// БОРИС
ЗАЙЦЕВ. В ПУТИ.
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО ВОЗРОЖДЕНІЕ – LA RENAISSANCE 73, Avenue des Champs Elysées. Париж, 1951.
ЗИМА
В свое время Аркадiя
Иваныча дѣйствительно знал весь уѣзд. Не потому, чтобы он был
богат. Имѣньицем владѣл небольшим, состоял при дворянской
опекѣ – в учрежденiи вялом и невидном. Занимал пост какого-то секретаря,
а жил больше у себя в Машистовѣ. Часто разъѣзжял по ярмаркам,
базарам, много охотился – и с великим князем и с покойным Немѣшаевым,
бывал на всѣх дворянских и земских собранiях, играл и на биллiардѣ,
умѣл закусить, выпить, расправляя свои длинные усы и молодцевато держась
в черной суконной поддевкѣ с кавказским поясом – как-же его было не
знать?
В городском
костюмѣ он сильно проигрывал. Ни воротнички, ни манжеты не шли к его сильно
загорѣлому лицу с темными пятнышками, к огромным грубоватым рукам. Прямой
воротничек и бѣлый атласный галстух стѣсняли его.
Он умѣл
разговаривать и с поденщицей, и с учительницей и с барыней. Был и женат, и
неженат, смотря по взгляду. И сам бросал, и его бросали –не изсякал лишь в нем
источник благоволенiя. Женщины это чувствовали и не были к нему суровы.
Весь первый вечер он
не мог успокоиться.
// 144
Говорил мало, но по его глазам, по тому, как он вертѣлся, как молча брал ея руку
и гладил, Анна поняла, что он что-то кипит. Это и трогало ее, и волновало.
«Чего это он… Что такое?»
Сама-же она сразу
почувствовала себя хозяйкой, госпожей этого нехитраго холостяцкаго , однако-же
насиженнаго жилья. Арина сдалась ей безпрекословно. Анна вездѣ сама чистила,
убирала, привела в порядок и столовую, и кабинет, разложила даже на письменном
столѣ в порядкѣ старыя накладныя и ненужные прейскуранты.
Временами, перебирая его бумаги, чувствовала нѣкоторую боязнь (знала его
характер) – не наткнуться бы на какое-нибудь письмо, на угол неизвѣстной
и враждебной жизни. Но ничего не нашла. Зато в столовой обнаружила слѣды
иных грѣхов: бутылку самогона, дар Похлёбкина:
– Вот, сказала она,
подойдя к нему, и постучав пальцем по стеклу: вот гдѣ здоровье твое – на
донышкѣ!
Аркадiй Иваныч
улыбнулся.
– Не судите, да не
судимы будете.
Эти слова, немногiя,
какiя знал он из Евангелiя, Аркадiй Иваныч вспоминал нерѣдко – может быть
потому, что и себя ощущал небезупречным и ему нравилось, что в священной
книгѣ, которую читают в церкви – даже и там есть снисхожденiе к нему.
– Судимы или несудимы,
а этого зелья ты больше и запаху не услышишь.
– Жаль, сказал Аркадiй
Иваныч серьезно.
– Ничего не жаль. У
самого то да се, в постели лежит… Э-э, да что говорить! Поскорѣй-
// 145
бы эта докторша прiѣхала, уж хорошенько
бы узнать, что да как…
Аркадiй Иваныч свернул
козью ножку и закурил.
– Я лежу, но довольно
хорошо чувствую себя сейчас… Ты… и на гитарѣ не позволишь мнѣ
попробовать?
Анна помотрѣла
на него. Глаза ея вздрогнули, повлажнѣли. Она сдержалась, молча встала,
вышла в другую комнату, вернулась с гитарою и положила ее на постель.
В это время за окнами
машистовскаго дома, над Серебряными и Мартыновками, начиналось то бѣлое
«дѣйство», которое называется метелью, когда носятся по полям дикiе
косяки, стучит, ухает, наносит сугробы, задувает ложочки, напоя воздух острым
благоуханiем, колюче хлещет лицо свѣжей пылью.
