѣтъ старше ея, по-

 

// 48

 

видимому, человѣкъ смирный, просвѣщенный, малозамѣтный — мужъ знаменитости.

Начались ея странствiя по столицамъ и полустолицамъ Европы: Лондонъ, Мадридъ, Миланъ, Неаполь, Вѣна, Берлинъ — всюду она выступала, всюду покоряла. Обладала удивительнымъ голосомъ, гибкимъ, могучимъ, столь разнообразнымъ, что она пѣла и высокiе колоратуры, и партiи драматическаго сопрано, и даже контральто (Фидесъ въ «Пророкѣ», «Орфей» Глюка). Сценическая ея выразительность была столь-же высока, какъ и умѣнiе пѣть.

Красотою Вiардо не славилась. Выступающiе впередъ губы, большой ротъ, но замѣчательные черные глаза — пламенные и выразительные. Волосы тоже какъ смоль — она зачесывала ихъ гладко на проборъ, съ буклями надъ ушами, они очень блестѣли и лоснились. Любила носить шали. Въ разговорѣ жива, блестяща, смѣла. Характеръ имѣла властный — въ отца. Насквозь была проникнута искусствомъ — искусство это опиралось, разумѣется, на страстный женскiй темпераментъ.

На сценѣ она воспламенялась. И сквозь некрасоту лица излучала свое обаянiе.

Древняя кровь, древнiе страсти таились въ ней. Малибранъ считали болѣе лирической пѣвицею, Вiардо трагической. Гейне ощущалъ въ ней нѣкую стихiю, самое Природу: море, лѣсъ, пустыню. Можетъ быть, и дѣйствительно, сберегла она въ себѣ первозданное. Можетъ быть, странствiя юности, океаны, лѣса Мексики, плоскогорья Испанiи навсегда оставили на ней отпечатокъ. Гейне, человѣкъ эротическiй, боялся ея улыбки, «жестокой и сладостной», и чувствовалъ въ ней экзотику. Онъ находилъ, что когда она поетъ, то внезапно на сценѣ могутъ появиться тропическiя растенiя, лiаны и пальмы, леопарды, жирафы, «и даже цѣлое стадо слонятъ».

Такова была молодая звѣзда, облетавшая Европу, всюду побѣждавшая. Россiя находилась далеко, но слава ея шла и на запад: Императоръ, дворъ, Петербургъ, фантастическiе снѣга, фантастическiе гонорары. Направляясь туда, вѣроятно считала Вiардо, что будетъ чуть-ли не ѣздить на бѣлыхъ медвѣдяхъ и жить среди царей и рабовъ. Въ дѣйствительности — попала въ пышный импе-

 

// 49

 

раторскiй Петербургъ 1843-го года, со всей тяжкой и великолѣпною придворной жизнью, съ русскимъ барствомъ и блестящими театрами. Вѣдь это — время высшей силы Николая I-го! Фридрихъ Вильгельмъ склоняется предъ нимъ, вся Европа трепещетъ.

Вiардо не ошиблась, конечно, въ разсчетахъ (она вообще отлично понимала жизнь): прiемъ оказался рѣдкостнымъ. Въ Петербургѣ итальянскую оперу только что возобновили, послѣ многолѣтняго перерыва. Пѣвица открыла гастроли «Севильскимъ цирюльникомъ» (Розина), и успѣхъ имѣла потрясающiй. По окончанiи первой-же арiи все въ залѣ неистовствовало, кричало, стучало, хлопало — пронеслась буря, вродѣ тропической, хоть и подъ сѣвернымъ небомъ. Одна экзотика встрѣтилась съ другой. Послѣ спектакля толпа ждала пѣвицу у выхода. Растаскивали цвѣты изъ букетовъ, цѣловали руки, провожали карету до дома — все, какъ полагается въ «дикой» странѣ.

Среди энтузiастовъ оказался и одинъ молодой человѣкъ, очень образованный и рѣчистый, красивый, элегантно одѣвавшiйся, будущiй владѣлецъ пяти тысячъ «рабовъ», а нынѣ, изъ-за ухудшившихся отношенiй съ матерью, ведшiй жизнь весьма тѣсную — Иванъ Тургеневъ. Въ литературѣ за нимъ числилось нѣсколько стихотворенiй да «Параша». Въ жизни — два-три неопредѣленныхъ романа и кое-какiе случайные влюбленности.

28-го октября, въ день своего рожденiя, онъ охотился гдѣ-то подъ Петербургомъ — съ гончими, или облавой на волковъ (послѣднее вѣроятнѣй). Нѣкiй майоръ Комаровъ, маленькiй и смѣшной человѣчекъ, познакомилъ его на охотѣ съ г. Луи Вiардо. Очевидно, Тургеневъ произвелъ хорошее впечатлѣнiе. 1-го ноября, утромъ, тотъ-же майоръ представилъ его уже самой превосходительной пѣвицѣ, въ квартирѣ ея противъ Александринскаго театра. Тургеневу только что исполнилось двадцать пять, Полинѣ шелъ двадцать третiй. Въ то туманно-бѣлое, мокрое петербургское утро съ летящимъ снѣгомъ юная знаменитость ласково-равнодушно принимала у себя русскаго медвѣдя. Съ нимъ только-что познакомился мужъ. Его преподносили какъ «молодого по-

 

// 50

 

мѣщика, хорошаго стрѣлка, прiятнаго собесѣдника и плохого стихотворца» — за восторгами такихъ медвѣдей она сюда и прiѣхала. Могла-ли подумать тогда, что этотъ «молодой помѣщикъ и плохой стихотворецъ» станетъ русскимъ классикомъ и въ славѣ своей далеко превзойдетъ ее? Что на сорокъ лѣтъ будетъ онъ прикрѣпленъ къ ней? Что ея собственная жизнь переплетется съ его жизнiю? Что г-ну Луи Вiардо такъ до конца дней своихъ и охотиться съ этимъ помѣщикомъ и мирно бесѣдовать съ нимъ о разныхъ домашнихъ дѣлахъ?

Тогда, между двумя репетицiями и какимъ-нибудь новымъ выступленiемъ, среди ежедневныхъ визитовъ такихъ-же, или гораздо болѣе знатныхъ поклонниковъ, Полина Вiардо-Гарсiа просто улыбнулась-бы, если-бъ какая-нибудь цыганка нагадала ей подобную судьбу. Можетъ быть, улыбнулся-бы и самъ Тургеневъ.

Но вотъ именно его судьба, больше всего его собственная, свершилась въ двадцать пятый годъ его рожденiя и въ утро начала ноября.

Началось знакомство. Сталъ онъ посѣщать ихъ. Началось время, для него и сладостное, и нелегкое. Сладость заключалась въ томъ, что онъ полюбилъ. Что опьянѣнiе владѣло имъ — сдержаться онъ не могъ. Не только онъ бывалъ у нихъ, и конечно, часто — но обратился и въ завсегдатая оперы, гдѣ она пѣла, хлопалъ, вызывалъ, неистовствовалъ. Повсюду ее превозносилъ. Говорилъ о ней много, жадно — злые языки утверждали, что слишкомъ много. Быть можетъ. Но что подѣлать, онъ ею заболѣлъ. Нравилось произносить самое имя ея. Незамѣтно для себя стремился навести разговоръ на нее — и наводилъ. Ядовитая дама Панаева высмѣивала его за это… Ничего не осталось въ исторiи отъ ея шипѣнья, а о любви Тургенева пишутся и будутъ писаться книги.

Трудность его положенiя заключалась въ неравенствѣ силъ. Онъ влюбленъ… — она «позволяетъ себя любить». Для нея онъ одинъ изъ многихъ, ею восхищавшихся, многихъ, съ кѣмъ она вѣла легкую словесную игру.

Выдѣляла-ли она его? Въ началѣ, повидимому, средне. То, что впослѣдствiи онъ изучилъ основательно: рев-

 

// 51

 

ность — съ этимъ встрѣтился сразу-же. За Вiардо много ухаживали. Ее посѣщали и люди высокого общественнаго положенiя, и артисты, и молодежь. Мужъ въ счетъ не шелъ. Луи Вiардо безмолвная фигура, «полезное домашнее животное». Съ нимъ, будто-бы, иногда приходилось Тургеневу бесѣдовать уединенно, въ кабинетѣ, объ охотѣ, и еще пожалуй о рыбной ловлѣ, о земледѣлiи и скотоводствѣ, пока Полина принимала у себя болѣе видныхъ гостей. Или-же такая картина: огромная медвѣжья шкура въ гостиной, распростертый русскiй звѣрь, съ позолоченными когтями лапъ. На каждой изъ нихъ по поклоннику, а королева на диванѣ — это ея маленькiй дворъ, ручные преданные звѣри. Вiардо смолоду взяла вѣнценосную позу — очевидно, имѣла на то данныя, да и характеръ подходилъ: не изъ смиренныхъ-же она была!

Среди придворныхъ, на соответствѣнномъ, не очень важномъ мѣстѣ, и Иванъ Тургеневъ. Являлся еще молодой человѣкъ, тоже, конечно, элегантный — Гедеоновъ, сынъ директора Императорскихъ театровъ и самъ драматургъ (въ духѣ Кукольника) — фигура для иностранки довольно видная. Вiардо благоволила къ нему. Тургеневъ много менѣе. Кромѣ того, что засѣдалъ на золоченыхъ лапахъ и соперничалъ съ Тургеневымъ, написалъ Гедеоновъ пьесу «Смерть Ляпунова». Въ 1846 г. Тургеневъ длинно, основательно и по заслугамъ разгромилъ это ходульное созданiе въ «Отечеств. Запискахъ».

Тяжело давалось ему, конечно, и безденежье. Мать очень его прижимала. Чтобы посѣщать Вiардо, приходилось быть хорошо одѣтымъ. Имѣть возможность подносить цвѣты. Больше, и еще горьше: чтобы въ театрѣ слушать ее, надо платить за мѣсто. Барскiй тонъ Тургенева извѣстенъ — съ отрочества еще сказался. Тутъ, передъ любимой женщиной, конечно, хотѣлось предстать и понаряднѣй, и блестящѣй. А у него въ то время иной разъ на ѣду не хватало. Питался онъ кое-какъ. И случалось пускаться на ухищренiя. Недоброжелатели сохранили всякiе разсказы о томъ, какъ онъ, сидя въ райкѣ и спускаясь въ антрактахъ внизъ, объяснялъ будто-бы свою позицiю тѣмъ, что нарочно сидитъ тамъ съ «клакёрами». Или что устраивался не совсѣмъ лойяльно въ ложѣ знакомыхъ.

 

// 52

 

Два простыхъ слова, однако, все оправдываютъ: любовь и бѣдность.

Такъ или иначе, онъ за эту зиму очень съ Вiардо сблизился. Она его выдѣлила изъ «молодыхъ людей». Когда весной уѣхала, онъ уже писалъ ей. Одно письмо — тотчасъ по ея отъѣздѣ — уцѣлѣло. Тамъ есть указанiя на довольно большую близость. Не просто «знакомый» могъ написать: «Я хотѣлъ заглянуть здѣсь въ наши маленькiе комнатки, но теперь тамъ кто-то живетъ». По первому впечатлѣнiю это даже слишкомъ. Ни о какихъ «нашихъ» комнатахъ въ прямомъ смыслѣ не могло быть рѣчи — дѣло касается все того-же дома Демидова противъ Александринскаго театра, гдѣ они познакомились. Почему «маленькiе»? Квартиру, навѣрно, она снимала хорошую. Но могъ быть маленькiй будуаръ, гдѣ она принимала его наединѣ, показывала какiе-нибудь фотографiи, говорила о своей жизни, дѣтствѣ — гдѣ, можетъ быть, впервые обмѣнялись они нѣжными взорами и словами. Во всякомъ случаѣ, такое письмо мало порадовало-бы г-на Вiардо. Опасался-ли онъ, страдалъ-ли отъ возникавшей близости между молоденькой женой и русскимъ «помѣщикомъ»? Кто знаетъ! Его роль предопредѣлена. Мужъ знаменитости долженъ быть терпѣливъ и покоренъ, подавать ей утромъ въ постель кофе, собирать статьи, рецензiи, давать совѣты объ ангажементахъ. И ничему не препятствовать.

Зиму 44—45г. г. Вiардо вновь пѣла въ Петербургѣ, вновь видѣлась и «дружила» съ Тургеневымъ. Лѣтомъ онъ ухитрился уѣхать заграницу, разумѣется, въ Парижъ, и разумѣется, изъ за нее. Тѣмъ-же лѣтомъ гостилъ въ Куртавенеле, парижской «Подмосковной» Вiардо. Это и были первые шаги по пересадкѣ нашего писателя на иноземную почву. И въ исторiи его любви, и въ исторiи писанiй Куртавенель сыгралъ роль большую. Уже въ письмѣ 21 октября 1846 г. (въ Берлинъ изъ Петербурга), Тургеневъ вспоминаетъ о Куртавенелѣ, говоритъ, что много думалъ о немъ лѣтомъ, спрашиваетъ, достроена-ли оранжерея. Начинаются тѣ милыя, столь для него впослѣдствiи драгоцѣнныя подробности о «Подмосковной», которыхъ въ дальнѣйшемъ будетъ еще больше. Переписка не совсѣмъ

 

// 53

 

налажена. Вiардо пишетъ неаккуратно, онъ упрекаетъ ее: «А знаете, что большой жестокостью съ вашей стороны было не написать ни слова изъ Куртавенеля».

Возможно, Полина лѣнилась. Да и не такъ еще прочно вошелъ онъ въ ея жизнь, но можетъ быть и мужъ дѣлалъ попытки (безнадежныя) сопротивленiя. Въ болѣе позднемъ письмѣ Тургеневъ пишетъ (вновь въ Берлинъ изъ Петербурга). «Адресую на ваше имя, такъ какъ не знаю, находится-ли вашъ супругъ въ Берлинѣ» — какъ будто онъ долженъ писать на имя мужа, тотъ за всѣмъ этимъ слѣдилъ. Впрочемъ, тутъ-же сказано: «Обѣщайте написать мнѣ на другой-же день послѣ перваго нѣмецкаго представленiя… Я-же, со своей стороны, теперь, когда плотина прорвана, намѣренъ затопить васъ письмами».

«Плотина прорвана», значитъ, она воздвигалась… со стороны-ли г-на Вiардо, или самой Полины, неясно. Видно лишь, что не все шло гладко. Но теперь, въ ноябрѣ, затрудненiя устранены. Открывается многолѣтнiй рядъ тургеневскихъ писемъ Полинѣ Вiардо, точные записи и мелочей жизни, и важнаго, и о куртавенельскомъ кроликѣ, и о Кальдеронѣ — нѣкiй преданный дневникъ, направляемый къ «прекрасной дамѣ» — съ лирическими свирѣлями по ея адресу. Можно по разному это оцѣнивать. Можетъ быть, письма любви и вообще не подлежатъ оглашенiю: ихъ звукъ хорошъ для двоихъ, чужому они кажутся преувеличенными, чрезмѣрно умиленными. Во всякомъ случаѣ въ письмахъ Тургенева много золотыхъ подробностей, сорвавшихся невзначай словъ, милыхъ, иногда чудесныхъ блёстокъ. И въ приведенномъ письмѣ, сквозь тонъ преданности и полнаго подчиненiя видно, что писалъ начинавшiй созрѣвать Тургеневъ, человѣкъ очень просвещенный, знающiй и театръ, и музыку, на искусство имѣющiй свой глазъ. Она пѣла въ Берлинѣ «Норму». «Вы достигли» (онъ пишетъ на основанiи отзывовъ нѣмецкихъ газетъ), «теперь и того, что усвоили себѣ элементъ трагическiй (единственный, которымъ не владѣли въ совершенствѣ)». Совѣтуетъ внимательно перечесть «Ифигенiю» Гете (въ этой оперѣ она должна была выступать въ Берлинѣ), вдуматься въ нее какъ слѣдуетъ: «вамъ предстоитъ имѣть дѣло съ нѣмцами, которые почти всѣ знаютъ

 

// 54

 

‘’Ифигенiю’’ наизусть». (Да и самъ онъ зналъ Гете отлично — много лучше, чѣмъ она). Предупреждаетъ, что хотя она хорошо выговариваетъ по нѣмецки, но иногда преувеличиваетъ ударенiя, чего надо избѣгать.

Такъ что, если все это пишетъ и вѣрный, пристрастный, уже «свой» человѣкъ, все-же нельзя обходить его мнѣнiя, не считаться съ нимъ: изъ засѣдавшихъ на золоченыхъ медвѣжьихъ лапахъ въ домѣ Демидова оказался онъ умственно и духовно наиболѣе ей по плечу. Любила-ли она его? Въ изяществѣ, умѣ, красотѣ молодого Тургенева было много привлекательнаго. Конечно, ей это нравилось. Еще нравилось — его любовь къ ней. Но она не болѣла имъ. Онъ не имѣлъ надъ ней власти. Она не мучилась по немъ, не страдала, не пролила той крови сердца, которую требуетъ любовь.

 

* *

*

 

Кто былъ онъ самъ къ этому времени? «Параша» окончательно ввела его въ литературу. Апплодируя Вiардо въ театрѣ, разсказывая о ней и восторгаясь ею по знакомымъ, иногда рисуясь и «играя» (молодой Тургеневъ терпѣть не могъ быть «какъ всѣ», что вело его иногда на невыгодные пути), жилъ онъ и подземною жизнью художника, далекою отъ фатовства и позы.

Издали, съ разстоянiя чуть не столѣтiя, обликъ Бѣлинскаго не кажется ужъ такъ заманчивымъ и привлекательнымъ. Но въ «становленiи» Тургенева Бѣлинскiй роль сыгралъ  — и не малую.

Въ Тургеневѣ противорѣчiй было достаточно. Одно изъ нихъ: не будучи энтузiастомъ, часто энтузiазмъ высмѣивавшiй (и вообще очень склонный къ иронiи), онъ питалъ слабость именно къ энтузiастамъ. О Станкевичѣ и Бакунинѣ упоминалось. Теперь Бѣлинскiй занялъ мѣсто вдохновителя при Тургеневѣ.

Главное сближенiе съ Бѣлинскимъ произошло послѣ «Параши», лѣтомъ 1844 года. Бѣлинскiй жилъ въ Лѣсномъ, подъ Петербургомъ, Тургеневъ въ Парголовѣ, недалеко отъ Лѣсного. Каждое утро онъ приходилъ къ Бѣлинскому,

 

// 55

 

уже больному, чахоточному, съ лихорадочными глазами и холодными руками, подолгу и трудно кашлявшему, и они вели длиннѣйшiе, возбужденнѣйшiе разговоры… о Богѣ, назначенiи человѣка, Гегелѣ, о справедливости въ устройствѣ общества, и т. п. Ходили вмѣстѣ гулять. Среди сосонниковъ и ельниковъ тѣхъ мѣстъ, гдъ много всякой ежевики и брусники, земляники, въ пригретомъ, иногда душномъ, но всегда благоуханномъ и цѣлительномъ сѣверномъ лесу продолжали тѣ-же безконечные разговоры. Очевидно, были они какъ-то нужны Тургеневу. Жена Бѣлинского, дома, всячески уговаривала мужа помолчать, не кипятиться — конечно это приносило ему вредъ. Но на то и звали Виссарiона неистовымъ, что остановить его, распаленнаго, съ прилипшей прядью волосъ, въ поту, кашляющаго — не такъ-то легко. Острая душа билась въ немъ. Прославлены его слова оголодавшему Тургеневу:

— Мы еще не рѣшили вопроса о существованiи Бога, а вы хотите ѣсть!

Тургеневъ съ одинаковой увлекательностью могъ спорить о Гегелѣ, обсуждать бытiе Божiе, интересоваться изящнымъ обѣдомъ (не у Бѣлинскаго, конечно), прихвастнуть и высказать какое-нибудь странное мнѣнiе. Денежно ему приходилось очень туго, но онъ не сдавался, вертѣлся какъ могъ, занималъ, гдѣ могъ, подъ будущее наслѣдство, вообще велъ жизнь избалованнаго барчука въ тѣснотѣ. Бѣлинскiй его любилъ — всего, зная и силу его, и слабость. Иногда его бранилъ, осаживалъ. И все-таки любилъ, и вотъ являлся-же къ нему Тургеневъ за пять верстъ, по утрамъ! Но тотъ-же самый Тургеневъ, который уже писалъ влюбленныя письма Вiардо, который виталъ съ Бѣлинскимъ въ разговорныхъ заоблачностяхъ, оказывался способенъ на такую, напримѣръ, штуку: вдругъ онъ сталъ говорить, что у него въ Парголовѣ превосходный поваръ — и пригласилъ къ себѣ обѣдать шестерыхъ друзей, среди нихъ Бѣлинскаго и Панаевыхъ. Тѣ наняли коляску и къ одинадцати утра явились въ Парголово. Душно, жарко, всѣ устали и проголодались. Дача Тургенева совершенно безмолвна. Ихъ удивило, что хозяинъ не вышелъ встрѣчать. Но… никакого хозяина и вообще не оказалось! Бѣлинскiй вскипѣлъ. У выскочившаго изъ воротъ

 

// 56

 

мальчишки узнали, что барина дома нѣтъ, а поваръ сидитъ въ сосѣднемъ трактирѣ. Пришлось Панаевой купить у хозяйки дачи молока, яицъ, хлеба, и кое-какъ подкормить приглашенныхъ. За поваромъ послали мальчишку. Поваръ явился.

— Заказывали тебѣ обѣдъ на сегодня? — спросили его.

— Никакъ нѣтъ!

До Тургенева все-таки добрались. Онъ сидѣлъ въ гостяхъ у священника (по словамъ Панаевой «ухаживалъ за его дочкой»). Общество, позавтракавъ, отправилось къ озеру. Туда явился, наконецъ, и бѣдный хозяинъ. На упреки Бѣлинскаго отвѣчалъ, что обѣдать звалъ ихъ на завтра. Никто этому не повѣрилъ, но тутъ-же Тургеневъ такъ мило сталъ уговаривать ихъ остаться, обѣщая все-же накормить обѣдомъ, что они и правда остались. Поваръ бѣгалъ куда-то за курами, а хозяинъ развлекалъ гостей, устроилъ стрѣльбу въ цѣль, такъ смешилъ и забавлялъ их, что въ концѣ концовъ побѣдилъ. Много смѣялись, и онъ самъ надъ собой смѣялся, и разсказывалъ, какъ боялся идти къ озеру отъ священника. Обѣдъ какъ ни какъ они съѣли — правда, въ шесть вечера, вмѣсто полудня, и ужъ конечно, обѣдъ оказался самый обыкновенный — пострадали старыя, тощiя парголовскiя куры.

Но пока веселился Тургеневъ, быть можетъ, и вправду ухаживалъ за поповной, въ промежуткахъ словопренiй съ Бѣлинскимъ и вздоховъ по Вiардо, успѣвалъ очень много и читать, и самъ писалъ. «Андрей Колосовъ» лежалъ уже у него въ столѣ, въ рукописи, во время удивительнаго обѣда. Пробовалъ онъ и сценическiя вещи («Безденежье»), написалъ очень серьезную статью о «Фаустѣ», опять стихи, и накоплялись разсказы «Бреттер», «Три портрета» (изъ семейной хроники, но уже съ большимъ знанiемъ жизни и горестныхъ обликовъ ея). Быть можетъ, задумывался и «Пѣтушковъ».

Бѣлинскiй дружественно слѣдилъ за тургеневскимъ писанiемъ, но нельзя сказать, чтобы оказался очень внимательнымъ. Было что-то покровительственное, нѣсколько «свысока» въ его отношенiи къ Тургеневу. Тургеневъ безпредельно выше его, и образованнѣе, и талантливѣй: а за-

 

// 57

 

нимаетъ мѣсто вродѣ ученика. Позднѣе Бѣлинскiй вѣрно угадалъ въ «Хорѣ и Калинычѣ» и во всемъ началѣ «Записокъ Охотника» поворотъ къ новому. Но весьма похоже, что нравилось ему тутъ больше народолюбчески-общественное, чѣмъ поэзiя, чѣмъ собственно литература.

Разумѣется, и крѣпостное право, и несвобода тогдашней жизни немало обсуждались въ Лѣсномъ. Такъ что «борьба съ крѣпостничествомъ» Тургенева и все «аннибаловы» клятвы весьма коренятся въ Бѣлинскомъ. Крѣпостному праву подходилъ конецъ. Рушить его надлежало. И все-таки, Тургеневу было чѣмъ заняться и помимо этой борьбы.

Бѣлинскiй находилъ, что у Тургенева мало «творческаго дара», сближалъ его съ этнографомъ Далемъ. Тургеневъ интересовалъ его больше какъ союзникъ въ нѣкоемъ дѣлѣ. Онъ рассчитывалъ на него какъ на помощника въ осуществленiи «честныхъ» цѣлей. Собственно-же поэт, художникъ — это оказывалось для него второстепеннымъ.

Послѣ «Параши» Бѣлинскiй охладѣлъ къ Тургеневу вплоть до «Хоря» — а между тѣмъ за это время написалъ Тургеневъ и «Андрея Колосова», и «Три портрета», и «Бреттера», и «Жида», и «Петушкова» (1846—47 г. г.). Бѣлинскiй одно время, какъ увидимъ, жилъ заграницей вмѣстѣ съ Тургеневымъ. Нельзя утверждать, что онъ зналъ всѣ эти произведенiя, находившiяся частью въ рукописяхъ. Но болѣе чѣмъ вѣроятно, что съ нѣкоторыми въ рукописяхъ-то и ознакомился (Тургеневъ всегда любилъ читать друзьямъ до печатанiя). Во всякомъ случаѣ, они не могли его особенно захватить: изъ нихъ мало что выудишь для борьбы съ николаевскимъ режимомъ. И если къ Пушкину Бѣлинскiй въ это время измѣнился, то куда ужъ Тургеневу…

А между тѣмъ, эта холодность такъ на Тургенева дѣйствовала, что одно время (и сколько разъ это случалось съ нимъ впослѣдствіи!) онъ собирался даже отойти отъ литературы. Вотъ удружилъ-бы намъ Бѣлинскiй!

Итакъ, Тургеневъ жилъ разными своими слоями — и франтилъ, носилъ лорнеты, козырялъ, — и сочинялъ совсѣмъ нелегкомысленныя вещи. Устраивалъ мальчишескiя

 

// 58

 

выходки и сердечно вздыхалъ по Вiардо, писалъ ей объ «Ифигенiи», Куртавенелѣ и прочихъ высокихъ предметахъ. Можетъ быть, въ «студенческихъ» пренiяхъ съ Бѣлинскимъ оказывался моложе себя самого — того Тургенева, который наединѣ съ собой задумывалъ произведенiя много постарше Бѣлинского.

 

* *

*

Хотя Варварѣ Петровнѣ и очень понравилась «Параша», все-таки сыномъ она не могла быть довольна: изъ профессорства его ничего не вышло, изъ службы въ министерствѣ тоже. Въ сущности, что-же онъ дѣлалъ? Сидѣлъ въ Петербургѣ, водился съ разными литераторами, писалъ стишки и разсказики, которыми почти ничего нельзя было заработать. Это ее раздражало. Не нравилось и увлеченiе Полиной. Прослушавъ однажды Вiардо въ концертѣ, она сказала извѣстную фразу о хорошо поющей «проклятой цыганкѣ» — въ самомъ сочетанiи словъ не выразила-ли, бессознательно, тревогу передъ судьбой?

Но недовольство свое тотчасъ-же переводила на житейское: прижимала сына денежно. Не хочешь дѣломъ заниматься — ну подголадывай. Разумѣется, сынъ принималъ это тягостно.

Еще давнiя, дѣтскiя воспоминанiя возстанавливали его противъ крѣпостничества. Въ молодыхъ годахъ рядомъ стоялъ образъ матери — очень живое воплощенье строя. Появились и петербургскiе литераторы, тотъ-же Бѣлинскiй (позднѣе Панаевъ и Некрасовъ) — другой міръ, другой полюсъ жизни. Гегельянцу Тургеневу, поклоннику просвѣщенной и могущественной Вiардо, невмѣстно радоваться рабовладенiю. Начинающему писателю не могла доставлять удовольствiя цензура. Европой Тургеневъ оказался отравленъ довольно уже давно, а своя страна, особенно на верхахъ, давала мало хорошаго.

Уже немолодымъ, говоря о первомъ длительномъ своемъ уходѣ изъ Россiи, Тургеневъ подчеркивалъ, что дѣлалъ это изъ протеста, изъ невозможности принять тогдашнюю русскую жизнь и изъ желанiя бороться. Тутъ

 

// 59

 

есть и правда, и преувеличенiе. Думалъ-ли онъ ужъ такъ много, уѣзжая въ январѣ 1847 года, о сраженiяхъ «проклятымъ режимомъ»? Вернѣе — за парадной и словесной стороной была и другая. Вѣдь вотъ не въ Парижъ, тогдашнее горнило всяческихъ «теченiй», направлялся онъ, а въ Берлинъ. Съ Западомъ у него издавна связывались хорошiе воспоминанiя. Всегда прiятно было жить среди культурныхъ, просвѣщенныхъ людей. Языки онъ зналъ въ совершенствѣ.

Главное-же: въ королевскомъ Берлинѣ пѣла въ январѣ 1847 года Полина Гарсiа-Вiардо.

 

// 60

 

ФРАНЦIЯ

 

Новая фигура появляется въ жизни Тургенева, нѣкій россійскій Эккерманъ, одинъ изъ немногихъ его друзей «навсегда» — Павелъ Васильевичъ Анненковъ. Въ дальнѣйшемъ теченiи годовъ, странствiй, въ исторiи крупныхъ писанiй Тургенева всюду на горизонтѣ, не выходя изъ орбиты, будетъ вращаться этотъ благосклонный человѣкъ, осторожно прогуливающiйся вблизи русской литературы. Самъ онъ не творецъ, и понимаетъ это. Но у него великая любовь къ литературѣ. Въ ея пѣстованiи его заслуга. Въ его любви причина того, что имя Анненкова прочно вошло въ нашу словесность.

Анненковъ тоже былъ баринъ, помѣщикъ, умѣренныхъ взглядовъ, но просвѣщенныхъ. Какъ и Тургеневъ учился въ Берлинѣ — съ Тургеневымъ тамъ встрѣчался. Какъ и Тургеневъ, любилъ путешествовать, жить культурно, посѣщать театры, музеи, галлереи, лекцiи.

Ближе сошлись они въ Петербургѣ. Въ 1847 г. Анненковъ выѣхалъ въ Германiю. Туда-же отправили лѣчиться Бѣлинскаго. Тургеневъ попалъ въ Берлинъ въ февралѣ, слушалъ Вiардо и въ концѣ апрѣля уѣхалъ за нею въ Дрезденъ, гдѣ она выступала. Въ это время Белинскiй тоже оказался въ Дрезденѣ. Разумѣется, Тургеневъ рѣшилъ познакомить его съ Вiардо. Эта встрѣча довольно комична. Выдающiйся, самолюбивый, больной русскiй литераторъ и европейская дива… Тургеневъ условился встрѣтиться съ супругами Вiардо въ галлерееѣ Онъ и привелъ туда Белинскаго, заранѣе раздраживъ его тѣмъ, что Вiардо все

 

// 61

 

знаетъ, и отлично покажетъ имъ лучшiя картины. Бѣлинскаго стесняла его неказистость, не-свѣтскость, скромность одежды. Главное-же, онъ не владѣлъ французскимъ языкомъ. Для людей гордыхъ и застенчивыхъ такiе положенiя трудны. Вiардо знала, что у него чахотка. Она обратилась къ нему и спросила, лучше-ли онъ себя чувствуетъ. Бѣлинскiй ничего не понялъ. Вiардо повторила, онъ окончательно смѣшался и опять не понялъ — теперь ужъ просто отъ смущенiя. Тогда она заговорила по русски, очень смѣшно, и сама хохотала. Бѣлинскiй не сумелъ обратить все это въ шутку. Оправившись, отвѣтилъ на «подлѣйшемъ французскомъ языкѣ», «какимъ не говорятъ и лошади» — и разстроился.

Вiардо хохотала, объясняясь на невозможномъ русскомъ. Мало веселился Бѣлинскiй, ощущая свою «необразованность» рядомъ съ блестящей испанкой. Вѣроятно, за все это пришлось-бы расплачиваться впослѣдствiи Тургеневу. Во время дрезденской встрѣчи онъ находился въ большой дружбѣ съ Бѣлинскимъ. Нельзя сомнѣваться, что позже ихъ пути разошлись-бы. Если-бы въ 48 году Бѣлинскiй не умеръ, то въ шестидесятыхъ громилъ-бы Тургенева. И въ разгромъ этотъ вошелъ-бы, конечно, «подлѣйшiй» французскiй языкъ дрезденскаго знакомства.

Но въ тѣ времена «классовыя противоречiя» не обострялись еще между ними. Они мирно поселились на iюнь втроемъ въ Зальцбруннѣ — Тургеневъ, Белинскiй, Анненковъ.

Белинскiй лечился. Тургеневъ ничего особенного не делалъ, кое-что писалъ изъ «Записокъ Охотника». Анненковъ ухаживалъ за ними обоими, оберегалъ, слушал, записывалъ, запоминалъ. Вѣроятно, здѣсь опредѣлялось уже его положенiе при Тургеневѣ — ближайшаго критика, опекуна, исполнителя порученiй.

Въ этомъ-же Зальцбруннѣ Бѣлинскiй и Анненковъ на себѣ испытали характеръ Тургенева. Они жили совсѣмъ неплохо. Никакихъ слѣдовъ ссоръ. Считались даже друзьями. Какъ будто, могли разсчитывать на извѣстное отношенiе къ себѣ Тургенева.

И вотъ, получивъ нѣкое письмо, онъ заявилъ, что дол-

 

// 62

 

женъ ненадолго съѣздить въ Берлинъ — попрощаться со знакомыми, уѣзжавшими въ Англiю. Часть вещей оставилъ на квартирѣ, взялъ съ собой лишь необходимое.

Они съ тѣмъ и проводили его, что черезъ нѣсколько дней вновь увидятся.

Тургеневъ уѣзжалъ къ Віардо. Вѣроятно, разставаясь съ прiятелями, и вправду думалъ, что скоро вернется. Но за Віардо онъ отправился въ Лондонъ, изъ Лондона во Францiю, а друзья сидѣли въ Зальцбруннѣ и недоумѣвали, что съ нимъ. Онъ просто сгинулъ. Не то, что измѣнилъ свой планъ — забылъ о нихъ. Искренно любилъ Бѣлинскаго — и такъ-же искренно вычеркнулъ его изъ памяти. Анненкову были поручены вещи. Что съ ними дѣлать, куда дѣвать? Неизвѣстно. Ни Анненкову, ни Бѣлинскому не написалъ онъ ни строчки. Будто умеръ. Совершенно такъ-же поступилъ Санинъ въ «Вешнихъ водахъ» и Литвиновъ въ «Дымѣ». Съ глазъ долой — изъ сердца вонъ.

Вѣрный Анненковъ заявился осенью въ Парижъ съ чемоданами и бѣльемъ Тургенева, передалъ их, наконецъ, по назначенiю. Владелецъ оказаля живъ. Анненков спросилъ, въ чемъ дѣло. Тургеневъ, какъ всегда въ такихъ случаяхъ, имѣлъ видъ неувѣренный, даже смущенный, и только плечами пожалъ: да и самъ, молъ, не знаю! Ужъ такъ вотъ и приключилось.

Впрочемъ, могъ онъ въ свое оправданiе привести одно слово, краткое, но значительное: любовь. Онъ входилъ, видимо, въ полосу наибольшей близости и наибольшей «удачи» у Вiардо. Три зимы въ Парижѣ, три лѣта въ Куртавенелѣ…

Куртавенель, куда онъ попалъ лѣтомъ 47 года — имѣнiе Вiардо, километрахъ въ шестидесяти отъ Парижа, на востокъ, близъ городка Розэ. Старинный замокъ, временъ Франциска I-го. Массивный, съ пепельно-сѣрыми стѣнами, большими окнами, замшѣлой крышей, онъ окруженъ рвами и каналами съ водой — по нимъ ѣздили даже на лодкѣ. Передъ главнымъ фасадомъ чудесные цвѣтники. Каштаны, тополя. Съ другой стороны паркъ и оранжерея. А вокругъ мягкiй, разнообразный пейзажъ средней Францiи, не поражающiй, но уютный и благородный. Большая прелесть заключалась для Тургенева въ Куртавенелѣ. Очень

 

// 63

 

это ему подходило. Самый воздухъ Иль де Франса, голубая дымка полей — именно для него. И какъ хорошо, что жилъ онъ въ комнатѣ съ зелеными обоями. Ветеръ несъ ему запахъ сирени, луговъ, полей. Шмель гудѣлъ гдѣ нибудь въ занавѣскѣ. На столѣ деревенскiе цвѣты. По обоямъ кружочками солнце сквозь каштаны — можетъ быть, не зря многоразумная Полина выбрала для него такую комнату — тутъ писалъ онъ голубоватыя «Записки Охотника». Прохладно, нѣжно здѣсь. Да и не только въ домѣ. Изящество, любовь разлиты и по парку, и по цвѣтникамъ, каналамъ: все это мѣръ Полины и Тургенева. Что-то напоминающее «Мѣсяцъ въ деревнѣ». Видятся медленныя, нѣсколько важныя ихъ прогулки, шляпы съ лентами Вiардо, букли надъ ушами, лѣтнiя платья въ талiю съ воланами, чинная и благоговѣйная галантность Тургенева. Гдѣ-то на горизонтѣ и Луи Вiардо — но только на горизонтѣ. Можетъ быть, онъ иногда уѣзжаетъ въ Парижъ, или часами удитъ рыбу въ каналѣ. Не до него, не до него!

Явно, что и рояль звучалъ въ замкѣ, и немало Полина пѣла — навсегда запѣвала въ свою власть сѣверного медвѣдя. Ея сердце прiоткрывалось ему…

Онъ обожалъ Куртавенель. Говорилъ позже, что когда къ нему подъѣзжаетъ, всегда чувствуетъ острое замиранiе сердца — въ нѣжности. Плохо ему тутъ не приходилось. Онъ называлъ Куртавенель «колыбелью своей славы», и это вѣрно, конечно. (Самыя русскiя «Записки Охотника» принадлежатъ Францiи!) О томъ, что это колыбель его любви, не упоминаетъ — о ней онъ не высказывался, но это, конечно, такъ. Она сама сочится изъ строкъ позднѣйшихъ писемъ — пронзилъ его Куртавенель и то, что тамъ происходило. А происходило многое, важнѣйшее въ любви. «Помните-ли вы тотъ день, когда мы смотрѣли на небо, чистое, спокойное, сквозь золотистую листву осинъ?» Вспоминаетъ о дорогѣ, обсаженной тополями и ведущей вдоль парка въ Жарріэль. «Я опять вижу золотистые листы на свѣтло-голубомъ небѣ, красныя ягоды шиповника въ изгородяхъ, стадо овецъ, пастуха съ собаками и…еще много другого». Неизвѣстно ничего объ этомъ «другомъ», что испыталъ онъ. Это его тайна, его счастье — счастьемъ яркимъ, удовлетворен-

 

// 64

 

нымъ чувствомъ хоть и краткимъ, обвитъ Куртавенель. Здѣсь сближенiе произошло полное.

Въ Парижѣ жили въ то время Анненковъ и Бѣлинскiй (до конца сентября). Тургеневъ изрѣдка туда наѣзжалъ — это было цѣлое предпрiятiе, съ ѣздою на лошадяхъ, въ дилижансѣ до ближайшей станцiи желѣзной дороги.

Тутъ и случилось, что Тургеневъ забылъ попрощаться съ Бѣлинскимъ, уѣзжавшимъ въ Россiю (навсегда! тамъ и умеръ). Про эту минуту онъ сказалъ впослѣдствiи Огаревой:

— Стихiи управляютъ мной. Когда Бѣлинскiй, умирающiй, возвращался въ Россiю… я не простился съ нимъ.

— Знаю, Иванъ Сергѣевичъ: васъ отозвала Вiардо.

Но Вiардо нельзя упрекать: она сама уѣзжала въ началѣ октября въ турнэ по Германiи. Безъ Тургенева въ Куртавенелѣ скучно. Да и послѣднiе дни хочется провести вмѣстѣ. А Бѣлинскiй… этотъ чахоточный литераторъ, нервный, раздражительный, который двухъ словъ не умѣетъ связать по французски..?

Бѣлинскiй былъ отчасти «персонажъ изъ Достоевскаго» (котораго, конечно, никто тогда не зналъ). Но самый этотъ духъ Вiардо не любила.

По ея отъѣздѣ Тургеневъ перебрался въ Парижъ.

 

* *

*

Все складывалось особеннымъ образомъ для него въ эти годы. Они оказались расцвѣтными, и событiя, внутреннiя и внешнiя, ткущiе наши судьбы, слагались именно такъ, какъ нужно, чтобы выдвинуть, вознести. Не зря встрѣтилъ онъ Вiардо. Не зря уѣхалъ къ ней за границу. Не зря попалъ тамъ въ нелегкое матерiальное положенiе. И не напрасно въ Петербургѣ именно къ 47-му году возникъ журналъ «Современникъ» — его ведутъ Некрасовъ и Панаевъ, но въ устройствѣ его самое близкое участiе принялъ Тургеневъ. «Современникъ» издавался и ранѣе — принадлежалъ Плетневу. Но теперь новые люди прiобрѣли его, и все пошло по иному. Не только для художнической жизни самого Тургенева, но и вообще для русской

 

// 65

 

литературы оказался нуженъ нѣкiй центръ. Накопились силы — имъ надлежало выступить. Такiе писатели, какъ Тургеневъ, Толстой, Островскiй, Некрасовъ, Гончаровъ должны-же появляться вмѣстѣ — они и появились. У нихъ и критикъ оказался собственный — Бѣлинскiй, правда, скоро умершiй, однако, онъ печаталъ много въ «Современникѣ».

Для Тургенева этотъ журналъ связанъ съ блистательной страницей его художества — тамъ стали появляться «Записки Охотника». Въ первомъ-же номерѣ — «Хорь и Калинычъ», донынѣ открывающiй безчисленныя изданiя знаменитой книги. Разсказъ вышелъ скромно, въ отдѣлѣ «смѣси»! И подзаголовокъ («Изъ записокъ охотника»), прибавилъ Панаевъ, редакторъ, «съ цѣлью расположить читателя къ снисхожденiю». Успѣхъ «Хоря» оказался огромнымъ. Прiятели типа Бѣлинского и Панаева, а Тургеневъ ничего не соображая, ничего сознательно не дѣлая, на самомъ дѣлѣ повернулъ на очень свѣжiй путь, на путь нужный, важнѣйшiй: пора было дать просто, поэтично и любовно Россiю. Россiю барско-крестьянскую, орловскую, мценскую, съ разными Бѣжиными лугами, пѣвцами и Касьянами съ Красивой Мечи. Изображалось тутъ и крѣпостное право. Но главное — любованiе нехитрыми (нерѣдко обаятельными) народными русскими людьми, любованiе полями, лѣсами, зорями, лугами Россiи. «Записки Охотника» поэзiя, а не политика. Пусть изъ поэзiи дѣлаются жизненные выводы, поэзiя остается сама по себѣ, надъ всѣмъ. Отъ крѣпостного права слѣда не осталось. Художество маленькихъ тургеневскихъ очерковъ не потускнѣло.

Вотъ ужъ подлинно — изъ отдаленiя лучше онъ ощутилъ родину и посозерцалъ ее. За три года въ Парижѣ и Куртавенелѣ, подъ крыломъ Вiардо, написалъ Тургеневъ пятую часть вообще всего своего творенья — а работалъ сорокъ лѣтъ!

Итакъ, Вiардо уѣхала въ турнэ по Германiи — пѣла въ Дрезденѣ, Гамбургѣ, Берлинѣ. Тургеневъ поселился близъ Палэ-Рояля (позже жилъ на углу rue de la Paix и бульваровъ, снималъ комнату. Смотря по денежнымъ своимъ дѣламъ — то въ верхнихъ этажахъ, то ниже).

 

// 66

 

Одиноко и наполненно жилъ. Вставалъ рано, занимался до двухъ. Нерѣдко отправлялъ въ «Современникъ» объемистые пакеты.

То это «Малиновая вода», то «Бурмистръ», «Льговъ».

Но не только онъ пишетъ. Такъ какъ Вiардо родомъ испанка, то безотвѣтный Луи Вiардо переводитъ Донъ-Кихота на французскiй, а молодой Иванъ Тургеневъ изучаетъ испанскiй. Учителя его звали сеньоръ[1] Кастеляръ. Съ этимъ Кастеляромъ работалъ онъ усердно, не хуже, чѣмъ нѣкогда въ Петербургѣ и Берлинѣ. Зимой читалъ уже въ подлинникѣ Кальдерона, «Поклоненiе кресту». Особенно восхищала его «Жизнь есть сонъ».

Католицизмъ вполнѣ, конечно, ему чуждъ. Но цѣльность, мощь его у Кальдерона поражали. Онъ завидовалъ этой цѣльности. «Величайшiй драматургъ изъ католиковъ», отозвался о Кальдеронѣ: «какъ Шекспиръ самый человѣчный, самый антихристiанскiй драматургъ». Шекспира онъ любилъ, по Кальдерону тосковалъ. И даже не уединенно тосковалъ, а какъ представитель эпохи. Время свое ощущалъ «критическимъ», а не «органическимъ», и все болѣе «отвращался» отъ него, находилъ въ немъ «мало прелести». Это говорилось и думалось чуть не сто лѣтъ назадъ!

«Въ переживаемое нами переходное время всѣ художественныя и литературныя произведенiя представляютъ собою самое большее отдѣльныя мненiя, индивидуальныя чувства, неясныя и противорѣчивыя размышленiя…; жизнь раздробилась; теперь нѣтъ болѣе общаго великаго движенiя, за исключенiемъ, можетъ быть, промышленности».

Такъ писалъ онъ Полинѣ, пѣвшей въ Гамбургѣ, въ одно изъ морозныхъ парижскихъ утръ — 25 декабря. (На Рождество! И во всемъ длинномъ, важномъ письмѣ нѣтъ ни слова о Рождествѣ — слѣдъ безрадостнаго дѣтства).

За приведенными идутъ милыя въ старомодности своей строки: «А потому самые великiе поэты нашего времени это, на мой взглядъ, американцы, которые собираются прорыть Панамскiй перешеекъ и обсуждаютъ вопросъ о проведенiи электрическаго телеграфа черезъ океанъ. А разъ соцiальная революцiя совершится — да здравствуетъ новая литература!»

 

// 67

 

И старомодно и современно. Бутончики его временъ распустились на нашихъ[2] глазахъ.

Въ два часа отправлялся къ maman, г-же Гарсiа (матери Полины). Тамъ встрѣчался съ веселымъ Ситчесомъ (братомъ maman) и его женою — съ ними пришлось ему позже жить вмѣстѣ въ Куртавенелѣ. Въ эти дневные посѣщенiя испанцевъ вновь упражнялся въ благородномъ lingua castellana. Потомъ шелъ гулять. Любилъ Тюильрiйскiй садъ. Любилъ веселыхъ, скакавшихъ тамъ дѣтей, зарумяненныхъ морозцемъ, важныхъ нянекъ, краснѣющее сквозь каштаны закатное солнце, гладь и спокойствiе водъ въ бассейнахъ, сѣрую громаду Дворца. «Все это очень нравится мнѣ, успокаиваетъ, освѣжаетъ послѣ работы цѣлого утра. Тамъ я мечтаю…»

Въ юго-западномъ углу Тюильри, недалеко отъ оранжереи и Площади Согласiя (гдѣ теперь музей Клода Монэ), на террассѣ вдоль Сены стоитъ каменный левъ — Бари. Онъ наступилъ на змѣю, жалящую его въ лапу, исказился весь отъ боли, извивается, и не то онъ ее раздавитъ, не то самъ погибнетъ, неизвѣстно. Тургеневъ очень любилъ этого льва. Каждый разъ въ саду заходилъ къ нему. Ясно видишь его высокую фигуру, съ палкой, вотъ прогуливается онъ въ одиночествѣ по террассѣ — за рѣкой дымно-розовеютъ облака, ползутъ по водѣ баржи. Въ вечерѣющемъ небѣ сквозь тонкiя и голыя вѣтви каштановъ сухо, изящно вздымается куполъ со шпилемъ Инвалидовъ, темнѣетъ благородный фасадъ Бурбонскаго дворца.

Онъ могъ пройти вдоль Сены по террассѣ этой, до теперешняго Аvenue Paul Deroulѐde, и если-бы это было на нѣсколько лѣтъ позже, то на углу его увидѣлъ-бы на постаментахъ двухъ небольшихъ сфинксовъ. Туловища львицъ, головы и груди женскiя. Хвосты свиты кольцами, загадочно могутъ они ими похлопывать, какъ бичами. Быть можетъ, прiостановился-бы Иванъ Сергѣевичъ Тургеневъ, призадумался-бы. «Петушковъ» лежалъ у него въ столѣ. Собственный сфинксъ распѣвалъ заграницей.

Тургеневъ былъ человѣкъ легкой эротической впечатлительности. Въ отсутствiи Вiардо могъ любезничать и съ

 

// 68

 

другими. Но главная дорога вела въ Гамбургъ. Полиною былъ онъ одержимъ.

Въ синѣющемъ вечернемъ Парижѣ съ первыми фонарями выходилъ изъ Тюильри аркадами на rue de Rivoli. Направлялся въ свой «Палэ Рояль». Тамъ при газовомъ рожкѣ читалъ что-нибудь сногсшибательное въ газетѣ — вродѣ того, что собираются соединить телеграфомъ Европу съ Америкой…

У Вефура обѣдалъ. Сейчасъ Вефуръ тихiй, устарѣлый ресторанъ съ венецiанскими зеркалами — такой-же немодный, какъ и весь палэ-Рояль — меланхолически запущенные портики съ магазинами орденскихъ крестовъ, пустынность, дѣти, играющiя среди небогатой зелени. При Тургеневѣ все это было оживленнѣе, но все-же главная слава Палэ-Рояля уже отошла. (Наши ветераны войнъ 1814-15 г.г., встрѣчаясь съ кѣмъ-нибудь, вернувшимся изъ Парижа, неизменно спрашивали: «А какъ поживаетъ батюшка Палэ-Рояль?»).

Вечерами Тургеневъ дома не сидѣлъ. Ходилъ съ Анненковымъ въ театръ, иногда вновь отправлялся къ maman Гарсiа. Случалось, что съ Манюэлемъ «придумывалъ всякiя шалости», смѣхотворные выдумки. Не знаю только, весело-ли веселился. Въ немъ не было истиннаго юмора — смѣхъ его не всегда смѣшонъ. Онъ любилъ острить, разсказывать анекдоты, вообще забавлять. Быть можетъ, въ болѣе молодые годы — въ Берлинѣ, юношескомъ Спасскомъ, Лѣсномъ, веселье его было здоровѣе. Но уже въ Парижѣ онъ производилъ иногда странное впечатлѣнiе.

Когда прiѣхала (нѣсколько позже, въ 1848 г.), изъ Рима семья Тучковыхъ, Анненковъ тотчасъ явился къ нимъ (и тотчасъ, какъ ему полагалось, сталъ помощникомъ, гидомъ, и т. п.). Онъ привелъ и Тургенева. Тотъ сталъ бывать. Тутъ-же, вблизи, жили Герцены — обѣ семьи дружили. Тургеневъ попалъ въ огаревско-герценовскую среду, но пристроился болѣе около женщинъ. Заходилъ къ Огаревымъ часто. Тамъ встрѣчался съ нѣсколькими дамами и барышнями, — больше сидѣлъ и разговаривалъ съ Н. А. Тучковой, молоденькой дѣвицей, ничемъ особеннымъ не отличавшейся. Повидимому, онъ ей нравился. До известной границы — такъ что и впослѣд-

 

// 69

 

ствiи она его не возненавидѣла. Навѣрно ей казалось, что и онъ къ ней тяготѣетъ…именно казалось! Но во всякомъ случаѣ Тургеневъ читалъ стихи, рассказывалъ о писанiяхъ своихъ, приносилъ даже духи «гардени» — его любимый запахъ. И удивительно бывалъ онъ перемѣнчивъ! То приходилъ очень веселый, то угрюмый, капризничалъ, иногда вдругъ вовсе не желалъ разговаривать съ кѣмъ-нибудь. И у Тучковой устраивалъ всякiя «штуки»: просилъ позволенiя кричать пѣтухомъ, влѣзалъ на подоконникъ и замѣчательно кукурекалъ. Наталiя Герценъ слегка сопротивлялась.

— Вы такiе длинные, Тургеневъ, вы все тутъ переломаете, говорила она, — да, пожалуй, и напугаете меня.

А онъ просилъ ея бархатную мантилью, драпировался въ нее «очень странно» и начиналъ представленiе — изображалъ сумасшедшаго. Всклокачивалъ себѣ волосы, закрывалъ ими лобъ и даже верхнюю часть лица. Огромные сѣрые его глаза сверкали, онъ изображалъ «страшный гневъ» — все это дѣлалось для того, чтобы кого-то позабавить (да и себя развлечь?). «Мы думали, что будетъ смѣшно, но было какъ-то очень тяжело».

Наталiя Александровна просто даже недолюбливала Тургенева. Его неврастеническiя выходки, странности дѣйствовали на нее нехорошо. «Странный Тургеневъ!» считала она. И находила въ немъ нѣчто холодное, нежилое. А при всемъ томъ: «человѣкъ онъ хорошiй!»

О, Тургеневъ вовсе не такъ ясенъ и покоенъ, какъ привыкли о немъ думать. И кто знаетъ, что онъ чувствовалъ, возвращаясь домой одинъ послѣ театра съ Анненковымъ! (Анненковъ-то, конечно, мирно надѣвалъ колпакъ и культурно спалъ, а Тургеневъ, наединѣ со своими «Записками Охотника», да испанскими учебниками, да неуверѣнными нѣжностями къ Вiардо — въ одинокихъ стѣнахъ комнаты близъ Палэ-Рояля…).

И не однѣ «Записки Охотника» писалъ онъ въ это время. 47-мъ годомъ помѣченъ и «Пѣтушковъ». Напомню — только напомню — содержанiе этого мало прославленнаго разсказа.

Лѣнивый и вялый, благодушный офицеръ Пѣтушковъ, холостякъ, сходится съ молодой булочницей Василисой,

 

// 70

 

въ глухомъ городишкѣ. Привязывается къ полнотѣлой дурѣ и… погибаетъ. Онъ очень просто и обыкновенно погибаетъ, отъ любви. Только тутъ нѣтъ поэзiй и романтизмовъ, а страшная сила женщины и невозможность освободиться. Самъ Пѣтушковъ по внѣшности изъ гоголевскаго репертуара. Онъ дышитъ еще воздухомъ «Ревизора» (въ городкѣ навѣрно живутъ Сквозники-Дмухановскiе и Земляники). Но сердцевина у него уже Тургеневская. Это первый «тургеневскiй» человѣкъ, первый изъ слабыхъ, погибающихъ отъ любви.

Василиса заводитъ себѣ друга. Пѣтушкова выживаютъ. Но онъ уже обреченъ. Безъ глупой Василисы жить не можетъ и идетъ на все униженiя. По незлобному сердцу Василиса даже сама плачетъ надъ нимъ — да что подѣлаешь. Изъ милости позволяетъ ему пристроиться на облучкѣ свой жизни, сама выходитъ замужъ еще за третьяго. Пѣтушковъ покорно спивается въ небольшомъ чуланчикѣ, у ногъ Афродиты-Уранiи.

Это нисколько не похоже на блистательную пѣвицу и классика русской литературы.

Но… если-бы находился Тургеневъ въ восторгѣ, пламени крѣпкой, надежной любви, сталъ-ли бы заниматься такимъ Пѣтушковымъ?

Онъ самъ разсказывалъ о горькихъ минутахъ своей парижской жизни. Напримѣръ: сидитъ дома, и вдругъ напала на него такая тоска, дѣваться некуда. Сторы въ комнатѣ раскрашены, разныя фигуры изображены, узорныя, очень пестрыя. Онъ смотритъ-смотритъ, потомъ подымается, отрываетъ стору, дѣлаетъ изъ нея длинный колпакъ, аршина въ полтора. Становится въ немъ носомъ въ уголъ и стоитъ. «Тоска стала проходить, мало-по-малу водворился какой-то покой, наконецъ, мнѣ стало весело».

Можетъ быть, такъ-же «весело» бывало и у Тучковыхъ? И не въ такую ли прiятную минуту задуманъ «Пѣтушковъ?»

Вотъ вамъ и голубоватыя «Записки Охотника!»

 

// 71

 

* *

*

Десять лѣтъ назадъ были иныя времена, онъ жилъ въ Берлинѣ и учился одному. Теперь въ Парижѣ, изъ-за Кальдероновъ, изъ-за личной жизни, изъ-за «Касьяновъ» и «Радиловыхъ» выдвинулся и общiй, всеевропейскiй (если не всечеловѣческiй) планъ бытiя. Черезъ Парижъ въ то время шелъ большакъ Исторiи. И разумѣется, русскiе тотчасъ оказались у этого большака. Съ самыхъ раннихъ шаговъ была призвана Россiя — тогда еще крѣпостная! — принять участiе въ надвигавшейся драмѣ. Въ 47-48 году появились въ Парижѣ, кромѣ Тургенева, Анненкова и Бѣлинского, Герценъ и Бакунинъ. Судьбы этихъ людей различны, но все они находились въ нужную минуту тамъ, гдѣ надо. Белинскiй просто умеръ въ разгаръ революцiи 48-го года. Герценъ продѣлывалъ сложный и глубокiй путь, изгнанникомъ остался, и изгнанникомъ сошелъ въ могилу. Анненковъ все добросовѣстно запомнилъ — записалъ. Бакунинъ былъ уже не тѣмъ, что въ Берлинѣ, (т. е. темпераментъ тотъ-же, но иное устремленiе) — онъ кинулся очертя голову на рожонъ. Тургеневъ — одиночка, странникъ, наблюдатель — все впиталъ, взял, что нужно. Этимъ какъ бы закруглилъ, сложилъ свой обликъ окончательно.

«Мѣръ въ мукахъ рожденiя», писалъ онъ въ январѣ 48-го года, по поводу рѣчи Монталамбера противъ Конвента. «Парижъ въ продолженiе нѣсколькихъ дней былъ возбужденъ».

Въ мукахъ рожденiя! Рождалось современное общество, съ парламентами, пролетарiатомъ, машинизмомъ. Въ бутонѣ, но уже можно было разглядѣть все слагаемыя «нашего «мѣра, со всей его пестротой — культурой и озверѣнiемъ, высотою и низостью, обольщенiями и ядами.

Въ Парижѣ революцiя, тоже «предварительная», тоже «удачная» произошла тоже въ февралѣ. Дня и часа ея, разумѣется, тоже никто не зналъ. Тургеневъ находился въ Брюсселѣ. Насталъ день, когда вдругъ не пришли газеты изъ Парижа. Все волновалось, на улицахъ, на площадяхъ народъ. 26 февраля! Тургеневъ въ шесть утра лежалъ еще

 

// 72

 

въ постели, когда съ шумомъ отворилась дверь номера и кто то крикнулъ:

— Францiя стала республикой!

Гарсонъ вѣтромъ несся по корридору, распахивалъ поочередно двери и сообщалъ новость.

Тургеневъ никогда воинственностью не отличался. Но тотчасъ бросился въ Парижъ. Не закрѣплять, разумѣется, завоеванiя революцiи, а смотрѣть. Это онъ всегда любилъ: знать, видѣть…

Революцiя шла по всѣмъ правилам. На границѣ рельсы сняты, пришлось нанимать повозки, ѣхать въ нихъ до Дуэ. Въ Понтуазъ прибыли къ вечеру. Подъ Парижемъ путь тоже оказался разобранъ. Два облика революцiи увидѣлъ онъ въ тотъ день: вотъ пронесся паровозъ съ вагономъ перваго класса — поѣздъ «чрезвычайнаго комиссара» республики. Съ нимъ соответствѣнные театру персонажи, махавшiе трехцвѣтными флагами. Самъ комиссаръ, огромнаго роста, высунулся изъ окна и тоже привѣтствовалъ… міръ? «Всѣхъ, всѣхъ, всѣхъ?»

Конечно, въ вагонѣ Тургенева именно всѣ и были водушевлены (онъ самъ тоже) — только сѣденькiй старичекъ, забившiйся въ уголъ съ самаго Дуэ, шепталъ про себя:

— Все пропало, все пропало!

Огромный комиссаръ и тощій старичекъ, «толстый» и «тонкій» — не вѣчные-ли типы всѣхъ вообще революцій?

Въ Парижѣ сразу онъ попалъ въ лихорадку. Вооруженные блузники разбирали камни баррикадъ. Всюду пестрѣли трехцвѣтныя кокарды. Очевидно, какъ и всегда въ первые дни революцiй, заниматься будничнымъ было нельзя. И вотъ начинаются весеннiя скитанiя Тургенева: то онъ въ Палэ-Роялѣ, за чашкою кофе прислушивается къ разговорамъ политическимъ (Палэ-Рояль оказался мѣстомъ почти «на крови»: въ февральскую революцiю какъ разъ между нимъ и Лувромъ впервые пролилась кровь). То идетъ съ демонстрацiей работниковъ къ Временному Правительству изъ-за выступленiя «медвѣжьихъ шапокъ» (раскассированныхъ гренадеровъ), то попадаетъ въ толпу, шедшую мимо Мадлэнъ штурмовать Палату Депутатовъ.

 

// 73

 

Герценъ, Гервегъ, Бакунинъ жили въ это время въ Парижѣ. Съ Бакунинымъ онъ встрѣчался (послѣ Берлина) еще въ 47 году. Бакунинъ сильно забиралъ влѣво, и за рѣчь полякамъ былъ высланъ, жилъ въ Брюсселѣ. Послѣ февральскихъ дней, разумѣется, вернулся. Теперь отъ берлинскаго Бакунина осталось мало. Онъ посѣлился въ казармѣ съ рабочими, охраняя «революцiоннаго префекта полицiи» Косидьера. Это уже настоящiй большевикъ. Тутъ то, повидимому, и разошелся съ нимъ Тургеневъ. Въ апрелѣ 48-го г. Бакунинъ уѣхалъ въ Германiю, въ началѣ мая устроилъ возстанiе дрезденскихъ рабочихъ. Пруссаки взяли его въ пленъ и чуть не разстреляли — онъ попалъ въ тюрьму.

Въ Парижѣ революцiя шла медленнѣе, но шире, показательнѣй. Тургеневъ прожилъ нервную весну. Вiардо попрежнему распѣвала вдали. Треволненiя политики, тоска, любовь… Чтобы освѣжиться, выѣзжалъ онъ иногда изъ Парижа. Вотъ, напримѣръ, Ville d^'Avray, 1-го мая: «Я болѣе четырехъ часовъ провелъ въ лѣсахъ — печальный, растроганный, внимательный, поглощающiй и поглощенный. Впечатлѣнiе, которое природа производитъ на одинокого человѣка, очень своеобразно. Въ немъ есть осадокъ горечи, свѣжей, какъ благоуханiе полей, немного ясной меланхолiи, какъ и въ пѣнiи птицъ…»

Парижъ кипѣлъ и волновался. Тургеневъ одиноко бродилъ въ лѣсахъ подъ Парижемъ… Кто изъ пережившихъ грозные годы въ деревнѣ русской не помнитъ этого ощущенiя въ вечереющихъ поляхъ, при высокихъ, пурпурно-зыблящихся, затянувшихъ небо мелко-волнистой скатертью облачкахъ: безмѣрность, вѣчная тишина природы… а «тамъ» — Исторiя, Война, Революцiя.

Въ этотъ майскiй день онъ не обошелся безъ слова «меланхолiя» — о, сколь тургеневскаго слова! — и чѣмъ дальше, тѣмъ чаще оно у него встрѣчается. Некiй холодокъ шелъ уже на него изъ «пустой безпредѣльности» — онъ называлъ такъ небо. При подобномъ ощущенiи міра, конечно, ближе ему «влажная лапка утки», или «капли воды, падающiя съ морды неподвижной коровы», чѣмъ голубая безбрежность. Если Бога нѣтъ и небо пусто, то ужъ уютнѣй съ уткой и коровой.

 

// 74

 

Онъ писалъ, разумѣется, и всякiя нѣжности Вiардо: въ любовь свѣтлѣе, легче уходишь, чѣмъ въ коровью морду.

А «жизнь какъ она есть» — революцiя — двигалась. Ея смыслъ былъ такой, что республика не очень-то удовлетворила рабочихъ. Нацiональныя мастерскiя провалились. Ихъ закрыли. Безработицу не сумѣли одолѣть. Это дало поводъ революцiи забирать все влѣво, влѣво. 15-го мая чуть не была взята Палата Депутатов. Въ iюнѣ настроенiе получилось такое, что все понимали: безъ крови не обойтись.

«Ça a commencé!» сказала Тургеневу прачка, утромъ 23 iюня, принеся бѣлье. Она утверждала, что на бульварахъ построили уже первую баррикаду. Если-бы при баринѣ былъ, какъ въ берлинскiя времена, дядька-братъ Порфирiй Кудряшовъ, или сама Варвара Петровна, разумѣется, они его не выпустили бы на улицу. Но теперь онъ уже взрослый, любознательный человѣкъ и прiятель извѣстныхъ эмигрантовъ. Усидѣть дома не мог.

Онъ отлично описалъ пестроту, нарядность Итальянскаго бульвара, iюнское солнечное утро, раскрытыя окна, откуда выглядывали женщины въ чепцахъ, бѣлыхъ и розовыхъ лентахъ. Видишь движенiе омнибусовъ и каретъ, переливы шелковыхъ дамскихъ платьевъ, летнiй трепетъ листвы на тополяхъ («деревья свободы», разумѣется).

Около Портъ С.-Дени Тургеневъ наткнулся уже на баррикаду, по которой прогуливались блузники. Красное знамя ядовитымъ язычкомъ загадочно на ней поколыхивалось. (Этому знамени предстояло продѣлать многолетнiй, кровавый путь по Европѣ… и въ Россiи прославиться. Тогда врядъ-ли думалъ объ этомъ Тургеневъ).

Онъ стоялъ на тротуарѣ, подъ окнами Жувенской фабрики перчатокъ, когда подошла колонна войскъ. Инсургенты неожиданно дали залпъ сквозь жалюзи оконъ занятой ими фабрики. Тургеневъ и другiе случайные фланеры поспѣшно «отступили» на rue de I^'Echiguier — попросту спасались бѣгствомъ. Еще-бы Тургеневу драться! Если-бъ онъ и захотѣлъ, судьба-бы не дала ему. Странникъ и зритель, призванъ онъ былъ видѣть, накоплять, и самому слагаться: но не действовать.

Эти страшные iюньскiе дни, когда рѣзня шла на ули-

 

// 75

 

цахъ Парижа, пришлось ему просидѣть дома, въ адской жарѣ, въ томъ нервном, мучительномъ состоянiи, какъ въ революцiяхъ полагается. По электрическому воздуху неслись грозные вести. Въ одинъ изъ вечеровъ мягкосердый Тургеневъ впервые услыхалъ «вѣерообразные залпы»: это по мэрiямъ разстреливали инсургентовъ.

Жара, кровь, пушечные выстрелы, убiйства заложниковъ, атаки, баррикады… — репетицiя Коммуны разыгрывалась. Отъ «безкровной» февральской Тургеневъ продѣлалъ съ городомъ Парижемъ всю кривую революцiй. Онъ навсегда вынесъ глубокое къ нимъ отвращенiе, что и характеру его отвѣчало. Трудъ, творчество, медленное созиданiе, такъ извѣстное каждому художнику, каждому строителю, все это враждебно ядовитому язычку краснаго знамени, вьющемуся надъ баррикадой.

 

* *

*

Жизненно Тургенева могла тревожить только мать, да Россiя. Терпѣнiю Варвары Петровны подходилъ конецъ. До революцiи она держалась, но когда Николай I издалъ манифестъ 14 марта 48-го года, приглашавшiй «каждаго вѣрноподданнаго бороться съ мятежомъ, возникшимъ во Францiи», она стала настойчиво звать сына домой. Дѣлала въ Спасскомъ даже нѣкоторыя приготовленiя къ его прiѣзду, пыталась обласкать тѣхъ дворовыхъ, къ кому онъ благоволилъ — но время еще не пришло, не хотѣлось сыну бросать Францiю, Вiардо, Куртавенель. Варвара Петровна перестала высылать ему деньги. Онъ остался на одномъ заработкѣ въ «Современникѣ», да на авансахъ у Краевскаго («Отечественныя Записки»). Лѣто 48-го года провелъ въ Куртавенелѣ, съ Вiардо — отдыхалъ послѣ революцiи. Осенью ухитрился съѣздить на югъ Францiи, побывалъ въ Тулонѣ, жилъ въ Iерѣ. Пейзажами тѣхъ милыхъ мѣстъ, дождями сквозь тишину и радугу можно любоваться въ его октябрьскомъ письмѣ къ Вiардо.

Зимой поселился въ Парижѣ на rue Tronchet, № 1 — домъ этотъ и понынѣ имѣетъ прiятный, старомодный видъ, и когда проходишь мимо, радостно вспомнить, что

 

// 76

 

вотъ за этими жалюзи восемьдесятъ лѣтъ назадъ сидѣлъ, писалъ, любилъ, тосковалъ нашъ Тургеневъ. Вiардо тотъ сезонъ проводила тоже въ столицѣ, онъ постоянно посѣщалъ ее. Видался часто съ Герценомъ, у Герцена-же, весною 1849-го, заболѣлъ острымъ желудочнымъ разстройствомъ.

Произошло это такъ: въ Парижѣ открылась эпидемiя холеры. У Тургенева въ маѣ кончался срокъ квартиры, и онъ долженъ былъ уѣхать. Въ одинъ изъ послѣднихъ дней рѣшилъ переночевать у Герцена — ночью у него сдѣлались спазмы, тошнота, онъ разбудилъ Герцена, сказалъ:

— Я пропащiй человѣкъ, у меня холера!

По всегдашней мнительности, онъ очевидно, преувеличилъ. Но дѣйствительно, проболѣлъ десять дней. Герцену пришлось отправить семью въ Ville d^'Avray, и когда Тургеневъ оправился, то самому туда перебраться — въ Парижѣ стало очень плохо. Надвинулись iюньскiе жары, городъ покрылся трупами. Любопытно, что эмигрантъ Герценъ, «страшный» Герценъ вспоминалъ въ Парижѣ 1849-го года холеру въ Москвѣ 1831-32 г.г. съ чувствомъ уваженiя къ Россiи, къ толковости ея правительства, дѣятельности, отзывчивости общества. Въ Парижѣ не принимали никакихъ мѣръ — не оказалось ни мѣстъ въ больницахъ, ни перевозочныхъ средствъ. Трупы лежали въ домахъ непогребенными два-три дня…

Что Герценъ остался съ больнымъ Тургеневымъ, котораго не такъ особенно и любилъ — свидѣтельствуетъ о его мужествѣ. Но гдѣ Вiардо? Можетъ быть, уже въ Куртавенелѣ, можетъ быть, и въ Парижѣ… при Тургеневѣ ея не видно. Возможно, она его навѣщала (только слѣда отъ этого не осталось!), но если и не навѣщала, не надо этому удивляться. Пожалуй, даже больше подходитъ, чтобы не навѣщала. Она была женщина крѣпкая и разсчетливая, очень разумная, ложныхъ шаговъ не дѣлала.

Оправившись, онъ уѣхалъ въ Куртавенель — третье, послѣднее лѣто Куртавенеля. Вiардо отправилась пѣть въ Лондонъ. Онъ остался один, прожилъ до сентября.

Нѣтъ въ этой куртавенельской его жизни событiй, но она замѣчательна. Деревня, свобода, мечтательность, творчество… — удивительно все перемѣшано. Спитъ Тургеневъ

 

// 77

 

до десяти часовъ, завтракаетъ, играетъ съ веселымъ Ситчесомъ на биллiардѣ, потомъ у себя въ кабинетѣ въ теченiе часа ищетъ сюжетъ, читаетъ по испански, пишетъ полстраницы… А тамъ обѣдъ, прогулка одинокая, прогулка съ Ситчесами, и уже опять усталъ: спитъ до девяти вечера… Но сколько успѣваетъ и сработать!

Въ промежуткахъ: деревенскiе гости (всегдашнiе разговоры о сельскомъ хозяйствѣ), уженiе рыбы, катанiе въ лодкѣ по каналамъ. Самъ очищаетъ эти каналы отъ камышей, засоряющихъ ихъ. Забавляется кроликами — на послѣднiй франкъ покупаетъ ихъ у крестьянина, кормитъ молокомъ, листьями латука. И все ходитъ, все смотритъ, высматриваетъ природу, хоть и галльскую, не орловскую, а и здѣсь онъ любитъ — и трепетъ листвы въ тополяхъ, и цвѣтъ отдѣльныхъ листиковъ на розовомъ небѣ, и какую-то березу въ Мезонфлёрѣ, которую назвалъ Гретхенъ. И дубъ — имя ему далъ: «Гомеръ».

Ситчесы уѣзжаютъ, онъ остается совсѣмъ одинъ, во всемъ огромномъ домѣ. Его общество — садовникъ, да старуха, готовящая ему, да разные кролики, собаки, козы, деревенская птица, рыбы, паркъ, каналы. Денегъ нѣъ, онъ цѣликомъ на иждивенiи вiардовской кухарки. Много (и прелестно) пишетъ самой барынѣ. Еще-бы не любить, еще-бы не мечтать въ такой рамѣ!

Ночью бываетъ одиноко, жутко въ Куртавенельскомъ замкѣ. Глубокую грусть, почти страхъ вызываютъ звѣзды — безпредѣльность міровъ («пустое небо» Ville d^'Avrey). Иногда странные испытываетъ чувства — возводящiе къ позднѣйшимъ, таинственнымъ его произведенiямъ.

Онъ сидитъ одинъ въ гостиной — вѣроятно, читаетъ, или раскладываетъ пасьянсъ. Близка полночь. Лампа подъ зеленымъ абажуромъ. Песъ Султанъ давно заснулъ. Вдругъ слышитъ онъ два глубокіе, совершенно ясные вздоха — какъ дуновенiе пронеслись они въ двухъ шагахъ. Онъ подымается, идетъ съ лампою въ рукахъ по корридору. Спина его холодѣетъ — знакомое всякому ощущенiе ужаса мелкими мурашками проползаетъ вдоль хребта. Что если сзади кто-нибудь положитъ на его плечо руку?

И въ такомъ настроенiи какъ разъ хочется обойти весь домъ, освѣтить бѣдной лампой всѣ потаенные его углы, въ

 

// 78

 

чемъ-то убѣдиться, можетъ быть, съ этимъ маленькимъ свѣтомъ попытаться проникнуть во всю бездну окружающаго. Иной мір, иные существа… «Могутъ-ли слѣпые видѣть привидѣнiя?» спрашиваетъ онъ себя. Мысль направляется все къ одному.

Или, въ другой разъ, выходитъ во дворъ, тоже вблизи полуночи, прислушивается, и какъ чудесно «подслушиваетъ» ночную жизнь!

Кровь шумитъ въ ушахъ, и неумолкаемъ шорохъ-лепетъ листьевъ. Рыбы всплескиваютъ на поверхности прудовъ — точно поцѣлуй. Серебристый звукъ падающей капли. Цикады. «Тончайшее сопрано комара». И конечно, надъ всѣмъ этимъ — звѣзды, нѣжная музыка миганiй ихъ…

Немало сновъ видѣлъ онъ въ Куртавенелѣ, и позже. (Вiардо иногда въ снахъ Тургенева играла роль грозную). Вотъ сонъ о птицахъ: самъ онъ кажется себѣ птицей. Беретъ себя за носъ, чтобы высморкаться — оказывается, это клювъ. Начинается полетъ, безумный, фантастическiй, надъ моремъ. Видитъ какихъ-то невѣроятныхъ, черныхъ рыбъ, всплывающихъ со дна, ихъ надо съѣсть. И таинственный ужасъ сковываетъ его. Чѣмъ это не полетъ съ Эллисъ? Чѣмъ не воздухъ разсказа «Сонъ»?

 

* *

*

Слѣдующая зима оказалась послѣдней для Тургенева во Францiи. Провелъ онъ ее въ Парижѣ. А весной рѣшилъ съѣздить въ Россiю.

Францiя дала ему много. Онъ встрѣчался съ замѣчательными людьми — Жоржъ Занд, Меримэ, Шопеном, Мюссе, Гуно. Жилъ въ воздухѣ высокой культуры. Самъ много работалъ — написалъ большинство разсказовъ изъ «Записокъ Охотника», «Дневникъ лишняго человѣка», комедiи, среди нихъ «Мѣсяцъ въ деревнѣ». Можно сказать, что «первый» Тургеневъ (до романовъ), съ глубокою поэзiей и неоспоримостью своихъ писанiй сложился при Вiардо, въ Парижѣ и Куртавенелѣ. Когда въ iюнѣ 1850 года онъ покидалъ (надолго!) Францiю и женщину, которую любилъ, это былъ уже почти зрѣлый Тургеневъ, познав-

 

// 79

 

шiй искусство, познавшiй любовь; видѣвшiй вблизи движенiя и паденiя обществъ, знавшiй уже не романтическую тоску юноши, а спокойную печаль взрослаго.

Онъ оставляелъ свои сердечныя дѣла въ неясномъ, какъ бы неразрѣшенномъ состоянiи. Было нѣкое счастье въ Куртавенелѣ, но ни измѣнило круто ни его жизни, ни жизни Полины. Она продолжала оставаться женою Луи Вiардо, и даже не видно драмы между ними. Ничего рѣшительнаго съ Тургеневымъ! Ça ne sert a rien — и только. Такъ, или иначе относилась она къ нему, полу-любила или отдаваясь лишь «принимала» его любовь (уступала временной женской слабости), — во всякомъ случаѣ была права, не созидая на немъ новаго и «основного». Тутъ она вкусомъ женщины сильной, неколеблющейся, ощущала, что при всей своей любви Тургеневъ не мужъ, не каменная стѣна, не опора. Онъ — неясно-поэтическiй туманъ, вздохъ, томленiе, петраркизмъ… но если бы она сама глубоко его полюбила, стала женой и родила ребенка, кто знаетъ, какъ могло-бы обернуться все…

Занимая нѣкую царственную позицiю, удерживая его при себѣ какъ вздыхателя и прославителя, поступала она очень мудро.

 

// 80

 

ДѢЛА ДОМАШНIЯ.

 

Нельзя сказать, чтобы жизнь Варвары Петровны слагалась удачно. Счастливой она не была — ни въ дѣтствѣ у пьянаго Сомова, ни въ замужествѣ съ Сергѣемъ Николаевичемъ, ни какъ мать. Сыновья доставляли ей огромное огорченiе — и сама она все дѣлала, чтобы ихъ отдалить и противъ себя вооружить.

Сынъ Иванъ занимался не-дворянскимъ дѣломъ, жилъ то въ Берлинѣ, то на три года заѣхалъ во Францiю, завелъ тамъ себѣ странную привязанность «ни то, ни сё», и очевидно набирался завиральныхъ идей. Писалъ ей мало, неохотно, вообще видимо уходилъ.

Сынъ Николай сошелся съ нѣкоей Анной Яковлевной Шварцъ — этотъ союзъ Варвара Петровна отрицала сколь могла: онъ былъ и внѣзаконенъ, да и Анна Яковлевна не принадлежала къ «ихъ кругу». Николай-же Сергѣевичъ проявилъ извѣстное упорство. Онъ крѣпко, на всю жизнь полюбилъ эту Анну Яковлевну, посѣлился съ нею въ Петербургѣ, служилъ, давалъ уроки, кое-какъ перебивался — предпочелъ жить въ бѣдности, но так, какъ хотѣлъ. Варвара Петровна раздражалась на него не меньше, чѣмъ на Ивана. Въ 1845 году она чуть не совѣршила изъ-за него преступленiя.

Вотъ какъ это произошло. Зная, что у сына въ Петербургѣ нѣкая сердечная исторiя, она захотѣла все выяснить, провѣрить. Для этого послала въ Петербургъ дворецкаго Андрея Полякова, мужа Агашеньки. Поляковъ побывалъ у Николая Сергѣевича, видѣлъ его трудную жизнь съ Анной Яковлевной — пожалѣлъ молодого барина: въ Спасскомъ, вернувшись, доложилъ, что тотъ жи-

 

// 81

 

ветъ одинъ, холостякомъ. Но нашлись въ Петербургѣ «доброжелатели», которые сообщили все въ точности, какъ оно и на самомъ дѣлѣ было. Письмо пришло вскорѣ послѣ прiѣзда Полякова. Варвара Петровна до того взбѣленилась, что схвативъ тяжелый костыль покойнаго Ивана Лутовинова (которымъ онъ постукивалъ по мѣшкамъ съ деньгами въ кладовой), замахнулась имъ на Полякова — и могла-бы на мѣстѣ его уложить, если-бы не схватилъ ее во время деверь, Николай Николаевичъ. Въ ярости, въ изнеможенiи она упала на диванъ, а Николай Николаевичъ поскорѣй выпроводилъ помертвѣлаго Полякова.

Бѣдный Поляковъ заплатилъ за свою мягкость ссылкою въ дальнюю деревню — и далъ проявиться еще новому узору души барыни.

Агашенька, беременная, въ тоскѣ и разлукѣ съ мужемъ прозябала въ Спасскомъ, страдала и только молилась, съ великой кротостью (вообще эта женщина изъ народа, крѣпостная, раба — удивительный свѣточъ и заступница за насъ всѣхъ). Близилась Святая. Въ великiй четвергъ Варвара Петровна была въ церкви. Вдругъ, передъ самымъ причастiемъ, съ той-же внезапностью, какъ и заносила костыль надъ Поляковымъ, вышла, сѣла въ карету и поѣхала домой. Какъ была, въ шубѣ, не раздѣваясь, прошла къ себѣ въ уборную, гдѣ находилась Агашенька — грохнулась ей въ ноги.

— Прости меня. Къ празднику твой мужъ будетъ здѣсь.

Обнимались, плакали, а потомъ она поѣхала причащаться — и никто не могъ-бы сказать, что произойдетъ на Пасху слѣдующаго года, какой новый поворотъ она сдѣлаетъ.

Произошло слѣдующее: въ Свѣтлое Воскресенiе 1846 года Варвара Петровна проснулась крайне раздраженная. Въ церкви звонили — она отлично знала, что на Пасху всегда бываетъ радостный звонъ. Но велѣла позвать «министра».

— Что это за звонъ?

— Праздникъ, сударыня, святая недѣля.

— Святая недѣля! Праздникъ! Какой? У меня-бы спросили, какая у меня на душѣ святая недѣля. Я больна, огор-

 

// 82

 

чена, эти колокола меня безпокоятъ. Сейчасъ велѣть перестать.

И колокола умолкли — весь пасхальный парадъ въ домѣ, праздничный столъ, куличи, пасхи — все отмѣнено, вмѣсто праздника приказано быть буднямъ, и сама Варвара Петровна три дня провела въ комнатѣ съ закрытыми ставнями. Ихъ открыли только въ четвергъ. Пасхи въ томъ году въ Спасскомъ просто не было. Зато еще въ другой разъ она отмѣнила церковный уставъ объ исповѣди: приказала оробѣвшему священнику исповѣдывать себя публично, при народѣ.

Можно-ли было такому характеру уживаться съ сыновьями — людьми уже новой, европейской складки?

Варвара Петровна знала, что Николай едва изворачивается, что Иванъ живетъ въ Парижѣ и Куртавенелѣ безъ гроша, и очень хотѣла видѣть обоихъ. Но Ивану, вмѣсто нужныхъ ему шести тысячъ на расплату съ долгами и на возвращенiе выслала шестьсотъ рублей — онъ едва заткнулъ ими насущнѣйшiя дыры. То-же и съ Николаемъ. А рядомъ съ этимъ — сентиментальныя мечтанья… Надѣясь, что сыновья прилетятъ какъ то сами, по воздуху, она велитъ заново отдѣлывать флигель. Въ огромныхъ зеленыхъ кадкахъ разставляютъ вокругъ балкона померанцевыя деревья изъ оранжереи. По другую сторону дома испанскiя вишни и сливы ренклодъ вынесены изъ грунтовыхъ сараевъ и накрыты сѣткою отъ воробьевъ.

— Ваничка очень любитъ фрукты. Онъ будетъ ѣсть ихъ съ деревьевъ, а я изъ окошка полюбуюсь на него.

Ваничка въ это время занималъ въ Куртавенелѣ по нѣскольку франковъ у Ситчесовъ — но она непремѣнно должна любоваться, какъ онъ будетъ еѣть сливы (а въ оранжереяхъ готовили ему и персики). Или — Варвара Петровна катается въ коляскѣ. Проѣзжая мимо оврага, заросшаго травой и окаймленнаго тополями, вспоминаетъ, что здѣсь нѣкогда былъ пруд, и сыновья катались по немъ въ особенномъ ботикѣ. Велено немедля расчистить оврагъ (очевидно — и вновь его запрудить), и на сторонѣ къ большой дорогѣ поставить столбъ. На немъ крѣпостной живописецъ Николай Ѳедосѣевъ изобразилъ указатель-

 

// 83

 

ный перстъ, а съ другой стороны вывелъ надпись: «Ils reviendront».

Все это пропало даромъ. Лишь весною слѣдующаго, 1850 года Варвара Петровна, сама заболѣвъ серьезно, приняла мѣры не сентиментальныя, а дѣйствительныя: послала Ивану Сергѣевичу въ Парижъ достаточно денегъ, чтобы онъ могъ тронуться.

Ѣхать Тургеневу не хотѣлось. Но раздражать мать онъ считалъ опаснымъ. Въ маѣ прощался съ Куртавенелемъ (Вiардо пѣла въ Германiи), 17-го iюня въ послѣднiй разъ видѣлся съ Полиной. А 24-го направился изъ Парижат въ Петербургъ. Онъ называлъ тогда Россiю «огромнымъ и мрачнымъ обликомъ, неподвижнымъ и туманнымъ какъ Сфинксъ». Полагалъ, что Сфинксъ смотритъ на него тяжелымъ взглядомъ и поглотитъ его.

 

* *

*

 

Въ томъ снѣ, которымъ по Кальдерону (и Тургеневу) является жизнь, есть своя связность, но не такъ легко ее открыть. Все ясно въ прошломъ и неразличимо въ будущемъ. Садясь въ поѣздъ, думалъ-ли Тургеневъ, что покидаетъ западъ, Парижъ, Вiардо на цѣлыхъ шесть лѣтъ? Ему казалось, что вотъ устроитъ онъ свои дѣла, вернется, потомъ, быть можетъ, будетъ вести жизнь кочевую (то тутъ, то тамъ), и ужъ во всякомъ случаѣ не такъ, какъ получилось.

Онъ возвратился изъ парижскаго «плѣненiя» болѣе милымъ и очаровательнымъ, чѣмъ когда-либо. Его знали уже и цѣнили въ Россiи, какъ писателя, автора «Записокъ Охотника». Ему шелъ тридцать второй годъ. Въ темныхъ, густыхъ волосахъ, нѣсколько вьющихся, появилась просѣдь. Прекрасные задумчивые глаза. Руки большiя — холеныя и красивыя. Онъ имѣлъ успѣхъ, его приглашали, баловали.

Но въ Москвѣ, у матери, тотчасъ пришлось ему погрузиться въ тяжелыя дѣла, далекiе отъ поэзiи и любви.

Еще осенью прошлаго года Варвара Петровна до извѣстной степени примирилась съ сыномъ Николаемъ. Она

 

// 84

 

разрѣшила ему жениться на Аннѣ Яковлевнѣ, настояла, чтобы онъ бросилъ службу, переселился въ Москву и занялся управленiемъ имѣнiями. Обѣщала купить домъ въ Москвѣ. Онъ вышелъ въ отставку. Домъ (на Пречистенкѣ, недалеко отъ ея собственнаго на Остоженкѣ) былъ присмотрѣнъ, но по человѣчески Варвара Петровна ничего не могла сдѣлать. Она тянула, томила, купчую совершать не торопилась: даю, но жди и трепещи. Николай и потрепеталъ. Домъ все-же купили, онъ въ него переѣхалъ, но жить было нечѣмъ. Варвара-же Петровна какъ-бы и виду не показывала. Анну Яковлевну не принимала, съ Николаемъ Сергѣевичемъ создала отношенiя загадочныя — нельзя понять, другъ она ему, или тайный врагъ. Что-то и тянуло ее къ нему, но и раздражало — вотъ онъ все-таки не такъ женился, какъ она хотѣла, недостаточно передъ ней сгибается. Николай-же Сергѣевичъ, въ душѣ хозяинъ, помѣщикъ, человѣкъ не такой блестящiй, какъ братъ (но тоже красивый) — былъ все-таки тоже Тургеневъ: сгибаться могъ лишь до нѣкотораго предѣла.

Иванъ Сергѣевичъ встрѣтился съ матерью хорошо, но попалъ въ нервный воздухъ. Онъ и Николай были уже вполнѣ взрослые, наслѣдники большого состоянiя — и въ то-же время полунищiе. Николай распродавалъ послѣднiя свои вещи, вывезенныя изъ Петербурга. Ивану приходилось занимать направо и налево. У дворовыхъ — управляющаго Леона Иванова, у сводного брата Порфирiя добывалъ онъ по тридцати, пятидесяти копѣекъ.

Братья рѣшили дѣйствовать. Обратились къ матери: въ самой почтительной и мягкой формѣ просили опредѣлить имъ какой нибудь, пусть и небольшой, доходъ, только-бы имѣть необходимое для жизни и не безпокоить ее по мелочамъ. Варвара Петровна не возражала. Какъ будто отнеслась даже сочувственно. Обѣщала исполнить просьбу, и какъ всегда — не торопилась. «Томленiе» сыновей продолжалось. Наконецъ, приказала Леону Иванову написать двѣ дарственныя — одно имѣнiе, Сычево, отдается Николаю, другое, Кадное — Ивану. Но… дарственныя эти она не оформила. Они не имѣли законной силы, и въ любой моментъ могла она ихъ отмѣнить. Однажды утромъ позвала сыновей и прочла имъ черновикъ.

 

// 85

 

— Довольны-ли вы теперь мною?

Иванъ Сергѣевичъ отвѣтилъ за себя и брата: да, довольны, если она придастъ законную силу этимъ бумагамъ. Варвара Петровна надулась, но велѣла вечеромъ вновь явиться, дарственныя будутъ переписаны набѣло, въ окончательномъ видѣ.

Братья ушли. И отъ того-же Леона Иванова узнали, что старостамъ обоихъ «подаренныхъ» имѣнiй посланъ уже приказъ немедленно продать весь хлѣбъ, въ гумнахъ и на корню, по какой угодно цѣнѣ, лишь бы скорѣе! Управляющiй Спасскаго долженъ былъ наблюдать за этой продажей и деньги перевести въ Москву, Варварѣ Петровнѣ.

Значитъ, она просто ихъ раззоряла. Лишала даже зерна для посѣва на слѣдующiй годъ.

Вечеромъ того-же iюльскаго дня въ домѣ на Остоженкѣ произошла тяжелая сцена. Варвара Петровна вновь позвала сыновей. Она сидѣла въ гостиной, тасовала карты для пасьянса. Въ послѣдней залѣ за чайнымъ столомъ — Варя Житова, воспитанница, и г-жа Шрейдеръ. Иванъ Сергѣевич сѣлъ въ гостиной по одну сторону матери, Николай по другую. Имъ подали изъ залы чаю. Въ огромномъ зеркалѣ видѣла Варя изящныя руки Варвары Петровны — она раскладывала теперь пасьянсъ. Сыновья помѣшивали въ стаканахъ ложечками. Варвара Петровна заговорила о различныхъ сортахъ чаю. Потомъ еще о разныхъ пустякахъ. Наконецъ, сказала слугѣ:

— Позвать Леона Иванова!

Когда тотъ явился, коротко приказала:

— Принеси!

Черезъ нѣсколько минутъ Леонъ Ивановъ подалъ на подносѣ два конверта. Она взглянула на нихъ, одинъ дала Ивану, другой Николаю.

Въ домѣ мертвенно-тихо. Только шуршитъ бумага въ рукахъ у читающихъ.

— Ну, благодарите меня! — она протянула имъ руки для поцѣлуя.

Николай Сергѣевичъ наклонился, молча поцѣловалъ протянутую руку матери. Иванъ всталъ, прошелся взадъ-впередъ, сказалъ: «Bonne nuit, maman», и вышелъ, под-

 

// 86

 

нялся къ себѣ въ комнату. Варвара Петровна молчала, но руки ея вздрагивали — гнѣвъ пробивался въ нихъ. За Иваномъ поднялся Николай и тоже ушелъ наверхъ. Тамъ они совѣщались. Такъ какъ дарственныя въ окончательномъ видѣ были тѣ-же, что и черновики, то рѣшили ихъ не принимать, ни въ какiе переговоры съ матерью не вступать, въ имѣнiя не ѣздить, а предъявить требованiе о наслѣдствѣ отца.

Варвара Петровна отлично поняла, какъ они приняли ея «подарокъ». На другой день вызвала Ивана для объясненiй. Тутъ онъ многое высказалъ ей — не только о себѣ, но и вообще о ея жизни и правленiи. Въ концѣ разговора Варвара Петровна закричала:

— Нѣтъ у меня дѣтей! Ступай вонъ!

Иванъ Сергѣевичъ попытался увидать ее на слѣдующiй день. Когда Варя доложила: Jean est venu, она вмѣсто отвѣта схватила юношескiй его портретъ, изо всѣхъ силъ швырнула на полъ. Стекло разбилось, портретъ отлетѣлъ далеко. Горничная бросилась-было поднимать, но Варвара Петровна запретила трогать — не только сейчасъ, но и вообще: портретъ пролежалъ на полу до октября.

Иванъ и Николай Сергѣевичи уѣхали въ отцовское Тургенево. Варвара Петровна въ день разрыва лежала въ нервномъ припадкѣ. Но отлежавшись, ничего въ рѣшенiи не измѣнила.

Лѣто она провела въ Спасскомъ. Сыновья жили неподалеку, въ Тургеневѣ, но ихъ будто и на свѣтѣ не было. Она ихъ отвергала вовсе. Къ себѣ не допускала, не отвѣчала на письма. Почувствовавъ себя однажды съ утра плохо, быстро собралась и въ одиночествѣ уѣхала въ Москву. Черезъ два дня, дождливымъ вечеромъ, въ большую балконную дверь постучали. Варя Житова и г-жа Шрейдеръ кончали ужинъ въ спасской столовой. Блудный сынъ, Иванъ Тургеневъ, стоялъ на балконѣ съ ружьемъ, патронташемъ, сѣткой для дичи, весь промокшiй: зашелъ справиться о матери, узнавъ, что ей плохо. Онъ поужиналъ съ ними, при единственной свѣчѣ. Подъ шумъ осенняго дождя разспрашивалъ о послѣднихъ дняхъ.

Этотъ огромный, деревенскiй Тургеневъ въ высокихъ сапогахъ, охотничьей курткѣ, съ обвѣтреннымъ лицомъ,

 

// 87

 

усталый, мокрый послѣ скитанiй по тетеревамъ такъ живо видится въ сумрачной столовой — русскiй аполлиническiй Немвродъ съ зыбкимъ сердцемъ, «Записки Охотника», только что бродившiе съ какимъ нибудь Ермолаемъ или Касьяномъ.

Хотѣлъ онъ повидаться съ матерью, да не вышло. Это было послѣднее ея путешествiе. Съ Остоженки она попала лишь въ могилу. Она хворала тяжело, мучительно. Лежала на постели краснаго дерева, велѣла придѣлать сбоку полочку во всю длину кровати. На полочкѣ, какъ и раньше, валялись feuilles volantes, она коротала предсмертные часы, записывая разныя свои мысли, дѣлая замѣтки. Кротость, смиренiе не пришли къ ней. Только 28-го октября (день рожденiя Jean^'a) дрогнуло ея сердце. Она велѣла поднять съ пола его портретъ. А въ дневникѣ ея прочли: «Ma mere, mes enfants! Pardonnez-moi. Et vous, Seigneur, pardonnez-moi aussi — car I^'orgeuil, ce péché mortel fut toujours mon péché». Этотъ péché mortel мѣшалъ ей примириться съ сыновьями. Задыхаясь отъ водянки, она не сдавалась.

Все-таки, въ послѣднiе дни Николай Сергѣевичъ проникъ къ ней. Она его не оттолкнула. Исповѣдавшись и причастившись, потребовала сына Ивана. Но тотъ находился далеко. Его извѣстили съ опозданiемъ. Такъ ужъ и суждено было закончиться его печальнымъ отношенiямъ съ матерью: онъ прiѣхалъ изъ Петербурга, когда Варвара Петровна лежала уже въ землѣ Донского монастыря.

Глубокую грусть вызываетъ повествованiе о ея судьбѣ. Смолоду нѣчто искалѣчило ее. Натура страстная и даровитая, готовая самозабвенно отдаться любви, она не встрѣтила ея на своемъ пути, озлобилась, отдалась роковымъ силамъ, шедшимъ отъ темныхъ предковъ, создала кумиръ своеволiя и самовластiя и губила себя имъ. Будучи госпожей рабовъ, заставляла ихъ трепѣтать, но и сама не радовалась. Любя собственныхъ дѣтей, ожесточала ихъ. На что нужны были ей деньги за предательски проданные посѣвы Сычева и Каднаго? Денегъ у нея и безъ того было сколько угодно. Бѣсъ терзалъ ея сердце, воздвигая между нею и міромъ, между нею и собственными дѣтьми непроходимую стѣну. Она умирала одна. Мо-

 

// 88

 

жетъ быть, лишь смиренная Агашенька, столько отъ нея претерпѣвшая, пожалѣла ее и помолилась о ней искренно. Варвара-же Петровна и въ послѣднiе, грозные часы осталась Варварой Петровной: послѣ исповѣди и причастiя, когда начиналась агонiя, велѣла въ сосѣдней залѣ оркестру играть веселенькiя польки — чтобы легче было отходить.