На окнах стали
налипать звѣздисто-путаные узоры. Бѣлый свѣт яснѣе лег
в немолодыя комнаты машистовскаго дома с топившейся голландской печью, старыми
фотографiями на стѣнах, запахом медвѣжьей шкуры, ружей и
лѣкарств.
Аркадiй Иваныч взял
гитару, слегка тронул струны. Онѣ слабо, грустно отвѣтили. Он стал
подтягивать колышки.
– Вот и развлекусь
немножко. Не вѣчно же хворать, лежать…
Анна преданными,
темными глазами на него взглянула.
– Триста романсов…
Меня у Яра отлично знали. Варя Панина одобряла. Всѣ триста на память
знал. Но не одни цыганскiе…
// 146
Онъ сѣлъ повыше,
подперся большой подушкой, и слабым полу-голосом, полуговорком, но
увѣренно начал.
Кромѣ гитары
метель ему аккомпонировала. Но в ея порывах, в безумном, сухом хлестанiи было
что-то грозное. Временами так громыхали листы желѣза на крышѣ,
ослабѣвшiе от времени, так постукивали ставни, что почти заглушали
романс. На Анну это пѣнiе нагоняло мрак.
– «И умере-еть у ваших
ног. О если-б смѣл, о е-е-если-б мог!»
Он слегка задохнулся,
отложил гитару.
– Под этот романс мы с
покойным Кладкиным сколько деньжищ спустили…
– Ну, что там
вспоминать, гдѣ да сколько, сказала Анна. – Были баре, разумѣется.
Денег не считали… сами они к вам шли. Своим горбом мало что добывали.
– Вѣрно –
Аркадiй Иваныч произнес это в пол-тона. – Легко пришло, легко ушло.
Анна взяла его за
руку.
– Я тебя не осуждаю.
Ты как был барин, так барином и остался. Мы – другiе. И теперь другая жизнь
идет.
Она улыбнулась.
– Я тебя за то и
люблю, что ты барин… настоящiй. А что цыганок разных любил, этого не люблю.
– Цыганки бывали
ничего себѣ… Но я ими не занимался. Кладкин вертѣлся немного. Да с
ними и вообще не так легко. Нѣт, мы шальныя деньги сорили, это что и
говорить, я то не так, у меня много никогда не бывало, а вот этот Кладкин,
напримѣр…
// 147
Аркадiй Иваныч
помолчал, потом закурил.
– Его имѣнiе
отсюда было верст пятнадцать, в сторону Корыстова. Как тебѣ сказать, не
то, чтобы особо знатный, родовитый что-ли, человѣк, скорѣй
напротив, происхожденiя неопредѣленнаго, занимался подрядами, поднажился
– и купил Олёсово, переѣхал туда с семьей, зажил, я тебѣ скажу,
широко. Именины, или там праздник, то водчёнки, вина сколько твоей душе угодно.
И наши-же помѣщики так у него перепивались, что потом их на дорожках
олёсовскаго парка находили., или под кустами с дѣвками-мананками…
– Мерзавцы. И ты такой
был?
Аркадiй Иваныч слегка
выпрямился, опираясь на подушку, по старой привычкѣ выставляя вперед
грудь.
– Я, во-первых,
никогда не напивался, хотя пил и много. Второе – женщины меня любили не за
деньги.
Анна посмотрѣла
на него невесело. За деньги плохо, но
что его люили и не за деньги, тоже мало ей нравилось.
– Так вот этот самый
Кладкин завел тут молочное хозяйсво, кирпичный завод, и еще раскинулся
нивѣсть на что, и надо тебѣ знать, что все он говорил женѣ:
«Надо мнѣ, Сашенька, по дѣлам в Москву». По этим то дѣлам мы
с ним все к Яру и залетали. Так он к дѣлам пристрастился, что и у Яра, и
на бѣгах, и в разных других злачных московских мѣстах стал своим
человѣком… И в три-четыре года, под такiе-то романсы всѣ его
деньжонки и коровы, и завод – и ухнули. Пытался на биржѣ играть
// 148
– окончательно запутался. Все у него пропало.
Имѣнiе продали за долги, а сам он уж не знаю гдѣ сейчас, всю семью
разметало… Как и нас прочих, разумѣется. Что говорить – он вздохнул –
мало мы чѣм от него отличались. Может быть, меньше только пришлось
развернуться… Ну, вот теперь и расплачиваемся.