 

* *

*

 

Пока Тургеневъ жилъ во Францiи, въ Спасскомъ подрастала его дочь. Когда онъ возвратился, ей минуло восемь. Ее держали въ черномъ тѣлѣ, среди дворни, на попеченiи какой-то прачки — Авдотью Ермолаевну Варвара Петровна къ себѣ не пустила. Дѣвочка росла Сандрильоной. Лицомъ очень походила на отца. Ее за это дразнили. Называли барышней и взваливали непосильную работу.

Осенью 1850 года Иванъ Сергѣевичъ писалъ изъ деревни нѣжныя и грустныя письма Вiардо. Среди меланхолическихъ воспоминанiй о томъ, какъ семь лѣтъ назадъ они познакомились, какъ онъ по ней скучаетъ, какъ «часами цѣлуетъ ея ноги», есть упоминанiе и о «маленькой» Полинѣ. Онъ кратко, но искренно разсказалъ о приключенiи молодости (тутъ-же, рядомъ со строками романтическаго благоговѣнiя къ Вiардо, есть и язвительныя о Варѣ Житовой). Вiардо предложила взять дѣвочку и воспитывать наравнѣ со своими дѣтьми. Онъ горячо ее благодарилъ. Въ октябрѣ Поля отправлена на «дальнiй западъ», чтобы стать француженкой и никогда болѣе не увидать Россiи.

Тургеневу-же смерть матери приноситъ свободу, независимость, богатство. Онъ получаетъ Спасское. Раздѣлъ съ Николаемъ прошелъ легко. Иванъ Сергѣевичъ ни на чемъ не настаивалъ, вѣздѣ уступалъ — это всегдашняя его черта. Не измѣнилъ и вольнолюбiю своему. Дворовыхъ отпустилъ, крестьянъ (кто того хотѣлъ) перевелъ на оброкъ. По закону 1842 года могъ бы ихъ всѣхъ освободить отъ «крѣпости», но этого не сдѣлалъ: пока не было общаго освобожденiя, отпускаемые попадали въ худшiя усло-

 

// 89

 

вiя, чѣмъ тѣ, кто оставался при своемъ прежнемъ (и порядочномъ) помѣщикѣ.

Такъ началась для Тургенева жизнь барина и извѣстнаго писателя, та жизнь, которую легко могла ему доставить мать — для этого не нужна была ея смерть. Но вотъ она поступила по другому…

Онъ жилъ теперь въ Петербургѣ и Москвѣ, широко принималъ, давалъ обѣды, вращался и въ среднемъ кругу, и въ высшемъ. Выступилъ какъ драматургъ на сценѣ. Шла его комедiя «Холостякъ», позже «Провинцiалка» со Щепкинымъ. Успѣхъ былъ большой. «Меня вызывали такъ неистово, что я наконецъ совершенно растерялся, словно тысячи чертей гнались за мной».

Радостно было писать въ Парижъ, Полинѣ, о побѣдѣ. Радостно было прибавить строки: «Въ моментъ поднятiя занавѣса я тихо произнесъ ваше имя: оно мнѣ принесло счастье».

Щепкинъ, знаменитый актеръ, съ которымъ Тургеневъ сблизился по театральнымъ дѣламъ, повезъ его къ Гоголю. Гоголь жилъ у гр. Толстого, на Никитскомъ бульварѣ, въ домѣ Талызина. Этотъ старинный барскiй домъ покоемъ, съ обширнымъ дворомъ и сейчасъ цѣлъ въ Москвѣ — сколько разъ приходилось проходить мимо него, сидѣть на скамеечкѣ бульвара, вспоминать Гоголя, тяжелые послѣднiе дни его жизни!

Гоголь Тургенева зналъ. Считалъ первой величиной молодой словесности. Тургеневъ благоговѣлъ предъ нимъ и описалъ въ воспоминанiяхъ. Вотъ стоитъ Гоголь съ перомъ въ рукѣ у конторки, въ пальто, зеленомъ жилетѣ, коричневыхъ панталонахъ. Острый профиль, длинный носъ, губы слегка припухлыя, непрiятные зубы, маленькiй подбородокъ уходитъ въ черный галстухъ — глаза небольшiе и странные, какъ и весь онъ странный, болѣзненный и «умный». Въ этомъ изображенiи не хватаетъ еще запаха. У Гоголя долженъ былъ быть особый запахъ — затхлый, сладковатый, быть можетъ, съ легкимъ тлѣнiемъ. Свѣжаго воздуха, красоты, чувства женственнаго — вотъ чего никогда не было у этого поразительнаго человѣка.

Тургеневъ приблизительно такъ его и принялъ. Гоголь

 

// 90

 

чудесно говорилъ о призванiи писателя, о самой работѣ, удивительно читалъ и изображалъ, но нелегкiй духъ владѣлъ имъ.

Знакомство было бѣглое. Да Гоголь находился ужъ и въ тяжкомъ состоянiи. Извѣстно, какъ ужасны были его послѣднiе мѣсяцы. Онъ умеръ въ февралѣ 1852 года. Для Тургенева радости, огорченiя литературы никогда изъ жизни не удалялись. Смерть Гоголя онъ принялъ остро, какъ впослѣдствiи восхожденiе и побѣду Толстого. Онъ написалъ о Гоголѣ статью, пытался напечатать ее въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ», но цензура (та самая, которою такъ восторгался покойный) не позволила. Тургеневъ выказалъ упорство — отослалъ ее въ Москву Боткину и Феоктистову. Тѣ напечатали въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ».

Непонятно, чѣмъ она огорчила власть. Восхвалялся Гоголь, какъ писатель. И только. Никого Тургеневъ не задѣлъ — даже отдаленно. Но вотъ показалось обидно. Какъ такъ, хвалитъ какого-то писателишку! «Лакейскаго» писателя, какъ выразился гр. Мусинъ-Пушкинъ. Да еще имѣть дерзость напечатать въ Москвѣ, когда въ Петербургѣ уже запретили!

Тургенева арестовали. Посадили, по распоряженiю Государя, на съѣзжую, т. е. при полицейской части: высидѣть предстояло мѣсяцъ. Сидѣнiе не оказалось ни страшнымъ, ни даже неудобнымъ. Ему отвѣли отдѣльную комнату, отлично кормили, къ нему ѣздили друзья, онъ много, по обыкновенiю, читалъ, написалъ «Муму». Конечно, самый воздухъ участка ни для кого не сладокъ. Рядомъ съ приличнымъ тургеневскимъ помѣщенiемъ наказывали провинившихся дворовыхъ — ихъ крики мучили его. Досаждала жара. Иногда онъ нервно шагалъ взадъ, впередъ по камерѣ, высчитывая, сколько сдѣлалъ верстъ.

Восемнадцатаго мая его выпустили, обязавъ уѣхать въ Спасское, гдѣ и жить подъ надзоромъ полицiи. Но все это дѣлалось не очень строго. Онъ побылъ еще въ Петербургѣ, его принимали, ухаживали за нимъ. Онъ читалъ «Муму» на вечерѣ у А. М. Тургенева. Была весна, сирень цвѣла, черемуха. Вѣроятно, онъ чувствовалъ себя довольно празднично. Въ Спасское попалъ лишь въ началѣ iюня.

 

// 91

 

ССЫЛКА И ВОЛЯ.

 

Въ большомъ домѣ Спасскаго, гдѣ нѣкогда проходило его дѣтство, жили теперь супруги Тютчевы — Николай Николаевичъ управлялъ имѣнiемъ. Тургеневъ поселился отдѣльно, во флигелѣ, состоявшемъ изъ нѣсколькихъ комнатъ. Началась его идиллическая ссылка. Она состояла въ томъ, что баринъ ѣздилъ на охоту, читалъ умныя книжки, писалъ свои повѣсти, раскладывалъ шахматныя партiи, слушалъ бетховенскаго «Корiолана» въ исполненiи Александры Петровны Тютчевой съ сестрой — и по временамъ подвергался наѣздамъ станового. «Ссыльный» не принималъ его. При Варварѣ Петровнѣ такого станового, если онъ безъ достаточной почтительности въѣхалъ-бы, съ колокольчиками, прямо въ усадьбу, пожалуй, и вытолкали-бы. Иванъ Сергѣевичъ высылалъ ему въ прихожую десять рублей. Представитель могущественнѣйшей Имперiи низко кланялся и отступалъ, пожелавъ барину «продолженiя его благополучiя и успѣховъ во всѣхъ желанiяхъ и начинанiяхъ». Другой «наблюдатель» иногда слѣдилъ за нимъ въ разъѣздахъ, на охотѣ — тоже, очевидно, маленькiй и скромный: однажды онъ надоѣлъ преступнику, и тотъ побилъ его хлыстомъ.

Первое лѣто и осень цѣликомъ ушли на охоту. Тургеневъ неутомимъ въ своемъ занятiи, въ своей страсти — эта страсть прошла чрезъ всю жизнь его, охота связала его съ Вiардо, охота питала и литературу.

Вокругъ Спасскаго, въ Мценскомъ уѣздѣ, особыхъ охотничьихъ мѣстъ нѣтъ, это полистый край, не найдешь ни вырубокъ по большимъ лѣсамъ (для тетеревовъ), ни

 

// 92

 

хорошихъ болотъ. Перепела въ овсахъ, коростели въ сырыхъ низинахъ, кое-гдѣ по лугамъ дупеля, бекасы, утки въ озерцахъ да нѣсколько тощихъ тетеревиныхъ выводковъ по опушкамъ какихъ-нибудь «Егорьевскихъ кустовъ» — это не могло насытить Тургенева. Осенью попадались пролетные вальдшнепы, онъ подымалъ ихъ, возможно, у себя-же въ паркѣ изъ подъ опавшей, благоуханной листвы въ прозрачный сентябрьскiй день. Весной стаивалъ на небогатой тягѣ, вслушиваясь въ удивительное хорканье. Но самое раздолье, самая охотницкая благодать — засѣсть въ телѣжку, или въ тарантасъ, со своимъ кучеромъ, со своимъ охотникомъ (какимъ-нибудь Ермолаемъ-Аѳанасiемъ) — закатиться въ западные уѣзды Орловской, или близлежащiе Калужской губернiи — Жиздринскiй, Козельскiй. Ѣздилъ и въ Брянскiй, Трубчевскiй. Сколько давали такiя поѣздки! Не одной только дичи: пейзажей, мѣстъ, нравовъ, встрѣчъ съ разными мельничихами, запаховъ полей, лѣсовъ, овсовъ. Ночлеговъ на сѣновалахъ, приваловъ въ лѣсу, когда послѣ долгой ходьбы по тетеревамъ такъ блаженно-вкусной кажется простая краюха ржаного хлѣба. Сколько всякой снѣди таскали за нимъ въ погребцахъ вѣрные слуги! Тутъ онъ плавалъ въ простомъ русскомъ народѣ, всѣхъ видѣлъ и зналъ, вслушивался въ оттѣнокъ рѣчи калужскаго и орловскаго мужика, наслушивался безонечныхъ разсказовъ гдѣ нибудь въ лѣсной сторожкѣ, когда вдругъ зарядитъ дождь, и не только что по выводкамъ, а и носу не высунешь.

Изъ такихъ блужданiй рождались «Поѣздка въ Полесьѣ», «Постоялый дворъ», «Затишье» — да вообще сквозь все тургеневское западничество его любовь къ русской землѣ, къ тетеревиной травкѣ, красными хохолками цвѣтущей въ iюлѣ, къ кустамъ, обрызганнымъ росистыми каплями, откуда съ трескомъ, грохотомъ можетъ подняться чернышъ — чудесный, краснобровый! — вся эта любовь стихiйная питалась, взращивалась охотничьими скитанiями. Тургеневъ былъ западникъ, смолоду нѣсколько отошелъ отъ Россiи и въ спорахъ со славянофилами часто Россiю ругалъ — умомъ, «либеральной» своей головой, а темными недрами, откуда исходитъ художество — весь въ Россiи, и безъ того славой нашей не сталъ-бы.

 

// 93

 

Онъ могъ бранить сколько угодно отсталость и некультурность жизни, строя, и писалъ въ то-же время чудесныхъ Касьяновъ и очаровательныхъ «рабынь».

Осенью сообщилъ Аксакову (съ которымъ гораздо ближе былъ по дѣлу охоты и рыбной ловли, чѣмъ въ разсужденiяхъ о Россiи) о плодахъ своей войны: всего 304 штуки — 69 вальдшнеповъ, 66 бекасовъ, 39 дупелей, 33 тетерева, 31 куропатка, 16 зайцевъ, и т. д., вплоть до бѣднаго куличка, и того записалъ. (Но это ужъ болѣзнь — безумiе охотника, только охотнику понятное). Аксаковъ отвѣтилъ, что это, конечно, недурно… самъ-же онъ взялъ 1200 штукъ.

Изъ всѣхъ этихъ поѣздокъ возвращался онъ въ несовсѣмъ пустой и одинокiй флигель Спасскаго. Тамъ съ весны жила послѣдняя въ его жизни Афродита-Пандемосъ, нѣкая дѣвушка Ѳеоктиста, горничная его двоюродной сестры Елизаветы Алексѣевны Тургеневой.

Эту Ѳеоктисту, или Ѳетистку, какъ ее звали, впервые онъ увидѣлъ у кузины въ Москвѣ еще въ 51-мъ году. Ѳетистка была черненькая, тонкая, довольно миловидная дѣвушка, изящно сложенная, съ небольшими руками и ногами. Она сразу ему понравилась. Слабое его сердце поплыло. Вiардо далеко, въ неопредѣленныхъ западныхъ туманахъ, трудная, сложная. Маленькая Ѳетистка тутъ рядомъ и никакихъ сложностей нѣтъ. Впрочемъ, онѣ возникли съ кузиной. Елизавета Алексѣевна, дѣвица бойкая и жизненная, сообразила, что Ивану очень понравилась ея горничная, и когда онъ захотѣлъ выкупить ее, заломила соответственную цѣну. Это не остановило Тургенева. Варвары Петровны въ живыхъ не было, власти надъ собой онъ не чувствовалъ, деньгами обладалъ немалыми. И выкупилъ Ѳетистку. Надарилъ ей всякаго добра, платьевъ, шалей и т. п. — и привезъ въ Спасское. Отъ барыни Ѳетистка перешла къ барину, стала его любовницей, наряднѣй одѣвалась и сытнѣе ѣла, жизнь вела безцвѣтную. Скучала и даже раздражалась при его попыткахъ сколько-нибудь ее просвѣтить — научить чтенiю, дать какое нибудь образованiе.

Наполнить человѣческимъ своимъ существомъ флигель Спасскаго Ѳетистка не могла. Женская ея природа

 

// 94

 

была нужна Тургеневу, но какъ нѣкогда и съ Авдотьей Ермолаевной, связь съ нею прошла для него вполнѣ по поверхности.

Его «внутренность» поглотилась литературой. И сама зима оказалась полезной. Она наступила на рѣдкость рано, въ первыхъ числахъ октября, занесла, запушила все Спасское, завывала метелями, наносила сугробы, какихъ Тургеневъ давно не видывалъ. Онъ обычно жилъ въ деревнѣ лѣтомъ и осенью — а зимой въ столицахъ. Но теперь ссылка прикрѣпила его къ Спасскому. Дала чудесную нашу зиму ощутить и пережить. Поднесла въ видѣ особенно яркомъ, сказочномъ. Зима въ деревнѣ для писателя всегда полезна. Она сгущаетъ его, уединяетъ, очищаетъ. Именно такъ и жилъ Тургеневъ. Во флигелѣ онъ писалъ, читалъ, занимался шахматами, въ большомъ домѣ слушалъ музыку Тютчевыхъ и велъ разговоры, для Ѳетистки недоступные. Шахматы, музыка, зимнее уединенiе — что можетъ быть лучше для поэта? Размышляя надъ шедеврами Морфи, Андерсена, занялся онъ въ рождественскiя метели писанiемъ романа.

Въ ссылкѣ Тургеневъ написалъ нѣсколько общеизвѣстныхъ вещей — «Постоялый дворъ», «Два прiятеля», и кое-что изъ мелочей. Это не такъ много прибавило къ его созданiю. Съ внѣшней стороны ничего не прибавилъ и романъ — онъ не попалъ даже въ печать — но это крупное, важное упражненiе передъ «Рудинымъ» (безъ него и «Рудинъ» не написался-бы), а кромѣ того и автобiографiя.

Работалъ онъ надъ романомъ такъ горячо, какъ только можетъ трудиться полный силъ человѣкъ въ дивныхъ условiяхъ зимы, барства, одиночества и обезпеченности. Форма ему еще не далась. Друзья, которымъ онъ къ веснѣ разослалъ копiи рукописи, забраковали ее. Романъ оказался наполненнымъ бiографiями, описанiями, разсказами, но все это не приведено въ движенiе. Изображалась властная и тяжелая, съ самодурскими чертами барыня, въ домъ которой попадаетъ молоденькая лектриса. Съ нею-то и возникаетъ сердечная исторiя у сына помѣщицы, Дмитрiя Петровича — человѣка двойственнаго, слабаго и капризнаго, обладающаго нравственнымъ чувствомъ и отъ него отступающаго, какъ будто и озлобленнаго тяжелымъ

 

// 95

 

дѣтствомъ и самого себя не весьма уважающаго. По природѣ застѣнчивъ онъ, а бываетъ почти грубымъ. Капризно влюбляется, вызываетъ чувство отвѣтное, но все это непрочно, ничего основательнаго въ любви не создается, по вѣчной зыбкости натуры. И какъ капризно влюбился, такъ-же капризно впослѣдствiи и ненавидитъ.

Все это очень знакомо, и очень ясно. Тургеневъ могъ называть своего героя какимъ угодно именемъ — получился портретъ нѣкоего лица въ нѣкую полосу его жизни.

Изъ романа остался отрывокъ «Собственная господская контора». Все остальное дошло изъ вторыхъ рукъ. Но руки Анненковыхъ, Боткиныхъ, Аксаковыхъ — надежныя.

 

* *

*

Первое время разлуки съ Вiардо онъ писалъ ей много. Нѣжная меланхолiя — вотъ тонъ его писемъ, преданность, любовь, тонкая чувственность. Theuerste, liebste, beste Freundin — онъ любилъ эти нѣмецкiя интимныя вставочки. Осенью 1850 года вспоминаетъ семилѣтiе ихъ первой встрѣчи. Въ Петербургѣ идетъ «взглянуть на домъ, гдѣ семь лѣтъ назадъ имѣлъ счастiе говорить» съ нею. Тою-же осенью приписка, въ другомъ письмѣ: «Und Ihnen küss ich die Füsse stundenlang». 5-го (17-го) декабря, въ полугодовой день разлуки: «Сегодня ровно шесть мѣсяцевъ, какъ я видѣлъ васъ въ послѣднiй разъ. Полгода! Это было — помните-ли вы? — 17-го iюня…» Въ томъ-же письмѣ: «Если-бы я могъ видѣть васъ во снѣ! Это случилось со мной четыре или пять дней назадъ. Мнѣ казалось, будто я возвращаюсь въ Куртавенель во время наводненiя. Во дворѣ, поверхъ травы, залитой водою, плавали огромныя рыбы. Вхожу въ переднюю, вижу васъ, протягиваю вамъ руку; вы начинаете смѣяться. Отъ этого смѣха мнѣ стало больно…»

И вотъ идетъ время. 51-й, 52-й годы. Письма становятся рѣже. И тонъ мѣняется. Они очень дружественны, тоже нѣжны, почтительны и нерѣдко меланхоличны. Но нѣкая вуаль на нихъ. Нѣтъ нѣмецкихъ приписокъ, нѣтъ stundenlang и beste, liebste… Довольно много о своей

 

// 96

 

жизни, занятiяхъ, книгахъ, но прохладнѣе, спокойнѣе. Какая-бы ни была Ѳетистка, сколь-бы поверхностно ни задѣвала, все-таки она тутъ, рядомъ, и писать о ней онъ не могъ. Неизвѣстны ни письма Вiардо, ни она сама за эти годы — ея жизнь… Чѣмъ она тоже жила, при ея страстности и темпераментѣ? Старикомъ мужемъ?

Весной 1853 года Вiардо прiѣзжала въ Россiю пѣть. Тургеневъ досталъ паспортъ на имя какого-то мѣщанина и ухитрился съѣздить въ Москву. Повидимому, они видѣлись — но тайно, скрытно: грозила все-же полицейская опасность.

Неизвѣстно, какъ они встрѣтились. Вернувшись въ Спасское изъ Москвы, онъ опять куда-то уѣзжалъ, не вдаль, и возвратившись, получая дальнѣйшiе письма, отвѣчаетъ 17-го апрѣля: «Оба ваши письма чрезвычайно лаконичны, въ особенности второе, которое точно стремительный потокъ; въ немъ каждое слово рвется быть послѣднимъ. Надѣюсь, что когда вы освободитесь отъ закружившаго васъ вихря, то разскажете мнѣ болѣе подробно о томъ, чѣмъ вы заняты. О, милыя письма, которыя я засталъ здѣсь послѣ своего возвращенiя были совсѣмъ иныя. Да что ужъ!» Вотъ строки — обломокъ скрытыхъ отъ насъ чувствъ. Какiе-то не столь «лаконичные» вещи написала ему Вiардо, быть можетъ, съ дыханiемъ нѣжности — тотчасъ послѣ встрѣчи, вдогонку, когда онъ уѣхалъ изъ Москвы въ Спасское. Оживилось-ли на минуту былое, куртавенельское? А затѣмъ — суета, пѣнiе, успѣхи вновь отодвигаютъ его отъ нея — какъ время, отдаленiе и новая связь затуманивали и ея образъ для него. «Тургеневъ-однолюбъ» — и вѣрно, и невѣрно. Вiардо прошла черезъ всю его жизнь, но сама жизнь прямой линiей не была. Въ маѣ онъ пишетъ ей: «Садъ мой сейчасъ великолѣпенъ; зелень ослѣпительно ярка — такая молодость, такая свѣжесть, мощь, что трудно себѣ представить. Передъ моими окнами аллея большихъ березъ… Въ саду множество соловьевъ, иволгъ, кукушекъ и дроздовъ — прямо благодать! О, если-бы я могъ думать, что вы здѣсь когда-нибудь будете гулять!»

Полинѣ Вiардо, разумѣется, было-бы прiятно гулять

 

// 97

 

въ такомъ саду и слушать соловьевъ. Но этихъ-же соловьевъ слушала-бы изъ раскрытаго окна Ѳетистка, и она тоже любовалась-бы зеленью и весной. Было-ли бы это прiятно Тургеневу и блистательной Полинѣ?

Осенью 1853 года съ него сняли опалу. Онъ могъ теперь жить гдѣ угодно и что угодно дѣлать. Вознаграждая себя за деревенское сидѣнiе, покатилъ въ Москву и Петербургъ. Началась жизнь разсѣянная, среди друзей какъ Анненковъ, Боткинъ, полу-друзей — Некрасовъ, Панаевъ, Григоровичъ, обѣды, салоны, свѣтское общество. Тургеневъ начиналъ уже «блистать». Голова его стала почти сѣдая — ранняя сѣдина, тридцатипятилѣтняя, но глаза живые, фигура могучая, одѣвался онъ отлично, и раскинувшись въ креслахъ гдѣ нибудь у графини Салiасъ, разсказывая своимъ тонкимъ, высокимъ голосомъ — занятно и увлекательно — разумѣется «украшалъ» гостиную: и зрительно, и духовно.

Жизнь-же шла безтолково. Денегъ довольно много, щедрости тоже: никто никогда не укорияъ его въ скупости. Давалъ онъ направо-налѣво, безъ разбору. Какъ настоящiй русскiй писатель былъ кругомъ въ авансахъ, и Некрасову, денежки любившему, доставлялъ въ «Современникѣ» немало огорченiй. Но ничего не подѣлаешь. Тургеневъ считался первымъ писателемъ, приходилось терпѣть.

Онъ любилъ устраивать обѣды и устраивалъ ихъ неплохо. Крѣпостной Степанъ, красивый и здоровенный малый, настолько влюбленный въ своего барина, что когда тотъ предложилъ ему вольную онъ отказался — этотъ Степанъ проявилъ чудесный поварской талантъ и украшалъ своимъ художествомъ столъ Тургенева. Самъ баринъ на обѣдахъ бывалъ милъ и веселъ, и только когда Анненковъ съ Гончаровымъ приближались къ муравленому горшку со свѣжей икрой отъ Елисѣева, онъ не безъ ужаса кричалъ:

— Господа, не забывайте, что вы здѣсь не одни.

 

// 98

 

Боткинъ-же, на радостяхъ отъ удачнаго соуса, требовалъ, чтобы хозяинъ позвалъ Степана.

— Буду отъ благодарности плакать ему въ жилетъ.

Все это прiятно и весело, но одновременно Тургеневъ язвительно и подсмѣивался надъ многими, сочинялъ эпиграммы не безъ злости. Въ позднѣйшей ненависти къ нему Достоевского отозвалась, конечно, давняя насмѣшка Тургенева. Врядъ-ли обрадовали и Кетчера такiе стихи:

 

Кетчер, другъ шипучихъ винъ,

Переперъ онъ намъ Шекспира

На языкъ родныхъ осинъ.

 

За это время совсѣмъ прекратилась его переписка съ Вiардо (по крайней мѣрѣ, для насъ: писемъ не существуетъ). Куртавенель временно затонулъ. Ѳетистка, правда, тоже сошла, но появилось другое тяготенiе — къ молоденькой дѣвушкѣ, дальней его родственницѣ, Ольгѣ Александровнѣ Тургеневой. На этотъ разъ мѣсто дѣйствiя — окрестности Петербурга, Оранiенбаумъ, гдѣ она жила лѣтомъ 1854 года (а Тургеневъ въ сосѣднемъ Петергофѣ). Знакомство ихъ шло еще со временъ до высылки. У ея отца, А. М. Тургенева, изящнаго и просвѣщеннаго человѣка, и читалъ Иванъ Сергѣевичъ написанную подъ арестомъ «Муму».

Ольга Александровна была крестницей Жуковскаго, дѣвушка тихая, кроткая, хорошая музыкантша, плоть отъ плоти чинной и благообразной старой Руси, нѣчто отъ Лизы Калитиной, Тани изъ «Дыма». Романъ оказался, такъ сказать, «свирельный». Тургеневъ разыгрывалъ ласковыя мелодiи, что-то въ немъ трепетало. Дѣвическую душу онъ, конечно, взволновалъ и разбудоражилъ, но предъ рѣшительнымъ шагомъ остановился. Было настолько недалеко отъ брака, что онъ говорилъ объ этомъ со старикомъ Аксаковымъ, когда весною былъ у него подъ Москвой въ Абрамцевѣ. Тотъ гадалъ ему даже на картахъ… Но Тургеневъ остался Тургеневымъ. Бракъ — не для него. Томле-

 

// 99

 

нiя, мечтанiя, нѣжные разговоры въ отсутствiи куртавенельскаго сфинкса это одно, переломъ жизни — другое.

Онъ одержалъ надъ Ольгой Александровной, какъ нѣкогда надъ Таней Бакуниной, ненужную побѣду. Въ обоихъ случаяхъ главенствовалъ, и это его расхолаживало. Ни та, ни другая не имѣли надъ нимъ власти, и большой роли сыграть не могли. Но Ольга Александровна оставила болѣе мягкое и свѣтлое воспоминанiе. Въ «Дымъ» (Таня) онъ помянулъ ее добромъ. И вѣроятно, былъ передъ ней вообще какъ слѣдуетъ виноватъ: Ольга Александровна такъ тяжело переносила неудачу, что заболѣла, долго не могла оправиться.

А Тургеневъ… вѣроятно, онъ такъ-же внезапно уѣхалъ отъ нея, какъ въ свое время изъ Зальцбрунна отъ Бѣлинскаго и Анненкова. Нельзя даже сказать, самъ онъ уѣхалъ, или нѣкiй легкiй вѣтеръ унесъ его. Хорошо, или плохо онъ сдѣлалъ, но это по тургеневски. Отвѣтъ за характеръ придется еще держать, но позже. А пока что была еще Россiя, надвигавшаяся Крымская война, литература, творчество.

Война никакъ не отразилась на Тургеневѣ. Молодой Толстой хоть побывалъ въ Севастополѣ, повоевалъ. Тургеневъ нисколько не измѣнилъ жизни, и даже въ перепискѣ его за это время о войнѣ очень мало.

Зато настало ему время пожать плоды упражненiй въ ссылкѣ. Тогда написать романа не удалось. Лѣтомъ 55-го года, въ томъ-же Спасскомъ, засѣвъ, онъ въ семь недѣль закончилъ «Рудина», вещь въ нѣкоемъ смыслѣ дебютную, и блестящую. «Рудинымъ» открывается полоса тургеневскаго романа, и тургеневской наиболѣе широкой (но не всегда глубокой) славы. Можетъ быть, «Рудинъ» какъ романъ и не весьма ярокъ, не вполнѣ удачно построенъ, все-же самъ Рудинъ до того русская роковая фигура, что безъ нея Россiя не Россiя (какъ и Тургеневъ не Тургеневъ). Всѣ «лишнiе люди», всѣ русскiе Гамлеты и незадачливые чеховскiе врачи пошли отъ Рудина, и такъ какъ Тургеневъ очень много своего вложилъ въ эту фигуру (хотя и предполагалъ написать Бакунина), то получилось очень хорошо. Смѣсь донкихотства со слабостью, фразой, не-

 

// 100

 

удачничествомъ — единственна. Способность зажечь сердце дѣвичье — и не удовлетворить его — какъ все это знакомо. Хорошо оказалось для литературы, что авторъ незадолго самъ пережилъ романъ — пустоцвѣтный и, можетъ быть, полный для него укоризны, но позволившiй многое написать въ любовной сторонѣ «Рудина» по свѣжимъ слѣдамъ.

Есть въ этомъ произведенiи еще черта, трогающая: отзвуки тургеневской молодости, Станкевича, энтузiазма, студенческихъ «ночныхъ бденiй» надъ неразрѣшимыми вопросами. Чуть не черезъ двадцать летъ отозвался въ его писанiи Берлинъ, и многое, что складывало самый обликъ Тургенева.

«Рудина» онъ привезъ изъ Спасскаго въ Петербургъ. Тутъ, какъ полагается, безъ конца читали его прiятели, совѣтовали, хвалили, «указывали на недостатки», и какъ всегда Тургеневъ почему-то слушался ихъ, волновался и покорно «исправлялъ».

Среди этихъ занятiй прiобрелъ онъ одно замѣчательное знакомство: въ ноябрѣ прiѣхалъ изъ Севастополя въ Петербургъ молодой артиллерiйскiй офицеръ, графъ Левъ Толстой. Этого Толстого Тургеневъ уже нѣсколько зналъ по литературѣ. «Кстати, не правда-ли, какая отличная вещь Севастополь Толстого?» писалъ лѣтомъ Дружинину. Теперь «Севастополь» явился въ Петербургъ лично. Привезъ съ войны всю свою угловатость, темпераментъ. Страстность и чудный даръ. Отъ него пахло пороховымъ дымомъ, ложементами, солдатскими словечками — какъ ранѣе полонъ былъ онъ Кавказа и поразительныхъ его дикарей. Что читать могъ онъ тамъ? Какимъ нѣжностямъ и томленiямъ предаваться? Это былъ застѣнчивый, гордый, безмѣрно самомнительный и генiальный артиллерiйскiй офицеръ съ некрасивымъ и грубоватымъ лицомъ, небольшими, глубоко-сидѣвшими сѣрыми глазами величайшей остроты и силы. Великорусскiй тяжелый нос], способность вспыхивать и безумно раздражаться, желанiе всегда быть особенным], ни на кого не похожимъ, всѣмъ противорѣчить — особенно извѣстнымъ и виднымъ — все оцѣнить по новому, исходя не изъ знанiй, а изъ силы натуры. Такимъ можно себѣ предста-

 

// 101

 

вить Толстого — уже замѣченнаго «талантливаго» писателя, но еще экзаменующагося, аттестата зрѣлости не получившаго.

Что можетъ быть противоположнѣе Тургеневу? Представишь-ли себѣ Тургенева на Кавказѣ, или на Малаховомъ курганѣ? Безъ какихъ-нибудь дамъ или барышенъ, предъ которыми онъ блистаетъ, и не могъ, даже не долженъ былъ не-блистать: онъ не былъ-бы тогда Тургеневымъ. Или Тургеневъ безъ книгъ, театра, среды литераторовъ? Безъ многолѣтней и глубокой, тонкой просвѣщенности?

Онъ сразу понялъ въ Толстомъ писателя — да еще какого! — Для него этого достаточно, чтобы за прiѣзжаго ухватиться: Тургеневъ очень и жизнью интересовался, а ужъ литературой — исключительно. Получилось даже такъ, что Толстой поселился у него на квартирѣ.

Первое время все шло отлично. Всякому старшему писателю прiятно опекать младшего. (Тургеневъ былъ на десять лѣтъ старше Толстого). Но — при условiи послушанiя и почтительности. Толстой очень цѣнилъ нѣкоторыя черты Тургенева — умъ, доброту. Многое высоко ставилъ и въ «Запискахъ Охотника». Въ общем-же… его невзлюбилъ. И ужъ никакъ не могъ держаться скромнымъ ученикомъ. Да и Тургенева чѣмъ дальше, тѣмъ больше Толстой коробилъ. Даже жизненныя привычки были у нихъ разныя. Тургеневъ изящно одѣвался, любилъ порядокъ и опрятность, отъ него пахло духами, онъ носилъ тонкое бѣлье. Выѣзжая въ общество, надѣвалъ отличный фракъ. Обѣдать любилъ во время и былъ гастрономомъ. Понималъ въ винѣ, но никогда не напивался. Сидѣлъ въ салонахъ и бесѣдовалъ съ дамами, но не каталъ по кабакамъ, не любилъ троекъ, цыганъ, кутежей.

Въ комнатѣ Толстого пахло табакомъ, все было разбросано, сапоги могли стоять на туалетномъ столикѣ, брюки на рукописяхъ, или рукописи на брюкахъ, нерѣдко возвращался онъ на разсвѣтѣ, вставалъ Богъ знаетъ когда, полдня ходилъ по квартирѣ немытый, угрызался за «недолжную» жизнь, и тотчасъ начиналъ громить перваго встрѣчнаго, ѣлъ Богъ знаетъ что, на ходу, рѣшая вопросъ о правдѣ въ человѣческихъ отношенiяхъ и чаще всего на-

 

// 102

 

ходя, что все неправда, и хорошо-бы вообще весь мѣръ передѣлать сверху до низу.

Разумѣется, хозяинъ и гость не могли двухъ словъ сказать, не заспоривъ. Тургеневъ жизнь окружающую признавалъ, считая, что ее надо улучшать. Въ Толстомъ сидѣло и тогда зерно всеобщаго разрушенiя и постройки всего заново. Тургеневъ любилъ культуру, искусство, всякiе утонченности и «хитрости». Толстой все это отвергалъ. Тургеневъ никогда не проповѣдывалъ, и не особенно моралью интересовался. Толстой все это бурно переживалъ. И такъ какъ былъ малообразованъ, но безмѣрно самолюбивъ и силенъ, то ему доставляло наибольшее удовольствiе оспаривать неоспоримое.

Литературный кругъ Тургенева въ то время составляли Некрасовъ, Панаевъ, Дружининъ, Григоровичъ, Боткинъ, Анненковъ, Писемскiй, Гончаровъ. Толстой бывалъ также на этихъ собранiяхъ. Онъ игралъ на нихъ роль enfant terrible. Ему казалось, что Тургеневъ слишкомъ краснорѣчивъ и «фразистъ», самъ онъ перегибалъ въ другую сторону, но желанная, столь великая простота, естественность, не такъ-то легко давалась: тутъ приходилось-бы ужъ подыматься къ Пушкину — толстовское-же стремленiе къ угловатости, «корявости», конечно, простотою не было. Развѣ простота вся та извѣстная сцена, когда Толстой, возражая волнующемуся Тургеневу, заявилъ:

— Я не могу признать, чтобы высказанное вами было вашими убѣжденiями. Я стою съ кинжаломъ или саблею въ дверяхъ и говорю: «пока я живъ, никто сюда не войдетъ». Вотъ это убѣжденiе. А вы другъ отъ друга стараетесь скрывать сущность вашихъ мыслей и называете это убѣжденiемъ.

Ни съ какимъ кинжаломъ нигдѣ Толстой не стоялъ, собственную жизнь прожилъ въ огромныхъ противорѣчiяхъ съ этими самыми «убѣжденiями», и въ нѣкоторомъ смыслѣ показалъ себя вовсе не сильнымъ человѣкомъ — такъ что выпады вродѣ приведенныхъ меньше всего правдивы и просты. Въ нихъ есть театръ, подмостки (чего не лишенъ былъ и Тургеневъ, но въ другомъ родѣ. Тургеневскiй театръ условенъ въ «изяществѣ», толстовскiй въ «простоватости»).

 

// 103

 

Но Тургеневъ всегда зналъ, что онъ не пророкъ, не реформаторъ. Поэтому, въ нѣкоторомъ смыслѣ держался проще Толстого. Ему слишкомъ близокъ былъ духъ свободы и незамутненнаго художества.

Изъ личнаго знакомства этихъ замѣчательныхъ людей не вышло ничего. Но странныя, болѣзненныя и тяжелыя отношенiя тянулись всю жизнь, то обостряясь, надолго вовсе прерываясь, то возобновляясь.

 

// 104

 

СУМРАКЪ.

 

И вотъ, прошло шесть лѣтъ, какъ покинулъ Тургеневъ Францiю. Шесть очень важныхъ лѣтъ. Изъ бѣдствующаго литератора въ неладахъ съ матерью онъ обратился въ перваго писателя страны, признаннаго всѣми, имѣющаго связи и въ свѣтѣ, и въ среднемъ кругу, человѣка съ хорошими средствами и вполнѣ независимаго. Слава шла къ нему по заслугамъ. «Бѣжинъ лугъ», «Пѣвцы», «Касьянъ съ Красивой мечи», углубляли «Записки Охотника». «Фаустъ» вводилъ въ таинственнаго Тургенева. «Рудинъ» показалъ въ немъ романиста. Блестящiй, удачливый, красивый Тургеневъ… Какъ будто все, что нужно.

Уже съ 53-го года прекратилась его переписка съ Вiардо (или почти прекратилась) — вслѣдъ за весенней встрѣчей въ Москвѣ. Врядъ-ли встрѣтились они плохо. Скорѣе наоборотъ. Но что-то начало удалять ихъ другъ отъ друга. (Не освобождая вполнѣ). Сказалъ-ли онъ ей о себѣ? Дошли-ли до нея вѣсти объ Ольгѣ Александровнѣ? Почувствовалъ-ли онъ въ ея жизни нѣчто иное? Во всякомъ случаѣ, къ концу этого шестилѣтiя нѣкое безпокойство стало Тургенева точить. Не такъ проста была его исторiя съ Вiардо. Приходилось все досказать, дожить, доиспытать. Его вновь потянуло на западъ. Осуществить это стало легче — Крымская война кончилась.

Какъ разъ въ то время Тургеневъ познакомился съ графиней Елизаветой Георгiевной Ламбертъ — женщиной тонкой и умной, мистическаго склада, глубоко вѣрующей. Часто навѣщалъ ее въ Петербургъ на Фурштадтской, сиживалъ наединѣ въ уютной комнатѣ съ иконами, книга-

 

// 105

 

ми, велъ тѣ бесѣды, на которыя былъ великiй мастеръ: что-то изливалъ, о чемъ-то вздыхалъ, въ чемъ-то искалъ (и находилъ) сочувствiе. Графинѣ открылъ онъ свои сердечныя дѣла. Началась между ними и переписка.

Связи въ свѣтѣ у Елизаветы Георгiевны были большiя. Онъ передъ ней за многихъ хлопоталъ, и ему самому, видимо, помогла она въ 1856 году съ выѣздомъ за границу (не такъ охотно, все-таки, давали разрѣшенiе). Въ майскомъ письмѣ 1856 г. изъ Спасскаго онъ благодаритъ ее «за участiе», которое она оказала ему въ Петербургѣ. Прiоткрываетъ это письмо и кое-что въ немъ. «Съ тѣхъ поръ, какъ я здѣсь, мною овладѣла внутренняя тревога… Знаю я это чувство! Ахъ, графиня, какая глупая вещь потребность счастья, когда уже вѣры въ счастье нѣтъ!»

Въ iюнѣ поѣздка совсѣмъ налаживается.

«Позволенiе ѣхать за границу меня радуетъ… И въ то-же время я не могу не сознаться, что лучше было-бы для меня не ѣхать. Въ мои годы уѣхать за границу значитъ: опредѣлить себя окончательно на цыганскую жизнь и бросить всѣ помышленiя о семейной жизни». (Т. е. быть при Вiардо, не свивая «гнѣзда»).

А вотъ слѣдующее письмо, тоже iюньское: «Я не разсчитываю болѣе на счастье для себя, т. е. на счастье въ томъ опять таки тревожномъ смыслѣ, въ которомъ оно принимается молодыми сердцами… Впрочемъ, на словахъ-то мы всѣ мудрецы: а первая попавшаяся глупость пробѣжи мимо, такъ и бросишься за нею въ погоню. Какъ оглянусь я на свою прошедшую жизнь, я, кажется, ничего больше не дѣлалъ, какъ гонялся за глупостями. Донъ Кихотъ, по крайней мѣрѣ, вѣрилъ въ красоту своей Дульцинеи, а нашего времени Донъ-Кихоты и видятъ, что ихъ Дульцинея уродъ, а все бѣгутъ за нею».

Слова странные, но знаменательныя. Надежды на счастье нѣтъ, а гнаться за нимъ все-же хочется. Ѣхать за границу опасно, а все-таки ѣдетъ. Дульцинея не такая ужъ и красавица…

Ясно, къ кому это относится. Слово тяжелое, грубое, соскочило. Какой-то надломъ уже былъ. Что то задѣло. И въ то-же время — свободы, равнодушiя нѣтъ. Будто и переписка заглохла, и другiе уклоны являлись, и го-

 

// 106

 

ды подходятъ (къ сорока онъ считалъ себя уже «старикомъ»), а все-таки… грустно сидѣть въ великолѣпномъ Спасскомъ, гдѣ легко завести десять Ѳетисток, но гдѣ нѣтъ единственной, некрасивой Полины Вiардо.

И онъ тронулся — 21 iюля 1856 г. на пароходѣ въ Штеттинъ, какъ нѣкогда, въ молодости выѣзжалъ въ дальнiе края учиться. Тогда боялся матери, тайкомъ игралъ на параходѣ и чуть не погибъ въ пожарѣ. Теперь мать давно въ могилѣ. Пожара не случилось, въ штосъ онъ играть отлично могъ-бы, да не хотѣлось — зато поѣздка вся была азартной игрой. Онъ ставилъ крупно, на Вiардо и на все будущее свое…

Изъ Штеттина во Францiю, снова осень въ Куртавенелѣ. Снова Вiардо, замокъ временъ Франциска, паркъ, милые пруды, каналы, тополя, дубы и вязы, лѣса, поля, гдѣ стрѣляли они съ Луи Вiардо куропатокъ. Будто-бы все прежнее, но все и другое. Дорого пришлось платить этою осенью за дни былыхъ куртавенельскихъ радостей!

Шесть лѣтъ разлуки оказались не пустякъ. Фетистка, Ольга Александровна — съ его стороны. Была-ли у женщины въ расцвѣтѣ силъ, съ натурой и темпераментомъ Вiардо-Гарсiа вся душа прикована къ старому, безцвѣтному мужу, охотнику за жаворонками и куропатками? Могла-ли она такъ ужъ отдаться загадочному русскому другу, шесть лѣтъ безвыѣздно прожившему въ Скиѳiи, не столь много ей и писавшему, имѣвшему связь, чуть не женившемуся? Надо быть справедливымъ: Вiардо не бралась за роль Пенелопы. Но вотъ теперь, послѣ шести лѣтъ отсутствiя, этотъ туманный, мечтательный другъ появляется… Началось что-то новое.

Нѣтъ сомненiя, что вернувшись, онъ увидалъ такое, о чемъ издали, можетъ быть, и догадывался, но не зналъ точно. А теперь вложилъ персты. Молва называла его соперникомъ извѣстного художника Арiи Шеффера, близкого человѣка къ Полинѣ — онъ писалъ и ея портретъ.

Тутъ и оказалось, что пока жилъ Тургеневъ въ Спасскомъ, блисталъ въ Петербургѣ, Полина представлялась ему петраркической мечтой, смутно вздыхательной, къ которой жизненно не такъ ужъ онъ и стремился. Теперь, увидѣвъ, что его дело проиграно, испыталъ все, что

 

// 107

 

полагается. Въ страстности, умѣнiи страдать, ненавидѣть, оскорблять или впадать въ болѣзненный восторгъ проявилъ даже неожиданную силу.

Какъ разъ тою-же осенью Фетъ находился во Францiи. Смѣсь замѣчательнаго поэта съ грубоватымъ помѣщикомъ, поклонника Шопенгауэра съ провинцiальнымъ офицеромъ, Фетъ явился въ Куртавенель на зовъ Тургенева, но не особенно удачно. Тургеневъ что-то перепуталъ. Въ разстройствѣ чувствъ забылъ — и вышло такъ, что въ день Фетова прiѣзда онъ надолго отправился съ Луи Вiардо стрѣлять куропатокъ. Лошадей въ Розье не выслали, Фета подвезъ случайный фермеръ. Въ замкѣ удовольствiе прiема выпало самой Полинѣ. Она повела Фета на прогулку. Охотниковъ встрѣтили только подъ вечеръ, выйдя въ поле — и какъ разъ въ Куртавенелѣ въ эти дни были гости, такъ что и помѣстить прiѣзжаго оказалось нелегко. Все-таки, онъ провелъ здѣсь нѣсколько дней.

Нѣкоею своей аляповатостью, видомъ армейскаго офицера endimanché, несмѣшными анекдотами на плохомъ французскомъ, кольцами на рукахъ, произвелъ онъ впечатлѣнiе непрiятное. Съ Тургеневымъ иногда запирался и спорилъ. Кричали такъ, что Вiардо казалось — не убьютъ-ли другъ друга эти два скиѳа, шумѣвшихъ на своемъ загадочномъ языкѣ. Но быть можетъ Фетъ — въ другомъ смыслѣ — попалъ и во-время. Все-таки это свой человѣкъ, прiятель, сосѣдъ по именiю и художеству.

Тургеневъ многое ему разсказалъ — горькiе и тяжелые вещи о себѣ и Полинѣ. Самъ онъ себя ненавидѣлъ: тогда лишь блаженствуетъ, когда женщина каблукомъ наступитъ ему на шею и вдавитъ лицо въ грязь. А въ одну горькую, и больную минуту, выкрикнулъ («заламывая руки надъ головою и шагая по комнатѣ»):

— Боже мой, какое счастье для женщины быть безобразной!

Фетъ возвратился въ Парижъ, но все запомнилъ. Перебрался осенью и Тургеневъ — на rue de Rivoli (а съ января нанялъ квартиру 11, rue de l^'Arkade). Много стоновъ мог-бы записать Фетъ за эту зиму, едва-ли не труднѣйшую для Тургенева. Точно-бы все тутъ соединилось

 

// 108

 

противъ него, начиная съ климата: холода разразились безпощадные.

Случалось въ рабочихъ кварталахъ, что ночью дѣти замерзали въ колыбелях]. Отопленiе и въ порядочныхъ квартирахъ было ужасное. Тургеневъ жестоко мерз]. Приходилось сидѣть за письменнымъ столомъ въ нѣсколькихъ шинелях]. Из]-за холодовъ обострились его недомоганiя — открылись тяжелые боли въ нижней части живота. Не могъ не вспомниться отецъ, Сергѣй Николаевичъ, рано погибшiй отъ каменной болѣзни. Извѣстна мнительность Тургенева. Въ болѣзняхъ все казалось ему всегда наихудшимъ. Толстой, находившiйся тогда тоже въ Парижѣ, писалъ о немъ Боткину: «Страдаетъ морально такъ, какъ можетъ только страдать человѣкъ съ его воображенiемъ».

Тургенева лѣчили, прижигали, мучили… Ему предстояла еще, несмотря на мрачныя мысли, долгая жизнь. Но вспоминая о его мученическомъ концѣ, болѣе понимаешь и подозрительность: будто острѣе другихъ чувствовалъ онъ въ себѣ страшнаго врага.

Съ Вiардо ничего не налаживалось. Съ дочерью тоже нелегко. Поля давно превратилась во французскую Полину, такъ забыла все русское, даже языкъ, что не могла отвѣтить отцу, какъ по русски «вода», «хлѣбъ» — зато отлично декламировала Мольера. Ей шелъ пятнадцатый годъ. Съ Полиною Вiардо она не ужилась, да можетъ быть, теперь и самому Тургеневу не очень то хотѣлось, чтобы она у ней оставалась. Онъ взялъ дочери гувернантку, англiйскую даму Иннисъ, и втроемъ поселились они на rue de l'Arkade.

Больной, раздираемый любовными страданiями отецъ, подростокъ-дочь, выросшая въ чужой странѣ, въ чужой семьѣ полусироткой, полу-изъ милости, характеромъ не изъ удобныхъ, отца совершенно не знавшая и близости къ нему не чувствовавшая, да англiйская гувернантка (чеховская дочь Альбіона) — невеселое сообщество.

На душѣ у Тургенева мрачно. Все не нравится, все не по немъ. Не нравится онъ самъ себѣ, не нравится писанiе. Въ настроенiи, не столь отъ гоголевскаго далекомъ, уничтожаетъ онъ рукописи. «Таланта съ особенной физiоно-

 

// 109

 

мiей и цѣлостностью у меня нѣт»… — значитъ, и пусть все на смарку. «Были поэтическiе струнки, да они прозвучали и отзвучали — повторяться не хочется — въ отставку!»

Зима 56—57 г. г., рѣдкая у Тургенева, ничего литературѣ не дала. Не жизнь была, а прозябанiе. И то, что не писалъ, что палъ духомъ и потерялъ (временно) вѣру въ свое дарованiе, еще больше угнетало.

И Парижъ, и парижская жизнь, и литература — все не по немъ, все не такъ. «Я замѣчаю одно обстоятельство: я ни одного француза не полюбилъ въ теченiе этой зимы, ни съ однимъ симпатически не сблизился». «Французская фраза мнѣ такъ-же противна, какъ и вамъ — и никогда Парижъ не казался мнѣ столь прозаически-плоскимъ». «Милый Яковъ Петровичъ, вы пеняете на меня за то, что я не пишу, а я именно потому не пишу ни къ вамъ, ни къ друзьямъ вообще, что ничего веселаго сказать не могу, а жаловаться и вздыхать не стоитъ. Мнѣ всячески скверно, и физически, и нравственно; но въ сторону это! Надѣюсь, что мнѣ лучше будетъ черезъ мѣсяцъ, т. е. когда я выѣду изъ Парижа. Солонъ онъ мнѣ пришелся, Богъ съ нимъ!». «Причина этого настроенiя вамъ извѣстна: я объ ней распространяться не стану. Она существуетъ въ полной силѣ — но такъ какъ я черезъ три недѣли съ небольшимъ покидаю Парижъ, то это придаетъ мнѣ нѣсколько бодрости».

Тургеневъ поступилъ разумно — изъ Парижа весной уѣхалъ. Побывалъ въ Лондонѣ, а лѣтомъ попалъ въ нѣмецкiй городокъ Зинцигъ, близъ Рейна, недалеко отъ Бонна. Въ Зинцигѣ пилъ воды, провелъ мѣсяцъ. Хотя зимой казалось ему, что онъ больше ничего не напишетъ, но какъ разъ тутъ, въ Германiи и родилась «Ася». Старый нѣмецкiй городокъ, липы, виноградные усики, луна, пѣтухъ на готической колокольнѣ, бѣлокурыя дѣвушки, гуляющiя по вечерамъ, одиночество, Рейнъ — все это очень тургеневское, и вѣроятно очень его окрыляло. «Ася» вполнѣ удалась. Повѣсть прославлена — дѣйствительно, налита поэзiей. Можетъ быть, нѣсколько слишкомъ «поэтична» (руины, закаты, луна, виноградники, и т. п.). Но въ ней есть и черта очень странная. Во всю прозрачность, остро-

 

// 110

 

ту «поэтическихъ» чувствъ введенъ рѣзкiй «мотивчикъ»: разсказчикъ прiѣхалъ въ старый городокъ потому, что искалъ уединенiя: «я только что былъ пораженъ въ сердце одной молодой вдовой». Эта вдова «сперва даже поощряла меня, а потомъ жестоко меня уязвила, пожертвовавъ мною одному краснощекому баварскому лейтенанту». Вдова упорно проходитъ черезъ всю «Асю», служитъ центромъ раздраженiя и насмѣшки, претерпѣваетъ явную авторскую нелюбовь («не безъ нѣкотораго напряженiя мечтая о коварной вдовѣ», «въ теченiе вечера ни разу не вспомнилъ о моей жестокой красавицѣ», и т. д.). Повѣсть построена такъ, что чувство къ вдовѣ вытесняется — ощущенiемъ поэзiи мѣста, тихой, простой жизни, образомъ самой Аси. Какъ будто надо отдѣлаться отъ тяжелаго и дурного — это и достигается въ мирной, старомодной странѣ. Будто и горькая радость есть въ томъ, чтобы вдову опошлить, принизить («краснощекiй лейтенантъ…»).

Не такъ просто дается смиренiе. Не одна поэзiя старой Германiи въ Тургенева вливалась. Острыя, неизжитыя страсти рождали каррикатуру. (На подлинникъ умышленно не походившую. Но тѣмъ язвительнѣе уколъ).

Онъ провелъ въ Зинцигѣ весь iюль. Графинѣ Ламбертъ такъ писалъ: «Я дурно себя чувствую и долженъ отсюда ѣхать, куда — не знаю самъ». Вскорѣ попалъ въ Булонь, и продолжаетъ то-же письмо: «Да, графиня, я рѣшилъ воротиться, и воротиться надолго. Довольно я скитался и велъ цыганскую жизнь».

Вiардо-же тѣмъ временемъ родила сына Поля. Тургеневъ по этому случаю написалъ ей письмо неестественно восторженное. «Hurrah! Ура! Lebehoch! Vivat! Evviva! Zito!»… и даже восклицанiе по старо-кёльнски, по арабски. Все оно вообще болезненно, въ настоящей радости такъ не пишутъ. Боль, которую хочется заглушить театральнымъ восторгомъ, въ немъ не скрыта.

Г-жа Вiардо родила сына 20 iюня 1857 г. Фетъ посѣтилъ Тургенева, только что прiѣхавшаго, въ сентябрѣ 1856-го — ровно девять мѣсяцевъ тому назадъ… Дальше все тайна. Поль могъ быть сыномъ Тургенева, пока

 

// 111

 

тотъ не узналъ о Шефферѣ. Могъ быть и не его сыномъ. Во всякомъ случаѣ, тутъ для Тургенева была драма.

 

* *

*

Въ августѣ онъ попалъ въ Булонь, на морскiя купанья. Затѣмъ — Парижъ. Далѣе все тотъ-же вѣтеръ занесъ его на горестное пепелище — въ Куртавенель. Отсюда пишетъ онъ Некрасову: «Ты видишь, что я здѣсь, т. е. что я сдѣлалъ именно ту глупость, отъ которой ты предостерегалъ меня». Некрасовъ былъ практическiй, и крѣпкiй человѣкъ — зналъ, какъ въ такихъ случаяхъ надо дѣйствовать. Зналъ-бы и покойный Сергѣй Николаевичъ Тургеневъ. Иванъ-же Сергѣевич, прiѣхавъ туда, куда не надо, могъ только вздыхать: «Такъ жить нельзя. Полно сидѣть на краешкѣ чужого гнѣзда. Своего нѣтъ, ну и не надо никакого».

Тѣмъ не менѣе, послѣ тоски Куртавенеля и ему удалось сдѣлать правильный шагъ: вновь двинулся онъ въ путешествiе, выбралъ Италiю, Римъ. Лаврецкiй, въ сходномъ положенiи, поступилъ такъ-же. («…Онъ поѣхалъ не въ Россiю, а въ Италiю». «Скрываясь въ небольшомъ итальянскомъ городкѣ, Лаврецкiй еще долго не могъ заставить себя не слѣдить за женой»).

Тургеневъ въ Италiи уже бывалъ — давно, семнадцать лѣтъ назадъ, студентомъ. Тогда жилось легко, свѣтло. Все — впереди. Теперь онъ — человѣкъ съ рано посѣдѣвшими кудрями, нездоровый, упорно думающiй о смерти, одинокiй, съ разгромленнымъ сердцемъ. Но Италiя осталась прежней, и не обманула.

Боткинъ, съ которымъ онъ отправился, не могъ замѣнить Станкевича. Но оказался хорошимъ товарищемъ. Они вмѣстѣ подъѣзжали къ Риму на лошадяхъ, въ дилижансѣ, и первый видъ на него открылся съ Monte Mario, а вступили чрезъ Porta del Popolo. Тургеневъ остановился въ Hôtel de l^'Angleterre, на via Bocca di Leone — тамъ они и обѣдали съ Боткинымъ.

Началась жизнь, какую не могъ не вести Тургеневъ, какъ-бы себя ни чувствовалъ: музеи, галлереи, катакомбы,

 

// 112

 

знакомство съ художниками, Александръ Ивановъ, заканчивавшiй свою знаменитую картину, поѣздки въ Альбано, дикое Rocca di Papa, Фраскати, гдѣ вечерняя заря заливала ихъ «нестерпимо пышнымъ заревомъ, пылающимъ потокомъ кроваваго золота. Вилла д^'Эсте, книги, классики.

Осень и Римъ шли къ его настроенiю. Нѣкогда этотъ Римъ наполнялъ красотой молодую его душу. Теперь помогалъ изживать горе. Вiардо ему не писала — не отвѣчала на письма. Но онъ переписывался съ друзьями — Анненковымъ, графиней Ламбертъ. «Природа здѣшняя очаровательно величава — и нѣжна, и женственна въ то-же время. Я влюбленъ въ вѣчно-зеленые дубы, зончатыя пинiи и отдаленныя блѣдно-голубыя горы. Увы! я могу только сочувствовать красотѣ жизни — жить самому мнѣ уже нельзя. Темный покровъ упалъ на меня и обвилъ меня; не стряхнуть мнѣ его съ плечъ долой». — Какъ такъ стряхнуть, если сидя на Пинчiо, увидавъ проѣзжающую въ коляскѣ даму — вдругъ бросаетъ онъ собесѣдника и какъ сумасшедшiй кидается догонять экипажъ: показалось, что это Полина.

Но онъ самъ понимаетъ, что нѣчто надо закончить: «Въ человѣческой жизни», пишетъ графинѣ Ламбертъ, «есть мгновенiя перелома, мгновенiя, въ которыя прошедшее умираетъ и зарождается новое. Горе тому, кто не умѣетъ ихъ чувствовать — и либо придерживается мертваго прошедшаго, либо до времени хочетъ вызвать къ жизни то, что еще не созрѣло».

Риму и надлежало перевести Тургенева съ одного пути на другой. Нелегко это давалось. Римъ пустилъ въ ходъ всѣ свои прельщенiя. Осень была чудесна. Всѣ синѣющiя небеса, вся роскошь Испанской лѣстницы съ красноватыми башнями Trinita dei Monti, величiе Ватикана, задумчивость базиликъ, тишина Кампаньи, фонтаны, Сивиллы, таинственная прахообразность земли — все говорило объ одномъ, въ одномъ растворяло сердце. У Тургенева были глаза, чтобы видѣть. Были уши, чтобы слышать. «Римъ удивительный городъ: до нѣкоторой степени онъ можетъ все замѣнить: общество, счастье, даже любовь». Вѣчность входила въ него, мѣняла, лѣчила. Дѣлалось это

 

// 113

 

медленно. Онъ и самъ не все видѣлъ. Иногда болѣзнь непрiятно раздражала и томила. Темныя мысли — о судьбѣ, смерти, бренности именно съ этого времени крѣпче въ немъ гнѣздятся. И все-таки Римъ врачевалъ.

Это видно въ самомъ его творчествѣ. Очень важно, и очень хорошо, что онъ въ Римѣ задумалъ (и частiю написалъ) «Дворянское гнѣздо». Въ этихъ страданiяхъ создалъ тишайшiй и христiаннѣйшiй образъ Лизы. Той зимой ему прiоткрылся просвѣтъ, могшiй дать утѣшенiе: путь религiи. Для себя онъ, къ несчастiю, его не принялъ. Но съ любимою героинею по немъ шелъ, значитъ какъ-то, въ чужой жизни, художнически, но изжилъ. Изживалъ въ «Дворянскомъ гнѣздѣ» и другое. Вся исторiя Лаврецкаго и жены, измѣнившей ему съ бѣлокурымъ смазливымъ мальчикомъ лѣтъ двадцати трехъ — еще неостывшее личное. По напряженiю, рѣзкости, эти страницы «Асѣ» не уступаютъ. «Измѣнница» и соперникъ тоже унижены (тамъ «краснощекiй баварскiй лейтенантъ», здѣсь ничтожный Эрнестъ). Лаврецкiй, узнавъ объ измѣнѣ Варвары Павловны (дѣло происходитъ въ Парижѣ), взялъ карету и велѣлъ везти себя за городъ. И вотъ ночь, которую пробродилъ онъ въ окрестностяхъ, останавливаясь и всплескивая руками, то безумствуя, то странно смѣясь, и этотъ «дрянной загородный трактиръ», куда въ отчаянiи зашелъ, взялъ тамъ комнату, сѣлъ у окна, и судорожно зѣвая, восстановляя воображенiемъ весь свой позоръ просидѣлъ до утра… это еще все не смиренiе. Но эпизодъ потонулъ — въ другомъ. Общiй тонъ — Лиза, тишина, благообразная няня, милая тетушка Марѳа Тимофеевна, зеленое безмолвiе деревенской Россiи, послѣдняя заря дворянскаго быта и (за сценой) медленный монастырскiй перезвонъ.

«Дворянское гнѣздо» чудесно проникнуто старой Россiей. Приближались шестидесятые годы. Пора было прощаться съ ней — Тургеневъ распрощался щедро, всѣми средствами таланта зрелаго, въ самомъ цвѣтенiи (хотя прошлой зимой, въ Парижѣ ему и казалось, что все кончено). Для себя лично онъ прощался въ романѣ съ «тревожной» полосой жизни, когда есть надежды. Онъ отходилъ отъ нихъ, пытался отходить отъ «счастiя» и какъ

 

// 114

 

бы обрекалъ себя на безпрiютную художническую жизнь. Римъ и Италiя помогали ему въ этомъ.

Но не одинъ Римъ, и не одна Италiя. «Дворянское гнѣздо» слагалось небыстро. Въ Италiи родилось основное зерно его. Здѣсь больше думалъ Тургеневъ о немъ, чѣмъ писалъ. Писанiе шло иначе.

Весной 1858 г. онъ тронулся изъ Рима. Остановился во Флоренцiи, гдѣ успѣвалъ подолгу спорить съ Аполлономъ Григорьевымъ, остановился въ Венѣ: тамъ лѣчилъ его профессоръ Зигмундъ, прописавшiй воды. Въ Дрезденѣ встрѣтился съ Анненковымъ, въ Лейпцигѣ слушалъ Вiардо и писалъ въ Парижъ дочери, что изъ-за этого задерживается. Побывалъ затѣмъ и въ Парижѣ, въ Лондонѣ. Лѣтомъ-же оказался у себя въ Спасскомъ.

На этотъ разъ довольно близко вошелъ къ нему Фетъ, у нихъ получился союзъ поэтическо-охотницкiй. Фетъ читалъ свои стихи, переводы. Тургеневъ слѣдилъ по подлиннику, критиковалъ, одобрялъ, смотря по качеству работы. Затѣмъ закатывались они на охоту, какъ истинные баре и художники. Впередъ отправлялась тройка съ охотникомъ Аѳанасiемъ, поваренкомъ и всяческой снѣдью. На другой день выѣзжалъ тарантасъ, тоже тройкой — Тургеневъ съ Фетомъ. Ѣхали вдаль. Напримѣръ, днемъ изъ Спасскаго, вечеромъ въ городишкѣ Болховѣ ночлегъ, на такомъ постояломъ дворѣ съ иконами въ горницѣ, что хозяйка не позволяетъ тургеневской Бубулькѣ и въ комнату войти. Приходится долго доказывать, убѣждать, что это особенная собака, деликатная, не «песъ», никакой нечистоты отъ нея быть не можетъ. Слѣдующiй день опять весь ѣдутъ, ночуютъ у знакомыхъ помѣщиковъ — уже въ другой губернiи, и на третiй день забираются въ глушь Полѣсья, гдѣ тетерева гуляютъ по вырубкамъ какъ куры въ курятникѣ — тамъ начинаютъ поэты свои гомерическiе охоты. Наперебой палятъ изъ шомпольныхъ ружей, у Тургенева заряды приготовлены заранѣе (!) и это огорчаетъ Фета, которому больше приходится возиться съ насыпанiемъ въ стволъ пороха, дроби. Настрѣлянныхъ тетеревовъ на привалѣ потрошатъ вѣрные слуги, обжариваютъ, набиваютъ можжевельникомъ — лишь въ такомъ видѣ можно довезти ихъ домой.

 

// 115

 

Печетъ солнце, льютъ дожди, охотники укрываются подъ березами, но все-же мокнутъ, потомъ сохнутъ, вновь стрѣляютъ, соперничаютъ въ ловкости стрѣльбы, усталые заваливаются спать на сѣновалахъ, утромъ умываются ледяною водой, днемъ лакомятся дичиной, удивительной земляникой въ молокѣ, которой Фетъ пожираетъ цѣлыя миски, раскрывая ротъ «галчатообразно»… Россiя дышитъ на нихъ дыханiемъ лѣсовъ, полей, всей страшной силой необъятности своей.

Въ жизни этой, между охотъ и чтенiемъ стиховъ, среди полей Новоселокъ или въ паркѣ Спасскаго, то въ чувствахъ горестныхъ, то въ относительномъ успокоенiи дозрѣваетъ «Дворянское гнѣздо».

Ѣдетъ Тургеневъ съ Фетомъ, напримѣръ, въ дальнее имѣнiе Тапки. Старый слуга, стерегущiй запертый домъ, отворяетъ его. Они ночуютъ, среди безмолвiя, глубокой тишины, зелени и меланхолiи запущеннаго мѣста: это Лаврецкiй прiѣхалъ къ себя въ Лаврики, въ такомъ-же настроенiи «отказа» и смиренiя. (Именно тутъ онъ и будетъ потомъ удить рыбу съ Лизой).

Въ iюлѣ Тургеневъ уже работаетъ надъ романомъ, рождающимся подъ двойнымъ благословенiемъ — Италiи и деревенской Россiи, рождаемымъ подъ крестомъ горя, одиночества, неудачной любви. Дорого обошлась поэту слава романа…

Но если-бы въ то время посмотрѣть на Тургенева со стороны, не всякiй разъ и угадалъ-бы, что съ нимъ: онъ бывалъ временами и очень веселъ, по дѣтски шумливъ. Напримѣръ, занимаются они съ Фетомъ тѣмъ, что наперегонки ходятъ вокругъ клумбы — Тургеневъ гордъ, что идетъ быстрѣй «несчастнаго толстяка съ кавалерiйскою походкой» — на десятомъ кругу обгоняетъ Фета на полъ-клумбы. Или: Фетъ читаетъ ему свой переводъ изъ Шекспира. Тургеневъ слѣдитъ по подлиннику. Въ одномъ мѣстѣ Фетъ переводитъ (говоря о сердцѣ): «о, разорвись!» Тургеневу не нравится.Фетъ пускаетъ вариантъ: «о, лопни!» — Тургеневу опять не нравится. «Тогда», говоритъ Фетъ, «какъ заяцъ, съ крикомъ прыгающiй надъ головами налетѣвшихъ борзыхъ, я рискнулъ воскликнуть: «я лопну!»

 

// 116

 

Тургеневъ, прямо съ дивана, разразившись хохотомъ, бросается на полъ, кричитъ и ползаетъ какъ ребенокъ отъ восторга.

Дѣло происходитъ у Фета въ имѣнiи — на крикъ вбѣгаютъ дамы, не менѣе, вѣроятно, изумленныя, чѣмъ нѣкогда въ Парижѣ Наталiя Герценъ и Тучкова при театральныхъ упражненiяхъ Тургенева. А рядомъ съ этимъ и подъ всѣмъ этимъ, Лаврецкiй въ послѣднiй разъ прiѣзжаетъ въ домъ Лизы Калитиной, где быстро отцвѣлъ его романъ. Сидя на скамейкѣ, подъ старыми липами, смотритъ на бѣготню, шумъ, радость молодежи — Лаврецкiй, вкусившiй уже (ему всего сорокъ лѣтъ!) смиренiя зрѣлости, сознанiя, что жизни со счастiемъ для него быть не можетъ.

Въ это время съ особенной остротой переживалъ, пережевывалъ Тургеневъ дѣла своего сердца: какъ боли физическiя, то обострялась, то ослабѣвала тоска. «Дворянское гнѣздо» — первое, временное ея преодолѣнiе. (Какъ разъ лѣтомъ 1858 г. скончался Ари Шеффер, другъ Полины. Тургеневъ нашелъ въ себѣ силы тепло и задумчиво написать ей о его смерти).

Осенью онъ повезъ романъ въ столицу. Успѣхъ, на этотъ разъ, оказался рѣшающимъ. Толстой еще не написалъ «Войны и мира». Достоевскiй находился въ ссылкѣ.

Соперниковъ Тургеневу въ литературе не было.

 

// 117

 

ШЕСТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ.

 

…Тургенева всегда раздражала неустроенность и «отсталость» Россiи — деспотическое правительство, крѣпостное право. Съ раннихъ лѣтъ сталъ онъ западникомъ. Преклонился передъ болѣе культурнымъ государственнымъ устройствомъ, передъ большей свободой общества. Настолько преклонился, что иной разъ недалеко оказывался отъ заурядного либерала. Величайшей глубины Россiи — ея религiи — почти не чувствовалъ. Вѣрнѣе, разумомъ не признавалъ: нѣкiй «Вѣстникъ Европы» заслонялъ ему ее (а сердце, по временамъ, давало удивительные образы святой Руси). Онъ Гоголя мало зналъ лично. Литературно цѣнилъ высоко, но при близкомъ знакомствѣ конечно разошелся-бы. Славянофиловъ всегда не любилъ. Но съ Аксаковымъ-патрiархомъ находился въ добрыхъ отношенiяхъ — правда, больше изъ-за охоты. Собирался сблизиться съ Константиномъ Аксаковымъ въ пятидесятыхъ годахъ, да не вышло. Вѣра Сергѣевна Аксакова записала о Тургеневѣ, навѣщавшемъ ихъ въ Абрамцевѣ, тяжелыя вещи: онъ казался ей не-духовнымъ, лишь слегка склоннымъ къ «душевности». Человѣкомъ ощущенiй, утопающимъ въ гастрономiи. По ея взгляду, онъ и художество чувствовалъ физически — вродѣ вкуснаго блюда. Духовное-же шло мимо.

Въ семьѣ Аксаковыхъ была теплота, свѣтъ, связанные съ ихъ глубоко-христiанскимъ складомъ. Тургеневъ нѣсколько иной — прохладнѣй, это вѣрно. Сойтись они не могли. Но Вѣра Сергѣевна неправа, отрицая въ немъ за-

 

// 118

 

предѣльный порывъ. Только мистика его не-православна. Магическое, таинственно-колдовское наиболѣе его влекло.

Изъ-за «разумнаго» своего западничества разошелся Тургеневъ со многими писателями, крупнѣйшими: Толстымъ, Достоевскимъ, Тютчевымъ, Фетомъ, даже съ Герценомъ (не считая славянофиловъ). Тутъ оказался упоренъ, послѣдователенъ: какъ западная Вiардо прошла черезъ всю его сердечную жизнь, такъ тепловатый либерализмъ не оставилъ его ума. Онъ признавалъ очень правильныя и разумныя вещи: гуманность, просвѣщенiе, свободу, «дѣльныхъ» и «честныхъ» людей, «надо работать», всѣ потугинскiя благонамѣренныя разсужденiя, вплоть до пользы желѣзныхъ дорогъ и необходимости реформъ. Но не этимъ истинно себя украсилъ.

Время шло. Выигрывала ставка Тургенева: наступили «шестидесятые годы», смѣнялось царствованiе Николая болѣе мягкимъ — Александра II-го. Готовилось освобожденiе крестьянъ, судебныя реформы. Стали появляться и имѣли успѣхъ люди, возросшiе на французской революцiи и европейскомъ позитивизмѣ. «Дворянское гнѣздо» уходило. Нельзя было его задерживать. Жизнь надвигалась, двуликая и трагическая. Одной рукой руша рабство, давая справедливый судъ, отмѣняя шпицрутены — другой внося ядъ мелкихъ идеекъ, создавая ничтожество, улицу, шумно лѣзшую въ литературу. Шестидесятые годы! Молодость нашихъ отцовъ, «время великихъ реформъ» — и оплеванiя Пушкина, непониманiя Толстого, Фета, Достоевского, время торжествующаго нигилизма, Базаровыхъ, бѣсовъ, Нечаева.

Странно отозвались шестидесятые годы на судьбѣ Тургенева. Ему хотѣлось отвѣчать времени. Толстой и Достоевскiй шли наперекоръ, и одолѣли. Тургеневъ болѣе поддавался, да какъ разъ этихъ временъ и ждалъ, правда, въ болѣе мягкомъ обликѣ (какъ мы революцiю). Дождался тѣхъ, кто его-же и заушилъ. Частью и талантъ свой направилъ на трудные, художнически невыгодные пути. Получилъ здѣсь шумную славу и великiя поношенiя.

Первый его «общественный» романъ — «Наканунѣ», вещь съ большими поэтическими достоинствами и нѣкоей за-

 

// 119

 

жигательностью. «Тургеневская» дѣвушка выходитъ, наконецъ, изъ «гнѣзда», бросаетъ домъ, родителей и увлеченная борцомъ за освобожденiе родины, отдается подвигу.

Тургеневъ попалъ здѣсь въ точку: не одна провинцiальная дѣвица, сходясь съ какимъ нибудь нигилистомъ, воображала себя Еленой. Романъ вызвалъ одобренiе одной части публики (молодежь, интеллигенцiя), недовольство другой. Изъ свѣтскихъ друзей Тургенева графиня Ламбертъ такъ порицала произведенiе, что авторъ собирался рвать рукопись.

Главныя огорченiя ждали его, однако, не справа отъ графинь, а слѣва, отъ критики. Тургеневъ «природно» не нравился новой породѣ въ литературѣ — маленькимъ, безталаннымъ Бѣлинскимъ. Удивительное дѣло: они появились въ томъ самомъ «Современникѣ», который Тургеневъ и создавалъ. За двѣнадцать лѣтъ «Современникъ» занялъ въ литературѣ мѣсто крупное. Его редакторомъ былъ Некрасовъ — замѣчательный, высокоталантливый плебей изъ дворянъ, Некрасовъ острый и умный, оборотистый и темный, пронзительный и двусмысленный, почти генiальный въ народной сути своей, злой и рыдательный, прожившій нечитсую жизнь, глубоко страдавшiй, ловившiй моментъ и невыигравшiй, поэтъ, журналистъ, дѣлецъ, человѣкъ, котораго первые люди времени называли «мерзавцемъ» — и авторъ «Власа», «Рыцаря на часъ»… Нѣтъ въ русской литературѣ фигуры, болѣе дающей обликъ славы и паденiя, возношенiя и презрѣнья.

Тургеневъ долго былъ съ нимъ прiятелемъ, на «ты», писалъ ему вещи интимныя. Шестидесятые годы развели ихъ. Развело «Наканунѣ» — будто-бы внѣшне, но истинная причина глубже. Некрасовъ вполнѣ объединился съ «семинарами», Тургеневъ навсегда остался художникомъ-бариномъ. Тургеневъ любилъ Фета, выдвигалъ Тютчева — тончайшiя блюда поэзiи. Отъ некрасовскихъ стиховъ отзывало для него тиной, «какъ отъ леща или карпа». Въ зрѣломъ развитiи эти два человѣка не могли быть вмѣстѣ.

И не зря пришло «внѣшнее» (то, что «Наканунѣ» со всею своею зажигательностью оказалось не въ «Современникѣ», гдѣ писали Чернышевскiй и Добролюбовъ, а въ

 

// 120

 

«Русскомъ Вѣстникѣ» у Каткова). Новыхъ людей, «разночинцевъ», весьма лѣво устремленныхъ, не могъ не раздражать Тургеневъ своею барственностью, громадной просвѣщенностью, избалованностью, краснорѣчiемъ, французскимъ языкомъ салоновъ XVIII вѣка, изяществомъ одежды, гастрономiей, легкимъ пришепетыванiемъ — можетъ быть, небрежной снисходительностью иногда, тономъ «сверху внизъ». А его задѣвало плебейство ихъ, невоспитанность, грязные ногти, самоувѣренность, иногда прямо наглость. (Добролюбовъ — одинъ изъ наиболѣе порядочныхъ средь нихъ — могъ позволить себѣ фразу: «Иванъ Сергѣевичъ, мнѣ скучно говорить съ вами, и перестанемъ говорить» — всталъ и перешелъ на другую сторону комнаты).

«Наканунѣ» появилось въ январьской книжкѣ «Русскаго Вѣстника» 1860 г. — и тотчасъ началсъ обстрѣлъ въ «Современникѣ». Въ мартовскомъ номерѣ статья Добролюбова, гдѣ утверждалось, что Тургеневу не хватаетъ таланта для такой темы и вообще нѣтъ «ясного пониманiя вещей». Въ апрѣльской — насмѣшки надъ только что появившеюся «Первою любовью». (Чернышевскiй-же упрекалъ Тургенева въ томъ, что въ угоду богатымъ и влiятельнымъ друзьямъ онъ окаррикатурилъ Бакунина въ «Рудинѣ»).

Нравы юмористики того времени невысоки. Въ «Искрѣ» Курочкинъ писалъ: «Людская пошлость заявляетъ, что въ слѣдующемъ году она будетъ угощать почтеннѣйшую публику — Фетомъ, балетомъ, паштетомъ и вновь — Бертами, Минами, Фринами». «Свистокъ» (юмористическiй отдѣлъ «Современника») глумился надъ жизнью Тургенева. Первый русскiй писатель переживалъ самыя черныя времена сердца, а некрасовскiе «писатели» смѣялись надъ тѣмъ, что онъ «слѣдуетъ въ хвостѣ странствующей пѣвицы» и «устраиваетъ ей овацiи на подмосткахъ провинцiальныхъ театровъ за границей». Къ концу года они такъ осмѣлѣли, что въ объявленiи о подпискѣ на «Современникъ» 1861 г. заявили, что отказываются отъ сотрудничества автора «Записокъ Охотника», ибо «расходятся съ нимъ въ убѣжденiяхъ» (Некрасовъ только что заманивалъ его къ себѣ, предлагалъ большiе деньги за романъ, и т. п!). И это лишь начало. Тургеневу предстояло пройти

 

// 121

 

сквозь строй: въ 61 году онъ окончилъ «Отцовъ и дѣтей». На слѣдующiй годъ романъ появился въ томъ-же «Русскомъ Вѣстникѣ».

Въ тургеневской литературной жизни ничего не было равного «Отцамъ и дѣтямъ» по шуму. «Тихiй» Тургеневъ оказался вполнѣ на базарѣ. Причины тому ясны. Въ романѣ клубилась, кипѣла современность. Отойдя отъ нѣдръ своихъ, питавшихъ въ немъ поэта, Тургеневъ попробовалъ изобразить «героя нашего времени» внѣшне. Лермонтовъ не то чтобы писалъ Печорина, Печоринъ самъ всплывалъ изъ него. Тургеневъ далъ Базарова «со стороны», точный, вѣрный и умный портретъ. Но сердце его не могло быть съ первымъ въ нашей литературѣ большевикомъ. Не было и великаго гнѣва Достоевского. Тургеневу просто хотѣлось быть справедливымъ и наблюдательнымъ. Онъ отнесся къ Базарову какъ ученый — глубины Тургенева этотъ Базаровъ, нигилистъ и отрицатель, никакъ не задѣвалъ.

Романъ получился замѣчательный, но безъ обаянiя. Въ немъ новый человѣкъ показанъ ярко (хотя и смягченно)… и ни тепло отъ него, ни холодно. Вѣрнѣе — прохладно, хотя Базаровъ умираетъ и очень трогательно, самая смерть его автора волновала.

Поднялись вопли. Молодежь обидѣлась. Разные гейдельбергскiе студенты собирали собранiя, автора судили, выносили резолюцiи, писали ругательные письма. «Современникъ» былъ въ восторгѣ, что можно лишнiй разъ лягнуть. Нѣкiй Антоновичъ «тиснулъ» статью «Асмодей нашего времени» — съ бранью на Тургенева.

Авторъ страдалъ, пытался что-то объяснить, но ничего, конечно, измѣнить не могъ: не подходилъ онъ къ людямъ, наполнявшимъ своимъ шумомъ, нигилизмами, «эмансипацiями» преддверiе освобожденiя крестьянъ. Въ неѣоторомъ родѣ онъ ихъ и взращивалъ. Теперь грызли его они-же. Они-же и отвлекали отъ влажнаго, женственнаго въ литературѣ — истинно-тургеневской стихiи.

 

// 122

 

* *

*

Елизавета Георгiевна Ламбертъ (дочь графа Канкрина, въ замужествѣ за блестящимъ адъютантомъ молодого наслѣдника — гр. Iосифомъ Ламбертъ) — появилась въ жизни Тургенева къ концу пятидесятыхъ годовъ, въ самое трудное для него время.

Извѣстно о ней мало. Вiардо много знаменитѣе ея, да и то вiардовскихъ писемъ не сохранилось. Елизавету Георгiевну можно почувствовать лишь сквозь письма Тургенева (къ ней). Это даетъ ея облику черту летейской тѣни. Ея не видно и не слышно. Она за сценой. Говоритъ всегда Тургеневъ. То, что говоритъ, и какъ говоритъ — косвенно, нѣжно и туманно изображаетъ ее самое.

Была-ли она красива? Сомнѣваюсь. Была-ли счастливой, довольной? Безспорно нѣтъ. Натура благородная и строгая, чистая и незадачливая, явилась она для Тургенева «утѣшительницей», изящнымъ другомъ. Ей да вѣрному своему Анненкову, писалъ онъ самыя задушевныя о себѣ вещи еще изъ Италiи, въ 57—58 г. г. Въ Петербургѣ (тогда-же, и въ шестидесяте годы), часто бывалъ у нея на Фурштадской — цѣлыми вечерами сидѣлъ въ будуарѣ и бесѣдовали они — объ этихъ свиданiяхъ не разъ вспоминаетъ онъ почти съ нѣжностью. Нѣчто отъ блѣдного, дорогого дагерротипа есть въ ощущенiи отъ графини Ламбертъ — всегда съ присутствiемъ грусти. Женщина съ какими-то своими сердечными ранами. Когда болѣли раны Тургенева, онъ въ ней находилъ сотоварища. Одинаково томившiеся, они хорошо понимали другъ друга. Рѣшали вопросъ о жизни «безъ счастiя» — вѣчный и безнадежный вопросъ! — но Тургеневу приходилось еще труднѣе: у графини, по крайней мѣрѣ, была вѣра (не единственный-ли вблизи него вѣрующiй человѣкъ, со сложною внутренней жизнью?). Но и ея положенiе не совсѣмъ легко. Ея дружественность къ нему готова была, временами, прорваться и въ большее: но не встрѣчала отвѣта.

Близость душевная была довольно большой. «Помните, какъ вы плакали однажды? Я напоминаю это вовсе не

 

// 123

 

для того, чтобы потрунить надъ вами, что-ли, нѣтъ, сохрани Богъ. Не слезы ваши меня трогали, а то, что вы могли и не стыдились плакать» — свѣтская женщина, очень чинная, при немъ, однако, плакала. Это писано въ 1859 году, когда самъ онъ, отмучившись первыми, горькими страданiями изъ-за Вiардо, все-таки никакъ смѣяться не могъ.

Онъ живетъ то въ Спасскомъ, то во Францiи, пишетъ изъ Куртавенеля, изъ «грязнаго городишки Виши», изъ Москвы, изъ самого Петербурга. Душевно какъ-то «мотается», пристанища у него нѣтъ, тонкiя руки графини Ламбертъ для него нѣкоторое успокоенiе (Тургеневъ любилъ красивыя женскiя руки). Облегчало и то, что онъ видѣлъ участiе къ себѣ прекрасной, изящной женщины (но не той, которая нужна!).

«Съ радостью думаю о вечерахъ, которые буду проводить нынѣшнею зимою въ вашей милой комнатѣ. Посмотрите, какъ мы будемъ хорошо вести себя, тихо, спокойно — какъ дѣти на Страстной недѣлѣ. За себя я отвѣчаю».

Значитъ, не всегда было «тихо и спокойно»? Онъ какъ будто самъ чувствуетъ смѣлость фразы и добавляетъ: «я хотѣлъ только сказать, что вы моложе меня».

Это письмо какъ разъ изъ Куртавенеля. Тамъ онъ созерцалъ гробъ прошлаго своего. «Не чувство во мнѣ умерло, нѣтъ, но возможность его осуществленiя. Я гляжу на свое счастье, какъ я гляжу на свою молодость, на молодость и счастье другого; я здѣсь, а все это тамъ; и между этимъ здѣсь и этимъ тамъ — бездна, которую не наполнитъ ничто и никогда въ цѣлую вѣчность. Остается держаться пока на волнахъ жизни и думать о пристани, да отыскавъ товарища дорогого и милого, какъ вы, товарища по чувствамъ, по мыслямъ и, главное — по положенiю (мы оба съ вами уже немного ждемъ для себя), крѣпко держать его руку и плыть вмѣстѣ, пока…»

Вотъ что въ немъ было, когда задумывалось «Наканунѣ», когда близились шестидесятые годы, освобожденiе крестьянъ, осуществленiе его же собственныхъ надеждъ и когда начинался весь шумъ его романовъ съ «общественнымъ» содержанiемъ.

Въ октябрѣ того-же 59 г. получилъ онъ въ Спасскомъ

 

// 124

 

отъ графини письмо болѣе нѣжное, чѣмъ обычно. («Какое странное, милое, горячее и печальное письмо — точно тѣ короткiя, нешумныя лѣтнiя грозы, послѣ которыхъ все въ природѣ еще болѣе томится и млѣетъ»). Здѣсь-же — первый упрекъ (вѣрнѣе — мягкое указанiе), что онъ начинаетъ съ нею скучать. Тургеневъ это отвергаетъ. Нѣтъ, не скучаетъ нисколько. И не можетъ такъ быть, ибо есть на свѣтѣ только два существа, которыя онъ любитъ больше, чѣмъ ее: «одно потому, что она моя дочь, другое потому… Вы знаете, почему».

Переписка оживляется, разрастается. Вотъ остановился Тургеневъ въ Москвѣ, у прiятеля своего Маслова, въ Удѣльной Конторѣ на Пречистенскомъ бульварѣ (чудесный особнякъ!). Морозы, ухабы, милый московскiй иней на деревьяхъ, розовое солнце… Онъ захворалъ, у него горло простужено. Масловъ почтительно за нимъ ухаживаетъ. Конечно, Тургеневъ мнителенъ и избалованъ — такъ ясно чувствуешь всѣ эти плэды, въ которые онъ кутается, туфли, микстуры, всѣ его страхи, томныя жалобы, возню съ докторами. Видны и завсегдатаи: Фетъ, Борисовъ, Николай Толстой. Въ промежуткахъ успѣваетъ онъ познакомиться съ двумя-тремя дамами («два, три интересныхъ женскихъ существа»). Держитъ корректуру «Наканунѣ» — это январь 1860 года. «Я васъ не забывалъ все время — и все-таки не писалъ вамъ. Примиряйте, какъ умѣете, это противорѣчiе». Въ сущности, графиня не могла жаловаться. Онъ и съ Вiардо иногда такъ поступалъ: помнилъ, но не писалъ... Правда, за это и поплатился.

Изъ Москвы вернулся онъ въ Петербургъ, и все кашляетъ, все хандритъ, возится съ докторами, не можетъ прiѣхать къ Ламбертъ — не выпускаютъ на улицу; переписывается съ ней записочками — не безъ элегiи и кокетливости. Она разсказываетъ ему о своихъ снахъ, называетъ балованнымъ ребенкомъ… а онъ успѣлъ уже познакомиться «съ одной молодой милой женщиной восемнадцати лѣтъ, русской, рожденной въ Италiи, которая плохо знаетъ по-русски» — и сейчасъ-же предложилъ ей читать вмѣстѣ Пушкина. (Очень вообще любилъ читать вслухъ дамамъ).

Но въ Петербургѣ долго не засиживается — опять За-

 

// 125

 

падъ — Парижъ Соденъ Висбаденъ Вiардо все время въ тѣи, за сценой, все время больное мѣсто. Тургеневъ совсѣмъ не на якорѣ, его покачиваетъ на зыби, — одинъ вѣтеръ тянетъ туда, другой сюда, вѣтры несильные и никакъ его не задевающiе. Но главное направленiе (лишь дружеское), все-же на графиню Ламбертъ. (Отъ скуки, однако, болтаетъ часами въ Соденѣ съ сосѣдкой. Провожая «одну даму» въ Швальбахъ, заѣхалъ въ Висбаденъ. Дама эта — писательница Марко-Вовчокъ. Съ нею онъ тоже, конечно, немало разговаривалъ и читалъ).

Такъ и слѣдишь, живешь двумя ушедшими жизнями. Одна въ другой отражается. Вотъ опять зима, начинается Парижъ, всегда для Тургенева тяжелый, незадачливый. Растравляется сердце, вновь близокъ источникъ страданiй, вновь горечь, глубокая грусть и серьезность. «Да, сверхъ того, на дняхъ мое сердце умерло. Сообщаю вамъ этотъ фактъ. Какъ его назвать, не знаю. Вы понимаете, что я хочу сказать. Прошедшее отдѣлилось отъ меня окончательно, но разставшись съ нимъ я увидалъ, что у меня ничего не осталось, что вся моя жизнь отдѣлилась съ нимъ. Тяжело мнѣ было, но я скоро окаменѣлъ. И я чувствую теперь, что такъ жить еще можно. Вотъ если-бы снова возродилась малѣйшая надежда возврата, она потрясла-бы меня до основанiя» (декабрь 1860).

Приближалось освобожденiе крестьянъ (манифестъ 19 февраля 1861 г.) — то, изъ-за чего давалъ Тургеневъ некогда «аннибалову клятву». Подъ звукъ колоколовъ, возвѣщавшихъ освобожденiе, писалъ онъ: «Несомнѣнно и ясно на землѣ только несчастье». Къ этому надо прибавить, что только что выпустилъ «Первую любовь» — ужъ дѣйствительно «для себя», не для публики: во время вспомнилъ исторiю юношеской своей, высокой и нераздѣленной любви.

Графиня Ламбертъ собралась въ Тихвинскiй монастырь, подъ Калугою. Жила тамъ нѣкоторое время, занесенная снѣгомъ, въ тишинѣ службъ, размѣренною, чистой монастырской жизнью. Эту жизнь Тургеневъ не совсѣмъ понималъ. Она казалась ему «холодной, печальной», хотя и находилъ онъ ее «прiятной». Какъ человѣкъ глубоко свѣтскiй, представлялъ себѣ монашество могилой, не зналъ,

 

// 126

 

что въ духовной жизни есть именно радость. Но успокоенiе (такъ самому ему нужное), все-таки чувствовалъ.

«Я увѣренъ, что самый стукъ башмаковъ монахини, когда она идетъ по каменному полу корридора въ церковь молиться, ей говоритъ что-то… И это что-то, если не убиваетъ, не душитъ человѣческое, нетерпѣливое сердце, должно дать ему невыразимое спокойствiе и даже живучесть».

Онъ былъ гораздо болѣе одинокъ, чѣмъ графиня. Она, какъ и тѣ скромныя тихвинскiя монахини, знала, что кромѣ несомнѣнности несчастiя есть несомнѣнность Истины.

 

* *

*

Жизнь дочери Тургенева слагалась неестественно. Рожденная отъ «рабыни», дѣвочка сразу оказалась не къ мѣсту. Рано оторвали ее отъ матери, родины. Домъ Вiардо не далъ ласки. Отца она знала мало. Онъ ничего для нея не жалѣлъ, училъ, воспитывалъ, нанималъ гувернантокъ — все это считалъ «долгомъ»: такъ-же, черезъ нѣсколько лѣтъ, выдалъ замужъ. Въ сущности-же она ему ни къ чему. Всѣ его заботы о ней внѣшни, ничѣмъ не согрѣты. А потому безполезны.

Подросши, Полина маленькая стала ревновать къ отцу Полину взрослую. Его это раздражало. Онъ писалъ ей ласковыя письма, въ которыхъ не такъ много ласки, и нерѣдко — упрекъ. Графинѣ-же Ламбертъ признался, что между нимъ и дочерью («хотя она и прекрасная дѣвушка») мало общаго. Она не любитъ ни музыки, ни поэзiи, ни природы, ни собакъ, и онъ относится къ ней, какъ къ Инсарову: «я ее уважаю, а этого мало».

Дочь была въ нѣкоторомъ смыслѣ грѣхомъ Тургенева — въ этомъ грѣхѣ онъ держался безупречно… но сердца своего не далъ. Оттѣнокъ кары легъ на ихъ отношенiя.

Въ маѣ 1861 г. гостилъ у Тургенева въ Спасскомъ Толстой. (Другъ друга они не любили, но и влекло ихъ другъ къ другу). Собрались въ гости къ Фету, незадолго предъ тѣмъ купившему имѣньице Степановку — тамъ выстроилъ

 

// 127

 

онъ домъ и наново обзаводился хозяйствомъ. Прiѣхали въ добромъ настроенiи. Отправились съ хозяиномъ въ рощицу, лежали на опушкѣ, много, оживленно разговаривали. Затѣмъ пили чай, ужинали — все, какъ полагается. Остались ночевать. Фету съ женой пришлось даже потѣсниться: домъ былъ невеликъ.

Утромъ вышли Тургеневъ съ Толстымъ къ чаю, въ столовую… быть можетъ, вставъ съ лѣвой ноги (оба и вообще-то капризные!). Усѣлись — Тургеневъ справа отъ хозяйки, Толстой слѣва. Бородатый, загорѣлый Фетъ съ узкими глазками, полный посѣвовъ, заботъ о вывозѣ навоза, о какихъ-нибудь жеребятахъ — на противоположной сторонѣ стола. Жена Фета спросила Тургенева о его дочери. Онъ сталъ расхваливать ея гувернантку, г-жу Иннисъ, которая просила его установить точную сумму, какую дочь можетъ расходовать на благотворительность. Кромѣ того, она заставляетъ ее брать на домъ бѣлье бѣдняковъ, чинить и возвращать выштопаннымъ.

Толстой сразу разсердился.

— И вы считаете это хорошимъ?

— Конечно, это сближаетъ благотворительницу съ насущной нуждой.

Въ Толстомъ именно въ эту минуту, въ свѣже-срубленной, пахшей сосною столовой Фета проснулось тяжелое упрямство, связанное съ неуваженiемъ къ собесѣднику.

— А я считаю, что разряженная дѣвушка, держащая на колѣняхъ грязные и зловонные лохмотья, играетъ неискреннюю, театральную сцену.

Тонъ его былъ невыносимъ. Любилъ Тургеневъ или нелюбилъ свою дочь — это его дѣло. Толстой-же посмѣялся надъ бѣдной Полиной, да и надъ отцомъ. Этого Тургеневъ не могъ вынести.

Дальше все поразительно — для Тургенева мягкого, свѣтски-воспитаннаго почти непонятно. Будто въ одно изъ рѣдкихъ мгновенiй прорвалась материнская кровь (тяжелый костыль, которымъ чуть не убила однажды Варвара Петровна дворецкаго).

Послѣ возгласа:

— Я прошу васъ объ этомъ не говорить!

И отвѣта Толстого:

 

// 128

 

— Отчего-же мнѣ не говорить того, въ чемъ я убѣжденъ! — Тургеневъ въ полномъ бѣшенствѣ крикнулъ — не дворецкому, а будущему «великому писателю земли русской»:

— Такъ я васъ заставлю молчать оскорбленiемъ!

Ноздри его раздувались, онъ схватилъ голову руками и «взволнованно зашагалъ въ другую коннату». Черезъ секунду вернулся и извинился предъ хозяйкой за «безобразный поступокъ», прибавивъ, что глубоко въ немъ раскаивается.

Бѣдный Фетъ попалъ въ передѣлку. Оба знаменитыхъ гостя считались его друзьями. За минуту все было мирно, весело, майскiй вѣтерокъ похлопывалъ парусиной на терассѣ, яровыя лоснились за окномъ, грачъ ухабами летѣлъ противъ вѣтра… Вышли бы на воздухъ, посмотрѣли-бы коровъ, телятъ. А теперь… слава Богу, что не зашло еще дальше!