– Кому ты это
пѣл: «И умереть у ваших ног?»
– Никому. В прежней
моей жизни я никому не пѣл этого так, как сейчас тебѣ…
Он вдруг нервно и
бурно провел пальцами по струнам, вздохнул и опять взволновался.
– Хорошо, – тихо сказал:
что ты пришла ко мнѣ. Ах, хорошо…
* *
*
Сквозь шум метели Анна
различала хлопанье дверей, голоса в прихожей. Заглянув туда, увидѣла
невысокую фигуру в свитѣ, укутанную платками, так забѣленную
снѣгом, что в полутьмѣ рѣзко она выдѣлялась. Арина помогала
ей раздѣться. Снѣг мокрыми хлопьями летѣл с косынок, с
воротника свиты. Прiѣзжая добралась, наконец, до носового платочка и
старательно обтерла им рѣсницы, тоже густо залѣпленныя.
Нѣсколько оправившись, оказалась полной, довольно красивой женщиной с
карими глазами и преувеличенно румяными от метели щеками.
– Меня чуть не
занесло. Ну и метель… А, это вы… – она пртянула Аннѣ руку: ко мнѣ
Лѣночка заѣзжала, но я была в разъѣздах, а
// 149
потом эта метель, – только сейчас могла
выбраться.
Несмотря на долгую
ѣзду в полѣ (под окном кучер поворачивал запотѣлую пару гусем
в пошевнях) от Марьи Михайловны, кромѣ свѣжести молодого тѣла
пахло еще iодоформом – духами медицины. Поправив темные волосы, слегка
покачивая полным станом, она увѣренно прошла к Аркадiю Иванычу – как не
быть ей увѣренной! – жизнь ея, земскаго врача, в том и состояла, что или
она принимала у себя в Конченкѣ, или ѣздила куда-нибудь по вызову:
тѣм-же ровным и покойным шагом входила эта румяная женщина и к помѣщику,
и к мужику, и к мельнику и к совѣтскому владыкѣ.
Увидѣв ее,
Аркадiй Иваныч слегка смутился, запахнул ворот рубашки. Но по всему лицу, как
вѣтерок, пронеслось дуновенiе удовольствiя: прiятно было ее видѣть,
Анна замѣтила это. Привычным своим докторским взглядом замѣтила и Марья
Михайловна, но другое: потускнѣвшiй цвѣт его лица, вялую руку,
припухлость под глазами. Разумѣется, виду не подала, что замѣтила.
Но в добросовѣстном сердцѣ, тоже чужими лекарствами уж
пропитавшемся, все это сложила.
Она сѣла рядом,
заняв почти все кресло. Докторскiй запах медленно и неукоснительно
распространялся от нея. Аркадiй Иванович взял ея руку, наклонился, и осторожно
поднес к губам. Поцѣловав, не выпустил, продолжая слегка гладить.
– Теперь надо нам
заняться здоровьем, по-
// 150
говорить и поизслѣдовать вас, сказала
Марья Михайловна и спокойно отняла руку.
Анна вышла. Аркадiй
Иваныч продолжал смотрѣть на прiѣзжую тѣм-же ласковым взором
– Марья Михайловна отлично все это знала, но в теперешней обстановкѣ даже
не улыбнулась.
– Точно выпил хорошаго
вина. Знаете, глоток Марго…
Марья Михайловна
вздохнула.
– Глотков было
достаточно. Столько глотков, прибавила, вновь всматриваясь в нездоровое
тѣло его руки, что и за нашим братом пришлось посылать…
Анна не входила.
Исповѣдь тѣлесных слабостей протекала без нея. Лишь часть того, что
в нем происходило, мог разсказаь словами этот длинный человѣк. Знал
только слѣдствiя: ночью тяжко дышать. Там-то больно. Пахнут ноги…
Марья-же Михайловна прохладными, безстрастными глазами точно-бы производила
сыск. В этих почти дѣвических глазах была невинность, как бы равнодушiе –
они и открывали ей тайну тѣла немолодого мужчины, в безразличiи, лишь
легком вздохѣ.