Тургеневъ уѣхалъ тотчасъ. Толстого пришлось отправлять отдѣльно. Лошадей не было, экипажа тоже. Но это, конечно, мелочи. Ихъ нетрудно преодолѣть. Хуже получалось по существу. Два лучшихъ русскихъ писателя разсорились на семнадцать лѣтъ, обмѣнялись оскорбительными письмами, дѣло чуть не дошло до дуэли… изъ-за чего? Бѣдная Поля встала между ними, раздѣлила такъ: Тургеневъ по внѣшности оказался неправъ, но внутренне его позицiя гораздо лучше — онъ вскипѣлъ, сказалъ ненужное и извинился. Самъ страдалъ изъ-за своей рѣзкости. Въ положенiе праведника, не вызывающаго сочувствiя, попалъ Толстой, требовавшiй дуэли послѣ извиненiя, вообще «удовлетворенiя» своимъ интересамъ — слава Богу, онъ его не получилъ.

Изъ Богуслава, гдѣ остановился на ночлегъ, выѣхавъ отъ Фета, посылалъ Толстой домой за ружейными пулями. Предлагалъ Тургеневу дуэль «на ружьяхъ», чтобы она кончилась непремѣнно какъ слѣдуетъ. Тургеневъ принялъ дуэль только на европейскихъ условiяхъ, т. е. на пистолетахъ. Тогда Толстой написалъ ему грубое письмо. Въ дневникѣ-же записалъ о Тургеневѣ… «Онъ подлецъ совершенный, но я думаю, что со временемъ не выдержу и прощу его».

 

// 129

 

Въ то самое время, когда Тургеневъ грызъ себя за несдержанность, а Толстой восхищался своей добротой, некрасивая Поля Тургенева разрисовывала во Францiи какiе-нибудь благонамѣренные кипсэки, помогала бѣднымъ, училась пѣть, подчинялась добродѣтельной г-жѣ Иннисъ, ненавидела Вiардо. Никакъ не могла она думать, что изъ-за нея въ той Россiи, которую она совсѣмъ забыла, отецъ такъ взволновался. Толстого она вовсе не знала. Ее гораздо больше занимало то, пустятъ-ли ее потанцовать на балъ, или нѣт.

 

* *

*

Тургеневъ отписалъ о ссорѣ графинѣ Ламбертъ. Онъ признавалъ свою вину. Деѣо-же въ цѣломъ объяснялъ давней нелюбовью, отталкиванiемъ отъ Толстого. Неизвѣстно, что отвѣчала графиня. Но ихъ отношенiя вообще нѣсколько мѣнялись. Она сама переживала тяжелыя потрясенья: смерть единственнаго сына, смерть брата, собственныя болѣзни. Раньше она являлась «утѣшительницей». Теперь ее самое надо было утѣшать и поддерживать — что Тургеневъ съ дружеской добротой и дѣлалъ. Но ей все казалось, что мало. Что онъ начинаетъ съ нею скучать, что ея печаль «стѣной стала» между ними. Сама она замыкалась, уходила въ религiю. Онъ казался ей «преисполненнымъ земной жизнью и преданнымъ ей». Тургеневъ отвѣчалъ, что если не успѣлъ приникнуть къ неземному, то земное все давно ушло отъ него. (По крайней мѣрѣ, такъ, ему казалось). «Я нахожусь въ какой-то пустотѣ, туманной и тяжелой».

Къ неземному привыкнуть, какъ графиня, онъ и вообще не могъ. Не былъ вѣрующимъ и скорбѣлъ объ этомъ, именно теперь, видя, съ какимъ достоинствомъ переноситъ свои бѣды графиня (въ человѣческомъ, однако, утѣшенiи тоже нуждавшаяся). Къ христiанскому ея смиренiю относился почти благоговѣйно. Но себя христiаниномъ не считалъ. Или, вѣрнѣе, не называлъ. Христiанскими-же качествами души и высокими тяготенiями обладалъ. «Имѣющiй вѣру имѣетъ все, и ничего потерять не можетъ; а кто ея не имѣетъ, тотъ ничего не имѣеът» — это слова Турге-

 

// 130

 

нева. «Ничего не хотѣть и не ждать для себя и глубоко сочувствовать другому — это и есть настоящая святость». Не видя послѣдняго въ себя, онъ чрезвычайно цѣнилъ его въ графинѣ. Это и ставило его въ положенiе скромности.

Ему самому смиренiе было необходимо. Трудности шли отовсюду. Нападки за «Отцовъ и дѣтей» превзошли все возможное. На Тургенева дѣйствовали они болѣзненно. Свою правоту онъ зналъ. Характеромъ-же достаточнымъ не обладалъ, какъ-то подавался, падалъ духомъ. Будучи избалованнымъ, слишкомъ любилъ любовь и поклоненье. Пробовалъ возражать. Кажется, не всегда былъ достаточно твердъ съ молодежью. Въ общемъ же ему казалось, что онъ устарелѣъ, что новое поколѣнiе не признаетъ его и ненавидитъ. Въ награду за труды, сѣдины, годы, получалъ поношенья. Ему хотѣлось тишины, мира, свѣта — и не хотѣлось Россiи. Въ эти годы онъ сильно отходилъ отъ Родины.

А съ другой стороны: прежнее, куртавенельское съ Вiардо ушло навсегда. Надо было свыкаться съ инымъ. Здѣсь онъ, повидимому, успѣлъ больше, чѣмъ въ литературѣ. Та струйка смиренiя, что впервые открылась въ годъ «Дворянскаго гназда» черезъ Лизу, ширилась — можетъ быть, и не безъ влiянiя графини Ламбертъ. Разумѣется, до того настроенiя, въ которомъ писала она ему изъ Тихвинскаго монастыря, онъ не доходилъ. Но одно то, что могъ написать: «Глядя на какое нибудь прекрасное молодое лицо, я такъ-же мало думаю при этомъ о себѣ, о возможныхъ отношенiяхъ между этимъ лицомъ и мною, какъ будто-бы я былъ современникомъ Сезостриса» — уже говоритъ нѣчто. Многое въ немъ мѣнялось. Что-то онъ могъ принять, что-то простить… Сердце растоплялось. Но Вiардо еще вдали. Писемъ отъ нея нѣтъ. Ее самое онъ видитъ, но какъ-то урывками.

А въ Россiи шелъ праздникъ. Священники читали съ амвоновъ: «Осѣни себя крестнымъ знаменiемъ, православный русскiй народъ» — слова освободительнаго манифеста. Многiе, среди нихъ самъ Тургеневъ, могли съ радостнымъ волненiемъ повторять «Нынѣ отпущаеши» — сбывалось то, изъ-за чего давались аннибаловы клятвы. И хоть сбывалось неуклюже, тягостно, шершаво, иногда съ

 

// 131

 

насилiемъ, неодобренiемъ и даже противленiемъ, все-же шла новая Россiя. Александръ II зналъ и цѣнилъ Тургенева, зачитывался «Записками Охотника». Доля Тургенева въ освобожденiи рабовъ безспорна. Освобождавшуюся Россiю привѣтствовалъ онъ всѣмъ сердцемъ. Россiя отвѣтила ему свистомъ.

 

// 132

 

БАДЕНЪ.

 

Къ концу пятидесятыхъ годовъ у Полины Вiардо сталъ пропадать голосъ. Въ глюковскомъ «Орфеѣ», которого она нѣкогда создавала, теперь ей больше приходилось играть, чѣмъ пѣть. Это кажется страннымъ. Вiардо не исполнилось еще сорока. При силѣ ея натуры, при всемъ правильномъ, спокойномъ складѣ бытiя она довольно рано выбываетъ изъ строя. Какъ женщина, долго еще хранитъ обаянiе. Какъ мать — щедра, плодовита: къ этому времени у нея четверо дѣтей — Луиза, Клавдiя (Диди, любимица Тургенева, но врядъ-ли его дочь), Марiанна и сынъ Поль, родившiйся лѣтомъ 57-го года. Можетъ быть, у ней появилась сѣдина. Но женщина, о которой въ шестьдесятъ лѣтъ говорили, что въ нее можно еще влюбиться, въ глубокой старости не потерявшая бодрости, живого блеска выпуклыхъ, черныхъ, рѣдкой красоты глазъ, раньше всего сдала именно въ искусствѣ. Она чуть не на тридцать лѣтъ пережила Тургенева и мужа… и такъ рано отцвѣла въ пѣнiи.

Она встрѣтила судьбу мужественно, играть въ прятки не стала. Въ унизительное положенiе себя не ставила и свистковъ не дожидалась. Пока могла — гремѣла славою. Когда инструментъ ослабѣлъ, отступила. Что при этомъ переживала — понятно. Но врядъ-ли ныла, плакалась. Дѣйствiя Полины Вiардо были всегда разумны, ясны и рѣшительны.

Оставаться въ Парижѣ, видѣвшемъ ея трiумфы, не хотѣлось. Если мѣняется жизнь, пусть измѣнится мѣсто, люди, даже языкъ.

 

// 133

 

Она выбрала Баденъ. Былъ и хорошiй предлогъ бросить Францiю: она не любила Наполеона, отрицала его режимъ (какъ и мужъ, какъ Тургеневъ), могла объяснять переѣздъ преимуществами Германiи. Въ небольшомъ, изящномъ городѣ-курортѣ можно жить тихо, но среди свѣтскаго общества. Зелень, музыка, чудесныя окрестности — для людей, перешагнувшихъ нѣкiй возрастъ очень подходяще. Полина вѣрно разсчитала: свѣтскiя и просто зажиточныя дѣвицы, съѣзжавшiяся со всей Европы, будутъ дорого платить за уроки.

Все-же сначала предприняли какъ бы развѣдку: 1862 году семья Вiардо жила въ Баденѣ еще въ наемномъ помѣщенiи. Черезъ два года Полина прощалась съ Парижемъ, пѣла въ Théâtre lyrique знаменитаго «Орфея». Одновременно купили въ Баденѣ виллу и переѣхали окончательно — устроились широко и удобно.

Вилла стояла на прекрасномъ мѣстѣ — Thiergarten-thal — у подошвы лѣсистой горы Зауербергъ. Просторно, зелено, благородный и мягкiй пейзажъ съ невысокими холмами, луга…

Теперь Тургеневу приходилось выбирать: жить-ли попрежнему въ Парижѣ съ дочерью, возвращаться-ли въ Россiю, переселиться-ли въ Баденъ. Россiя казалась враждебной. Въ Парижѣ пусто. Оставался Баденъ. Тургеневъ тоже сдѣлалъ развѣдку: осенью 62-го года въ Баденѣ у Вiардо погостилъ. Жилъ тамъ хорошо. Встрѣчался со старинными прiятелями, охотился, серьезнаго ничего не дѣлалъ. Мѣстность очень ему понравилась. Радовался онъ солнцу, чудеснымъ осеннимъ днямъ — и очевидно у Вiардо вновь пришелся ко двору. Что-то вновь между ними произошло — сблизило. Годы, его великiй умъ, великая любовь превозмогли многое. Какъ будто-бы увѣнчивалось его терпѣнiе.

Весною 1863 г. Тургеневъ снялъ квартиру на Schillerstrasse въ Баденѣ и покинулъ Парижъ. Этотъ шагъ его оказался очень удачнымъ. Какъ въ свое время Куртавенель, Баденъ тоже ему подходилъ: благородствомъ своимъ, зеленовато-золотистымъ покоемъ, природой мирной и мягкой, голубыми горами на горизонтѣ. И Тургеневъ подходилъ къ Бадену. Его здѣсь полюбили. Ему удобно и

 

// 134

 

покойно было тутъ работать. Своей сѣдою, барскою фигурой украшалъ онъ скамейки близъ Конверсацiонсгауза, подъ столѣтними деревьями, одно изъ которыхъ называлось «русскимъ». Живописно слушалъ музыку, живописно прогуливался по Лихтенталевской аллеѣ, раскланиваясь съ принцессами и герцогинями. И даже тѣ самые русскiе студенты (изъ близкаго Гейдельберга), которыхъ издали считалъ онъ врагами, нерѣдко почтительно окружали его на гуляньѣ.

Той-же весною заканчивалъ онъ «Призраки» — вещь, ничего общаго не имѣвшую съ общественными его романами. Онъ задумалъ ее давно, еще въ 57 году. Но вплотную принялся только послѣ «Отцовъ и дѣтей». Современность, новые люди, общественность, шумъ — отъ всего этого захотѣлось уйти. Вновь, какъ въ «Фаустѣ», тронуть таинственное. (Эта линiя, «Фаустомъ» намѣченная, «Призраками» укреплялась. Въ дальнейшемъ ей предстояло расти). Загадочная Эллисъ летала съ нимъ по міру, показала (всю печаль, всю бренность)… сама кровью его напиталась. Муза? Такъ нѣкоторые думали. Врядъ-ли тутъ было опредѣленное. Но врядъ-ли не испытывалъ онъ живости, остроты, изображая, какъ кровь его уходитъ, выпитая женщиной.

«Призраки» помѣстилъ Тургеневъ въ журналѣ Достоевскаго. Ихъ не поняла публика, какъ и позднѣйшее «Довольно», гдѣ онъ какъ-бы вообще прощался съ литературою. Шедеврами эти произведенiя не были. Но для исторiи души Тургенева значенiе ихъ огромно.

 

* *

*

Въ первый-же годъ баденской жизни съ нимъ случилась непрiятность, довольно неожиданная. Еще въ Парижѣ, передъ отъѣздомъ въ Баденъ, получилъ онъ черезъ посольство предписанiе явиться въ Петербургъ: его обвиняли въ сношенiяхъ съ эмигрантами, врагами правительства — Герценомъ, Бакунинымъ и Огаревымъ. Онъ долженъ былъ дать объясненiя. Въ противномъ случаѣ грозили конфискацiей имущества.

 

// 135

 

Тургеневъ отправился къ послу, лично ему знакомому. Удивилъ его рѣшительнымъ заявленiемъ: въ Петербургъ онъ не поѣдетъ.

— Очень вѣроятно, что все это кончится вздоромъ. Но я старикъ, больной: пока я оправдаюсь, меня тамъ затаскаютъ.

«Старику» было сорокъ пять лѣтъ. У него, правда, начиналась подагра, все-же онъ много разъѣзжалъ, любилъ общество, музыку, охоту — стрѣлялъ фазановъ и куропатокъ. Отговорка, разумѣется, неосновательная. Но это говорилъ Тургеневъ, прославленный писатель и такой-же баринъ, какъ самъ посолъ. Посолъ посовѣтовалъ ему написать личное письмо Государю.

— Государь васъ любитъ, какъ писателя. Напишите прямо къ нему совершенно откровенно.

Онъ такъ и сдѣлал. Все это его тревожило, при живомъ воображенiи казалось очень мрачнымъ. Но Государь, дѣйствительно, отнесся мягко: Тургеневу предложили отвѣтить на опросные пункты.

Въ отвѣтѣ частiю воскрешается молодость его, дружба съ Бакунинымъ въ 40-мъ году въ Берлинѣ, ихъ философскiя бесѣды и увлеченiя, знакомство съ Герценомъ и Огаревымъ въ Москвѣ 42-го года — временъ романа съ Бакуниной и премухинскихъ заоблачностей. Тургеневъ взялъ тонъ спокойный и достойный. Выходило такъ: да, съ этими людьми онъ не только знакомъ, но съ Бакунинымъ даже и дружилъ — когда тотъ еще не отдавался революцiи. Далѣе они расходятся. (Что впослѣдствiи онъ высылалъ деньги женѣ Бакунина для возвращенiя изъ Иркутска, Тургеневъ не отрицалъ). Герцена тоже зналъ близко. Въ 48-мъ году Герценъ еще не былъ рѣшительнымъ революцiонеромъ, и даже въ 56-мъ, когда Тургеневъ вновь появился въ Парижѣ, а Герценъ издавалъ «Колоколъ», критика его была умѣренной. Дальнѣйшему его пути Тургеневъ не сочувствовалъ… «Герценъ пересталъ отрицать и началъ проповѣдывать преувеличенно, шумно, какъ обыкновенно проповѣдуютъ скептики, рѣшившiе сдѣлаться фанатиками». Въ послѣдніе годы онъ все меньше и меньше съ Герценомъ видѣлся. А послѣ «Отцовъ и дѣтей» отношенiя прекратились и вовсе: Герценъ счелъ Тургенева

 

// 136

 

«охладѣвшимъ эпикурейцемъ, человѣкомъ отсталымъ и отжившимъ» (какъ разъ то-же говорили тогда болѣе лѣвые о самомъ Герценѣ).

Герцена Тургеневъ, дѣйствительно, зналъ близко, и въ 48 г. постоянно посѣщалъ его. Но «прiятельства» особеннаго между ними не вышло — тутъ Тургеневъ нѣсколько сгустилъ даже, изъ добросовѣстности. Не могъ онъ и вдаваться въ подробности: въ то, какъ медленно, но основательно они расходились. Герценъ относился почти мистически къ народу русскому и общинѣ, Тургеневъ все это отрицалъ. Для Герцена Западъ боленъ, Россiя можетъ показать невиданную самобытность. Тургеневъ считалъ, что Россiя должна продѣлать путь Запада или погибнуть въ варварствѣ — споръ давнiй, до нашихъ дней дошедшiй.

Въ концѣ концовъ свое положенiе Тургеневъ обозначилъ такъ: съ революцiонерами въ молодости дружилъ, въ среднемъ возрастѣ водилъ знакомство, иногда по человѣчеству оказывалъ услуги, помощь, но въ «заговорахъ» участiя не принималъ, за послѣднiе годы идейно спорилъ и разошелся… Хотите судите меня, хотите нѣтъ.

Сенатъ этимъ не удовлетворился. Предстояло ѣхать въ Петербургъ. Тургеневу не хотѣлось. Сколько могъ, онъ оттягивалъ, ссылаясь на болѣзнь. Наконецъ въ январѣ 1864 года пришлось выѣхать.

Поѣздка эта, вполнѣ безсмысленная для русскаго государства, оказалась первостатейной въ другомъ родѣ: ею открылся новый рядъ писемъ къ Віардо, свидѣтельство о новой, удивительной полосѣ его любви.

Двадцать одинъ годъ! Влюбленность, горячая близость, разлука надолго, связь во время этой разлуки, увлеченiе, чуть не женитьба. Встрѣча, страданiя ревности и расхожденiя, годы мучительнаго томленiя, сложный и горестный путь примиренiя; годы «утѣшительныхъ» встрѣчъ и переписки съ другою изящной душой; и вотъ, на сорокъ шестомъ году жизни, этотъ «старикъ», которому трудно доѣхать въ первомъ классѣ отъ Бадена до Петербурга и остановиться въ хорошемъ отелѣ у Полицейского моста — онъ то и пронизанъ (вновь!) чистѣйшимъ, возвышеннѣйшимъ Эросомъ. Съ Полиною, будто-бы, все выяснено, все досказано. Еще три года назадъ казалось, что прошедшее

 

// 137

 

«отдѣлилось окончательно», что сердце умерло и онъ живетъ въ окаменѣнiи — и даже если-бы возродилась надежда возврата, она «потрясла-бы окончательно».

Но вотъ возвратъ произошелъ! Неизвѣстны его подробности — тайна, незачѣмъ и касаться ея. Новая-ли это связь, или новая форма влюбленной дружбы? Одно ясно: есть паѳосъ, расцвѣтъ, восторгъ… «Баденскiй» перiодъ любви — «по своему», или по настоящему — но счастливой!

Тургеневъ выѣхалъ въ Петербургъ. Всего только еще Берлинъ. Но какъ-бы и не уѣзжалъ. «Все время я точно во снѣ; не могу привыкнуть къ мысли, что я уже такъ далеко отъ Бадена, и все, люди и предметы, проходятъ предо мною какъ будто не касаясь меня». Онъ сидитъ одинъ въ гостиницѣ, ждетъ вечерняго поѣзда въ Кенигсбергъ, но ни Кенигсбергъ, ни Петербургъ, гдѣ его будутъ судить, нисколько не интересны. Интересно, плѣнительно только то, что происходитъ въ Баденѣ. Какъ Полина сидитъ въ гостиной, играетъ на роялѣ и поетъ романсы — собственнаго-ли сочиненiя (она занялась этимъ въ Баденѣ) или, можетъ-быть, Шуберта, напримѣръ, тотъ, рѣдко исполняемый, который онъ такъ любилъ: «Wenn meine Grillen schwirren». Вiардо-мужъ «дремлетъ у камелька». Дѣти рисуютъ, особенно Клавдiя отличается, «Диди», его любимица.

Наконецъ, Петербургъ, «Hôtel de France» — красная бархатная мебель, почтительные лакеи, старые друзья Анненковъ и Боткинъ, близкiй судъ. Но черезъ два часа по прiѣздѣ, снова вечеромъ, онъ уже пишетъ въ Баденъ. «Не хочу лечь, не начавъ этого письма, которое кончу и отправлю завтра».

На другой день дѣлъ много. Во-первыхъ, заѣзжаетъ къ «преступнику» предсѣдатель той самой сенатской комиссiи, которая будетъ его судить. Затѣмъ, толчется вообще всякiй народъ. Но самое главное — и объ этомъ подробно отпишетъ онъ Полинѣ въ тотъ-же день — видѣлъ онъ Антона Рубинштейна. Не только видѣлъ, но Рубинштейнъ успѣлъ (не для Вiардо-же, въ самомъ дѣлѣ) сыграть всѣ пятнадцать романсовъ Полины на слова русскихъ поэтовъ, успѣлъ одобрить ихъ, и многiе его «пора-

 

// 138

 

зили» (слава этихъ романсовъ такъ и погребена въ письмахъ Тургенева). На слѣдующiй день обѣщана встрѣча съ издателемъ, «и тутъ ужъ мы насядемъ на него вдвоемъ» — издателю явно не отвертѣться. А за всѣмъ тѣмъ… «какъ только я остаюсь одинъ, на меня нападаетъ страшная тоска. Я такъ хорошо приспособился къ тихой, очаровательной жизни, которую велъ въ Баденѣ… Все время думаю о ней, не въ состоянiи не думать, и то впечатлѣнiе — будто я во снѣ — …не покидаетъ меня.

Чувствую, что буду счастливъ и доволенъ только когда вернусь въ благодатный край, гдѣ я оставилъ лучшую часть самого себя. Съ завтрашняго дня начинаю ждать писемъ отъ васъ. О, какъ я буду радоваться имъ!»

И вотъ начинается петербургская жизнь: обѣды съ Анненковымъ и Боткинымъ, театры, посѣщенiя графини Ламбертъ, Филармоническое общество, гдѣ Рубинштейнъ дирижируетъ, засѣданiя Комитета помощи литераторамъ, званый вечеръ у итальянскаго посла. Князь Долгорукiй бесѣдуетъ съ нимъ, князь Суворовъ «въ высшей степени любезенъ», одинъ изъ будущихъ судей его, «толстый Веневитиновъ, котораго вы знаете, объявилъ мнѣ, что дѣло мое пустяшное». И вообще все это пустяки, шумный и пестрый сонъ, а важно то, что «я почувствую себя счастливымъ только когда вернусь въ мою милую маленькую долину». Важно то, чтобы не запоздало и не пропало письмо отъ Полины. А Петербургъ, мягкая сыроватая зима, балъ въ Дворянскомъ собранiи, гдѣ присутствуетъ Государь и у всѣхъ дамъ волосы напудрены или просто распущены по плечамъ и связаны только широкой лентой, сборище, гдѣ больше красивыхъ туалетовъ чѣмъ лицъ, нарядный Петербургъ, задающiй тонъ модамъ — тоже случайное, тоже сонъ.

Въ концѣ января рѣшалось его дѣло. О немъ онъ ни слова не писалъ Полинѣ. Но вотъ что интересно: Вiардо выступаетъ въ Карлсруэ («Орфей» для провинцiи), такъ пусть она не забудетъ сообщить о днѣ спектакля. Не хотѣлось-бы возвращаться въ Баденъ, когда ея тамъ нѣтъ. «Надо, чтобы мнѣ дано было счастье видѣть васъ на вокзалѣ — вѣдь вы, надѣюсь, встрѣтите меня! Das Herz mir im Leibe hupfen… Не хочу объ этомъ много думать; это

 

// 139

 

такое огромное счастье, что я навѣрно буду мучиться предчувствiями и страхами, что оно не сбудется… Но нѣтъ! Богъ добрый, и Ему прiятно будетъ посмотрѣть на человѣка, обезумѣвшаго отъ радости»…

Наконецъ, «суд» состоялся. Тургеневъ прiѣхалъ (вѣроятно, въ каретѣ), въ Сенатъ. Чинные служители, пристава, письмоводители. Молчаливая зала — свѣтлая и парадная. За зерцаломъ важные старики въ мундирахъ, генералы, сенаторы — все знакомые. Передъ подсудимымъ извинились, что не могутъ его посадить — и боялись его больше, чѣмъ онъ ихъ. Задали нѣсколько мелкихъ вопросовъ. Потомъ провели въ отдѣльную комнату, посадили, дали толстую переплетенную тетрадь.

— Видите, гдѣ заложено бумажками, дѣло васъ касается. Просимъ письменно отвѣтить.

Онъ отвѣтилъ, и съ такимъ-же парадомъ уѣхалъ, въ великолѣпной шубѣ, съ палкой, кутая зябнувшiя ноги въ тепломъ мѣховомъ одеялѣ. Вечеромъ ужиналъ, опять съ кѣмъ нибудь изъ судей. А Полинѣ писалъ такъ: «Не умѣю сказать вамъ, до какой степени я постоянно думаю о васъ. Сердце мое положительно таетъ отъ умиленiя, какъ только вашъ милый образъ — не скажу: является мнѣ мысленно, такъ какъ онъ не покидаетъ меня — но какъ будто приближается».

Далѣе не выдерживаетъ, переходитъ на нѣмецкiй языкъ: всегда у него признакъ глубокаго волненiя. «Все время чувствую на своей головѣ дорогую тяжесть вашей руки и такъ счастливъ сознанiемъ, что принадлежу вамъ, что хотѣлъ-бы изойти любовью, непрерывнымъ обожанiемъ».

Судъ вынесъ рѣшенiе 28-го января. Тургеневу разрѣшили выѣхать за границу — обязали только немедленно явиться въ случаѣ вызова. (Окончательно оправданъ онъ былъ позже, 1 iюня).

Въ мартѣ возвратился Тургеневъ въ свой Баденъ.

 

// 140

 

* *

*

Ясно, онъ пускалъ тутъ корни. Хотѣлось осѣсть какъ въ Спасскомъ. Хозяева дома, гдѣ онъ жилъ, любили его, но считали неосновательнымъ, kindisch: у немолодого, знаменитаго писателя на дверяхъ пришпилена, напримѣръ, записочка: «г. Тургенева нѣтъ дома» — тщетная защита отъ посѣтителей. Herr Turgeneff постоянно ходитъ къ Вiардо, а если у ней малѣйшее нездоровье, или Диди лишнiй разъ чихнула, то тревожится безмѣрно, навещаетъ по нѣскольку разъ въ день, посылаетъ записки. Все это выглядѣло «несолидно».

Тургеневъ и самъ чувствовалъ, что пора устроиться удобнѣе (и еще ближе къ Вiардо). Онъ рѣшилъ строить домъ.

Мѣсто выбралъ рядомъ съ виллой Вiардо — десятины полторы земли, съ фруктовымъ садомъ и старыми, вѣковыми деревьями. Очень нравились они ему мощью своею, зеленью. Даже кора деревьевъ была покрыта изумруднымъ мхомъ. Особенно-же восхищалъ родникъ въ саду — чудесная, ключевая вода, крѣпость, прозрачность, холодъ…

Домъ строилъ архитекторъ-французъ, въ стилѣ Людовика XIII, съ башенками, аспидной крышей, просторными свѣтлыми комнатами, огромной театральной залой, стеклянными дверями на полукруглую террассу. Нужны были деньги — и немало. Спасскимъ управлялъ въ это время дядя Тургенева, Николай Николаевичъ, бывшiй блестящiй офицеръ, нынѣ опустившiйся неряшливый старикъ, склонный къ плотоугодiю и хозяйство ведшiй неважно: Иванъ Сергѣевичъ и половины не получалъ того, что слѣдовало-бы.

Дядя вѣчно кряхтѣлъ, жаловался на огромныя траты и вмѣстѣ съ Фетомъ осуждалъ расточительность Тургенева (а Тургеневу не нравилась дядина безтолковость, что и привело къ тягостному разрыву).

Постройка шла медленно, болѣе трехъ лѣтъ. Пока-же тургеневско-вiардовская жизнь сосредоточивалась въ домѣ Полины.

 

// 141

 

Романсы ея въ Петербургѣ напечатали, и вѣроятно, кѣмъ-то они пѣлись. Но сама она не только сочиняла ихъ: въ Баденѣ создала изящный музыкальный центръ. Въ саду у ней былъ павильонъ съ роялемъ, висѣли картины, собранныя мужемъ. По воскресеньямъ здѣсь устраивались музыкальныя утра. Пѣла хозяйка, пѣли ея ученицы, выступали извѣстные музыканты. Все это — очень модно, блестяще, съ избранной публикой.

Позже, когда заканчивался домъ Тургенева (1867—68 г.), собранiя перенесли въ его театральную залу: тамъ все получалось еще наряднѣе. Мудрая Полина придумала удачную вещь: чтобы давать возможность ученицамъ исполнять легкiя партiи, ставила небольшiя оперетки. Тургеневъ тутъ оказался кстати — нѣкiй русскiй Бембо при дворѣ герцогини урбинской: сочинялъ текстъ. Поэтъ, слава котораго продвигалась уже въ Европу, писалъ для спектаклей Вiардо фантастическiя бездѣлушки: Le dernier des sorciers», «L^,ogre», «Trop de femmes» — музыку къ нимъ сочиняла Полина. Пьески содержали много женскихъ ролей. Сама Вiардо пѣла какого-нибудь принца, ученицы — гаремныхъ женъ, и т. п. Людоѣда, колдуна, пашу изображалъ Тургеневъ. Выходило тонко и художественно. Король Вильгельмъ, королева Августа, великiй герцогъ баденскiй, принцы, принцессы, дамы общества, знатные иностранцы, артисты, русскiе князья, развлекавшiеся въ Конверсацiонсгаузе и гулявшiе по Лихтенталевской аллеѣ — все это засѣдало въ зрительной залѣ. Утра проходили успѣшно (одно представленiе перенесли даже въ Веймаръ, въ настоящiй театръ — какъ бы возстанавливая времена Гете. Музыку Полины обрабатывалъ Листъ). Попасть на эти собранiя — честь. Послушать Вiардо, свѣтскихъ дѣвицъ — прiятно. Поглядѣть извѣстнаго русскаго писателя, нѣкоего бѣлаго медвѣдя въ роли колдуна — забавно.

Награда Полины, кроме рукоплесканiй и рекламы школы — королевскiе подарки. Она получила, напримѣръ, браслетъ. Луи Вiардо — прекрасную вазу. Тургеневъ наградъ не получаетъ. Иногда ему весело, смѣшно. Всегда — радостно содѣйствовать успѣху Полины. Но случается, что и тоскливо. «Долженъ сознаться, что во мнѣ что-то дрогнуло, когда я въ роли паши лежалъ на полу и замѣ-

 

// 142

 

тилъ легкую усмѣшку презрѣнiя на неподвижныхъ губахъ вашей надменной кронпринцессы».

Но тутъ-же прибавляетъ: «При всемъ томъ, наши спектакли были очень милы и прiятны».

 

* *

*

Въ первомъ-же письмѣ Тургенева графинѣ Ламбертъ изъ Бадена есть опасенiя, что ихъ переписка и дружественныя отношенiя могутъ прерваться. Онъ оказался правъ. Различiя во многомъ между ними ширились. Писанiе въ духѣ «Отцовъ и дѣтей» мало графинѣ нравилось, хотя по другому, чѣмъ молодежи. Ей хотѣлось, чтобы онъ далъ «простую и нравственную повѣсть для народа». (Тургеневъ блестяще защищалъ свою художническія вольности: пишу о чемъ хочу — куда клонится сердце — это сущность искусства). Казалось ей, что онъ отходитъ отъ родины. При ея мистическомъ настроенiи — что онъ слишкомъ далекъ отъ вѣры, главное, удаляетъ отъ нея дочь. Насчетъ родины Тургеневъ признался ей самъ: «Россiя мнѣ стала чужда, и я не знаю, что сказать о ней». Противъ упрековъ за вліяніе на дочь возражаетъ — и не безъ горячности: «Я не только ‘’не отнялъ Бога у нея’’, но и самъ хожу съ ней въ церковь… И если я не христiанинъ, то это мое личное дѣло, пожалуй, мое личное несчастье».

Но главное, конечно, въ томъ, что измѣнилось у него съ Вiардо. Что нашелъ онъ нѣкiй способъ нѣжного «вблизи-бытiя», и вновь загорѣлся. Правда, говоритъ онъ объ этомъ скромно: «Оттого-ли, что мои требованiя стали меньше, оттого-ли, что тамъ (въ Баденѣ) мое настоящее гнѣздо, только я замѣчаю, что съ нѣкоторого времени счастье дается мнѣ гораздо легче». Но вѣдь не могъ онъ описывать графинѣ слишкомъ ярко, какъ онъ любитъ Вiардо.

Во всякомъ случаѣ, утѣшительница теперь не нужна. Никогда графиня Ламбертъ не могла соперничать съ Вiардо — даже въ самыя трудныя времена. Теперь побѣда великой, двадцатилѣтней любви надъ чувствами смутно-тонкими — окончательна. Письма становятся рѣже. Попада-

 

// 143

 

ются фразы: «изъ нѣкоторыхъ вашихъ выраженiй я долженъ заключить, что вы сами почли за лучшее умолкнуть». И далѣе, уже въ 64-мъ году: «Я вамъ очень благодаренъ за ваше письмо, хотя вы и браните меня, и прощаетесь со мной».

Грустно слѣдить за умиранiемъ долгихъ, чистыхъ и прекрасныхъ отношенiй. Переписка увядаетъ — ничто не возстановитъ уже ея. Утѣшительница необходима, когда Тургеневъ одинокъ. Но съ приближенiемъ Вiардо — не нужна. Въ одномъ изъ «предсмертныхъ» писемъ предлагаетъ онъ графинѣ сдѣлать такъ: если она, послѣ глубокихъ потрясенiй, ее постигшихъ, хочетъ со всемъ покончить съ прошлымъ гдѣ одна горечь: пусть ему не отвѣтитъ — онъ пойметъ. Онъ хотѣлъ-бы весьма скромнаго: не поднимая ничего «со дна», установить простой обмѣнъ дружескихъ писемъ, освѣщающихъ жизненныя событiя.

На этомъ удержаться было нельзя. Графиня умолкаетъ. Быть можетъ, въ своей печальной и холодноватой чистотѣ она и недовольна нѣсколько Тургеневымъ. Передѣлать его, обратить — не удалось. Она навсегда сошла съ его пути. Нигдѣ далѣе нѣтъ о ней ни слова. Но ея обликъ навсегда съ нимъ связанъ, сквозитъ въ каждомъ письмѣ его къ ней.

Мы знаемъ о ней лишь еще то, что Тургенева она не пережила: скончалась въ 1883 году.

 

* *

*

Итакъ, Вiардо рядомъ — Вiардо въ хорошей полосѣ, какъ то «отвѣчающая», какъ то «позволяющая» себя любить. Природа, лѣса, зелень. Довольство, охота. Медленно возводящiйся, но, наконецъ, готовый собственный домъ. Въ немъ бываетъ прусскiй король. Есть и вѣрные друзья — Полонскiй, Фетъ. Есть и нѣмецкiе: Людвигъ Пичъ, литераторъ, критикъ, восторженный обожатель Тургенева. Онъ нерѣдко гоститъ въ Баденѣ — дружитъ и съ Вiардо. Въ новомъ домѣ всегда ждетъ его комната: «la chambre de Pietch vous attend». Въ саду, у любимаго ручейка, небольшой павильонъ. Тамъ утромъ можно пить чай съ

 

// 144

 

тѣмъ-же Пичемъ, любоваться видомъ горъ, заросшихъ лѣсомъ, зелеными лугами Тиргартенталя. Гдѣ нибудь вдалекѣ руины древнихъ замковъ — Иффецгейма, еще иныхъ. Тургеневъ много и добродушно разсказываетъ — онъ въ домашнемъ костюмѣ, несмотря на западничество свое — иногда въ русской косовороткѣ, сверхъ нея сюртукъ. Пичъ слушаетъ съ благоговѣнiемъ. Для честнаго, немудрящаго нѣмца каждое слово Тургенева — золото. Говорятъ объ искусствѣ, Россiи, литературѣ. Передъ завтракомъ обсуждаютъ трудныя мѣста переводовъ — «Дыма»-ли, другихъ-ли произведенiй. Завтракъ въ столовой, отдѣланной деревомъ — окна глядятъ на просторъ, зелень. Кабинетъ съ картинами старыхъ голландцевъ. Библiотека — не такая, какъ въ Спасскомъ, но все-же библiотека. За садомъ и за заборомъ дорогiе сосѣди. Туда во второй половинѣ дня направляется Тургеневъ, иногда в той-же косовороткѣ — запросто, какъ домой. Опирается слегка на палку, поправляетъ сѣдые кудри, на ногахъ его мягкая обувь — начинается подагра, иногда мучитъ его. За нимъ лохматый Пегасъ. Старикъ Вiардо что-нибудь работаетъ — знаменитый другъ обрусилъ весь домъ: Полина сочиняетъ романсы на слова русскихъ поэтовъ, Луи переводитъ на французскiй русскихъ авторовъ, и самого Тургенева. Дѣвочки уже большiя. Поютъ, рисуютъ. Диди можетъ прекрасно изобразить ко дню рожденiя Тургенева Св. Семейство. Въ домѣ постоянно и «чужiе» дѣвицы: ихъ обучаетъ Полина пѣнiю. Есть иностранки, есть русскiе. Изъ Карльсруэ прiѣзжаетъ съ мамашей молоденькая русская графиня, одна изъ богатѣйшихъ невѣстъ Европы — за большiя деньги беретъ уроки (пѣвицы изъ нея не вышло, но Вiардо въ ней слѣдъ оставила). Полина сѣдовата, но жива, бодра, черные ея глаза сiяютъ. Если графиня не разучила какихъ нибудь упражненiй, она недовольна, глаза неласковы.

— Я не могла, мадамъ Вiардо… мнѣ не удается… это трудно.

Дѣвушка робѣетъ и стесняется.

— Еще разъ. Продѣлаете еще разъ.

— Это, кажется, мнѣ не по голосу.

— Нѣтъ, это вамъ по голосу.

 

// 145

 

Полина Вiардо знаетъ, что говоритъ. И опять начинаются упражненiя.

Иногда осторожно отворяется дверь, на порогѣ огромный Тургеневъ. Онъ придерживаетъ своего Пегаса. Вiардо смотритъ на него тоже не безъ строгости. На лицѣ его слегка виноватое выраженiе. Она продолжаетъ свой урокъ.

— Только, чтобы вашъ Пегасъ не завылъ. Ужъ, пожалуйста.

Тургеневъ садится — покорно, скромно. Грозитъ Пегасу. Тотъ усаживается у его ногъ, высовываетъ длинный, розовый языкъ. Дышитъ часто, оттягивая назадъ брыли, умными глазами глядитъ на графиню, иногда слегка повизгиваетъ. Хозяинъ испуганно зажимаетъ ему ротъ, отрываясь отъ палки, на которую опирается.

— Ну вотъ, вы видите, теперь у васъ понемногу налаживается. Не думайте, что искусство простая вещь. Вездѣ нужна воля, надо преодолѣть себя. Тогда и выйдетъ. То, что я говорю вамъ, вы должны исполнять. И все будетъ хорошо.

Если мѣсяцъ этотъ — августъ или сентябрь, то Тургеневъ съ Луи Вiардо могутъ и закатиться на охоту. Въ Баденѣ не то, что въ Спасскомъ: Аѳанасiя и Полѣсья нѣтъ, но есть отличные фазаны, куропатки. Охотники наѣзжаютъ нарядные, титулованные, съ титулованными собаками. Но Тургеневскiй Пегасъ тоже на высотѣ. Напримѣръ, подъ Оффенбургомъ, выходитъ линiя охотниковъ изъ лѣсу на опушку. Впереди поле. Пегасъ прямо тянетъ на купу земляныхъ грушъ. Сосѣднiе собаки ничего не чуютъ, а онъ ведетъ — какъ-бы не осрамиться — вдругъ окажется жалкiй зайчишка. Но Пегасъ ведетъ увѣренно. Стойка. Два чудесныхъ фазана вырываются изъ подъ нея. Тургеневъ дуплетомъ кладетъ обоихъ — и счастливъ. Зато какой ужасъ, когда смажетъ! Немолодой, громадный человѣкъ бросается на землю, кричитъ:

— Нѣтъ, послѣ этого жить нельзя!

По вечерамъ ходятъ они съ Пичемъ къ Вiардо. Тамъ серьезная музыка — Бетховенъ, Шубертъ, пѣнiе хозяйки, долгiе разговоры. Раньше часа, а то и двухъ, не расходятся. Бываетъ, что вернувшись, Пичъ бесѣдуетъ съ Тургеневымъ еще въ саду — въ лѣсу аукаетъ сова, ручей турге-

 

// 146

 

невскiй журчитъ. Грушевыя, орѣховыя деревья чуть шелестятъ. Пегасъ прислушивается. Что-то чуетъ, ворчитъ, фыркаетъ. Надъ дальними лугами блѣдно-романтическiй туманъ, звѣзды на небѣ, безотвѣтная луна, восторженный Пичъ.

Миръ и идиллiя. Казалось-бы, вотъ жизнь полная, мудрая, среди поэзіи, любви, искусства, книгъ — далекая отъ шума и базара.

Но у ней есть и другая сторона. Не одинъ блескъ звѣздъ и мелодiи Шуберта доходятъ въ Баденѣ до Тургенева. Есть и «дѣйствительность». Есть накопляющiйся горькiй о ней опытъ. Въ томъ-же сердцѣ живутъ яды, его отравляющiе.

Послѣ «Отцовъ и дѣтей» нѣтъ покоя душѣ Тургенева. Съ Вiардо такъ или иначе налажено, съ Россiей, литературой разлажено. Трудно забыть оскорбленiя — и они все растутъ. Число недруговъ не убываетъ. Не только Некрасовъ и «Современникъ», но и Катковъ со своимъ «Русскимъ Вѣстникомъ» оказываются врагами. Само то, что въ Россiи дѣлается — и радуетъ, и раздражаетъ.

Нелѣпое чванство молодежи, разгулъ «лѣвизны», нигилизма, готовящаяся нечаевщина… А на другомъ концѣ — «свѣтъ», чиновничество, мракобѣсiе — тоже не лучше.

Изъ сложныхъ и горькихъ чувствъ возникъ «Дымъ» — главнѣйшая вещь баденской полосы. Въ «Дымѣ» нѣтъ мира и благословенія зеленыхъ лѣсовъ. Въ немъ давняя черта, еще молодого Тургенева — холодная насмѣшка, и пренебреженье, ядъ, хуже того: брезгливое презрѣнье къ обществу и людямъ. Всѣмъ досталось, генераламъ и политикамъ, Губаревымъ и молодежи, болтунамъ и лжепророкамъ — одно вознесено: любовь. Она одна священна, написана полнымъ тономъ. И это — любовь страсть, разрушенiе, любовь-бѣда, болѣзнь. Ирина и Литвиновъ — лишь вокругъ нихъ кипитъ пламя — остальнымъ нѣтъ пощады. «Добрый» Тургеневъ, умѣвшiй и обласкать, и помочь, очаровать — тутъ жестокъ. Въ «Дымѣ» мало человѣколюбiя. Надо прибавить: именно это язвительное, не-человѣколюбивое и не удалось ему. Гоголь стоялъ на великомъ сарказмѣ, трагическомъ. Насмѣшка Тургенева вышла некрупной — не идетъ въ сравненiе съ любованiемъ лучшихъ его вещей.

И все-же «Дымъ» замѣчательный романъ, двустороннiй, двухстворчатый, неудачно-удачный, окрыляющее-пригнетающiй. Отразилъ онъ создателя своего, двуликаго Януса. Въ воздухѣ «Дыма», въ душевномъ настроенiи: «все дымъ», все бѣлые клочья, летящiе изъ трубы паровоза, безвѣстно развѣивающiеся — жилъ одной стороной своей баденскiй Тургеневъ. Какъ связать это съ высочайшими, нѣжнѣйшими чувствами къ Вiардо?

Въ 67-мъ и 68-мъ г. г. онъ вновь ѣздилъ въ Россiю — по дѣламъ Спасскаго (денежнымъ). Былъ опять и въ Берлинѣ, и въ Петербургѣ, видѣлъ нѣмецкихъ художниковъ, петербургскихъ Анненковыхъ, мценскихъ Борисовыхъ и орловскихъ купцовъ, купившихъ у него рощу (изъ этой рощи и началъ онъ «откладывать на приданое Диди»). Прошло двадцать пять лѣтъ, какъ онъ познакомился съ Вiардо, и вотъ что онъ ей пишетъ изъ всей пестрой сутолки путешествiя: «Пожалейте вашего бѣднаго друга — въ особенности за то, что онъ разстался съ вами. Никогда еще разлука не была такъ тяжела: я ночью плакалъ горькими слезами». «Ахъ, мое чувство къ вамъ слишкомъ велико, могуче. Я больше не могу, не въ состоянiи больше жить вдали отъ васъ»… «День, когда мнѣ не свѣтили ваши глаза, для меня потерянный день».

Опять то-же, что было и въ 64-мъ году: жизненныя дѣла, счеты съ дядей, школа, устроенная на его средства въ Спасскомъ, мужики, «запахъ дегтя отъ смазныхъ сапоговъ двухъ поповъ изъ Спасскаго, которые пришли навѣстить меня» — все это пустяки, скучно, ненужно. А вотъ, въ Петербургѣ: «Я съ нѣжностью прохожу мимо дома, гдѣ вы останавливались, когда были въ Питерѣ. Сколько воспоминанiй! Такъ давно это было — четверть вѣка, а я такъ живо все помню… Это потому, что эти воспоминанiя связаны съ другими, которыя продолжаются и понынѣ почти безъ перерыва…» Горькiе годы забыты? Забыты страданiя Куртавенеля, стенанiя въ письмахъ къ графинѣ Ламбертъ? А осталось такое: «Не зачѣмъ и говорить вамъ, какъ много я думалъ и думаю о Баденѣ. Буду счастливъ только когда вернусь туда».

 

// 148

 

Точно бы двѣ половины, два міра. Въ одномъ Некрасовы и Губаревы, Катковы, Суханчиковы и Бамбаевы. Газеты, денежные дѣла, семейные, ссоры, политика, можетъ быть даже «прогрессъ», можетъ быть, родина. Здѣсь всегда можно ждать оскорбленiй, непониманiя. Вѣчно надо что то устраивать: добиваться отъ дяди побольше доходовъ, выдавать замужъ дочь, выслушивать истерическiя нападки Достоевскаго (посѣтившаго его въ Баденѣ, безумно раздражившагося барственностью Тургенева и тѣмъ, что былъ долженъ ему, и западничествомъ «Дыма» и каретой Тургенева). Этотъ міръ точитъ, мельчитъ, разжигаетъ тщеславiе.

Въ другомъ мірѣ — «только у вашихъ ногъ могу я дышать» — Полина Вiардо, Ирина, безмѣрность любви, горы, зелень, родникъ, птицы, звѣзды надъ Баденомъ. Любовь и природа — это дѣйствительно его животворило.

Одной ногою здѣсь, а другой тамъ, предъ зрѣлищемъ послѣдней тайны: Смерти, все упорнѣе заглядывавшей въ глаза, и жилъ Тургеневъ въ Баденѣ. Быть можетъ, онъ непрочь былъ и закончить дни свои на берегахъ Ооса, въ германской свѣтло-зеленой странѣ, на подобiе Гете, Петрарки въ Воклюзѣ, Бембо близъ Падуи.

Но все вышло иначе. И мирное житiе кончилось, и любовь, еще разъ, обманула.

 

// 149

 

КАТАСТРОФА.

 

«Въ человѣческой жизни Богъ воленъ, — и если-бы я внезапно окачурился, — то ты долженъ знать, что оставленныя у тебя на сохраненiи акцiи мною куплены для моей милой Клавдiи Вiардо — и потому должны быть — въ случаѣ какой нибудь катастрофы — доставлены г-жѣ Полинѣ Вiардо, въ городъ Баденъ-Баденъ». Такъ писалъ Тургеневъ прiятелю своему Маслову, вѣрному исполнителю порученiй, въ iюнѣ 1870 г.

Письмо это помѣчено Спасскимъ. Тургеневъ часто ѣздилъ лѣтомъ въ Россiю — всегда теперь за однимъ: продавать какую нибудь рощицу, «землицу», и т. п. Для широкой жизни въ Баденѣ деньги необходимы. Невредны они и для семьи Вiардо — дѣвушки подрастали, приходилось думать и о приданомъ. Вотъ деревенская жизнь Тургенева: «Я здѣсь работаю двояко: по части литературы — переправляю и перепахиваю мою повѣсть… — и по части финансовъ — продаю клочки земель и вообще стараюсь извлечь какъ можно больше «пенёнзы».

Въ Спасскомъ въ это время хорошо. Солнечныя пятна въ паркѣ, благоуханiе покоса, пчелы, земляника. Горлинки курлыкаютъ, шмели гудятъ. «А кругомъ двѣсти десятинъ волнующейся ржи! Приходишь въ какое-то неподвижное состоянiе, торжественное, безконечное и тупое, въ которомъ соединяется и жизнь, и животность, и Богъ».

Повѣсть, которую онъ перепахивалъ, была «Степной король Лиръ» — вновь родная земля, воспоминанiя юности, поля, черноземъ, тѣнь Варвары Петровны — на сей разъ не грозная. Баденъ далеко. Вiардо тоже. Нельзя ска-

 

// 150

 

зать, чтобы все было мирно съ Полиной — нѣкiя тучи появились… И писемъ изъ Спасскаго въ Баденъ за этотъ прiѣздъ не видно. Все-таки и особаго мрака въ Тургеневѣ не замѣтно. Онъ мирно трудился и «торговалъ», можетъ быть, стрѣлялъ первыхъ утокъ по болотцамъ и вѣроятно, не весьма слѣдилъ за газетами. А между тѣмъ, на любимомъ его Западѣ наростали событiя. Пока въ Спасскомъ шумѣли ржи, въ Парижѣ, Эмсѣ, Берлинѣ совершались между Наполеономъ III, герцогомъ де Граммономъ, Бисмаркомъ и тѣмъ самымъ королемъ Вильгельмомъ, который слушалъ на виллѣ Тургенева оперетки — дѣла тайныя, первѣйшей важности. Объ этихъ дѣлахъ «мы» узнаемъ лишь когда раздадутся выстрѣлы.

Окончивъ деревенскiя свои занятiя, Тургеневъ какъ обычно выѣхалъ въ Петербургъ. И пока обѣдалъ у Анненкова въ лѣсномъ, дружественно бесѣдовалъ съ многословнымъ Полонскимъ, французскiй министръ иностранныхъ дѣлъ нажималъ на Пруссiю съ ультиматумами. Нельзя было пустить немудрящяго нѣмецкого принца на испанскiй престолъ (предлагавшiйся ему какъ удобное «мѣсто» съ хорошимъ окладомъ). Тургеневъ читалъ друзьямъ въ Петербургѣ повѣсть, а самоувѣренные французы упорствовали, Вильгельмъ не очень то желалъ войны, Бисмаркъ-же и Мольтке именно ее желали (и не зря) — хитрили, вызывали. И — вызвали.

Революцiю Тургеневъ нѣкогда, въ Парижѣ, пережилъ. Для заполненiя опыта настигала его теперь война.

Онъ попалъ въ Берлинъ изъ Петербурга чуть-ли не въ мобилизацiю — во всякомъ случаѣ, въ предвоенную суматоху и, вѣроятно, не безъ труда добрался до Бадена — сдѣлалъ это, все-таки, во-время, ибо скоро поѣзда вовсе прекратились (для частныхъ лицъ). Все заняла война.

Иначе и быть не могло. Нѣмцы вели большую игру. Выступить противъ Францiи — это не то, что воевать съ австрiйцами или датчанами. Францiя считалась первой военной державой. Но нѣмцы вѣрили въ свою молодость, силу, дисциплину и на этомъ отыгрывались. Ихъ мобилизацiя шла безупречно. Дороги работали какъ на маневрахъ. Армiи сосредоточивались и развертывались быстрѣе, точ-

 

// 151

 

нѣе французскихъ — наступательный порывъ тоже на ихъ сторонѣ: война начиналась удачно.

Въ Баденѣ Тургеневъ засталъ положенiе сложное. Луи, Полина Вiардо — французы, «враги». Правда, они Наполеону не сочувствуютъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ «пораженцы» — все-же представители враждебнаго народа. Рядомъ съ этимъ, въ послѣднее время сталъ завсегдатаемъ дома новый прiятель Полины, баденскiй докторъ, нѣмецъ. Онъ очень близко вошелъ въ ея жизнь, такъ близко, что надо было быть старикомъ Вiардо, чтобы терпѣть это — да Тургеневымъ, тоже ко многому уже прiученнымъ. (Его сопротивленiе могло быть лишь пассивнымъ — вотъ и не писалъ онъ писемъ изъ Спасскаго). Такъ что теперь оказались одновременно въ Баденѣ Францiя, Россiя, Германiя. Всѣ были въ волненiи. Запутанность семейная, разноплеменность, натянутость между мужчинами, война — все тревожило. Осѣдлость перестали ощущать. Баденъ недалеко отъ границы. Какъ война сложится, толкомъ не знали. Но слава Францiи была велика, и нашествiя опасались. Очевидно, жили «на сундукахъ». «Мы на все готовы», писалъ Тургеневъ Милютиной 20 iюля 1870 г.: «и въ случаѣ нужды уѣдемъ въ Вильдбадъ — въ каретахъ, такъ какъ всѣ сообщенiя по желѣзнымъ дорогамъ прерваны. Я говорю: «мы, т. е. семейство Вiардо и я; я съ ними не разстанусь».

«На первыхъ порахъ въ успѣхахъ французскаго оружiя сомнѣваться невозможно. Лишь-бы пожаръ не охватилъ всю Европу!» (Какія знакомыя слова). Такъ что Тургеневъ и Вiардо предполагали бѣжать изъ Бадена «въ каретахъ» отъ французовъ, отъ «тюркосовъ», которые якобы перейдутъ Рейнъ.

Но война развилась явно не такъ, какъ думали мирные артисты. Нѣмцы сразу взяли иницiативу и повели наступательную кампанiю. А французы оказались столь-же неподготовленными, какъ мы въ крымскую войну. Войсками командовали неспособные генералы. Армiя была плохо снабжена, плохо вооружена, плохо маневрировала. Событiя пошли очень быстро. Неправильно сосредоточенная французская армiя натыкалась отдѣльными корпусами на превосходныя силы нѣмцевъ и терпѣла пораженiя. (Макъ-

 

// 152

 

Магонъ подъ Фрейшвиллеромъ, Фросаръ подъ Форбахомъ). Главнокомандующiй Базенъ сталъ отступать въ районѣ Меца, на Верденъ. 18-го августа разыгралось — неизвѣстно даже, хотѣлъ этого или не хотѣлъ загадочный Базенъ — большое сраженiе при Гравелотте подъ Мецомъ. Французы были попросту разбиты (обходнымъ движенiемъ саксонцевъ). Теперь нечего было безпокоиться за Баденъ Тургеневу и Вiардо. Французы отступали, въ Баденѣ радостно звонили колокола, возвѣщая побѣду. Базена заперли (съ цѣлой армiей!) въ Мецѣ, началась осада Страсбурга. А 2-го сентября произошелъ величайшiй скандалъ войны — сдача подъ Седаномъ, гдѣ французы попали прямо въ ловушку — въ плѣну оказался самъ Наполеонъ.

Тургеневъ и оба Вiардо вначалѣ были вполнѣ на сторонѣ нѣмцевъ — по нелюбви къ французскому режиму. Седанъ встрѣтили одобрительно. Однако, у Тургенева въ самомъ этомъ одобренiи была уже тревога. («Я не скрываю отъ самого себя, что не все впереди розоваго цвѣта — и завоевательная алчность, овладѣвшая всей Германiей, не представляетъ особенно утѣшительнаго зрелища»). Бомбардировка Страсбурга совсѣмъ его не радовала. Въ сентябрьскомъ письмѣ Пичу говорится ясно: «Паденiе имперiи было большимъ удовлетворенiемъ для бѣднаго Вiардо. Конечно, теперь сердце его обливается кровью, но онъ сознаетъ вполнѣ, что все это — заслуженная Францiей кара. Что касается меня, то я, какъ вамъ хорошо извѣстно, настроенъ совершенно какъ нѣмецъ. Уже потому, что побѣда Францiи была-бы гибелью свободы. Вотъ только не слѣдовало жечь Страсбурга».

Подходило время и тургеневскому сердцу обливаться кровью: раззоряли Францiю, родину Полины. Громили тотъ самый Куртавенель, гдѣ столько было пережито. Если плохъ Наполеонъ, то противенъ и Бисмаркъ со всей прусской военщиной, тупой и грубой. Тургеневъ любилъ Германiю. Но Германiю «Аси» и Гейдельберга, Бадена, гетевскаго Веймара. Эта Германiя въ побѣдоносной войнѣ кончилась. Машина, духъ которой впервые почувствовалъ онъ нѣкогда въ Парижѣ, читая въ Палэ-Роялѣ объ

 

// 153

 

успѣхахъ Америки, теперь выступила и въ Европѣ. Машина разгромляла старую, пусть и порочную, но артистическую Францiю.

Завѣщая Маслову акцiи для Диди, Тургеневъ думалъ о собственной смерти — эту катастрофу имѣлъ въ виду. Жизнь преподнесла ему другую.

Въ домѣ Вiардо работали для нѣмецкихъ раненыхъ, театръ войны удалялся, кареты въ Вильдбадъ были ненужны. Но все-же Луи и Полина Вiардо — французы. Въ извѣстный (и быстро наступившiй) моментъ имъ пришлось Баденъ покинуть. Мирно-идиллическая жизнь кончилась. И не только покинуть, но и потерять достоянiе. Вiардо собрались и уѣхали — такъ спѣшили и такъ, очевидно, были подавлены, что многаго не доглядѣли: напримѣръ, того, что таинственный докторъ въ суматохѣ похитилъ у Полины всѣ письма Тургенева, съ 1844 по 1870 годъ.

Самъ Тургеневъ нѣсколько запоздалъ — изъ-за болѣзни (въ эти годы подагра уже мучила его). Но одному въ Баденѣ не усидѣть. Въ концѣ октября онъ укладывается, а въ ноябрѣ уже въ Лондонѣ — тамъ и семья Вiардо.

Мракъ, туманъ Лондона, холодная квартира, болѣзни, полу-эмигрантская жизнь… Полина даетъ уроки, выступаетъ кое-гдѣ публично. Держится бодро, мужественно. Все на ея плечахъ. Имя и жизненность выручаютъ: уроки попрежнему цѣнятся высоко — 100 фр. въ часъ — семья не опускается.

А во Францiи продолжается война, формируются армiи въ провинцiи, Парижъ осажденъ, взятъ, торжество нѣмцевъ полное.

Зимнiе мѣсяцы Тургеневъ провелъ въ Лондонѣ. На февраль-мартъ выѣхалъ въ Петербургъ — снова за деньгами. Теперь трудно приходится не только Вiардо, но и собственной его дочери (вышедшей въ серединѣ шестидесятыхъ годовъ замужъ за французскаго коммерсанта Брюэра). Вѣроятно, въ связи съ войной Брюэры на краю гибели. Вновь появляется прiятель Масловъ. «Любезный Иванъ Ильичъ! Анненковъ прислалъ мнѣ письмо моей дочери, которое состоитъ изъ одного вопля; если она въ скорости не будетъ имѣть 40.000 франковъ, то она съ мужемъ по-

 

// 154

 

гибла — и далѣе ясно, что продавая имѣнiе Кадное, можно «уступить двѣ-три тысячи рублей» — лишь-бы продать.

Это посѣщенiе Петербурга темъ лишь отличается отъ прежнихъ, что всѣ — и дружескiя, и свѣтскiя встрѣчи, и обѣды, и выступленiя идутъ на фонѣ войны. (Русское общество за Францiю, жалѣютъ взятый Парижъ, ужасаются условiямъ мира, контрибуцiи, и т. п.). Обо всемъ этомъ пишетъ Тургеневъ Полинѣ въ Лондонъ. Пишетъ спокойно, сдержано — совсѣмъ не въ тонѣ писемъ въ Баденъ отсюда-же, въ шестидесятыхъ годахъ. Нѣтъ прежняго раскрытiя сердца, восторга… Не зря таинственный докторъ сидѣлъ ежедневно передъ войной у Полины. Пусть сейчасъ его нѣтъ въ Лондонѣ — все-же онъ былъ, довольно долго, упорно — увезъ всю прежнюю переписку Тургенева: въ сущности, похитилъ цѣлую жизнь!

Эти петербургскiя письма (февраль-мартъ 1871 г.) — послѣднiе къ Вiардо. Изъ нихъ можно узнать многое о настроенiяхъ столицы, о концертахъ, Рубинштейнѣ, композиторѣ Сѣровѣ, Антокольскомъ, объ успѣхѣ «Степного короля Лира», о великой княгинѣ Еленѣ,и т. п. — только не о сердцѣ Тургенева: оно какъ бы завѣшено легкой, но горестно-непроницаемой вуалью.

Онъ вернулся въ Лондонъ весной. Францiя была въ отчаянiи. Недостаточно свергнуть Наполеона. Тяжкiя чувства пораженiя искали еще выходовъ — болѣе кровавыхъ. Коммуна въ Парижѣ продолжила тотъ-же 48-й год, который пришлось ему нѣкогда видѣть вблизи. Парижъ бунтовалъ, бушевалъ. Нѣмцы злорадно взирали на братоубiйственную брань — теперь Тьеру и версальцамъ приходилось усмирять, съ высотъ С. Клу, обезумѣвшiй городъ. До Тургенева, въ Лондонъ, какъ и до Флобера, въ Руанъ, доносились лишь стоны этой новой войны. Впечатлѣнiе отъ нея, даже издали, было ужасное (такъ-же чувствовалъ и Флоберъ). Тургеневу просто казалось, что отъ Францiи остается «мокрое пятно».

Но ни Францiя, ни Парижъ не пропали. Тьеръ пролилъ море крови, чуть не все рабочее населенiе города погибло (одолѣла Францiя крестьянская и мелко-собственническая), но Парижъ уцѣлѣлъ, хоть и пострадалъ въ бомбар-

 

// 155

 

дировкахъ и бояхъ. Кровь быстро замывается. Погибшихъ забываютъ, дома застраиваются, мостовыя чинятъ… жизнь идетъ. Миръ заключенъ. Начинаютъ — безъ особыхъ затрудненiй — платить контрибуцiю. Скоро страна, противъ всякихъ ожиданiй, зацвѣтетъ вновь. Вiардо временно возвращаются въ Баденъ. Тамъ распродаютъ что можно. Продалъ заодно и Тургеневъ свой домъ, надъ которымъ столько трудился, гдѣ, можетъ быть, собирался кончать дни. И великiй Парижъ, оживающiй, вновь всасываетъ эту странную русско-французскую семью. Въ декабрѣ всѣ уже на rue Douai.

Чужiя бѣды мало задѣли Тургенева. На «событiя» французскiя онъ никакъ не откликнулся. Внутренняя жизнь шла своими, особенными путями. На новомъ мѣстѣ, послѣ мытарствъ, изгнанничества, потрясенiй написалъ онъ (быстро и оживленно), послѣднюю свою повѣсть о любви здѣшней — «Вѣшнiя воды», столь-же не имѣвшую связи съ войной, какъ «Первая любовь» съ освобожденiемъ крестьянъ. Вспомнился давнiй Франкфуртъ, кондитерская, прекрасная еврейка (обратившаяся въ итальянку Джемму), и еще разъ явилась «роковая женщина». Еще разъ показана «страшная» сила любви, владычество женское, слабость, позоръ мужчины. Нѣкогда Пѣтушковъ погибъ у булочницы. Потомъ «Алексѣй Петровичъ» поддался ничтожной танцовщицѣ, Литвиновъ бросилъ невѣсту для Ирины — а теперь въ «любовь-болѣзнь» попалъ Санинъ. Основная тергеневская черта все еще неизжита…

«Вѣшнiя воды» вещь глубоко-тургеневская, фатальная, очень значительная. Она рождена важными душевными событiями. Недаромъ писалъ онъ изъ Петербурга Полинѣ о только что привезенномъ въ Эрмитажъ сфинксѣ: «Я-бы очень хотѣлъ, чтобы Вiардо посмотрѣлъ этого сфинкса».

Самъ онъ насмотрѣлся на него въ жизни достаточно.

 

// 156

 

ПАРИЖЪ.

 

Можетъ быть, легче перенесъ Тургеневъ нѣмецкаго доктора, чѣмъ въ свое время Арiи Шеффера (и первый уходъ Полины). Все-таки военный разгромъ баденской жизни совпалъ съ внутреннимъ. Поздно, безнадежно было перестраиваться, еще разъ приближаться къ Полинѣ: ему шелъ пятьдесятъ четвертый, ей исполнилось пятьдесятъ, но чувствовалъ онъ себя много старше. И когда въ Лондонѣ заболѣлъ, а Вiардо уѣхали, всей семьей, по дѣламъ, оставивъ его одного, врядъ-лъ представлялся себѣ молодымъ и любимымъ. «Несомнѣнно на землѣ только несчастье», писалъ нѣкогда графинѣ Ламбертъ. Несмотря ни на какую зелень и сѣтъ Бадена, не приходилось отъ словъ этихъ отказываться. Но удаляться отъ Вiардо внѣшне тоже было поздно.

И въ Парижѣ ожидала его нѣкая торжественная усыпальница. Онъ поселился вновь съ Полиною, на rue de Douai, въ верхнемъ этажѣ особняка, стоявшаго entre la cour et le jardin. Низъ принадлежалъ Вiардо. Большой салонъ, гостиная, картинная галлерея — устроено все было удобно и даже съ роскошью. Здѣсь Полина давала уроки, устраивала музыкальные вечера, принимала. Наверхъ вела лѣстница темнаго дерева — въ четырехъ комнатахъ жилъ Тургеневъ — болѣе скромно, но все-же съ удобствами. (Онъ любилъ аккуратность: тщательно убранный столъ, порядокъ въ предметахъ — ненавидѣлъ бумажки, зря валявшiяся и т. п.). Стоялъ у него небольшой рояль, много книгъ, портреты любимыхъ людей, картины.

А самъ онъ теперь — историческiй монументъ (со всею

 

// 157

 

своей славой), un ami catalogué, но въ отставкѣ, сѣдовласый, покорный, разъ навсегда сдавшiйся. Къ нему подымались наверхъ русскiе друзья и просто знакомые, иногда и вовсе незнакомые. Придти можно было и утромъ, и днемъ, пройдя внизу черезъ контроль — не очень легкiй — г-жи Вiардо. Бывали писатели, и художники, бородатые эмигранты вродѣ Лаврова и просто невѣдомыя личности. Одни разговаривали часами. Другiе приносили рукописи. Третьи просили рекомендательныхъ писемъ. Четвертые денегъ на революцiонный журналъ. Ami catalogué, первый писатель Россiи, былъ какъ-бы россiйскимъ посломъ въ Парижѣ. Съ его неаккуратными и часто неопрятными гостями приходилось г-же Вiардо мириться, хотя радости въ этомъ не было. И насколько никто не боялся самого посла, настолько осталась въ памяти у русскихъ сѣдая дама въ наколкѣ, съ черными, живыми и огромными глазами, суховато распоряжавшаяся внизу.

Россiйскiй посолъ проявлялъ много терпѣнiя и грустной доброты. Никому онъ ни въ чемъ не отказывалъ. Давалъ письма, покорно выслушивалъ разныя нравоученiя, покорно деньги выкладывалъ. Врядъ-ли особенно занимали его эти люди. Вѣрнѣе — и утомляли, иногда раздражали. Сердца своего онъ имъ не отдавалъ. Но не отталкивалъ — силою прямого отпора не обладалъ, прохладность-же его, шедшая съ давнихъ лѣтъ, какъ и меланхолiя, были все тѣ-же. Впрочемъ, кое-что и наблюдалъ онъ въ пришельцахъ — наблюдательность никогда его не оставляла, но это верхнiй слой Тургенева (касалось внѣшняго). Жилъ-же онъ собой, а не людьми — своими чувствами, размышленiями, «горестными замѣтами» души. Люди вокругъ — обстановка. (Искреннiе его друзья — Полонскiй, Анненковъ, хорошо понимали свою роль). Кромѣ старѣющей Вiардо ему по настоящему никто и не былъ нуженъ. (Но Вiардо и ея семья стали уже частью его самого. Все-же превратности любви — восторги, униженiя — все это прошлое). А вотъ, напримѣръ: Герцена зналъ онъ съ молодости, очень близко. Правда, къ концу жизни стали они дальше. Все-таки, незадолго до смерти Герцена Тургеневъ у него обѣдалъ, былъ шутливъ,

 

// 158

 

мил, веселъ… А когда тотъ умеръ, какъ-то вышло, что Тургеневъ и на похороны не попалъ (хотя и могъ прiѣхать. Какъ не попалъ, нѣкогда, и на похороны собственной матери). Если-бы Герценъ къ нему явился и просилъ о чемъ нибудь, онъ не задумавшись, все сдѣлалъ-бы. Занятъ-же Герценомъ не былъ никогда.

Во всякомъ случаѣ, въ полубольномъ, старомъ и горестномъ Тургеневѣ достойна всяческаго уваженiя черта сочувственности къ людскимъ бѣдамъ, не отталкиванiя. Уже одно терпѣнiе, съ какимъ онъ слушалъ! То, что находилъ время поѣхать, попросить и поклониться. Что читалъ безчисленныя безнадежныя рукописи, писалъ мягкiя письма, искалъ работу, устраивалъ больныхъ въ лѣчебницы, давалъ деньги на школы, возился съ литературно-музыкальными утрами въ пользу нуждающихся, учредилъ первую въ Парижѣ русскую библiотеку (нынѣ зравствуйющую «Тургеневскую») — не такъ ужъ это мало, и не такъ похоже на писателя «европейскаго».

А вмѣстѣ съ тѣмъ, именно европейскимъ писателемъ онъ и былъ — теперь чуть-ли не французскимъ. Правда, сердился, когда спрашивали: вѣрно-ли, что по французски и разсказы свои пишетъ? Тутъ Спасское, Мценскъ, Орелъ въ немъ пробуждались. «Нѣтъ, нѣтъ, всегда по русски!» (Онъ французскiй языкъ не очень-то и любилъ, хотя зналъ превосходно. Былъ къ нему не совсѣмъ справедливъ).

Въ парижскую-же литературную жизнь вошелъ сильно — и слѣдъ оставилъ.

Съ Жоржъ Зандъ (которую очень цѣнилъ) и съ Меримэ знакомство его давнишнее, счастливыхъ временъ Куртавенеля. А въ началѣ шестидесятыхъ годовъ познакомился съ Флоберомъ — и сдружился. Настолько онъ къ Флоберу привязался, что считалъ, — только и было у него два друга настоящихъ: Флоберъ да Бѣлинскiй (въ юности).

Кромѣ Флобера «широко» встрѣтился съ французскими писателями тоже въ шестидесятыхъ годахъ, на обѣдахъ въ ресторанѣ Маньи, куда ввелъ его Шарль Эдмондъ. Тамъ бывали: Сэнтъ Бёвъ, Теофиль Готье, Флоберъ, Гон-

 

// 159

 

куры, Тэнъ, Ренанъ, Поль де Сенъ Викторъ и др. Тогда Тургенева знали во Францiи только какъ автора «Записокъ охотника», но писатели встрѣтили какъ «своего», равнаго по чину — почтительнымъ привѣтствiемъ на первомъ-же обѣдѣ.

Ближе и прочнѣе сошелся, однако, съ болѣе молодыми (Золя, Додэ, Мопассаномъ) — въ семидесятыхъ годахъ, когда основался въ Парижѣ совсѣмъ.

Добрымъ духомъ и «генiемъ мѣстности» тутъ являлся Флоберъ. И нельзя, говоря о парижскихъ годахъ Тургенева, не помянуть этого рыцаря французской литературы.

Да, когда вспоминаешь Флобера, онъ представляется въ нѣкiихъ латахъ — не подымая забрала, проходитъ сквозь жизнь, въ одиночествѣ, честномъ трудѣ, отбиваясь отъ пошлости, разя глупость, широко дыша вѣтрами морей. Пустынь и звѣздъ, тая сердце мужественное, глубоко-раненое, навсегда. Флоберъ-пустынникъ, въ глухомъ своемъ Круассэ рыкающiй металлической прозой, ритмъ которой похожъ на громыханье кареты по мостовой, Флоберъ, не ждущiй кресла въ Академiи, ни предъ кѣмъ не склоняющiйся, суровый и добрый, вслухъ читающiй собственные черновики, громовымъ голосомъ, слышнымъ съ улицы, Флоберъ всегда заслоняемый отъ толпы, сумрачный, грозный, подвижнически преданный своему искусству — образъ «святого отъ литературы». Онъ такъ же болѣзненъ и меланхоличенъ, какъ Тургеневъ — впрочемъ, рано, и, кажется, навсегда вырвалъ изъ души любовь къ женщинѣ: замѣнилъ подвигомъ искусства. И какъ женственъ, двойственъ, перемѣнчиво-капризенъ, ласково-прохладенъ рядомъ съ нимъ Тургеневъ! Онъ незащищенъ. Ни латъ, ни влясяницы. Ни въ жизни, ни въ литературѣ нѣтъ у него закала. Въ юности онъ немало страдалъ отъ женской своей колеблемости, легкомысленной лживости. Къ старости многое въ себѣ преодолѣлъ. Въ семидесятыхъ годахъ не могло съ нимъ случаться того, что бывало въ сороковыхъ. Но мужественной прямоты Флобера, его крѣпости, смѣлости появиться не могло. Флоберъ никого не боялся: ни холеры, ни смерти (хотя не былъ вѣрующим), ни публики, ни критики. Его жизнь

 

// 160

 

цѣльна и стройна — хотя недооцѣнка и торжество пошлости мучили его немало, и какъ всякiй нуждался онъ въ утѣшенiи (тотъ-же Тургеневъ и утѣшалъ его). Флоберъ больше Тургенева создавалъ свою жизнь. Никакiе вѣтры никуда не могли занести его. Отъ любви въ молодости тоже много претерпѣлъ, но исторiя Вiардо-Тургенева для него невозможна. Правда, и натура его менее богата эротическим, чемъ у Тургенева. Болѣе властенъ онъ и въ искусствѣ. Его проза прокованнѣй, мужественнѣй, совершеннѣй. Переводъ Тургеневымъ «Юлiана Милостиваго» (при огромныхъ достоинствахъ богатства языка) не вполнѣ даетъ флоберовскiй звукъ.

Но слѣдуетъ возстановить равновѣсiе: и Флоберъ не могъ состязаться съ Тургеневымъ въ вольной простотѣ рѣчи, ея круглости, естественности, какъ разъ незакованности — дающей болѣе мѣста дыханiю жизни.

Флоберъ и Тургеневъ дѣйствительно дружили. Тургеневъ ѣздилъ къ нему въ Круассэ, встрѣчался въ Парижѣ на обѣдахъ, посѣщалъ и на улицѣ Мурильо, близъ парка Монсо.

Квартира Флобера, небольшая, но изящно обставленная — въ алжирскомъ вкусѣ — выходила окнами въ зеленый паркъ. Восточное оружiе, диваны, книги… Тургеневъ любилъ глубоко засаживаться въ мягкую мебель, иногда позволялъ себѣ даже лежать — такимъ запомнился въ день первой встрѣчи Альфонсу Додэ: при появленiи въ дверяхъ чернаго, лохматаго провансальца, съ софы поднялась, не безъ медлительности, «огромная фигура съ бѣлоснѣжной головой».

Собранiя у Флобера по воскресеньямъ, днемъ, бывали интимны. Додэ, Золя, Гонкуры, Мопассанъ — Тургеневъ. Ихъ сближала литература. Она общiй интересъ, общее ремесло. Въ Тургеневѣ былъ имъ любопытенъ еще и новый міръ, экзотика. Тургеневъ много разсказывалъ о Россiи. Отъ него они узнали о Пушкинѣ, о Толстомъ, еще объ очень многомъ. Роли россiйскаго посла не оставлялъ онъ и въ ихъ кружкѣ. Можно сказать даже такъ: Тургеневъ среди нихъ гораздо болѣе европеецъ,чѣмъ они сами. Кромѣ французскаго, онъ зналъ нѣмецкiй, итальянскiй, англiйскiй, испанскiй языки. У того-же Флобера, въ

 

// 161

 

залитой свѣтомъ комнатѣ съ разными копьями и тюрбанами, предъ зелеными купами парка, гдѣ бѣгали дѣтишки и сидѣли няньки, переводилъ онъ á livre ouvert прiятелямъ и Гёте, и Свинбёрна — несмотря на старость, на подагру, на скоплявшуюся горечь воодушевлялся самъ — и увлекалъ. Всегда животворила его литература. Нравилось быть со своими, среди мастеровъ цѣха. Литература вообще самый непорочный, самый возвышенный и безупречный уголъ Тургенева. Какъ у Флобера, преданность ей безгранична. Знанiй больше. Тургеневъ могъ чему-то научить Флобера: но не наоборотъ. Объ остальныхъ и говорить нечего. Горячiй, природно талантливый, но недалекiй Додэ. Весьма элементарный (съ большимъ, но нерадующимъ дарованiемъ) Золя. Холодные эстеты и снобы Гонкуры… все это не такъ блестяще. Но всѣ они погружены въ писанiе: это Тургенева прельщало. Онъ горячо слушалъ самого Флобера, когда тотъ читалъ свои произведенiя. Ухо Тургенева улавливало слабый образъ, повторенiе слова на большомъ разстоянiи. Флобера восхищала его критика. Но онъ и самъ цѣнилъ флоберовъ вкусъ, гордился похвалами его, очень сердился, однако, что тотъ Пушкина плохо понималъ.

Кромѣ Собранiй у Флобера учредили они извѣстные «обѣды пятерыхъ», или «освистанныхъ авторовъ» (у каждого былъ въ прошломъ театральный неуспѣхъ — впрочемъ, насчетъ Тургенева это сомнительно: онъ принялъ титулъ больше изъ вѣжливости).

Обѣды устраивались въ ресторанахъ — то у «Адольфа и Пеллэ» за Оперой, то у комической Оперы, то у Вуазена. Всѣ пятеро старались быть гастрономами — нѣсколько щеголяли этимЪ. А въ сущности, провансалецъ Додэ не шелъ далѣе своего буйабэса, Флоберъ — руанской утки. Гонкуръ находилъ, что «шикарно» требовать имбирнаго варенья. Тургеневъ въ кухнѣ дѣйствительно понималъ. Не даромъ работали крѣпостные повара у русскихъ баръ, знатоковъ объѣдальнаго дѣла. Недаромъ былъ онъ и родомъ изъ страны, чьи осетрина, стерлядь и икра прославлены. Онъ любилъ супъ съ потрохами, жареныхъ цыплятъ, икру. Вина пилъ мало.

Если-бы Вѣра Сергѣевна Аксакова, со своею возвы-

 

// 162

 

шенностью и духовностью побывала на одномъ такомъ обѣдѣ, она-бы совсѣмъ не взлюбила «освистанныхъ», какъ и раньше недолюбливала Тургенева.

Собирались къ семи. Платили за обѣдъ франковъ по сорока (по тому времени очень дорого), засиживались въ отдѣльномъ кабинетѣ до двухъ. Золя снималъ пиджакъ, Тургеневъ кисло бранилъ его, что онъ не носитъ подтяжекъ и горячо спорилъ съ Флоберомъ о томъ, можно-ли ѣсть жаренаго цыпленка съ горчицею, или нѣтъ — до того горячо, что держали пари на дюжину шампанскаго и обращались къ суду экспертовъ-знатоковъ (давшихъ отвѣтъ неопредѣленный: не знаю, кто кому ставилъ вино). Это все мало походитъ на «ночныя бдѣнiя» молодого Тургенева съ Бакунинымъ, или на «утра» въ Лѣсномъ съ Бѣлинскимъ. Но надо быть справедливым: не объ однихъ цыплятахъ говорилось. Разбирали и собственныя произведенiя. Приносили новыя свои книги. Флоберъ — «Искушенiе св. Антонiя», «Три разсказа»; Гонкуръ «Элизу»; Золя — «Аббата Мурэ»; Додэ — «Джека», «Набаба»; Тургеневъ — «Живыя мощи», «Новь». «Мы толковали другъ съ другомъ по душѣ, открыто, безъ лести, безъ взаимныхъ восхищенiй» (Додэ).

Это подымало обѣды, облагораживало. Облагораживали-ли разговоры о любви? — ихъ тоже бывало много. Но тутъ Тургеневъ оставался въ одиночествѣ, и какъ физически, такъ и духовно цѣлой серебряною головой своей перерасталъ собесѣдниковъ. Ибо для «натуралистовъ» любовь была или актомъ природы (какъ у звѣрей), или гастрономiей. По общему мраку мировоззрѣнiя своего, признававшаго лишь слѣпую Природу (создавшую безсмыслицу и хаосъ жизни), Тургеневъ къ нимъ приближался. Но Любовь являлась ему мистическимъ просвѣтомъ. Онъ зналъ о божественномъ ее происхожденiи, не любилъ униженiя любви. Гастрономъ въ кухнѣ, не терпѣлъ гастрономiи въ любви, и за это недалекими своими сотрапезниками почитался «отсталымъ». Ему какъ ребенку объясняли особенности любовной техники — люди, вѣроятно, кромѣ этой техники ничего въ любви и не смыслившiе. Замѣчателенъ его споръ съ Золя. Тотъ утверждалъ, что любовь къ женщинѣ ничѣмъ не отличается въ

 

// 163

 

существѣ своемъ отъ дружбы, или любви къ родинѣ — лишь обострена жаждой обладанiя. Тургеневъ возражалъ: любовь чувство совсѣмъ особое, ни на что непохожее, и загадочнаго характера. Вспомнивъ юность свою, Нескучное, и княжну-сосѣдку, твердо стоялъ на томъ, что «въ глазахъ любимой женщины есть нѣчто сверхчувственное». На этомъ конькѣ былъ непобѣдимъ. Одолѣть его нельзя было потому, что таковъ его опытъ: онъ зналъ это не изъ книгъ, а изъ жизни. Отказаться отъ предѣльнаго взгляда на любовь значило-бы для него отказаться отъ себя и своего писанiя. Онъ не только считалъ, что видитъ Божество въ глазахъ любимой, но полагалъ, что любовь вообще расплавляетъ человѣка, какъ бы изливаетъ его изъ обычныхъ формъ, заставляетъ забывать о себѣ — «выводитъ» изъ личности (соединяя съ безконечнымъ). Не всѣ могутъ любить. Есть лишенные этого дара. (Онъ не любилъ толстовскаго Левина — считалъ очень холоднымъ, неумѣющимъ любить, всегда лишь собою занятымъ).

Любви-же самъ настолько былъ «подверженъ», что считалъ — и писать-то способенъ лишь когда влюбленъ. Можетъ быть, преувеличивалъ. Но безъ любви жить, все-таки, не могъ, какъ и безъ творчества. Это сливалось у него въ одно.

 

* *

*

Еще очень давно, молодымъ и счастливымъ, испыталъ Тургеневъ въ Куртавенелѣ мистическiя, жуткiя ощущенiя — будто сквозь обычный міръ давалъ о себѣ знать и другой, таинственный и недобрый. Онъ чуялся ему и въ звѣздномъ небѣ, и въ ночныхъ шорохах, и въ снахъ — сны всегда много значили въ его жизни. Къ нимъ не такъ просто онъ относился. Замѣчательно, что свѣтлое визiонерство дантовской, напримѣръ, молодости, ему чуждо. «Любимая» не являлась обликомъ Беатриче, хотя въ сверхчувственномъ пониманiи Любви и былъ онъ съ Данте родственъ. Зависѣло-ли это отъ того, что у Тургенева не было чувства всемогущаго свѣтлаго Бога? Высшая сила для него слѣпа и безжалостна. Человѣкъ ничтоженъ. Про-

 

// 164

 

рывающееся оттуда нерадостно. Въ полномъ противорѣчiи съ этимъ былъ восторгъ любви — хорошо ему извѣстный. Данте вѣрилъ, что Беатриче изъ благодатнаго источника. Тургеневъ ощущалъ прелесть своей Беатриче скорѣе какъ магическую. Это одна изъ болѣзненныхъ его неясностей, очень тяжелыхъ.

Его странности въ домѣ Герцена, одинокая тоска на rue de la Paix, сумрачное (но глубоко поэтическое) колдовство «Фауста» (разсказа), ужасъ «Призраковъ», грозные сны, все это одного корня. Правда, онъ написалъ Лизу въ «Дворянскомъ гнѣздѣ». Что-то иное брежжило и ему. Но помолиться съ Лизой въ церкви онъ не могъ.

Съ годами чувство присутствiя иного міра въ немъ росло. Но не давало радости. О «призракахъ» онъ не только писалъ: онъ ихъ и видѣлъ. Спускаясь по лѣстницѣ обѣдать, видитъ старика Вiардо, въ охотничьей курткѣ, умывающагося у себя въ уборной. Дѣлаетъ нѣсколько шаговъ до столовой — тамъ преспокойно сидитъ тотъ-же Вiардо, нисколько не умывавшiйся. Въ Лондонѣ люди раздваиваются: онъ говоритъ за столомъ съ пасторомъ, и кромѣ пастора видитъ его скелетъ, пустыя впадины глазъ, и т. д. Или приходитъ къ нему, солнечнымъ утромъ, женщина въ капотѣ — говоритъ нѣсколько словъ по французски — и не одинъ разъ приходитъ. Будто уже знакомая. «Странно, что по французски. У меня никогда не было близкой женщины иностранки, изъ умершихъ, то-есть… Я нѣсколько разъ виделъ привиденiя въ своей жизни».

Просто-ли это галлюцинацiи, или непросто, другой вопросъ. Но онѣ были. И раздвояли самого Тургенева, какъ въ жизни, такъ и въ писанiи.

Уже говорилось, какъ вслѣдъ за «Отцами и дѣтьми» написалъ онъ «Пизраки», нѣсколько позже «Собаку». Семидесятые годы открываются какъ бы двойнымъ созвучiемъ: «Степной король Лир» — деревенскiй и полно-живописный Тургеневъ мценскихъ полей, Орла, Спасскаго — и «Стукъ… стукъ… стукъ!» («Я какъ разъ начисто переписалъ эту пѣвучую, небесноголубую вещицу — и къ величайшему моему удивленiю замѣтилъ, что она похожа на ядовитый грибъ»). Что въ ней небесноголубого нашелъ онъ, не знаю. Въ этой «студiи» соблазненная офицеромъ

 

// 165

 

дѣвушка, покончивъ съ собой, изъ «того» міра зоветъ къ себѣ соблазнителя — въ таинственной туманной ночи, слабымъ стономъ — похожимъ на то, что слышали еще мальчики «Бѣжина луга». Сомнѣнiй нѣтъ: «тотъ» міръ все ближе подступаетъ. Теперь лучшiя свои вещи пишетъ онъ по «зову». «Живыя мощи» набросаны гораздо раньше. Но пока былъ онъ моложе и больше погруженъ въ «лапку утки» и «морду коровы, съ которой падаютъ блестящiя капли», — Лукерья, сны ея, виденiя меньше его занимали. Рукопись лежала въ столѣ, не доведенная до состоянiя художества. Зря, случайно? Въ благотворительные сборники и раньше зазывали его. Но вотъ лишь теперь (въ 74 г.) появилась эта драгоцѣнность литературы нашей. Лукерья такая-же заступница за Россiю и всѣхъ насъ, какъ смиренная Агашенька, раба и мученица Варвары Петровны, какъ Лиза. Вмѣстѣ съ Лизой она свидѣтельствуетъ и о какихъ-то возможностяхъ Тургенева, не до конца раскрывшихся. О неполной власти магическаго.

1875-й годъ отмѣченъ разсказомъ «Часы». Авторъ самъ находилъ его «страннымъ» — во всей нѣсколько запутанной исторiи простые, будто-бы, часы играютъ роль недобрую и знаменательную. Еще мрачнѣе слѣдующая вещь «Сонъ», кошмаръ сплошной, написанный съ той убѣдительностью, какую могъ дать лишь человѣкъ, самъ съ призраками знавшiйся. Затѣмъ «Разсказъ о. Алексѣя» — тутъ просто ужъ изображается, какъ дьяволъ овладѣлъ душою человѣка. Удивительный по тону, полный кротости, онъ страшенъ безотвѣтностью, почти опасенъ (ощущенiемъ всемогущества, неотвратимости зла). Но что легкое, свѣтлое могъ дать художникъ, отмѣчавшiй въ своемъ дневникѣ (1877): «Полночь. Сижу опять за своимъ столомъ. А на душѣ у меня темнѣе темной ночи…Могила словно торопится проглотить меня; какъ мигъ какой пролетаетъ день, пустой, бесцѣльный, бесцвѣтный. Смотришь: опять вались въ постель. — Ни права жить. Ни охоты нѣтъ; дѣлать больше нечего, нечего ожидать, нечего даже желать».

Духъ мрака, горестнаго унынiя знакомъ всякому — до святыхъ, впадавшихъ иногда въ тоску. Но они одолѣвали ее слiянiемъ (въ молитвѣ, устремленiи духовномъ и

 

// 166

 

любовномъ) — съ Верховнымъ благомъ. Тургеневу-же некуда было преклонить главу, некому излиться. Не отъ кого ждать помощи.

Въ тѣ самые семидесятые годы, когда вкусно обѣдалъ онъ съ французскими литераторами, покупалъ картины въ Hôtel Drouot, водилъ знакомство съ Лавровымъ и давалъ деньги на революцiонный журналъ, когда восторгался цюрихскими народницами-студентками, самоотверженно набиравшими свое изданiе — тутъ-то и могъ по настоящему писать лишь «подпольное». Тургеневъ дневной, общественный, «отражавшiй современность», не удавался уже вовсе.

«Новь» — плодъ сложныхъ, долгихъ размышленiй, наблюденiй. Романъ, написанный, можетъ быть, самою зрѣлою техникой Тургенева, съ наибольшимъ движенiемъ и прочностью композицiи (слабыя стороны его ранняго писанiя) — совершенно погибъ. Вотъ вещь неблагословенная, незадачливая въ корнѣ, ничемъ не овлажненная, неоплодотворенная — самое страшное для художника зрѣлаго: будто все и на мѣстѣ, и все ни къ чему. Все подсушено, безъ живыхъ соковъ (хотя имѣетъ видъ жизненности). Горькая «Новь» съ изображенiемъ хожденiй въ народъ молодыхъ, иногда трогательныхъ интеллигентовъ, несчастныхъ и гамлетизирующихъ, никакой истинной новью не благоухающихъ. Зря пропали деньги Тургенева на Лавровскiй журналъ. Ничего не далъ ему и самъ этотъ отшельникъ латинскаго квартала со своими цюрихскими студентками.

Нѣтъ, не то могъ дѣлать теперь старый, больной, томимый чувствомъ близкаго конца Тургеневъ.

 

* *

*

Въ «Снѣ» нѣкiй офицеръ «съ черными, злыми глазами», отчаявшись въ любви къ нему матери лица, ведущаго разсказъ, прибѣгаетъ къ насилiю. Въ отсутствiе мужа проникаетъ въ ее спальню, набрасываетъ на голову ей подушку, и т. д. Рожденный при такой обстановкѣ сынъ видитъ впослѣдствiи упорный сонъ объ отцѣ — и однажды, наконецъ,

 

// 167

 

его встрѣчаетъ (въ приморскомъ городѣ, гдѣ живетъ одиноко съ матерью). Отецъ дѣйствительности вполнѣ походитъ на отца сна (при немъ нѣкiй таинственный «арапъ»). Снова пытается отецъ проникнуть къ матери, на этотъ разъ неудачно. Уѣзжаетъ въ Америку и гибнетъ въ бурѣ. Его тѣло прибило къ берегу, и гуляя по взморью юноша вновь видитъ, но уже мертваго, отца — съ темъ обручальнымъ кольцомъ на пальцѣ, которое онъ сорвалъ съ жертвы въ первое свое посѣщенiе. Юноша бѣжитъ домой, приводитъ мать къ этимъ песчанымъ дюнамъ. Но утопленника уже нѣтъ… такъ-же загадочно онъ и сгинулъ.

Написанъ «отецъ» смутно, въ облакѣ таинственности. Будто онъ приходилъ къ матери тогда естественно (указана даже потайная дверь въ стѣнѣ). Но остается впечатлѣнiе магнетизирующей силы, колдовства, таившагося въ черноглазомъ человѣкѣ съ арапомъ — содѣйствiя силъ темныхъ.

Овладѣть въ отвергнутой любви силою… да еще весьма двусмысленной… Въ этомъ «Снѣ» есть отчаянiе страсти. И — беззащитность отъ вторженiя ея (мать не можетъ сопротивляться вихрю, чужой страстной волѣ).

Воля въ любви. Порабощенiе одного другимъ, предѣльно-ли грубое, или болѣе сложное, но не менѣе жуткое насыланiе «болѣзни любви», какъ наслала ее Марiя Николаевна на Санина въ «Вѣшнихъ водахъ», — это Тургенева давно занимало. Любилъ онъ любовь и боялся ея. Въ «Снѣ» рѣдкiй у Тургенева случай, когда мужчина дѣйствуетъ. (Обычно «беретъ» женщина — мужчину слабаго, не-волевого).

Не знаю, какъ Вiардо отнеслась ко «Сну». При своемъ трезвомъ и «благоразумномъ» настроенiи врядъ-ли одобрила. И она, и ея мужъ бывали строги къ Тургеневу. Во всякомъ случаѣ, подъ ихъ кровомъ, въ третьемъ этажѣ дома на rue de Douai, въ небольшихъ комнатахъ, гдѣ висѣлъ портретъ Вiардо, стоялъ ея бюстъ, откуда слышны были колоратуры ученицъ, распѣвавшихъ внизу съ сѣдою, но блестяще-черноглазою прельстительницей, сочинялъ Тургеневъ такiя странныя, никому неблизкiя и не имевшiя успѣха вещи…

Самъ онъ старѣлъ, Эросъ-же въ немъ не гасъ. Врядъ-

 

// 168

 

ли онъ былъ теперь въ Полину влюбленъ. Романомъ съ ней никакъ не отзываетъ жизнь въ домѣ entre la cour et le jardin. Но ея власть надъ нимъ огромна. Онъ какъ-бы въ тихомъ, заколдованномъ оцѣпенѣнiи. Его сердце можетъ даже открываться другимъ. Но надъ всѣмъ бодрствуютъ черные, пожалуй, и дѣйствительно магнетическiе глаза Полины. Достаточно ей сказать «такъ» — и будетъ такъ. Уѣхавъ въ Россiю, по первому зову прилетитъ онъ въ Парижъ, какъ-бы въ туманномъ лунатизме.

Хотя… — именно теперь и другіе глаза, не менѣе прелестные, появляются близъ него.

Баронесса Юлiя Петровна Вревская — блестящая красавица, чудесный, горячiй, страстный человѣкъ Они встрѣтились въ концѣ 73 года. Она очень ему понравилась. Уже весною 84-го пишетъ онъ ей изъ Парижа о своемъ чувствѣ къ ней, «нѣсколько странномъ, но искреннемъ и хорошемъ». Лѣтомъ онъ побывалъ въ Россiи. Вревская прiѣзжала къ нему въ Спасское, провела тамъ пять дней въ полѣ — робостью она не отличалась, но авантюристкой не была никакъ. Тургеневъ, разумѣется, ей тоже нравился. Въ собственной жизни она не устроена и тоже томится. Ей хочется жить, но не такъ печально-созерцательно, какъ Графиня Ламбертъ, не такъ семейственно, какъ Ольга Александровна. Она более женщина новаго времени. Не Елена-ли «Накануне», попавшая въ семидесятые годы? Многое уже видѣла. Многое испытала. Знаетъ разочарованiя, но и силы свои. Не одна семья и не одна любовь ее влекутъ. Жить — значитъ дѣйствовать. Рядомъ съ любимымъ человѣкомъ, но на равной ногѣ.

На роль Инсарова никакъ Тургеневъ не годился. По обыкновенiю, разставлялъ свои серебристыя тенета, слегка опутывалъ и завлекалъ, но что могъ предложить рѣшительнаго? Въ Спасскомъ читалъ ей вслухъ стихи, мастерски разсказывалъ (кто-же изъ женщинъ скучалъ съ Тургеневымъ?), загадочно цѣловалъ ручку, вздыхалъ — былъ милъ и очарователенъ — вѣчно ходилъ вокругъ да около. «Мнѣ все кажется, что если-бы мы оба встрѣтились молодыми, неискушенными, а главное свободными людьми…докончите фразу сами».

Кого можно зажечь «условными предложенiями»? (Ес-

 

// 169

 

ли-бы, да если-бы…). Но вѣдь это пишетъ Тургеневъ, и тайкомъ отъ Вiардо. Полина отлично могла себѣ позволить баденскаго доктора, и съ Тургеневымъ на этотъ счетъ не совѣтовалась. Если-бы, однако, узнала о его «отклоненiяхъ», врядъ-ли бы ему поздоровилось.