Анна стояла в
столовой, прислонившись лбом к стеклу. Метель лѣпила неустанно. Теперь
почти уж ничего нельзя было разглядѣть в ея вихрѣ – иной раз
мелькали мчавшiяся куда-то, простираемыя мучительно вѣтви березы, потом
опять тонули в сухом молокѣ. Овчарка прокатилась по дорожкѣ с
раздутым, патлатым хвостом. Анна упорно разсматривала нараставшiе хлопья на
стеклѣ… «Умирать будет, так без
// 151
женщины не помрет…» Снѣг налипал и
вкось, и прямо. Звѣзды сливались, образуя почти сплошной узор, сквозь
который сочился бѣлесый свѣт. «То говорит, что хочет все по
хорошему, по Божiю, а то и больной…»
Анна рѣзко оторвалась,
подошла к двери, за которой было тихо. Вот он слегка застонал. Кровать
скрипнула. «Покойнѣе, так, хорошо. Тут болѣвых ощущенiй нѣт?»
Анна затихла. Вой
метели, чуть прiоткрытая дверь, сдержанные голоса и все это простое, столь
обычное дѣло, представились необычайно жуткими. Холодноватая струя,
тянувшая от окна, почувствовалась ледяной. «Он тяжело, он очень тяжело болен.
Как у них тихо…»
Она отошла, сѣла
к столу. Подперев голову руками, уставилась на висѣвшее на
стѣнѣ деревянное блюдо с рѣзною головою оленя. Блѣдный
отсвѣт лежал на его узкой мордочкѣ, на рогах. Глаза были
полузакрыты. Мертвенная скорбь в них. «Какая я дрянь, какая дрянь!» Анна
хлопнула рукою по столу.
Когда через
нѣсколько времени Марья Михайловна вышла из кабинета, ее поразил вид Анны.
– Что вы?
Анна пыталась что-то
сказать, но не особенно удачно. Голубые-же глаза Марьи Михайловны были как
всегда покойны.
– Гдѣ-бы
мнѣ вымыть руки?
Анна покорно повела ее
в свою комнату, покорно лила из кувшина воду. Марья Михайловна сбоку на нее взглянула
ровным, фарфоровым взглядом.
// 152
– Вы ему близкiй
человѣкъ?
– Да. Я теперь тут
живу.
Марья Михайловна
неторопливо хрустѣла мокрыми руками, потом вытирала их полотенцем. В ея
коротко стриженых смоляных волосах, в этих бѣлых руках, не знавших
грѣха, во всем полном тѣлѣ было нѣчто подовлявшее. Анна
задохнулась.
– Вам придется с ним
много… повозиться.
– Какая у него болѣзнь?
– Нефрит.
– Это что значит?
Марья Михайловна
объяснила. И прибавила, что ему надо дѣлать ванны. Анна вдруг перебила:
– Он умрет?
– Нѣт,
почему-же… при хорошем уходѣ вполнѣ излѣчимо.
Анна замолчала. Ванны
нѣт, о чем же говорить?
Остаток дня она
безмолвно дѣйствовала по дому, но мысль о ваннѣ не оставляла.
Гдѣ-бы достать?
Аркадiй Иваныч не
велѣл пускать домой Марью Михайловну по такой погодѣ. Он
нѣсколько вообще оживился. Больше обычнаго разговаривал.
– Куда там
ѣхать, я вам скажу, мы с покойным Балашовым раз в такую метель чуть вовсе
не пропали.
Ему прiятно было
вспомнить, разсказать, как возвращаясь с дальней облавы они заблудились у самаго
Машистова и проплутали всю ночь.
// 153
– …Дорогу мы потеряли,
лошадей бросили, изволите-ли видѣть, лошади стали, а мы шубы поснимали и
в однѣх куртках пробивались. Кучера и потеряли – в нѣскольких шагах
пропал! Его потом нашли в ложочкѣ замерзшим. Балашов отморозил руку, я
легче отдѣлался… И вообразите[1],
когда стало свѣтать, мы оказались на плетнѣ у крайней машистовской
риги… Каких нибудь двухсот шагов до дому-то не дотянули. Нѣт, куда это я
вас в темнотищу отпущу. Не модель.