Тургеневъ видѣлся со Вревской внѣ Парижа: въ 75 г. въ Карлсбадѣ, гдѣ вмѣстѣ они пили воды. Въ 76-мъ — въ Россiи. А еще черезъ годъ онъ такъ осмѣлѣлъ, что написалъ ей: «Съ тѣхъ поръ, какъ я васъ встрѣтилъ, я полюбилъ васъ дружески и въ то-же время имѣлъ неотступное желанiе обладать вами; оно было, однако, не настолько необузданно, чтобы попросить Вашей руки, къ тому-же другiя причины препятствовали; а съ другой стороны, я зналъ очень хорошо, что Вы не согласитесь на то, что французы называютъ une passade». Вревская раньше писала ему, что не питаетъ «никакихъ заднихъ мыслей». Онъ тутъ-же прибавляетъ: «я, къ сожаленiю, слишкомъ былъ въ томъ увѣренъ» (обычное его положенiе: не возбуждать страсти въ женщинѣ). Вревскую, все-таки, его письмо смутило. Она отвѣтила — и въ письмѣ была загадочная фраза, надъ которой онъ «поломалъ голову». Но дѣло опять кончилось придаточнымъ предложенiемъ изъ числа условныхъ. 8-го февраля онъ пишетъ: «Нѣтъ сомнѣнiя, что нѣсколько времени тому назадъ, если-бы Вы захотѣли…»

То-есть «если-бы» она его взяла. Этого, разумѣется, не случилось. Вревская никакъ не собиралась «женить» на себѣ Тургенева. Никакихъ «карьеръ» или «тихихъ пристаней» она не желала. Наоборотъ, неизжитыя силы влекли ее впередъ. Хотѣлось дѣйствiя, притомъ добраго дѣйствiя. Вревская поступила рѣшительно, прямо. Шла русско-турецкая война. Вскорѣ после послѣдней встрѣчи съ Тургеневымъ (въ концѣ мая, въ Павловскѣ на дачѣ Полонскаго), уѣхала она сестрой милосердiя на войну — въ ту-же Болгарiю, куда нѣкогда устремлялась Елена. Тамъ героически ухаживала за больными, ранеными. Тамъ сложила голову «за други своя». Съ «золотой волюшкой» не разсталась, жизнь-же отдала.

Тургеневъ какъ разъ въ это время началъ еще новый родъ писанiй своихъ, лирико-философическихъ, назвалъ

 

// 170

 

ихъ «Стихотворенiя въ прозѣ». О смерти ея онъ написалъ знаменитое «стихотворенiе» — послѣдняя вѣсть о Вревской, послѣднее ея прославленiе.

…«На грязи, на вонючей сырой соломѣ, подъ навѣсомъ ветхаго сарая, на скорую руку превращеннаго въ походный госпиталь, въ раззоренной болгарской деревушкѣ — слишкомъ двѣ недѣли умирала она отъ тифа. Она была въ безпамятствѣ — ни одинъ врачъ даже не взглянулъ на нее; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногахъ — поочередно подымались со своихъ зараженныхъ логовищъ, чтобы поднести къ ея запекшимся губамъ несколько капель воды въ черепкѣ разбитаго горшка».

Такъ проиграла (а вернѣе выиграла!) свою жизнь Вревская. Подходящая для нея судьба: скорый, трагическiй и героическiй конецъ. Разсчеты Тургенева съ жизнью шли медленнѣе. Ничего не было въ нихъ героическаго.

 

БУЖИВАЛЬ.

 

«Мы съ Вiардо прiобрѣли здѣсь прекрасную виллу — въ 3/4 часа ѣзды отъ Парижа — я отстраиваю себѣ павильонъ, который будетъ готовъ не раньше 20-го августа — но гдѣ я немедленно поселюсь… — Я ѣзжу въ Парижъ три раза въ недѣлю».

Это писано лѣтомъ 1875 года. «Здѣсь» — Буживаль, недалеко отъ
С.-Жерменъ, на берегу Сены.

Видимо, купили они сообща. Вилла называлась Les Frénes («Ясени»). Съ набережной ворота вели въ паркъ. (Они и нынѣ существуютъ. На нихъ доска съ обозначенiемъ, что тутъ жилъ «знаменитый русскiй романистъ Иванъ Сергеѣвичъ Тургеневъ»). Две дороги, усыпанныя пескомъ, подымались вверхъ къ дому. Вокругъ кусты, зелень, чудесные ясени, плакучiя ивы. Какъ и въ Баденѣ, много воды. Она скоплялась въ бассейнахъ, бѣжала ручейками, среди бегонiй, фуксiй по лужайкамъ, мшистыхъ огромныхъ деревьевъ. Главный домъ, гдѣ жили Вiардо, наверху. У Тургенева небольшое chalêt въ швейцарскомъ духѣ, недалеко отъ дома — все въ цвѣтахъ, зелени. Въ rez-de-chaussée столовая и гостиная. Выше большой кабинетъ, много книгъ, картинъ, мебель обита темно-краснымъ сафьяномъ. Изъ углового окна видъ на Сену — на ней тѣ-же баржи, что и теперь, лодки, кабачки подъ ивами и тополями. Зеленые луга, коровы. Голубизна далей — тогда все было просторнѣй, болѣе деревенское. Еще этажомъ выше — спальня и комната для гостей.

Сюда выѣзжали каждую весну изъ Парижа, съ rue Douai въ каретахъ, медленно и основательно катившихъ

 

// 172

 

по шоссе, съ сундуками, баулами, картонками — на все лѣто. (Какъ бы парижское Нескучное или Царицыно). Лишь ноябрьскiе туманы загоняли въ городъ.

Собиралась вся семья: семидесятипятилѣтнiй Луи Вiардо, Полина, дочери — Клавдiя Шамеро и Марiанна Дювернуа, сынъ Поль. Прiѣзжалъ — возвращаясь изъ Карлсбада съ лѣченья, или изъ Россiи (тамъ бывалъ чуть не каждый годъ) — Тургеневъ. Случалось, что и ученицы Вiардо жили тутъ въ пансiонѣ по сосѣдству.

Жизнь шла тихая, старчески-закатная. Тургеневъ, какъ всегда, работалъ. Къ Буживалю имѣютъ отношенiе «Сонъ», «Разсказъ о. Алексѣя» и позднѣйшiя «Клара Миличъ», «Стихотворенiя въ прозѣ», предсмертные наброски. Осенью 76-го года здѣсь переписывалась «Новь» — и очень многiя письма помѣчены Буживалемъ (Тургеневъ всегда тщательно означалъ даты и мѣсто — любилъ, чтобы и ему указывали ихъ).

Видишь его здесь полубольнымъ и грустным, съ подагрою, нерѣдко въ пледѣ, медленно прогуливающимся по парку (въ лучшiе, относительно, годы, до послѣдней болѣзни). Очень это непохоже на его молодость въ Куртавенелѣ, но ни отъ чувствъ Куртавенеля, ни отъ самого помѣстья ничего болѣе не осталось.

Къ молодости, красоте тяготенiе неизбывно. Вотъ Диди разставляетъ у него въ кабинетѣ, рядомъ съ окномъ на Сену кисти, краски на мольбертѣ, тутъ для нея поставленномъ. Это видная молодая женщина съ черными блестящими волосами, острыми чертами лица, глубокими синими глазами. Обликомъ напоминаетъ мать. Она тоже умѣетъ пѣть — Полина обучала ее. Но занимаютъ больше кисти, краски. Диди съ дѣтства рисуетъ. Въ годы Бадена дарила Тургеневу ко дню рожденiя «Св. Семейство» — здѣсь пишетъ пейзажи, натюрморты.

Тургеневу нравиться, что она близъ него. Можетъ быть, онъ даетъ ей совѣты, критикуетъ, хвалитъ. Снизу, съ крокетной площадки, тоже молодыя голоса, щелкаютъ шары, смѣхъ: ученицы забавляются не столь веселой игрой. Накидывая на плечи пестрый пледъ — лѣтомъ нерѣдко холодно — спускается онъ внизъ, и подъ ясенями садится на скамейку, смотритъ, какъ играютъ. Ученицы разноплемен-

 

// 173

 

ныя: южная красавица Гаргани — венгерка; мечтательная Фермернъ, чудесное контральто, нѣмка. Роммъ — русская. Всѣ какъ на подборъ высокiя, стройныя. Въ Парижѣ, увидавъ ихъ разъ въ салонѣ Вiардо, Тургеневъ окрестилъ всю тройку «анабаптистами» изъ «Пророка», такъ и осталось за ними названiе. Опять похоже на Лаврецкаго и молодежь, только не въ Орлѣ на Дворянской, а на латинской землѣ, и Лаврецкому шестьдесятъ лѣтъ. Анабаптисты относятся къ нему съ благоговенiемъ — это великiй писатель, такой приветливый и грустный человѣкъ, даже такой красивый, несмотря на возрастъ. Возможно, и онъ тряхнетъ стариной, сыграетъ партiю, да врядъ-ли барышни рѣшатся обыграть его. Хотя боязни къ нему нѣтъ. Кому онъ страшенъ? Кого обижалъ изъ малыхъ сихъ? (Не то, что Вiардо: отъ нея, случалось, плакали статныя ученицы — потомъ мирились, цѣловались — до ближайшей ссоры).

Долго ему подъ ясенями, однако, не усидѣть. Изъ дому бѣжитъ прислуга.

— Г. Тургенева спрашиваютъ…

Или:

— Прiѣзжая дама очень хочетъ видѣть по дѣлу г. Тургенева.

Это соотечественники, Вiардо не особенно ласково ихъ встрѣчаетъ, все-таки они просачиваются. Можетъ быть, молодой, рыжеватый съ бородкой клочьями и въ косовороткѣ народникъ, будущiй Златовратскiй, прiѣхалъ «ознакомиться со взглядомъ нашего знаменитаго писателя на революцiонное движенiе», выяснить окончательно, «какъ онъ относится къ прогрессу?» — и заодно пожурить за «постепеновщину», за то, что въ «Нови» «недостаточно выведено положительныхъ типовъ», и т. д.

— Въ Россiи назрѣваютъ событiя, — осведомляетъ юнецъ. — Въ Петербургѣ сейчасъ два правительства: одно въ Зимнемъ дворцѣ, другое на конспиративной квартирѣ исполнительнаго комитета…

Все это Тургеневъ знаетъ, но ничего не подѣлаешь, надо слушать. Онъ полулежитъ — громадный, съ серебряной головой, кутаетъ ноги пледомъ.

— Вы ужъ меня извините, говоритъ высокимъ, при-

 

// 174

 

шепетывающимъ теноромъ: за такую позу. Больной старикъ… Да, да, я преклоняюсь предъ самоотверженiемъ русской молодежи. Разумѣется, я сдѣлалъ въ «Нови» промахъ…

Посѣтитель оглядывается по сторонамъ. Видимо, обстановка его смущаетъ и собственная косоворотка, и бородка козлиная.

— Вы здѣсь вдали отъ гущи жизни. Для уловленiя нарождающихся типовъ необходимо быть, такъ сказать, внутри, а не во внѣ…

Это больное мѣсто Тургенева. За «гущу», за, якобы, «измѣну» родинѣ («промѣнялъ на Францiю»), кто только не корилъ его? (А когда умеръ Флоберъ и попробовалъ Тургеневъ собирать на памятникъ ему въ Россiи, эта милая Россiя въ ярости на него набросилась!).

Можетъ случиться, что народникъ вытащитъ таки из-подъ полы, пыжась и краснѣя, трубочку рукописи, гдѣ «выведены» въ поученiе Тургеневу и «положительные» типы, будетъ разсказано, какъ честная учительница съ не менѣе честнымъ учителемъ ушли въ народъ и что изъ[3] этого получилось.

Терпѣливъ Тургеневъ. Прочтетъ, одобритъ, перешлетъ Стасюлевичу — нельзя ли «тиснуть» въ «Вѣстникѣ Европы»? Изъ своихъ средствъ дастъ авансъ… (Одна изъ причинъ нелюбви Полины къ землякамъ).

Или же не народникъ, а щебечущая дама дожидается. Подъ вуалькой, въ джерси, съ турпюромъ и юбкой въ воланахъ.

— Иванъ Сергѣевичъ, я такая ваша поклонница… позвольте представиться… Евдоксія Кукшина — обожаю вашъ талантъ, мнѣ бы хотѣлось автографъ.

Это — въ лучшемъ случаѣ. А то — похлопотать за сына. Его надо помѣстить въ гимназiю, на казенный счетъ, такъ вотъ не можетъ ли онъ дать письмо… При его имени… съ его извѣстностью.

Тургеневъ берется за перо.

— А сколько лѣтъ вашему сыну?

— Пятый пошелъ.

— Ну, въ такомъ случаѣ не возьмутъ.

— Ах, знаете, я на всякiй случай впередъ. Нахожусь

 

// 175

 

проѣздомъ въ Парижѣ, думаю: надо навѣтить Ивана Сергѣвича, онъ такой добрый, а Олегъ подрастетъ ему пригодится рекомендательное письмо. Да заодно и подпись знаменитаго писателя.

Вѣроятно, не такъ ужъ благословлялъ въ сердцѣ своемъ «Иванъ Сергѣевичъ» разныхъ мамашъ и Олеговъ, но письма писалъ, пока въ дверь не стучала твердая рука Вiардо: конецъ аудiенцiи — «г. Тургенева ожидаютъ къ завтраку» (или къ обѣду, или еще что).

Вечеромъ вистъ — одно изъ прiятныхъ для него развлеченiй. А 18-го iюля въ домѣ праздникъ: день рожденiя Полины. (Въ Баденъ онъ всегда прiѣзжалъ къ этому времени изъ Россiи. Въ Буживалѣ не совсѣмъ такъ).

Разумѣется, дѣлаетъ Тургеневъ подарокъ: за нѣсколько дней катитъ въ каретѣ въ Парижъ, въ Salle Drouot. Тамъ онъ завсегдатай.

Его кличка Grand Gogo russe. Это значитъ, что нетрудно его облапошить — и дѣйствительно, нѣтъ ничего легче. Онъ разыщетъ какую-нибудь камею, шаль, минiатюру. Переплатитъ, робко свезетъ домой. Подарокъ будетъ принятъ съ царственнымъ благоволенiемъ, какъ самоочевидный шагъ. Черные глаза лишнiй разъ блеснутъ. Лишнiй разъ поцѣлуетъ онъ красивую нѣкогда руку.

И анабаптисты не отстанутъ. Къ торжественному дню заказываютъ они въ Парижѣ огромнѣйшiй букетъ красныхъ розъ, букетъ-монстръ, чтобы умилостивить госпожу. Къ нимъ присоединяются еще двѣ ученицы — подношенiе отъ пятерыхъ.

Полина все-таки даетъ утромъ урокъ. Стучатъ. Въѣзжаетъ цѣлый кустъ розъ. Она сразу понимаетъ въ чемъ дѣло, но слегка играет: хмурится, делаетъ недоуменное лицо… За дверьми шепчутся остальныя четыре дѣвицы.

— Что такое? Откуда это?

Въ букетѣ пять визитныхъ карточекъ.

Она медленно вынимаетъ ихъ, по одной, медленно, какъ бы плохо разбирая, читаетъ.

— Ну какiя глупыя, что это за пустяки!

Но анабаптисты уже ворвались, виснутъ на ней, цѣлуютъ.

 

// 176

 

Разумѣется, парадный обѣдъ, съ шампанскимъ, индейками, мороженымъ. Вечеромъ гости. Ученицы будутъ пѣть. Можетъ быть, и Полина вспомнитъ былое, остатками знаменитаго голоса споетъ «О, только тот, кто зналъ свиданья жажду…», — сверкнетъ непогасшими глазами, вновь одно сердце взволнуетъ.

А потомъ кончится этотъ день. Одинъ останется Тургеневъ у себя въ chalêt — какъ и всегда. Въ угловомъ окнѣ, надъ Парижемъ, блѣдное зарево. Лѣтнiя звѣзды въ небѣ. Лампа подъ зеленымъ абажуромъ на столѣ. Какъ некогда въ Куртавенелѣ — шумъ крови въ ушахъ, шорохъ — неумолкаемый лепетъ деревьевъ, капля падаетъ съ легкимъ сребристымъ звукомъ. Тончайшее сопрано комара. И — ощущенiе ушедшей жизни.

Въ полночь было страшновато въ уединенномъ Куртавенелѣ, могло пригрезиться что-нибудь, почуяться. Но тогда — молодость. Хоть не надолго — да увенчанная любовь. И тотъ, невѣдомый міръ, чуть прiоткрывавшiйся, былъ далеко: едва давалъ о себѣ знать. Теперь онъ рядомъ. Совсѣмъ приблизился, какъ кошмаръ «Сна». Тайныя силы, грозныя и недобрыя, можетъ быть и могли заколдовать и покорить ему ту, около которой (въ неравной борьбѣ) прошла жизнь. Но вотъ не заколдовали. Не обратно-ли? Не им-ли овладѣли — приковали къ «краюшку чужого гнѣзда?»

Возможно, встанетъ monsieur Tourguéneff, въ тишинѣ ночи обойдетъ садъ и вернувшись, запишетъ у себя въ дневникѣ: «Самое интересное въ жизни — смерть».

 

// 177

 

СЛАВА.

 

Съ начала шестидесятыхъ годовъ стало Тургеневу казаться, что онъ устарѣлъ, что его разлюбили и у него «все въ прошломъ». Отчасти это было вѣрно.

Старая Россiя, патрiархальная и крѣпостническая, кончалась. Все благоуханiя полей, «Затишья», смиренность русской дѣвушки, смиренность крѣпостного человѣка — необъятная тишина Россiи — уходили. Тургеневъ много показалъ влаги, поэзiи, красоты въ этомъ. Но сама эпоха уходила. «Дворянское гнѣздо» —послѣднiй безспорный и глубокiй его литературный успѣхъ — конецъ пятидесятыхъ годовъ.

Водители шестидесятыхъ сразу сказали: «Тургеневъ не-созвученъ времени» — онъ и дѣйствительно не очень былъ созвученъ. Диссонансы, рѣзкая сухость — не его область. Уже говорилось, какъ тяжко переносилъ онъ нападки на «Отцовъ и дѣтей». Мелкiя вещи проходили незамѣтно. «Дымъ» — полу-успѣхъ, тоже отравленный. О «Нови» никто (почти) не сказалъ добраго слова. Къ тому-же: Тургеневъ живетъ на западѣ, въ Россiю только наѣзжаетъ. Шаблонъ готовъ. Старый, немодный писатель, оторвавшiйся и отъ эпохи, и отъ родины. Что можетъ дать онъ?

За эти годы Тургеневъ и писалъ меньше: возрастъ позднiй, да и настроенiе сгущается. Темпераментъ толстовскiй или ибсеновскiй только разжигался-бы. Тургенева надо было любить, баловать, безъ этого ему трудно работать. И онъ все прочнѣе приходитъ къ мысли, что дѣло кончено. «Довольно» — Достоевскiй злобно посмѣ-

 

// 178

 

ялся надъ нимъ («Merci!»), но и вообще «люди шестидесятыхъ годовъ» все возможное сдѣлали, чтобы отравить старость Тургенева.

Правда, въ Европѣ его переводили, о немъ писали. Въ Парижѣ была у него извѣстность личная (и то больше какъ собесѣдника) — среди писателей, музыкантовъ при Вiардо, художниковъ, да въ нѣкоторыхъ салонахъ. Книги по французски шли плохо. Самъ онъ считалъ, что его влiянiе и положенiе во Францiи малое. Въ Германiи были вѣрные литературные друзья (критики) — Юлiанъ Шмидтъ, Пичъ. Нѣмцы писали о немъ, пожалуй, больше и почтительнѣе всего. Нѣкоторыя удачи случились въ семидесятыхъ годахъ въ Америкѣ. Зато въ Эдинбургѣ (гдѣ читаетъ онъ «о никому неинтересномъ предметѣ: русской литературѣ») — самое имя его безсмысленно искажаютъ. И во всемъ тамъ ощущаетъ онъ свою ненужность.

Подошелъ 78-й годъ. Тургеневу исполнилось шестьдесятъ. Ничего не написалъ онъ къ юбилею! Если пятнадцать лѣтъ назадъ сказалъ «Довольно» — что-же теперь? Онъ полагалъ, что умретъ въ 1881 г. (Перестановка цифръ года рожденiя — 1818). Такъ что о славѣ и поздновато думать. Но она не спрашивала его мнѣнiя, пришла сама, когда нашла нужнымъ (смерть тоже не посчиталась ни съ какими цифрами).

Первый сигналъ славы европейской былъ несиленъ, но хорошъ. На международномъ литературномъ конгрессѣ 78 г. въ Парижѣ Тургенева выбрали вице-президентомъ, онъ сидѣлъ рядомъ съ Гюго и предсѣдательствовали они по очереди, оба говорили на открытiи. Гюго гремѣлъ. Тургеневъ скромно прочелъ рѣчь о русской литературѣ — имѣлъ очень большой успѣхъ. Серебряная голова, фракъ, бѣлый галстукъ, пенснэ, негромкiй и высокiй голосъ, отсутствiе рисовки, общее ощущенiе, что это крупный писатель — все до слушателей «дошло». Русская литература никогда еще не занимала такого мѣста — ее вознесъ Тургеневъ. Морально испытанiе прошло отлично. Техникомъ-же вице-предсѣдатель оказался плохимъ (давалъ слово не въ очередь, иногда вставалъ, будто-бы собираясь что-то сказать, и не говорилъ, слабо управлялъ звонкомъ — а затѣмъ и вовсе его выронилъ). Но это не-

 

// 179

 

важно. Гюго дѣлалъ нелѣпости и почище (голосовалъ, напримѣръ, за постановленiе, прямо противоположное собственной рѣчи). Важно, что Тургенева наравнѣ съ Гюго возвели въ санъ патрiарха — предъ лицомъ Европы.

Россiи еще не было. Все еще казалась она «сфинксомъ». Но какъ разъ въ этомъ неблагожелательномъ году и Россiя дала вѣсть неожиданную, радостную. Въ рѣчи на съѣздѣ коснулся онъ русской литературы скромно, но твердо («Сто лѣтъ назадъ мы были вашими учениками; теперь вы насъ принимаете, какъ своихъ товарищей»). А за два мѣсяца до этого получилъ изъ Россiи письмо, сильно его взволновавшее: писалъ изъ Ясной Поляны Левъ Толстой, тотъ самый, что семнадцать лѣтъ тому назадъ собирался застрѣлить его изъ двустволки. Тургеневъ никакихъ шаговъ къ сближенiю не дѣлалъ: онъ только прославлялъ врага на Западѣ, какъ перваго художника Россiи. Въ душѣ-же самого Толстого что-то сдвинулось. Вспомнилъ онъ теперь о Тургеневѣ не какъ о «подлецѣ».

«Въ послѣднее время… я къ удивленiю своему и радости почувствовалъ, что я къ вамъ никакой вражды не имѣю. Дай Богъ, чтобы въ васъ было то-же самое. По правдѣ сказать, зная, какъ вы добры, я почти увѣренъ, что ваше враждебное чувство ко мнѣ прошло еще прежде моего. Если такъ, то, пожалуйста, подадимте другъ другу руку, и, пожалуйста, совсѣмъ до конца простите мнѣ все, въ чемъ я былъ виноватъ передъ вами». Дальше вспоминаетъ, сколькимъ въ литературной извѣстности своей обязанъ Тургеневу, все доброе, что тотъ для него дѣлалъ, и предлагаетъ, если Тургеневъ можетъ простить, — возобновить дружбу. «Въ наши годы есть одно только благо — любовныя отношенiя съ людьми, и я буду очень радъ, если между нами они установятся».

Тургеневъ заплакалъ, получивъ это письмо. Отвѣтилъ такъ:

…«Съ величайшей охотой готовъ возобновить нашу прежнюю дружбу и крѣпко жму протянутую мнѣ вами руку. Вы совершенно правы, не предполагая во мнѣ враж-

 

// 180

 

дебныхъ чувствъ къ вамъ; если они и были, то давнымъ давно исчезли…

…Душевно радуюсь прекращенiю возникшихъ между нами недоразумѣнiй. Я надѣюсь нынѣшнимъ лѣтомъ попасть въ Орловскую губернiю, и тогда мы, конечно, увидимся. А до тѣхъ поръ желаю вамъ всего хорошаго — и еще разъ дружески жму вамъ руку».

Въ Спасское Тургеневъ этимъ лѣтомъ попалъ, и въ началѣ августа собрался къ Толстому въ Ясную Поляну. Толстой выѣхалъ встрѣтить его въ Тулу — видимо хотѣлъ обставить примиренiе совсѣмъ торжественно. Изъ Тулы вмѣстѣ они прiѣхали, очень ласково другъ къ другу настроенные. Тургеневъ гостилъ нѣсколько дней, всѣхъ у Толстого очаровалъ смиренностью, простотой, живописностiю разсказовъ. Видимо, былъ въ ударѣ — мягкой и растроганной душевной полосѣ. «И вы, и я», писалъ потомъ Толстому, — «мы оба стали лучше, чѣмъ шестнадцать лѣтъ назадъ». Очевидно, отъ «прежняго» Тургенева, съ нѣкоей позой и фразой, слѣда не осталось. Толстой этого не вынесъ-бы. А теперь онъ съ нимъ почтителенъ, почти нѣженъ. Разстоянiе, разумѣется, сохранялось. Оба держались именно такъ, чтобы острыхъ угловъ не задѣвать. Тургеневу, впрочемъ, было и вообще не до острыхъ угловъ. Другое тяготѣло надъ ним. Въ столовой сѣли за столъ — тринадцать человѣкъ. Стали шутить насчетъ того, кому первому выпадетъ жребiй смерти. Тургеневъ тоже смѣялся. А потомъ поднялъ руку и сказалъ:

— Qui craint la mort, léve la main!

Никто не поднялъ, кромѣ Льва Толстого:

— Eh bien, moi aussi je ne veux pas mourir.

Два первыхъ русскихъ писателя — только они — сказали, что боятся смерти. (Софья Андреевна считаетъ, что Левъ Николаевичъ поднялъ руку «изъ вѣжливости» — хороша вѣжливость у автора «Смерти Ивана Ильича»!) И оба выразились по французски.

Потомъ, конечно, какъ всегда въ деревнѣ, гуляли, любовались Козловой Засѣкой, милыми полями, перелѣсками родины. Тургеневу было не до споровъ, не до ссоръ. Послѣднiя трепетанiя любви, да слава остались ему. Спѣшить

 

// 181

 

некуда. Не о чемъ и волноваться. И правда, далеки нервность, бурная раздражительность временъ фетовой Степановки.

Вечеромъ играли въ шахматы. Шахматныхъ партiй изъ вѣжливости не проигрываютъ. Тургеневъ игралъ лучше и навѣрно приходилось Толстому упражнять свое смиренiе, проигрывая ему.

Тургеневъ пробылъ у Толстыхъ три дня. И гость, и хозяева остались другъ другомъ довольны — а на зрителя двухъ славныхъ жизней хорошо дѣйствуетъ, что достойно заканчивались долгiя ихъ, сложныя и драматическiя отношенiя. Тургеневу, невдалекѣ отъ кончины, слѣдовало примириться съ Толстымъ. Не могла одна подлинная Россiя (европейская) враждовать вѣчно съ другой подлинной (азiатскою).

Примиренiе съ Толстымъ хорошо отозвалось и на Фетѣ. Бородатый Фетъ, нѣкогда прiятель Тургенева по стихамъ и охотамъ, съ 74-го года сталъ почти недругомъ.

Разводило ихъ неодинаковое отношенiе къ Россiи и политикѣ. Тургеневское вольномыслiе, холодность къ правительству, знакомство съ эмигрантами и нѣкоторое сочувствiе революцiонерамъ раздражали Фета. Тургенева-же раздражалъ непроходимый фетовскiй черноземъ, возводившiй чуть не къ крѣпостному праву. Меньше онъ сталъ цѣнить и его стихи. Недовольство долго тлѣло, но прорвалось сразу. До Тургенева дошли вѣсти, что Фетъ распространяетъ о немъ нелѣпый разсказъ: будто Тургеневъ старался въ разговорѣ съ двумя юношами «заразить ихъ жаждою идти въ Сибирь». Нѣкое слово Тургенева явно было перетолковано. Искажено и раздуто — привело къ разрыву. Но Фетъ продолжалъ быть и сосѣдомъ, и прiятелемъ Толстого. Августовская встрѣча, впечатлѣнiе, произведенное у Толстыхъ Тургеневымъ, все это повлiяло. Вернувшись въ Спасское, 25 августа 78 г. Тургеневъ пишетъ Толстому: «Фетъ-Шеншинъ написалъ мнѣ очень милое, хоть и не совсѣмъ ясное письмо, съ цитатами изъ Канта; я немедленно отвѣчалъ ему. Вотъ, стало быть, я и не даромъ прiѣзжалъ въ Россiю».

Но главныя, трiумфальныя встрѣчи его съ родиной были еще впереди.

 

// 182

 

* *

*

Въ началѣ 79-го года умеръ въ Россiи старшiй братъ Тургенева Николай, тотъ, съ кѣмъ вмѣстѣ воевали они нѣкогда противъ матери, который по смерти ея сталъ владѣльцемъ огромнаго состоянiя и такъ всю жизнь и прожилъ съ Анной Яковлевной (скончалась она раньше него). Въ свое время немало претерпѣлъ за нее отъ матери. Но навсегда остался подъ властiю этой женщины. Анна Яковлевна управляла мужемъ безраздѣльно, а онъ, по словамъ Ивана Сергѣевича (нелюбившаго невѣстку) «цѣловалъ ей ноги» — нѣкоторымъ образомъ повторяя судьбу Ивана. Нельзя равнять Анну Яковлевну съ Вiардо, но она тоже была некрасива, тяжелого характера и бурного темперамента.

Въ жизни Тургенева младшаго старшiй почти не имѣлъ значенiя, если не считать прiѣзда его въ Баденъ въ шестидесятыхъ годахъ, когда Иванъ Сергѣевичъ сообщилъ ему важныя семейныя тайны (о себѣ и Вiардо, — намъ неизвѣстныя). До духовнаго уровня младшаго брата никогда Николай не подымался. Ихъ отдаленность не удивляетъ. Николай былъ помѣщикъ, хозяинъ, скуповатый дѣлецъ. Все это чуждо Ивану Сергѣевичу.

Съ похоронами близкихъ Тургеневу всегда не везло (такъ ужъ, видно, назначено было: держаться въ сторонкѣ) — не видалъ онъ въ гробу ни матери, ни брата, ни Бѣлинскаго, ни Герцена. Въ февралѣ-же 79-го года прiѣхалъ въ Москву по дѣлу о наслѣдствѣ. Николай Сергѣевичъ и въ смерти остался вѣренъ памяти жены: подавляющую часть имущества оставилъ ея родственникамъ. Иванъ Сергѣевичъ получилъ совсѣмъ мало.

Какъ-бы то ни было, прiѣзжалъ Тургеневъ въ Россiю за деньгами. Но о наслѣдствѣ, непрiятностяхъ съ какимъ-то Маляревскимъ слышимъ мы лишь вскользь. О встрѣчѣ писателя съ Россiей очень много.

Началось какъ будто съ пустяка. Максимъ Ковалевскiй, извѣстный ученый, баринъ, гастрономъ, человѣкъ «западническаго» склада, жизнь прожившiй широко и вольно — тогда редакторъ «Критическаго обозрѣнiя» — пригласилъ

 

// 183

 

Тургенева къ себѣ на завтракъ. (Тургеневъ остановился все на томъ-же чудесномъ Пречистенскомъ бульварѣ, у того-же прiятеля своего Маслова, въ Удѣльной Конторѣ). У Ковалевскаго собралось человѣкъ двадцать сотрудниковъ. Завтракъ былъ обильный, парадный. Первый тостъ грузный хозяинъ провозгласилъ за гостя, «какъ за любящаго и снисходительнаго наставника молодежи». Все это просто и естественно: Тургеневъ только-что прiѣхалъ — старый, знаменитый писатель… Болѣе удивительно, что столько разъ уже въ жизни завтракавшiй, столько тостовъ произнесшiй и выслушавшiй, на этотъ разъ Тургеневъ «не дослушалъ привѣтствiя и разрыдался». Это вышло совсѣмъ не по западному — ни у Вуазена, ни у «Адольфа и Пеллэ» этого не полагалось. Что-то сразило Тургенева, раскрыло «славянскую» его натуру. Позже онъ называлъ «небывалымъ» тотъ день. Въ дѣйствительности, ничего небывалого, развѣ одно: случилось это въ Москвѣ, гдѣ мальчикомъ онъ учился въ пансiонѣ, юношей ѣздилъ въ университетъ, былъ влюбленъ въ Зинаиду. Одно важно, что это Родина, что не только его не забыли, а считаютъ наставникомъ и любятъ. Что предъ надвигающейся смертью можетъ онъ собрать и плоды жизни.

Эти плоды посыпались со всѣхъ сторонъ. Прiѣздъ его обратился въ трiумфъ — хотя умысла никакого не было. Все выходило само собой.

Читаетъ, напримѣръ, старый, тучный Алексѣй Феофилактовичъ Писемскiй главу изъ романа въ Обществѣ Любителей Россiйской Словесности. Чтенiе — въ Физической аудиторiи Университета. По давней дружественности приглашаетъ Тургенева. Тотъ не сразу и соглашается (неважно себя чувствуетъ). Но въ концѣ концовъ ѣдетъ. Входитъ черезъ главную дверь, прямо противъ которой, совсѣмъ близко, стоялъ легкiй бѣлый экранъ для волшебнаго фонаря. Задѣваетъ его (по неуклюжести своей и огромному росту) — передъ полнымъ публики амфитеатромъ неожиданно является сѣдая голова… — Начинаются овацiи. Нѣкая «свѣтлая личность», студентъ Викторовъ, изъ-за Тургенева попавшiй въ исторiю литературы, съ хоръ произноситъ рѣчь. О Писемскомъ забыли. (Зря, пожалуй, онъ Тургенева и звалъ!)

 

// 184

 

— «Васъ привѣтствовалъ недавно кружокъ профессоровъ, позвольте привѣтствовать васъ намъ — намъ, учащейся русской молодежи — привѣтствовать васъ, автора «Записокъ Охотника», появленiе которыхъ неразрывно связано съ исторiей крестьянскаго освобожденiя…»

Однимъ словомъ, все какъ полагается. Въ дальнѣйшемъ было и нѣкоторое «поученiе», но все утонуло въ восторгѣ молодежи. Тургеневъ скромно поблагодарилъ. И быть можетъ скромностью еще болѣе тронулъ эту нервную и горячую, иногда вызывающую улыбку, но восторженную молодую Россiю. Восторгъ летитъ за нимъ. Студенты мчатся по корридорамъ, толпятся у выхода, чуть не качаютъ его (какъ нѣкогда въ Петербургѣ Полину Вiардо)… «И высыпали-бы на улицу, если-бы полицiя не поспѣшила закрыть дверь, когда Тургеневъ вышелъ на подъѣздъ».

Въ сущности, то-же продолжается и дома, на Пречистенскомъ бульварѣ. Съ утра поклонники: студенты, актеры, члены англiйскаго клуба, ученицы Консерваторiи, художники, желающiе писать портретъ. Десятками надо подписывать автографы — за ними, по большей части, приходятъ дѣвушки. (Эти «тургеневскiе дѣвушки» такъ однажды насѣли на него, что пришлось цѣлый день выводить свою фамилiю. Къ вечеру онъ совсѣмъ замучился).

Въ началѣ марта Тургеневъ переѣхалъ въ Петербургъ. Тотчасъ петербургская литература устроила въ честь него обѣдъ. Литературный Фондъ — вечеръ. Долженъ былъ онъ читать и въ пользу какой-то гимназiи — педагогички чуть не вынесли его на рукахъ. Вновь, какъ въ Москвѣ, толпа по утрамъ въ номерѣ. Приносятъ его сочиненiя (опять автографы), адреса, привѣтствiя. У Тургенева было нѣсколько своихъ книгъ. Дѣвицы растащили ихъ мгновенно — спорили, кому какой томъ взять, рвали другъ у друга книги, — «кричали, какъ галчата передъ вечеромъ». Одна захлебывалась отъ радости, что получила «Новь» — Тургеневъ посмѣивался: можетъ быть, та-же поклонница полгода назадъ эту «Новь» проклинала. (Но въ общемъ у него осталось впечатлѣнiе, что женщины семидесятыхъ годовъ мягче и душевнѣе «шестидесятницъ»: пожалуй, это и не только бѣглое наблюденiе. Романтизмъ народни-

 

// 185

 

чества — иное дѣло, чѣмъ естествознанiе и лягушки Базарова).

Въ томъ-же мартовскомъ Петербургѣ 79-го[4] года, среди сутолоки и шума славы завязалъ Тургеневъ еще одно замѣчательное знакомство.

Въ январѣ молоденькая актриса Савина поставила въ свой бенефисъ на Александринской сценѣ «Мѣсяцъ въ деревнѣ». Пьесу посократили (она отъ этого выиграла). Савина оказалась прекрасной Вѣрочкой — спектакль шелъ съ огромнымъ успѣхомъ. Она обмѣнялась съ Тургеневымъ привѣтственными телеграммами. Заочное знакомство создалось. Теперь встрѣтились и лично: Топоровъ, прiятель Тургенева, свелъ ихъ въ Европейской гостиницѣ (гдѣ Тургеневъ остановился). Савина туда прiѣхала. Сѣдая картина и остролицая, большеглазая, тонко-холодноватая, но и пламенная насмѣшница. Какъ ни была она бойка, все-же тургеневская слава волновала, подавляла ее. Ея успѣхи больше еще по Пензамъ, Минскамъ, онъ — всероссiйская знаменитость. Она робѣла, хоть была не изъ робкихъ. Въ послѣднюю минуту, отъ волненiя, чуть было не отмѣнила встрѣчу.

Тургеневъ принялъ ее мило, просто, какъ «дѣдушка», какъ нѣкiй сказочный Knechtruprecht. Думалъ, что она играетъ Наталью Петровну, и удивился, что Вѣрочку.

Она пригласила его на ближайшiй спектакль. И лишь выйдя, сообразила, что вѣдь билеты всѣ проданы. Пришлось спѣшно просить у директора мѣсто въ его ложѣ. Директоръ далъ всю ложу — чтò Тургеневу и подобало. Начало спектакля онъ сидѣлъ въ глубинѣ, въ тѣни, его не замѣчали. Въ антрактѣ стали вызывать «автора!» Тогда инкогнито ужъ невозможно было соблюсти. Савина прилетѣла въ ложу, вытащила его на сцену — театръ гремѣлъ, и такъ продолжалось цѣлый вечеръ. Тургеневъ раскланивался и изъ ложи — теперь въ покоѣ его не оставляли.

Савина торжествовала. Пьесу открыла она, Тургенева въ публику она выводила: отблескъ его славы падалъ и на нее. На другой день опять вмѣстѣ съ нимъ выступала на вечерѣ Литературнаго Фонда. Теперь оба должны были читать изъ «Провинцiалки», графа Любина и Дарью Степановну Ступендьеву.

 

// 186

 

«Когда мы вышли, я, конечно, не кланялась на апплодисменты, а сама апплодировала автору. Долго раскланивался Иванъ Сергѣевичъ, наконецъ, все затихло и мы начали:

— Надолго вы прiѣхали въ наши края, ваше сiятельство?

«Не успѣла я произнести, какъ апплодисменты грянули вновь. Иванъ Сергѣевичъ улыбнулся. Овацiи оказались нескончаемыми»…

Такъ, подъ привѣтствiя въѣзжалъ, подъ привѣтствiя и уѣзжалъ на этотъ разъ Тургеневъ изъ Россiи. Видѣвшiе его весною въ Парижѣ говорили, что онъ помолодѣлъ, ободрился, какъ бы расцвѣлъ. Являлась даже мысль переселиться вновь въ Россiю (врядъ-ли, впрочемъ, было это серьезно).

Шумъ Москвы и Петербурга достигъ запада. Оксфордскiй университетъ поднесъ Тургеневу дипломъ доктора гражданскаго права. «Охъ, какъ плохо идетъ ученая шапка къ моей великорусской рожѣ!» — писалъ онъ Маслову, будто-бы удивляясь, что ему эту шапку дали. Въ гражданскомъ правѣ ничего не смыслилъ, не умѣлъ заключить простѣйшей сдѣлки, а попалъ въ доктора… (Англичане считали — за «Записки Охотника», за освобожденiе крестьянъ). «Оказывается, что я всего второй русскiй, заслужившiй подобную честь».

Тургеневъ «удивлялся», что его выбрали, но былъ очень доволенъ. Честь любилъ, къ славѣ былъ слабъ. Nihil humanum a me alienum puto.

 

* *

*

1880-й годъ былъ довольно важнымъ для русскаго просвѣщенiя: въ Москвѣ открывали памятникъ Пушкину. Подводился итогъ восторгамъ, охлажденiямъ, вновь вознесенiямъ дѣла и памяти поэта. Предъ памятникомъ споры умолкаютъ. Художникъ какъ бы причисляется къ лику святыхъ и творенiя его переходятъ въ школу, а имя «въ вѣка».

Тургеневъ болѣе чѣмъ кто-либо долженъ былъ принять участiе въ празднествахъ. И не удивляетъ, что весной

 

// 187

 

80-го года двинулся онъ въ Россiю, съ тѣмъ разсчетомъ, чтобы къ iюню попасть въ Москву.

Побывалъ въ Петербургѣ, у себя въ Спасскомъ, заѣхалъ опять въ деревню къ Толстому. Толстой находился въ разгарѣ внутренней перестройки. «О Львѣ Толстомъ и Катковъ подтверждалъ, что слышно, онъ совсѣмъ помѣшался», — писалъ изъ Лоскутной предъ самыми пушкинскими днями Достоевскiй женѣ. И вотъ, несмотря на то, что «помѣшался» — опять встрѣтился съ Тургеневымъ ласково. Писалъ «Краткое изложенiе Евангелiя» и ходилъ съ гостемъ на тягу — стрѣляли вальдшнеповъ, на весенней зарѣ, при ранней Венерѣ, набухающихъ почкахъ березъ, распустившихся подснѣжникахъ, при той невыразимой нѣжности вечерняго неба, заката, запахѣ прѣли въ лѣсу и свѣжести… чего нѣтъ нигдѣ, кромѣ россiйской тяги. Почему занимались стрѣльбой мирныхъ, любовью влекомыхъ птицъ непротивленецъ Толстой и любви жизнь отдавшiй Тургеневъ — этого понять нельзя. Написавшiй Касьяна съ Красивой Мечи, знавшiй наизусть пѣнiе всѣхъ дроздовъ и малиновокъ, трубу бекаса, воркованiе горлинки, мягко и грустно любившiй тварь земную — находилъ-же Тургеневъ удовольствiе, на порогѣ собственной смерти убивать изящнѣйшихъ птицъ (въ незабываемой красѣ вечера).

Толстой поставилъ гостя на лучшее мѣсто, на опушкѣ большой поляны, а самъ ушелъ дальше. Но вальдшнепы тянутъ все на хозяина, онъ тамъ палитъ, а Тургеневъ съ маленькимъ Львомъ Толстым-сыномъ только слушаютъ. Наконецъ, хорканье, надъ макушками «тянетъ». Тургеневъ цѣлится. Выстрѣлъ. Вальдшнепъ падаетъ въ густой осинникъ. А уже стемнѣло. Сколько ни ищутъ Тургеневъ съ Лёвушкой и толстовской собакой, не могутъ найти. А старый Левъ все палитъ. И потомъ подходитъ съ двумя убитыми птицами въ ягдташѣ.

— Этотъ человѣкъ въ рубашкѣ родился, съ завистью говоритъ Тургеневъ. — Счастье во всемъ и всегда. (Сказано это только о томъ, чья семейная жизнь напоминала malebolgie Данте, кто счелъ всю прежнюю свою литературу заблужденiемъ и временами былъ близокъ къ самоубiйству).

 

// 188

 

Вальдшнепы, встрѣчая смерть отъ руки Толстого, летѣли на призывъ той самой любви, отъ которой и сейчасъ трепетало тургеневское сердце — въ послѣднiй уже разъ. И хотя графинѣ Софьѣ Андреевнѣ и сказалъ онъ, что не пишетъ потому, что не влюбленъ, это было невѣрно. Прошлогоднее знакомство съ Савиною даромъ не прошло. Какъ разъ въ это время обмѣнивался онъ съ нею письмами ласково-нѣжными.

Главная-же цѣль его прiѣзда была не тяга, а желанiе вывезти Толстого въ Москву на пушкинскiя торжества. Толстой, несмотря на всяческую любезность, дружественность къ гостю, тутъ уперся по толстовски. «Это все одна комедiя», — можетъ быть, прямо онъ такъ Тургеневу и не сказалъ, но фраза гуляла среди литераторовъ. Тургеневъ уѣхалъ ни съ чѣмъ, сперва въ Спасское, потомъ въ Москву, на празднества.

Москва готовилась къ нимъ усердно — Москва хлѣбосольная, интеллигентско-купецкая, западническая и славянофильская, съ интригами, треволненiями и сплетнями, но сходившаяся на Эрмитажахъ, Тѣстовыхъ, балыкахъ, растегаяхъ, цыплятахъ. Тутъ разницы между Катковымъ и Ковалевскимъ не было. Съѣзжались депутацiи, писатели со всей Россiи. (Изъ Петербурга дали имъ даже спецiальный поѣздъ). Надо ихъ получше размѣстить, накормить, напоить еще до открытiя. Первокласснымъ знаменитостямъ дать обѣды — для людей какъ Вуколъ Лавровъ, сынъ мукомола, а нынѣ издатель «Русской Мысли», гастрономъ и «широкая натура», дѣла оказалось достаточно. «Не по петербургски устраиваютъ!» писалъ Достоевскiй женѣ изъ Лоскутной гостиницы. «Балыки осетровые въ полтора аршина, полторааршинная разварная стерлядь, черепашiй супъ, земляника, перепела, удивительная спаржа, мороженое, изысканнѣйшiя вина и шампанское рѣкой». (На своемъ генiально-разночинскомъ языкѣ добавляетъ онъ: «Утонченность обѣда до того дошла, что послѣ обѣда, за кофеемъ и ликеромъ явились двѣ сотни великолѣпныхъ и дорогихъ сигаръ!»). Для Достоевскаго стерляди были вновѣ, Тургеневъ зналъ все это наизусть. Достоевскiй высчитывалъ, хватитъ-ли денегъ (празднества нѣсколько оттянулись, изъ-за смерти императрицы), размышлялъ, какъ

 

// 189

 

бы получше взять авансъ подъ «Карамазовыхъ», волновался и трепеталъ, принять-ли оплату Думой трехрублеваго номера гостиницы (а вдругъ подумаютъ, что обрадовался, «выскочилъ», и т. п.?). Тургеневъ спокойно поселился у своего Маслова. Денегъ у него было достаточно. Его тоже, конечно, закармливали, но принималъ онъ это безъ восторга.

Съѣздъ былъ большой. Кромѣ Льва Толстого вся литература. Тургеневъ, Достоевскiй, Гончаровъ, Писемскiй, Фетъ, Аксаковъ, Майковъ, Григоровичъ, Полонскiй, Островскiй, Катковъ, Юрьевъ, Ковалевскiй, море профессоровъ, представителей ученыхъ, литературныъ, благотворительныхъ обществъ. Конечно, раздѣленiе. Западники — славянофилы. Первыхъ возглавлялъ Тургеневъ, вторыхъ — Достоевскiй. Приглашать-ли Каткова и «Московскiе Вѣдомости»? Кому, что и где читать? Такими треволненiями все было полно. Мучительному Достоевскому, сидѣвшему въ своей Лоскутной, все казалось, что его обойдутъ, «унизятъ», что Тургеневъ со штабомъ западниковъ на Пречистенскомъ бульварѣ распорядится имъ для умаленiя славянофильства и для возвышенiя себя. Вообще, при могучей и болѣзненной его фантазiи многое такое ему казалось, чего въ дѣйствительности вовсе не было.

Послѣ всяческихъ проволочекъ памятникъ открыли, на Тверскомъ бульварѣ, 6-го iюня. Монументъ сдѣлалъ Опекушинъ — не Богъ вѣсть что — все-же задумчивый Пушкинъ со шляпой, въ сюртукѣ, слегка наклонивъ голову съ курчавыми волосами хорошо входитъ въ пейзажъ Москвы. Представляешь себѣ iюньское утро, благовѣстъ Страстного, толпу, трибуны, переполненныя публикой, группу важныхъ стариковъ во фракахъ у подножiя памятника, пеструю тѣнь лѣтнихъ облаковъ по нимъ, шикарнаго полицеймейстера, городовыхъ, таращащихъ глаза, оркестръ, играющiй гимнъ. Гусарскiй офицеръ Александръ Пушкинъ стоялъ тутъ-же, будущiй почетный опекунъ московскихъ институтокъ. Тогда былъ онъ нестаръ. Говорятъ, очень напоминалъ отца — этому охотно вѣришь: даже въ старикѣ Александрѣ Александровичѣ Пушкинѣ оставалось нѣкое вѣянье отца. И когда завѣса упала, отецъ этотъ сталъ частiю Москвы, генiемъ мѣстности, какъ-бы покро-

 

// 190

 

вителемъ бульвара, восходящаго къ нему — и одновременно ликомъ Россiи.