… «Если бы в
Мартыновкѣ была ванна, тогда что-же, конечно, добѣжала-бы. Ну, там
они сердятся не сердятся, уж достала-бы. В деревнях кругом ни у кого нѣт.
Развѣ у Марьи Гавриловны в Серебряном, дѣтская…»
Марью Михайловну Анна
положила на свою постель, сама легла на диванѣ.
– Вы не волнуйтесь,
заранѣе духом не падайте, говорила прiѣзжая, раздѣваясь:
постараемся все сдѣлать, чтобы его поскорѣе поднять.
– Да, конечно, да… –
как будто даже равнодушно отвѣтила Анна. – Постараемся.
Марья Михайловна
раздѣлась с основательностiю, спокойствiем.
Задула свѣчу, привычно легла в привычно-холодную постель. Анна про себя
прочла «Отче наш». Нынче чувствовала она себя особенно одинокой. Метель не
унималась. То слабѣе, то бурнѣй налетали ея шквалы. Не было-ли это
каким-то морским странствiем, на немолодом кораблѣ, поскрипывавшем,
дрожавшем, в мѣру многих лѣт едва сопротивлявшемся? Впрочем, качки
не чувствовалось. Анна
// 154
и Марья Михайловна лежали недвижно, на
спинѣ, как в гробах.
Аркадiй Иваныч сегодня
заснул. Из его комнаты ни стонов, ни вздохов не слышалось. Снилось ему что
нибудь милое, прежнее? Или теперешняя Анна?
– Я вѣдь вас так
поняла, сказала в темнотѣ прiѣзжая: что вы его невѣста?
– Да. Я ушла сюда от
родных.
– Вам надо быть
терпѣливой.
– Я знаю.
Марья Михайловна
вздохнула.
– Вы еще так молоды…
– Это ничего не
значит. Я его люблю, твердо сказала Анна.
– Нам, врачам,
приходится видѣть много тяжелаго. Не говорю уж о теперешнем времени, о
революцiи, но и всегда то мы окружены бѣдами. Иногда очень устаешь…
– У вас есть
дѣти?
– Двое.
– Вы их очень любите?
– Понятно.
Анна помолчала, вдруг
сказала:
– Любовь страшная
вещь.
Марья Михайловна
подняла голову. Анна зажгла спичку, закурила. Она полулежала на своем
диванѣ, подперев голову рукою. Красноватое сiянiе от папироски трепетало
на ея лицѣ. Что то тяжелое, упрямое было в самой позѣ.
– Страшная вещь. Всего
съѣдает. Вот как эту спичечку – тлѣет, золотится… – а там и вся
перетлѣла, ничего не осталось.
Марья Михайловна
усмѣхнулась.
// 155
– Ну уж это вы… Я сама
была замужем, и тоже любила, но такого страшнаго ничего не испытала.
– Вы честная докторша…
А замѣтили, что вы нравитесь Аркадiю? Несмотря на болѣзнь?
– Что вы, о чем
говорить…
– О том, продолжала
Анна. – О том самом. Ему всѣ красивыя нравятся, вот о чем. Ему всѣх
подай.
Начался разговор о
любви. Анна высказала мысли странныя, для Марьи Михайловны совсѣм
непрiемлемыя. Напримѣр, что когда ревнуешь, то вполнѣ можно убить,
и она бы не удивилась, если бы ее убили. «Странная дѣвушка», думала Марья
Михайловна: «искаженное направленiе мыслей… а с виду такая здоровая». Анна-же
утверждала, что она удивилась-бы, даже ей было-бы непрiятно, если-бы любимый
человѣк, при ея измѣнѣ, не убил-бы ее.
Марья Михайловна не
возражала. Всѣм своим честным тѣлом, красивыми глазами и
прохладно-гуманитарною душой она отрицала «такое». Мягко относясь к людям,
подумала, что вѣрно Анна многое перенесла.
– Мнѣ одна
женщина разсказывала, она очень любила. А он ей всегда измѣнял… он при
том еще женатый был. Это тянулось десять лѣт. И знаете, она всѣ
десять лѣт страдала, а потом он умер. Она мнѣ и говорит: «теперь я
покойна. Под землей уж он мнѣ не измѣнит». Вот что значит ревность…
– Это была сумасшедшая
и злая женщина.
– Да, навѣрно…
Всѣ мы сумасшедшiя.
Анна замолчала.
Нѣсколько времени все
// 156
было тихо. Она не курила больше. Легла ничком.
Вдруг привычное ухо Марьи Михайловны уловило рыданiя.
– Анна?
В темнотѣ руки
хлопнули по подушкѣ. Несмотря на то, что под шубою было тепло, а в
комнатѣ холодно, Марья Михайловна добросовѣстно встала, подошла к
дивану. Анна, дѣйствительно, плакала. Утѣшительница сѣла
рядом, стала гладить ей затылок, цѣловать его.
. . . . . . . . . . . . . .
– Не думайте, что я
такая дрянь… Ну, я конечно, дрянь, но все-же не такая. Я вам клянусь, вот
святым Божiим крестом, если-б сейчас моя жизнь потребовалась, для его спасенiя
и счастья, я-б минутки не подумала… Но этого не нужно. А выносить, чтобы он с
другими ласков был и к другим-бы стремился, я вес равно не могу… такая родилась.
…Ах, я вам, почти
незнакомой женщинѣ такiя вещи разсказываю, но мнѣ нынче очень
страшно, очень грустно, так тяжело, некому сказать… Я всю жизнь одна была. Да,
я много видѣла. И всегда мнѣ казалось, что скоро я умру.
Она сѣла и даже
прижалась к Марьѣ Михайловнѣ.
– Какой вѣтер,
какая метель! Хоронят нас. Я вспоминаю – я еще дѣвочкой, в такую-же ночь…
тогда вотчим маму избил… я его хотѣла сначала зарѣзать… а потом
рѣшила – лучше сама помру… и вот так ночью в метель форточку отворила,
высунулась почти голая, все думала простужусь, помру… и выжила… а потом
// 157
и мамочка умерла, я одна осталась, в чужих
людях… Будто бы у дяди с тетей и сейчас живу, работаю. Нѣт, я это все
бросила. Я Аркадiя полюбила, я его навсегда полюбила, вы не слушайте, что я
иной раз подлости горожу, он слабый человѣк, но такой хорошiй, такой
ласковый, как никогда еще никто со мной не был. А я стерва… Что он мнѣ
плохого сдѣлал? Я по сумасшедшему своему характеру сама все на него
выдумываю. А вот теперь он болен.
Анна остановилась.
Марья Михайловна чувствовала себя во второй бурѣ. Первая бушевала за
стѣнами, сѣкла снѣгом, продувала ледяными струями старый дом,
от нея зябли ноги. Вторая огнем крутила тут-же рядом. От нея слезы медленно
стекали по гуманитарному лицу.
Вдруг Анна схватила ея
руки, стала цѣловать.
– Спасите его,
помогите… спасите. Я знаю, он ужасно болен, но спасите…
– Успокойтесь, ничего,
все обойдется.
* *
*
Немѣшаевы
размѣстились в Красном домикѣ, своем бывшем флигелѣ, с тою
простотой и непринужденностью, точно и всегда там жили. Леночка
завѣдывала библiотекой (болѣе финтила в большом домѣ с
прiѣзжими). Муся откровенно ничего не дѣлала. Костя работал.
– Я бы, конечно, с
удовольствiем дала вам для Аркадiя ванну, говорила Марья Гавриловна,
помѣшивая на печуркѣ пшенку (лѣниво, но так-же спокойно,
точно всю жизнь этим только и
// 158
занималась): но дѣло в том, что наша
ванна, в которой мы еще дѣтей купали, уже не наша. Вы понимаете?
Она поправила
накинутую на плечи шубенку, пустила струю табачнаго дыма и привѣтливо
взглянула на Анну карими глазами.