Тургеневъ тоже находился тутъ, очень взволнованный. Зналъ онъ Пушкина живого. Видѣлъ его и въ гробу. Съ юности поклонялся ему, носилъ на себѣ его локонъ. По словамъ очевидицы «стоялъ около памятника вѣсь просвѣтленный». Вѣнокъ возложилъ въ глубокомъ волненiи.

Чисто «пушкинское» переживалъ Тургеневъ сильно. Но Тургеневъ Тверского бульвара — не тотъ, что чрезъ нѣсколько часовъ, на обѣдѣ, дважды отказался чокнуться съ Катковымъ, предлагавшимъ примиренiе. (Передъ этимъ Катковъ очень дурно задѣлъ его въ печати). И еще третiй Тургеневъ вечеромъ вышелъ, сѣдой, огромный, на эстраду Дворянскаго Собранiя, и высокимъ своимъ голосомъ, слегка пришепетывая, сталъ читать «Послѣдняя туча разсеянной бури…» — на третьемъ стихѣ запнулся, забылъ. Изъ публики стали подсказывать. Онъ улыбнулся, улыбкой милою, конецъ стихотворенiя прочелъ вмѣстѣ съ публикой, какъ поютъ символъ вѣры въ церкви.

Выбравъ стихи эти, подчеркивалъ свое съ Россiей примиренiе.

 

Довольно, сокройся! Пора миновалась,

Земля освѣжилась и буря промчалась,

И вѣтеръ, лаская листочки древесъ,

Тебя съ успокоенныхъ гонитъ небесъ.

 

Да, разумѣется, вся эта «буря» прошла, слава и примиренiе безспорны… но и жизнь прошла. Пушкинскiй праздникъ — рѣчи, обѣды, чтенiя — для Тургенева былъ и высшимъ увѣнчанiемъ, и прощанiемъ съ Россiей. Онъ хорошо это понималъ. (Оттого такъ и волновался). Волновалась и публика, можетъ быть, тоже смутно чувствовала. Когда на другомъ вечерѣ произнесъ онъ первыя слова «Опять на родинѣ» — («Вновь я посѣтилъ»…) — слушатели вскочили, началась овацiя, ему не давали говорить. Все тѣмъ-же высокимъ, тонкимъ голосомъ, нараспѣвъ дочитывалъ онъ

 

// 191

 

…А вдали

Стоитъ одинъ угрюмый ихъ товарищъ,

Какъ старый холостякъ, и вкругъ него

Попрежнему все пусто.

 

Это довольно точно сказано. Онъ былъ одинъ, по прежнему, и какъ всегда. Достоевскiй подробно отписывалъ о торжествахъ, о своей жизни въ Лоскутной, о себѣ самомъ Аннѣ Григорьевнѣ. Правда, дѣлалъ приписки, что мучается, не измѣнила-ли она ему? Но мало-ли что можно выдумать: на то онъ Достоевскiй. И Анна Григорьевна ему не менѣе, конечно, часто писала. Онъ горячился, безпокоился о деньгах, о домѣ, оправдывался, что задерживается. Но было куда спѣшить и къ кому спѣшить. Жизнь Анны Григорьевны тоже была въ немъ. Тургеневъ могъ написать Савиной, любившей другого. Въ Парижѣ ждалъ его обычный саркофагъ — гдѣ мѣсто было (слава Богу) лишь для одного. И тургеневскихъ писемъ о пушкинскихъ дняхъ, повидимому, нѣтъ вовсе.

7-го iюня, въ утреннемъ засѣданiи Общества Любителей Россiйской Словесности онъ произнесъ рѣчь о Пушкинѣ. Она была заранѣе написана. Страннымъ образомъ, въ ней онъ нѣсколько сжался. Въ пику-ли славянофиламъ, но былъ сдержанъ. Пушкина, конечно, восхвалялъ. «Нацiонально-всемірнымъ»-же поэтомъ, типа Гете и Шекспира, назвать не рѣшился. Чтò и вызвало глубокое раздраженiе Достоевскаго. На слѣдующее утро, 8-го, Достоевскiй въ томъ-же Обществѣ отвѣтилъ знаменитою рѣчью о Пушкинѣ, произведшей дѣйствiе необычайное: все остальное она затмила.

«Аполлонъ» и «Дiонисъ» встрѣтились. Аполлонъ получилъ послѣднее, окончательное благословенiе Россiи, непререкаемое мѣсто на Олимпѣ. На томъ-же вечерѣ, гдѣ читалъ «Тучу», онъ въ концѣ, во главѣ участниковъ, возложилъ на бюстъ Пушкина лавровый вѣнокъ — Писемскiй-же поднялъ вѣнокъ и подержалъ надъ головою самого Тургенева, вызвавъ безконечную овацiю: лавровый вѣнокъ литературы для него безспоренъ.

Замкнутый и сумрачный, восторженный, кипуче-взрывчатый Дiониъ, ненавистникъ Аполлона, величайшiй често-

 

// 192

 

любецъ и подпольный страдалецъ изготовилъ въ Лоскутной бомбу. Онъ хорошо начинилъ ее. Утромъ 8-го iюня, въ началѣ рѣчи она глухо шипѣла, готовилась разорваться. Но къ концу бахнула. Хотя говорилъ онъ о Пушкинѣ, о литературѣ — и даже сочувственно помянулъ Лизу врага своего — все-же взорвалъ и потрясъ стѣны Любителей не литературой. Пушкина вознесъ въ Россiю, Россiю въ міръ, Россiю какъ мессiю представилъ, заклокоталъ, взлетѣлъ — въ концѣ рѣчи были въ публикѣ истерики. Паѳосъ и изступленiе религiи внесъ въ свою рѣчь этотъ изумительный человѣкъ, способный одновременно чувствовать Зосиму и Свидригайлова, Алешу и Смердякова, говорить о всмірности Пушкина и считать, сколько разъ вызывали Тургенева, чьи поклонники горячѣе: его или тургеневскiе?

Торжества Пушкина имѣли всероссiйскiй характеръ. Пушкинъ показалъ Россiи Россiю. Тургеневъ съ Достоевскимъ добрались до московскихъ людей. Энтузiазмъ былъ огромный. Послѣ рѣчи Достоевскаго давнiе враги мирились. Давались обѣты «быть лучше», и т. п. Старая, милая Москва! Она расколыхалась, разбурлилась. Всѣ эти длинные сюртуки, бороды, турнюры, джерси…

Много позже разсказывала мнѣ пожилая дама, чистой и нѣжно-сентиментальной души, съ эмалевой голубизны глазами, какъ выходилъ Тургеневъ, какъ у него перехватывало голосъ, какъ они плакали, — какъ неистовствовалъ Достоевскiй, — и у самой появлялись слезы (при воспоминанiи о дняхъ высокихъ и почти блаженныхъ). Да, праздникъ такъ ужъ праздникъ.

— Мы и по вечерамъ не могли успокоиться. Ходили все на Тверской бульваръ, садились у памятника и поздно, за полночь, читали стихи. Всегда кто-нибудь тамъ былъ… студенты, барышни.

 

// 193

 

САВИНА.

 

Прiѣздъ Тургенева въ Россiю «для Пушкина» оказался и прiѣздомъ «для Савиной». Въ февралѣ-мартѣ 1880 г. онъ встрѣчался съ нею въ Петербургѣ довольно часто. То она къ нему прiѣзжаетъ, то онъ проситъ билетъ на «Дикарку»: видимо, Савина начинаетъ его занимать.

Разница лѣтъ между ними огромная: ей двадцать пять, ему шестьдесятъ два. Но это и придаетъ нѣкую пронзительность его къ ней отношенiю. Если въ Парижѣ Вiардо, если тамъ будетъ онъ тихъ, послушенъ и привыченъ, ami catalogué, которого можно послать въ аптеку или за драпировками, то здѣсь другое: молодость. Полинѣ, въ нѣкоторомъ смыслѣ, принадлежитъ онъ совсѣмъ. Но обольщенiя юности она дать не можетъ.

Сначала какъ бы затѣваетъ онъ съ Савиной тонкую и нѣжную игру, на которую такой мастеръ. Какъ во всякой игрѣ, тутъ есть свои наступленiя и отступленiя, маневры и контръ-маневры. Вдругъ набѣжитъ прохлада — онъ отмѣтитъ это въ письмѣ. («Стало быть, ждать мнѣ васъ завтра — въ субботу — у себя въ половинѣ третьяго? — Я буду дома. — Авось величественность нѣсколько смягчится»).Тò приливъ бòльшой нѣжности. Ко дню ея рожденiя (30 марта) обращается онъ къ ней въ «превосходной» степени: «Милѣйшая Марiя Гавриловна…» и посылаетъ юбилейный подарокъ — маленькiй золотой браслетъ съ выгравированной надписью: «М. Г.  Cавиной отъ И. С. Тургенева». А затѣмъ опять какiя-то, какъ выражается онъ, «дипломатическiя тонкости и экивоки» — но вотъ 17-го апреля отъѣздъ въ Москву,

 

// 194

 

и на другой-же день по прiѣздѣ пишетъ онъ ей, все изъ той-же Конторы Удѣловъ, что она (Савина), самое дорогое и хорошее петербургское воспоминанiе. А еще черезъ недѣлю — «вы стали въ моей жизни чѣмъ-то таким, съ которымъ я уже никогда не разстанусь»

Такъ что подготовка къ пушкинскому празднику, Левъ Толстой, тяга, разговоры съ Софьей Андреевной въ Ясной Полянѣ это одно, а подъ всѣмъ этимъ совсѣмъ другое.

Въ маѣ Савина собиралась на югъ, играть въ Одессѣ. Тургеневъ жилъ въ Спасскомъ и писалъ рѣчь о Пушкинѣ. Но помимо празднествъ, рѣчей, литературы мечталъ, какъ-бы Савину повидать (или даже съ себѣ залучить) — на проѣздѣ ея черезъ Мценскъ и Орелъ.

Заѣхать въ Спасское на этотъ разъ она не смогла. Но они списались и 16-го мая условились встрѣтиться.

Часовъ около десяти вечера, на небольшомъ мценскомъ вокзалѣ, гдѣ можно съѣсть горячiй пирожокъ, гдѣ барышни разгуливали по перрону, ждалъ въ мягкой мглѣ мая, съ цвѣтами въ рукахъ московскаго поѣзда Иванъ Сергѣевич Тургеневъ. Въ купэ перваго класса летѣла навстрѣчу ему молодая звѣзда — предстояло ей покорять одесситовъ, но вотъ по дорогѣ можно покорить и Тургенева. Синiй вагонъ, солидный оберъ-кондукторъ, красный бархатный диванъ съ нессесэромъ, книжкою брошенной, запахомъ духовъ… Худенькая Савина, огромный Тургеневъ цѣлуетъ ей ручку, подноситъ цвѣты. Поѣздъ скорый — недолго стоитъ. Тургеневъ остается въ вагонѣ. Полтора часа провели они въ поѣздѣ, проносившемся по полямъ черноземнымъ, при раскрытомъ окнѣ, откуда тянуло по временамъ сыростью съ болотъ и туманныхъ рѣчекъ, запахомъ колосящейся ржи. Можетъ быть, мальчишки стерегли гдѣ нибудь у костра спутанныхъ лошадей, близъ насыпи. Да и самъ «Бѣжинъ лугъ» не такъ далекъ. Деревушки уже темны. Только искры летятъ. Да звѣзды мигаютъ.

Въ Орлѣ надо было прощаться. Въ послѣднюю минуту, на платформѣ, у окна вагона, откуда Савина на него глядѣла, испыталъ Тургеневъ сильное, едва-удержимое и нежданно-молодое чувство: чтò если обнять ее, въ послѣд-

 

// 195

 

нюю минуту, когда пробилъ третiй звонокъ, выхватить изъ купэ, увезти въ Спасское…

Вышло, разумѣется, по тургеневски: «могло-бы быть, да не случилось». Звонокъ пробилъ, поѣздъ тронулся, а онъ все стоялъ, махалъ ей вслѣдъ платкомъ.

Переночевавъ въ Орлѣ, уѣхалъ въ Спасское. Неизвѣстно, о чемъ говорили они въ вагонѣ — но глубокiй слѣдъ остался у него отъ этого путешествiя. Вотъ онъ опять одинъ въ огромномъ Спасскомъ. Садъ цвѣтетъ, май открывается полною своей душой. Тепло, благодать. Вечеромъ соловьи. Странныя, бурно-безплодныя чувства потрясаютъ его. Онъ пишетъ ей вдогонку: «Мнѣ даже трудно объяснить самому себѣ, какое чувство вы мне внушили. Влюбленъ-ли я въ васъ — не знаю; прежде это у меня бывало иначе. Это непреодолимое стремленiе къ слiянiю, къ полному отданiю самого себя, гдѣ даже все земное пропадаетъ, вздоръ говорю, но я былъ-бы несказанно счастливъ, если-бы… если-бы… А теперь, когда я знаю, что этому не бывать, я не то что несчастливъ, я даже особенной меланхолiи не чувствую, но мне глубоко жаль, что этотъ прелестный мигъ потерянъ навсегда…

«Я надеюсь, что мы будемъ давать вѣсть другъ другу, но дверь, раскрывшаяся было наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно-чудесное, захлопнулась навсегда».

…«Такого письма вы уже больше не получите».

Въ то время, какъ онъ писалъ это, Савина подъѣзжала къ Одессѣ. Можетъ быть, забавлялась она, играла съ нимъ въ тѣ полтора часа между Мценскомъ и Орломъ, но ея собственная душа полна была другимъ: нѣкіимъ Никитою Всеволожскимъ, будущимъ ея мужемъ. Такъ что весь трепетъ Тургенева совершенно безплоденъ, могъ встрѣтить лишь такъ называемую, такъ неутоляющую «дружбу». Всеволожскiй былъ молодой гвардейскій офицеръ, рѣдкостной красоты, владѣлецъ огромнаго имѣнiя Сива, Пермской губернiи (куда она къ нему ѣздила). Тургеневу Савина писала одни письма, Всеволожскому другiя. И уже наученный долгою жизнью (даже, возможно, и не зная тогда о Всеволожскомъ), понималъ отлично Тургеневъ безнадежность своего положенiя. Другого такого письма,

 

// 196

 

какъ тогда изъ Спасского, онъ ей дѣйствительно больше не написалъ. Но отношенiя не прервались, тянулись до самой его смерти.

Во время пушкинскихъ торжествъ Савина за сценой, но уже въ августѣ, въ Парижѣ они встрѣчаются. Эта встрѣча на мценскую не похожа: хотя бы тѣмъ, что таинственный Всеволожскiй, наконецъ, появляется. И все имѣетъ суховатый, почти «дѣловой» характеръ…

«Милая Марья Гавриловна, я недоволенъ нашимъ свиданiемъ. — Мы и сошлись, и разошлись какъ вежливые незнакомцы. Я буду въ четвергъ въ Парижѣ и зайду утромъ около 12 часовъ къ вамъ». (Тургеневъ находился въ Буживалѣ). Видимо, и прощанiе было прохладнымъ. «По тому, какъ вы пожали мнѣ руку на прощанiе въ послѣднее наше свиданiе въ Парижѣ я очень хорошо понялъ, что это — если не размолвка, то разлука… —». И разлука началась, но размолвки, и правда, должно быть, не было. Просто шли жизни — одна старческая, въ Парижѣ и Буживалѣ, другая полная молодости, силы, зрѣющаго и сгорающаго таланта — въ Петербургѣ. Тургеневъ понималъ свое положенiе. Жизнь подсказала ему способъ дѣйствiй единственно возможный, единственно и достойный: длительную, дружественно мечтательную переписку «безъ надеждъ и выводовъ». Въ этомъ былъ онъ силенъ всегда. За зиму 80—81 г.г. у него наладилась такая переписка съ Савиной. Интересоваться ея успѣхами на сценѣ, ее здоровьемъ, нервами, получать письма, гдѣ иногда вставляетъ она ласковые выраженiя — вотъ его скромное питанiе. Мысленно расцѣловать «умныя руки», или «облобызать всѣ пальчики вашей правой руки» — небогато, все-же нѣсколько украшаетъ скудное бытiе. Глубокихъ, важныхъ о себѣ высказыванiй, какъ нѣкогда графинѣ Ламбертъ, здѣсь нѣтъ. Скорѣе похоже на письма къ Вiардо перiода отдаленности, но въ ослабленномъ видѣ.

Къ веснѣ придумываетъ онъ очень разумную вещь: зоветъ ее лѣтомъ навестить его въ Спасскомъ, куда, какъ обычно, собирается.

 

// 197

 

* *

*

Савина у него на этотъ разъ побывала, провела въ Спасскомъ нѣсколько славныхъ iюльскихъ дней. У Тургенева гостилъ Полонскiй съ женой — старые, вѣрные друзья, типа Анненкова, Маслова и Топорова. Присутствiе Полонскихъ облегчало положенiе Савиной, прiѣзжавшей какъ-бы въ цѣлую семью.

Гостьѣ отвели комнату недалеко отъ Тургеневскаго кабинета — изъ него отворялась маленькая дверь въ корридорчикъ, ведшiй туда. Окна выходили на сѣверъ. Рядомъ «казино». Савина отдыхала, провела четыре очень прiятныхъ дня. На пруду для нея устроили нѣчто вроде купальни, каждое утро плавала она въ Спасскихъ водахъ — была отличнымъ пловцомъ и (не по деревенски), купалась въ костюмѣ. Обѣдали на террассѣ. 16-го iюля вдругъ налетѣла такая гроза съ градомъ, что во время обѣда посыпались стекла. Пришлось наспѣхъ все перетаскивать въ столовую, самимъ спасаться. Но потомъ опять солнце засiяло, — стояла благодать, жара. Дневные часы проводилъ Тургеневъ у себя въ кабинетѣ, а къ вечеру, когда становилось прохладнѣй, выходилъ на балконъ и звалъ Савину.

— Ну, пожалуйте исповѣдываться!

«Исповѣди» въ томъ состояли, что Савина разсказывала о своей жизни, объ актерскихъ дѣлахъ, навѣрно и о сердечныхъ. Это Тургеневу нравилось: очевидно, изображала она хорошо. Настолько нравилось, что однажды онъ даже ей подарилъ особую книжку, синюю съ золотообрѣзными страницами: велѣлъ туда записывать, чтобы не пропадало. А самыя исповѣди такъ иногда затягивались, что ужъ тоненькiй мѣсяцъ появлялся надъ лохматой крышею сѣнного сарая, сыростью съ пруда тянуло, стреноженныя лошади пофыркивали вблизи, на лужайкѣ. А въ столовой шипитъ самоваръ. (Iюльскiй вечеръ въ Россiи, свѣтлый, благоуханный!).

И однажды хозяинъ разволновался, всталъ, повелъ въ сумеркахъ молодую свою гостью въ кабинетъ и прочелъ маленькое стихотворенiе въ прозѣ. Оно не было напеча-

 

// 198

 

тано, и не могло быть: по крайней своей интимности, по слишкомъ явному стону. Въ немъ разсказывалась «долгая любовь, непонятая любовь въ теченiе всей жизни». Было тамъ и о томъ, что когда «онъ» умретъ, «она» не придетъ на его могилу (чтò и сбылось вполнѣ).

Въ прошломъ году прощался Тургеневъ съ Россiей общественной, литературной. Теперь со Спасскимъ, Орломъ, Мценскомъ. Было время, когда мальчикомъ онъ ловилъ птицъ въ этомъ паркѣ, слушалъ торжественную мелопею милого Пунина. Ночью прокрадывался на свиданiе. Теперь послѣднiя вдыхалъ благоуханiя.

Другой день и вечеръ Савинскаго пребыванiя тоже замѣчательны.

17-го iюля Полонскiе справляли годовщину свадьбы. Тургеневъ развеселился, устроилъ парадный обѣдъ съ шампанскимъ, сказалъ въ честь ихъ спичъ. На этомъ обѣдѣ (или, можетъ быть, на другомъ, въ томъ-же роде), Савина разошлась, расшалилась и вскочивши, бросилась къ нему, обняла, такъ нѣжно поцѣловала, что поцѣлуя этого онъ не позабылъ уже никогда.

Вечеромъ созвали бабъ и дѣвокъ, угощали ихъ, тѣ пѣли, плясали, водили хороводъ. Полонскiй игралъ на роялѣ. Савина ходуномъ ходила, даже самъ Тургеневъ приплясывалъ.

Будемъ считать, что въ тотъ-же именно день, поздно вечеромъ, прочелъ онъ гостямъ «Песнь торжествующей любви». Онъ написалъ ее въ деревнѣ, за мѣсяцъ до прiѣзда Савиной.

Пять лѣтъ тому назадъ былъ написанъ «Сонъ». Тамъ есть загадочный черноглазый человѣкъ съ арапомъ — смѣсью силы и колдовства взялъ онъ нелюбившую его женщину. Теперь двое друзей любятъ нѣкую Валерiю. Фабiй на ней женится. Муцiй, музыкантъ, уѣзжаетъ на Востокъ — возвращается черезъ четыре года съ нѣмымъ малайцемъ, изучивъ тайны магiи и чародѣйства. И вотъ, колдовствомъ (теперь однимъ лишь колдовствомъ), овладѣваетъ онъ нелюбящею его Валерiей. Въ первую ночь является ей во снѣ — во снѣ она и отдается ему. Во вторую тайными своими силами уводитъ ее изъ спальни

 

// 199

 

мужа въ павильонъ парка. Оба раза, отпуская ее, играетъ на скрипкѣ Пѣснь торжествующей любви.

Повѣсть замѣчательна ощущенiемъ тягостнаго восточнаго колдовства. Нѣчто завораживающее есть въ ней, гипнотическое. Но — торжествующей-ли любви пѣснь? Слушая ее въ тотъ вечеръ Спасскаго, понимала-ли Савина, понималъ-ли Полонскiй и Жозефина Антоновна, что это скорее пѣснь неразделенной любви? Незачѣмъ прибѣгать ни къ насилiю, ни къ чарамъ, когда тебя любятъ. Но если за долгую жизнь скопляется въ глуби чувство томленiя — не оно-ли толкаетъ фантазiю?

Врядъ-ли Савина, съ ея умомъ, лишь недавно прослушавшая и то стихотворенiе въ прозѣ, не понимала, въ чемъ дѣло. Разумѣется, промолчала объ этомъ — какъ и Полонскiе не могли-же говорить. Говорили о другомъ: о поэзiи, красотѣ произведенiя — о чемъ авторамъ можно говорить. «Песнь торжествующей любви», правда, всѣмъ имъ понравилась очень. (Удивительнѣе то, что она и вообще «дошла» до публики: имѣла огромный успѣхъ).

И еще позже, почти на разсвѣтѣ, водилъ гостью Тургеневъ въ паркъ слушать «голоса». Можетъ быть, это было какъ-бы продолженiемъ чтенiя. Во всякомъ-же случаѣ, въ ночномъ паркѣ Тургеневъ какъ дома. Слушали они таинственные звуки — было жутко, но и хорошо. Онъ называлъ ей всѣхъ птицъ, просыпавшихся передъ разсвѣтом. Ихъ-то пѣсни зналъ наизусть.

На другой день Савина уѣхала. Вскорѣ сообщила, изъ имѣнiя Сивы, Пермской губернiи, о своей помолвкѣ съ Никитою Всеволожским.

 

// 200

 

СУДЬБА.

 

Еще лѣтомъ, въ Спасскомъ, произошли съ Тургеневымъ нѣкiя непрiятныя маленькiя событiя. Напримѣръ, разстроило его извѣстiе о холерѣ въ Брянскѣ. (Холера — его бичъ съ давнихъ лѣтъ!). Какъ всегда, стало казаться, что у него самого что-то начинается. Онъ мрачнѣлъ, заводилъ разговоры о смерти. Даже анекдоты его переходили больше на холеру.

Невесело принялъ и птичку, вечеромъ съ упорствомъ бившуюся въ оконное стекло его комнаты. Пошелъ, въ фуфайкѣ, на половину Полонскихъ. Яковъ Петровичъ собирался ложиться, Жозефина Антоновна писала письмо. Тургеневъ такъ разволновался, что пришлось Жозефинѣ Антоновнѣ идти съ нимъ. Назадъ она вернулась, неся птичку, черноглазую, меньше воробья. Тургеневъ пытался обратить все это въ пустяки (сказалъ: «такъ называемое таинственное никогда не относится въ жизни человеческой къ чему нибудь важному») — но все же птичка прилетала слишкомъ ужъ «по-тургеневски». (Вотъ и къ Владимиру Соловьеву передъ смертью прилетала!)

Не особенно тоже хорошо, что Полину укусила въ лицо ядовитая муха, да такая, что и носъ распухъ, и сама она чуть не слегла. Изъ Спасскаго въ Буживаль (и обратно) полетѣли телеграммы. Тургеневъ едва не уѣхалъ. И обернись это болѣе серьезно, улетѣлъ-бы, несмотря ни на какую Савину. Но все оказалось не такъ страшно и онъ остался. Полонскiй уѣхалъ раньше, Жозефина Антоновна пробыла нѣсколько дольше, и къ концу августа тронулся самъ Тургеневъ. Не знаю, какъ уѣзжалъ изъ Спасскаго.

 

// 201

 

Чтò думалъ, что чувствовалъ, когда коляска везла его среди полей съ крестцами овса на вокзалъ во Мценскъ: видѣлъ онъ эти крестцы въ послѣднiй разъ.

Въ октябрѣ, какъ вычислялъ по цифрамъ года рожденiя, не умеръ. Чувствовалъ себя неплохо — и опять нѣсколько по другому, еще изъ Спасскаго писалъ Савиной въ Сиву: «чувствую уже французскую шкурку, наростающую подъ отстающей русской». При Вiардо онъ нѣсколько перестраивался, и душевно и даже внешне. Любилъ, напримѣръ, нюхать табак, но «его дамы» не позволяли дѣлать этого. Такъ что нюхалъ только въ Спасскомъ — въ Буживалѣ заменялъ табакъ какой-то солью.

Но и западная, французская шкурка была ему уже привычна. «Другъ», «дедушка», нѣкая тѣнь семьи, нѣкая и подавленность, робость. Въ Буживалѣ — спокойная осень, довольно одинокая. (Вiардо раньше перебрались въ Парижъ). Позже, на rue Douai, обычныя рулады ученицъ снизу, обычныя собранiя со знаменитыми иностранцами (но безъ русскихъ), все тѣ-же petits jeux. (Поразительно, какъ люди вродѣ Тургенева, Ренана, Луи Вiардо могли разыгрывать «загадки»: ox-y-gеne — каждый въ слова свои долженъ былъ вставлять слогъ, а слушатели пусть разгадываютъ!). Въ промежуткахъ кто-нибудь сыграетъ на роялѣ. Остатками голоса Полина пропоетъ «О, только тотъ, кто зналъ свиданья часъ»… А потомъ опять: то надо выбрать драпировки, то улаживать дѣла пришедшей дамы съ мужемъ, то другой даме помогать въ борьбѣ съ должникомъ, то доктора приглашать къ Диди. Или — претерпѣвать за забытыя на извозчикѣ ноты.

За всемъ этимъ, подспудно, не очень то на глазахъ Полины, переписка съ Савиной — мечтанiя, фантазiи (утѣшенiя слабого). Савина въ Петербурге, играетъ въ Александринскомъ театрѣ. Молодость, успѣхъ, поклонники (какъ сорокъ лѣтъ назадъ у Полины). Но переписывается съ ней не «помѣщикъ, пишущiй плохiе стихи», а Иванъ Сергѣевичъ Тургеневъ — всякому понятно, чтò это значит: «Милая Марiя Гавриловна, какъ мнѣ прiятно получать отъ васъ письма! Одинъ видъ вашего почерка меня радуетъ… Очень мнѣ жаль, что я васъ не вижу — да и не увижу скоро — не раньше марта. Вотъ вы мечтае-

 

// 202

 

те, какъ-бы хорошо было убѣжать потихоньку заграницу; а я, съ своей стороны мечтаю — какъ было-бы хорошо — проѣздить съ вами вдвоемъ хотя съ мѣсяц, — да такъ, чтобы никто не зналъ, кто мы и гдѣ мы…»

«И ваша мечта — и моя такъ и останутся мечтами — безъ сомнѣнья…»

Для этихъ мечтанiй онъ выбираетъ мѣсто классическое: Италiю, ни болѣе, ни менѣе. И изъ Италiи Венецiю, или Римъ. Пусть представитъ себѣ она такую картину: «ходятъ по улицамъ, или катаются въ гондолѣ — два чужестранца въ дорожныхъ платьяхъ — одинъ высокiй, неуклюжiй, бѣловолосый и длинноногiй — но очень довольный, другая стройненькая барыня съ удивительными (черными) глазами и такими-же волосами… положимъ, что и она довольна. Ходятъ они по галлереямъ, церквамъ, и т. д., обѣдаютъ вмѣстѣ — вечеромъ вдвоемъ въ театрѣ — а тамъ… Тамъ мое воображенiе почтительно останавливается… Оттого-ли, что это надо таить… или оттого, что таить нечего?»

Таить-то, вѣроятно, было что. Но удивительно другое. Савина была невѣста Всеволожскаго. Тургеневъ зналъ объ этомъ. И все-таки воображенiе не останавливалось…

Тургеневскiя мечты не сбылись — настолько странны онѣ, что и читать о нихъ почти тягостно. Савина-же заграницу попала. Еще въ ноябрѣ 81 г. почувствовала переутомленiе. Театръ надрывалъ ее — слишкомъ много приходилось выступать. И ей удалось вырваться, сначала въ Кiевъ, тамъ нѣсколько отдохнуть. Но этого оказалось мало. И въ мартѣ 82-го года она уѣзжаетъ заграницу — въ Меранъ, затѣмъ въ Верону. Ея сердечныя дѣла довольно путаны. Она невѣста Всеволожскаго, но нравится ей и Скобелевъ (извѣстный генералъ), продолжаетъ она нѣжную игру съ Тургеневымъ. Не особенное удовольствiе доставляли ему эти Всеволожскiй и Скобелевъ, но къ такимъ положенiямъ онъ прiученъ. Все-же временами пускаетъ «шпильки».

«Ваше описанiе Мерана очень подробно и мило… но я не могъ не улыбнуться — правда, про себя… Распространяясь насчетъ красотъ Мерана, вы нашли возможнымъ даже словечкомъ не упомянуть о томъ изумительномъ во-

 

// 203

 

инѣ, который такое сильное произвелъ на васъ впечатлѣнiе — и ничего также не сказали о вашихъ матримонiальныхъ планахъ».

Дальше опять тонъ мѣняется. «Намѣренiе ваше ѣхать въ Италiю — особенно во Флоренцiю — одобряю вполнѣ. — Я прожилъ во Флоренцiи, много, много лѣтъ тому назадъ (въ 1858 г.) десять прелестнѣйшихъ дней; — она оставила во мнѣ самое поэтическое, самое плѣнительное воспоминанiе… а между тѣмъ, я былъ тамъ одинъ… Что бы это было, если-бы у меня была спутница, симпатическая, хорошая, красивая (это ужъ непремѣнно)… «Если вы попадете во Флоренцiю, — поклонитесь ей отъ меня. — Я проносилъ мимо ея чудесъ влюбленное… но безпредметно влюбленное сердце».

Въ концѣ марта Савина прiѣхала въ Парижъ. Тургеневъ встрѣтилъ ее съ парадною нѣжностью — принесъ чудесныя букеты азалiй.

— Цвѣтите, сказалъ, какъ онѣ.

Савина собиралась лѣчиться. У него въ это время тоже были волненiя и безпокойства: заканчивалась печальная, неудачная семейная жизнь дочери, Полины Брюэръ. Мужъ раззорилъ ее, сталъ пьянствовать, носился за ней съ револьверомъ. Ей пришлось бѣжать, а отцу — прятать ее. Затѣмъ — тяжко заболѣлъ Вiардо («мой старый прiятель Вiардо чуть не умеръ двѣ недѣли тому назадъ — да и теперь не встаетъ съ постели»). Но все это ничего. Найдется время и для Савиной, и для заботъ о ней, ея лѣченiи. Устраиваетъ онъ ее у знаменитаго Шарко, хлопочетъ, чтобы устранить врача, ненравящегося ей. Словомъ, Тургеневъ на высотѣ. А Савина острымъ своимъ, умнымъ и уже ревнивымъ взоромъ[5] окинула и Вiардо, и особнякъ на rue Douai, и верхнiя комнаты Тургенева — осталась недовольна. Ревность ея не отъ влюбленности, а отъ поклоненiя «звѣздѣ», «картинѣ»: такъ-же, какъ у другихъ русскихъ, видевшихъ его въ послѣднiе годы при Вiардо. Что-то въ немъ вызывало, разумѣется, глубокое сочувствiе и эту ревность: вѣроятно, нѣкiй тонъ съ нимъ Полины. Но и преувеличивали. Все-таки, у Полины онъ жилъ бариномъ. Занималъ въ верхнемъ этажѣ четыре комнаты, обѣдалъ внизу, для прiемовъ совмѣстныхъ великолѣпный са-

 

// 204

 

лонъ. Въ Буживалѣ цѣлый домъ. Внѣшней оброшенности тоже не было. Что знаменитая пуговица оборвалась, когда къ нему зашелъ Кони — не за всякую пуговицу отвѣтственна и Вiардо, надо быть справедливымъ. У Тургенева была прислуга, онъ не стѣсненъ въ средствахъ — за чтò угодно, только не за матерiальную, житейскую скудость можно пожалѣть старческiе годы Тургенева. (Съ другой стороны: нелѣпы воспоминанiя дочери Полины, Луизы Эриттъ. Тамъ получается, что Тургенева денежно поддерживали Вiардо. Это, конечно, вздоръ. Было обратное — Тургеневъ далъ приданое Диди, когда та выходила замужъ).

Савина пожила въ Парижѣ сколько надо, полѣчилась и уѣхала въ Петербургъ, увозя дружественную нѣжность къ Тургеневу и непрiязнь къ Вiардо. А Тургеневъ вступилъ въ послѣднiй, самый страшный и мучительный годъ своей жизни.

Могъ онъ, юношей, погибнуть въ пожарѣ на морѣ, и не погибъ. Всегда боялся холеры и отъ одного воображенiя захварывалъ. Боялся октября 81 года — и напрасно. А когда въ апрѣлѣ 82-го появились у него «невральгическiя» боли, не обратилъ на нихъ вниманiя. Боли и боли. Непрiятно, но пустякъ. Шарко опредѣлилъ angine de poitrine, «и не велѣлъ выходить изъ комнаты дней десять». И ни Тургеневъ, ни Шарко не подозрѣвали всего ужаса положенiя. Ни невральгiя, ни грудная жаба. Начинался ракъ спинного мозга.

 

* *

*

«Опасности болѣзнь не представляетъ, но заставляетъ лежать, или сидѣть смирно; такъ какъ не только при восхожденiи на лѣстницу, но даже при простомъ хожденiи или даже стоянiи на ногахъ — дѣлаются очень сильные боли въ плечѣ, спинныхъ лопаткахъ и всей груди — а тамъ является и затруднительность дыханiя», — такъ писалъ онъ Жозефинѣ Антоновнѣ, и въ томъ-же письме звалъ ее съ мужемъ въ Спасское: пусть собираются не дожидаясь его, онъ подъѣдетъ, какъ только сможетъ. Полонскихъ, однако, взволновала его болѣзнь. Да и самъ

 

// 205

 

онъ, чѣмъ дальше шло время, серьезнѣй о ней задумывался. Какъ больной «просвѣщенный», хотѣлъ знать все въ точности, и Шарко пичкалъ его жалкими знанiями медицины тогдашней (не умѣвшей опредѣлять рака позвоночника).

Якову Петровичу, въ концѣ апрѣля, онъ могъ уже подробно расписать, какiя бываютъ anginae pectoralis: essentialis — отъ той умираютъ, а вотъ у него другая — cardialgia nervalis — отъ этой не умираютъ. Но она затяжная, хроническая. Неизвѣстно, когда выздоровѣешь. И отъ этой nervalis ему жгли плечо, какъ будто дѣло было въ бѣдной коже тургеневской. А не въ тайномъ страданiи позвонка. Ходить онъ совсѣмъ не можетъ. А когда прибавляется еще «междуреберная невральгiя съ правой стороны», то и лежать нельзя: ночью надо сидѣть.

Въ такомъ видѣ — недвижнаго въ каретѣ — перевезли его въ Буживаль. Думали: весна, природа, воздухъ оживятъ. Но въ майскомъ Буживалѣ, при всѣхъ бабочкахъ, цвѣтахъ, при всемъ дыханiи голубизны и свѣта лишь острѣе онъ почувствовалъ, что дѣло плохо. Боли росли, становились невыносимыми. «Человѣкъ я похеренный», пишетъ онъ Жозефинѣ Антоновнѣ: «хотя проскрипѣть могу еще долго». Надеждъ на Спасское и встрѣчу съ ними мало. Тургеневъ радъ, что Полонскiе согласились ѣхать въ Спасское и безъ него (послѣ долгихъ уговоровъ; Жозефина Антоновна собиралась даже въ Парижъ, ухаживать за нимъ).

А о себѣ вотъ что: «Когда будете въ Спасскомъ, поклонитесь отъ меня дому, саду, моему молодому дубу — родинѣ поклонитесь, которую я уже, вѣроятно, никогда не увижу». Полонскiе прислали ему въ письмѣ цвѣты и листья Спасскаго сада. (Онъ просилъ «сиреневый цвѣтокъ»). А въ Буживалѣ врачи придѣлали ему къ плечу машинку, надавливавшую на ключицу — съ ней какъ будто легче: могъ сдѣлать нѣсколько шаговъ. Но какъ! «Всякая черепаха меня обгонитъ». Еще одно нововведенiе: по совѣту другого знаменитаго доктора, Жакку, стали его лѣчить молокомъ! За все хватается измученный человѣкъ: молоко такъ молоко. По двѣнадцати стакановъ

 

// 206

 

выпивалъ онъ въ день безсмысленнаго пойла. А въ промежуткахъ вспрыскивали морфiй, обкладывали горячими салфетками.

И все-таки Тургеневъ живетъ — даже достойно живетъ. Надеждъ нѣтъ. Но нѣтъ и озлобленiя (при этомъ человѣкъ онъ невѣрующiй). Скорѣе — смиренiе. Муки и безнадежность смиряли. Онъ даже кое-что пишетъ. (Изъ «Стихотворенiй въ прозѣ», начатыхъ довольно давно, еще въ 78 году). Охотно переписывается — тонъ писемъ ровный, тихiй, можетъ быть, становится и нѣсколько «надземнѣй» (хотя сообщаетъ онъ о мелочахъ бытiя, о болѣзни, и т. п.). Савина обвѣнчалась, наконецъ, со своимъ Всеволожскимъ. За ласковыя письма Тургеневу въ бѣдѣ зачтется ей немало грѣховъ. Она давала ему улыбку, да и нѣжность. (Думаю, писала правду). Вотъ, напримѣр: «Вспоминайте иногда, какъ мнѣ было тяжело проститься съ вами въ Парижѣ, чтò я тогда перечувствовала!»(Можетъ быть, и плакалъ Тургеневъ, читая это…). Случалось и такъ: мелькнетъ «добрая» фраза, и сама она позабудетъ о ней. Онъ, за тысячи верстъ, напомнитъ. («Не считая меня, обожающей безъ границъ чуднаго Ивана Сергѣевича»… — Онъ, въ отвѣтъ: «Вы понимаете, что за такiя слова надо по меньшей мѣрѣ стать на колѣни. Одна бѣда: коли вы забыли эту фразу, стало быть, писали ее не совсѣмъ серьезно»). Вотъ это дѣйствительно бѣда. Но не впервые такъ случается съ Тургеневымъ. Бывало, онъ и Полинѣ говорилъ, еще въ Парижѣ, до болѣзни: «А помните, мы гостили тогда у Жоржъ Зандъ, еще Шопенъ игралъ, такая-же туча стояла надъ садомъ, и дождь только-что отшумелъ…» — «Гдѣ? у Жоржъ Зандъ? Ну, какъ это давно было. Не помню». Помнилъ-то всегда онъ. А женщины, кого любилъ — тѣ забывали.

Чѣмъ объяснить, что молоко, все-таки, помогло ему? Iюль, августъ шли легче. Даже надежды появились. Могъ онъ нѣмного вставать, ходить. Врачи упорно твердили, что опасности нѣтъ. А надо терпѣть: болѣзнь нервная, ей подвержены на склонѣ лѣтъ многiе артисты, писатели, художники. Тянуться она можетъ долго. Надо пить молоко да ждать. Онъ ждалъ съ терпѣнiемъ. И написалъ въ этотъ

 

// 207

 

промежутокъ послѣднюю свою истинно-замѣчательную вещь «Клару Миличъ».

Въ ней всегдашнее тургеневское — нераздѣленная любовь, и потрясающее чувство загробнаго. Не райскаго, а грознаго. Клара опять не Беатриче. Она магическая женщина, но сама ненасытившаяся любовью. Находитъ ее въ Аратовѣ — ему единственно и можетъ отвѣтить, но какъ разъ онъ и глухъ. Не почувствовалъ, не полюбилъ ее при жизни Аратовъ! Онъ еще такъ молодъ, самъ не знаетъ любви. Оба они дѣвственники. Она отравляется. И изъ-за гроба «беретъ» его — духъ ея, являясь по ночамъ, мучитъ Аратова и даетъ неиспытанное ранѣе блаженство. Сводитъ съ ума и изъ жизни уводитъ.

Клара изображена сумрачной, черноволосою «цыганкой». Брови у ней почти сраслись на переносицѣ. Надъ губой черные усики. Голосъ — контральто. Она неласкова, горда, властна (можетъ быть, и у Полины надъ губой былъ пушокъ). Магнетическiй ея взоръ чувствуетъ Аратовъ еще на музыкальномъ утрѣ, гдѣ впервые ее видитъ. Она не очень нравится ему — именно тѣмъ, что и трагическое есть въ ней, и отъ «лэди Макбетъ». (Она поетъ, между прочимъ, «О, только тотъ, кто зналъ свиданья часъ…»). Но вотъ именно ее и сразилъ скромный Аратовъ — и самъ погибъ.

Повѣсть окончилъ Тургеневъ въ сентябрѣ. Назвалъ «повѣстушкой», будто-бы «кропалъ» ее (обычная его манера говорить о своихъ писанiяхъ) — но понималъ, что дѣло тутъ серьезное. Удивительно, какъ сильно онъ боролся! Литературу никакъ не хотѣлось отдавать. Для жизни, женщины, для любви онъ уже «устрица, приросшая къ скалѣ». Но не для литературы. Кончивъ «Клару», отбираетъ Стасюлевичу для «Вѣстника Европы» тѣ «Стихотворенiя», гдѣ меньше личнаго. Переписывается съ Топоровымъ насчетъ собранiя сочиненiй — Глазуновъ издаетъ ихъ. Изъ Россiи высылаетъ ему Топоровъ томъ за томомъ корректуры. И несмотря на боль въ лопаткѣ перечитываетъ, правитъ, чиститъ свои строки (свою жизнь!) Тургеневъ. «Записки Охотника», «Рудинъ», «Отцы и дѣти», повѣсти, пьесы, разсказы — сорокъ лѣтъ бытiя, лучшее, чтò было въ немъ. Отказаться отъ этого нельзя и на смертномъ ложѣ.

 

// 208

 

Осенью жилъ онъ въ Буживалѣ одинъ. (Вiардо рано переѣхали въ Парижъ… погода была скверная). Кажется, впрочемъ, не такъ огорчался одиночествомъ. Работалъ, писалъ довольно много писемъ. Утѣшалъ Полонскихъ, очень о немъ въ Петербургѣ скорбевшихъ. Подробно излагалъ Бертенсону (врачу, русскому), свое положенiе — гдѣ боли, куда перемѣщаются, какъ желудокъ, и пр. Радовался, что по ночамъ спитъ. И съ легкой, горестной усмѣшкой отказался отъ новаго лѣченiя, ему предложеннаго: прикладывать къ больнымъ мѣстамъ сырую глину. (Въ молоко все-таки вѣрилъ, продолжалъ поглощать его неимовѣрно — по 10—12-ти стакановъ въ день). И окончательно смирился: т. е. увѣрился въ безнадежности.

Программой minimum стало: не очень страдать. А тамъ — устрица такъ устрица.

Но и этого не было дано. Въ ноябрѣ переѣхалъ онъ въ Парижъ. Къ январю боли усилились — безъ морфiя не могъ спать. Въ январѣ (83 г.) ему сдѣлали операцiю — вырѣзали «изъ брюха»… «прескверную сливу» — врачи называли ее «неврòмъ». Почтительно повторяетъ онъ непонятное слово, думая, что, наконецъ, операцiя и поможетъ. Онъ ошибся. Надо, или не надо было его рѣзать — дѣло врачей. Операцiя прошла успѣшно. Рана скоро зажила и осложненiй не вызвала. Но съ того января, съ этой операцiи «старая» его болѣзнь стала расти съ силою угрожающей. Передышка окончилась. Вновь началось наступленiе, съ силами утроенными. Теперь не только плечо и лопатка — вся спина, грудь болѣла, все вообще болѣло, двигаться совершенно нельзя. И ни молоко, ни уколы, ни машинка не помогали. Дѣйствовалъ одинъ морфiй. Шарко и тутъ придумалъ утѣшенiе: воспаленiе нервныхъ оболочекъ, потому такъ и больно.

Послѣднiе Томы проходятъ чрезъ его руки — VI-ой, IX-ый… Еще въ февралѣ, въ письмѣ Григоровичу, онъ умно, точно разбираетъ «Гуттаперчеваго мальчика». Такiя-то вотъ фразы надо вовсе выкинуть, слѣдовало-бы измѣнить тяжелые обороты, много въ разсказѣ излишней обстоятельности, и т. п.

Но уже это послѣднiя письма, писанныя собственной рукой. Позже онъ диктовалъ.

 

// 209

 

* *

*

Весна, Буживаль. Каштаны распускаются; дрозды скачутъ въ саду. Умираетъ старикъ Вiардо. Тургенева въ кресле выкатываютъ изъ châlet — въ весеннемъ солнце издали можетъ онъ поклониться праху страннаго своего «друга», при которомъ прожилъ сорокъ лѣтъ, съ кѣмъ мирно бесѣдовалъ, охотился, отъ кого выслушивалъ иногда безсмысленныя замѣчанiя насчетъ писанiй своихъ. Полина хоронила мужа безъ сантиментальностей. На слѣдующiй день давала уже урокъ. Что думалъ Тургеневъ, глядя на го гробъ, удаляющійся внизъ, по спуску къ воротамъ на набережную?

Въ маѣ онъ смогъ еще написать Полонскимъ: «Давно я не писалъ вамъ, любезные друзья мои — да и о чемъ было писать? Болѣзнь не только не ослабѣваетъ, она усиливается — страданiя постоянныя, невыносимыя — несмотря на великолѣпнѣйшую погоду — надежды никакой — жажда смерти все растетъ — и мнѣ остается просить васъ, чтобы и вы со своей стороны пожелали-бы осуществленiя желанiя вашего несчастнаго друга».

Такъ умиралъ Тургеневъ. Всю жизнь стремился онъ къ счастiю, ловилъ любовь и не догналъ. Счастiя не нашелъ, смерть встрѣчалъ въ мукахъ: точно-бы подтверждался страшный взглядъ его на жизнь. Но въ дѣйствительности никакъ не подтверждался, ибо послѣдней его судьбы, послѣдней глубины бытiя его мы не знаемъ. Мы только знаемъ, что это буживальское лѣто было ужасно и для Тургенева, и для Вiардо, ухаживавшей за нимъ. Боли доводили его до криковъ, до мольбы прикончить. Такъ продолжалось до августа. Морфiй дѣйствовалъ на его мозгъ — то казалось ему, что его отравили, то въ Полинѣ мерещилась «лэди Макбетъ».

А въ смертный часъ, когда никого ужъ почти не узнававал, той-же Полине сказалъ, («которая пододвинулась къ нему ближе, онъ встрепенулся»):

— Вотъ царица изъ царицъ!

Потомъ, всѣмъ окружающимъ:

— Прощайте, мои милые, мои бѣлесоватые.

 

// 210

 

Умеръ онъ 22-го августа. Отошедши, весь преобразился. И не только не осталось на лицѣ слѣдовъ страданiй, но кромѣ красоты, по новому въ немъ выступившей, удивляло выраженiе того, чего при жизни не хватало: воли, силы — мягкой, даже ласковой, но силы.

Сохранилась фотографiя съ него въ гробу: дѣйствительно, прекрасенъ. Можетъ быть, и никогда красивъ такъ не былъ.

 

Iюнь 1929 — май 1931.

 

// 22

 

 

Imp. «Union», 13, rue Méchain, Paris