– Вам придется
обратиться к Похлёбкину. Чухаева из предсѣдателей уже выставили… слишком,
оказывается, сам буржуй. А этот еще держится… Пьянствует с новым
предсѣдателем, да в Народном домѣ на сценѣ играет. Попробуйте
к нему обратиться… Да он, кажется, к вам и не совсѣм равнодушен был… –
Она слегка усмѣхнулась: тѣм лучше. Так, так… Аркадiй бѣдный
все страдает… ах-а-ха… Мнѣ и Марья Михайловна говорила. Навѣщу,
навѣщу, жаль мнѣ его.
Выйдя во двор, Анна
поднялась по ступеням стекляннаго подъѣзда. Туда входили и выходили
мужики в свитах, в бараньих тулупах, тяжелых шапках. Пузатыя лошадёнки, с
монгольскими вихрами, патлами, жевали у комяги корм в подвѣшенных к
мордам мѣшочках. Анна бывала в этом домѣ еще когда Немѣшаевы
в нем жили, когда был здоров Аркадiй… И встрѣтились то они здѣсь.
Да, но сейчас все другое. Некогда об этом даже думать, пришло – ушло, нужно ей
только одно, свое.
Мокрые слѣды
вели в залу. Там стоял синеватый туман, ѣдкiй запах махорки, полушубков,
отсырѣвших валенок. В комнатах справа за столами строчили
бѣлобрысые писаря. Мужики, бабы покорно ждали.
Анна нашла Похлёбкина
в дальней комнатѣ
// 159
на антресоли, он был «у себя», в своем
«рабочем кабинетѣ» (там-же, впрочем, и спал). В данную минуту подзубривал
роль. Вечером ему предстояло выступать в Народном домѣ.
Увидѣв Анну,
искренно обрадовался.
– Рѣдкiй гость,
милости прошу садиться, давненько не приходилось видѣть…
Он был отчасти
воодушевлен самогоном, недопитая бутылка выглядывала из-под этажерки.
– Ах какое дѣло,
Аркадiй Иваныч больны… Жалко, жалко… Ну, Бог даст, весной с ним опять на тягу
закатимся… Так вы говорите ванну? Оно конечно…
Похлёбкин задумался.
– Ванночка тут
внѣ разсужденiя имѣется – еще немѣшаевская. Дѣло-же
однако в том, что у нас новый предсѣдатель… он само-то ничего, живет
рядом со мной в комнатѣ, да женат, дитя имѣется, развел, знаете-ли
всю эту брачную анатомiю, ему для дитёнка не понадобилось-бы, а то
разумѣется для такого случая… с возвращенiем по минованiи надобности… –
это уже безо всяких… и никаких рябчиков.
Похлёбкин вскочил,
блеснул лоснившимися, в угрях, щеками, на ловких ногах въ обмотках выскочил
посовѣтоваться с разводителем брачной анатомiи.
«Артист», подумала
Анна хмуро. Но сейчас ничто не занимало ее: ни Похлёбкин, ни тихiй, бѣлый
снѣг, лежавшiй за окном в паркѣ пухлой и такой нетлѣнной
пеленою. Ей нужна была ванна.
Артист не сразу
добился просимаго. Брачная анатомiя сперва заупрямилась. Пришлось при-
// 160
вести ее к себѣ. Анна была так покойна,
так мрачна и так безконечно увѣрена, что возьмет, – что молоденькiй
предсѣдатель, только что назначенный из города, не устоял.
– Ну, ладно, Андрюшку
в корытѣ помоем.
И через четверть часа
тот-же Похлёбкин погрузил небольшую ванну в салазки, попробовал, горестно хлопнул
себя по боку.
– Ничего, сказала[2]
Анна: довезу, я сильная.
– Э-эх, была-б
лошаденка, я бы вам с нашим удовольствiем…
В качествѣ
артиста и любезнаго человѣка он помог, однако, и самолично: довез салазки
до парка. Анна поблагодарила, дальше пошла одна. Она просто впряглась, бичевка
охватывала ея живот. Наклонив верхнюю часть тѣла, наваливаясь, она
медленно везла свой груз. Ванна подрагивала, на ухабах накатывалась, издавала
иногда глухой звон. Парк Серебрянаго был сейчас очень серебрян, весь в
инеѣ, в тихом обвороженiи, густо и сонно заметены его аллеи. Гдѣ-то
сквозь облака слегка сочится солнце. Не солнце, а блѣдный на него намек,
добрый знак – не вполнѣ мiр осиротѣл. Но и от знака уж искрятся по
полям и в тишинѣ аллей парка удивительные алмазы, нѣжно и мелко
переливают. Они дают снѣгу тонкую, нежизненную жизнь, и загадочно
стрекочут в этой жизни перепархивающiя сороки.
Анна не очень-то все
это замѣчала, все-таки тишина, блеск полей странным образом
дѣйствовали на нее – погружали в особенное бытiе.
Тяжко шагала она по
скрипучему, иногда зеркальному накату дороги с кофейными пят-
// 161
нами. Рѣжущiй вѣтерок,
ослѣпительность снѣга, далекiй лай собаки… Ни Аркадiя, ни себя, ни
груза: так она с ним и родилась, привычно шагает.
Спустившись в ложок к
мостику, она должна была подняться на крутой бок оврага. Здѣсь намело
сугроб. Видно было, что и лошади протыкались по брюхо. Аннины салазки никак
вперед не подавались, и сама она вязла. Сколько ни билась, двинуться вперед не
могла. Тогда рѣшила ждать – кто нибудь проѣдет, подвезет.
Ждать пришлось
недолго. Анна была нѣсколько даже удивлена, когда на бугрѣ, выше
себя, прямо на блѣдном небѣ, точно он с него спускался, увидала
знакомаго гривастаго коня, розвальни и доху Матвѣя Мартыныча.
Еще больше удивился
сам Матвѣй Мартыныч. Он рѣзко остановил лошадь.
– Анночка, что ты
здѣсь дѣлаешь? И-с ванной?
Он быстро подбѣжал, проваливаясь на ходу
в снѣг сугроба.
Его квадратное лицо
раскраснѣлось от мороза, на усах ледяшки, глаза живы и возбуждены.
… – Сама на себѣ
тащишь эту ванну?
Анна объяснила. Он
взял ея руки, стал грѣть в своих рукавицах. Голос его вдруг дрогнул.
– Анночка, ты от нас
ушла… знаю, я ничего тебѣ не говорю, Анночка. Я все и-хотѣл к
тебѣ заѣхать, да Марта говорит: ну, ушла, значит, мы ей ненужны…
– Я ушла не потому. Я
тетѣ говорила.
// 162
– Ну, знаю, знаю.
Анна устало сѣла
на край ванны.
– Я ничего против вас
сдѣлать не хотѣла…
– Ах, что тут сказать…
ты молодая дѣвушка, он и-всегда дѣвушкам нравился.
Матвѣй Мартыныч
говорил быстро, смѣсь волненiя, грусти и почти даже восторга сквозила на
его простом лицѣ – он дѣйствительно рад был встрѣтить Анну,
это она чувствовала.
– Ладно, ладно,
говорил впопыхах: эту ванную мы
сейчас на мои санки, я коня повертаю, что тут подѣлаешь, я тебя у
Машистово вполнѣ доставлю.
И дѣйствительно,
через нѣсколько минут погрузили они ванну, конь рванул, и не без труда,
храпя, фыркая, чуть не порвав шлеи, вынес на изволок.
Матвѣй Мартыныч
посадил Анну на облучек, сам шел рядом и все держал ея руку. Он был очень взволнован.
Говорил торопливо, маленькiе его глазки сверкали, иногда видѣла в них
Анна, глядѣвшая пристально и внимательно, даже нѣчто похожее на
слезу.
– Я без тебя
совсѣм соскучилси… даже и не думал, что так привязалси… Я все хожу, все
по свиньям хожу, и все думаю: гдѣ-то моя Анночка? Ну, конечно, я понимаю…
А я хожу по свньям, то я и думаю: почему она не меня любит?
Анна
усмѣхнулась.
– Что вы говорите… Что
бы это было, дядя! Уж и теперь Марта…
// 163
– Ну, конечно
дѣло, Марточка моя супруга, я вѣдь и не говорю, я честый латыш,
всегда был честный, а все-жь таки в головѣ мысли…
– Мысли надо гнать,
сказала Анна. – Мало-ли у кого какiя мысли.
// 164