РГБ фонд 408, 13

На станціи.[1]

Было половина четвертаго утра, когда телеграфистка второразрядной станціи Ѳекла Григорьевна бросила аппаратъ и отправилась къ буфетчику за чаемъ. Выходя изъ аппаратной въ красную дверь съ дощечкой «постороннимъ входъ воспрещается», она мелькомъ глянула въ маленькое зеркальце у выхода, и увидѣвши тамъ свое желто-грязное лицо съ гладко зализанными назадъ маслянистыми волосами и съ наполовину провалившимся носомъ — сжала руку въ[2] плоскій бабій кулачекъ и на ходу поднесла его къ блѣдному стеклу зеркала.

Въ комнатѣ бля третьяго класса на полу валались окурки, пахло махоркой и потомъ и на скамейкахъ какъ полынья были разбросаны храпѣвшіе и подсвистывавшіе мужики; проходя мимо нихъ, Ѳекла Григорьевна заглядывала каждому въ лицо и ее раздражали эти красные, заросшіе волосами, но неклеймёные люди, которымъ незачѣмъ[3] показывать зеркалу кулаки.

Буфетчикъ, толстый, заспанный человѣкъ въ пиджакѣ и нечистой рубашкѣ «фантэзи» съ шнурочками, угрюмо выставлялъ на стойку сыръ подъ колпакомъ, вялую селедку и улаживалъ вереницу рюмокъ на длинномъ узкомъ[4] эшафотѣ: ждали поѣзда; горѣла одна только лампа, воняла керосиномъ и освѣщала мрачный накрытый столъ съ красногорлыми бутылками,[5] стеклянными побрякушками на подсвгчникахъ и искусствен-

// л. 1

‒ 2 ‒

ными пальмами въ кадкахъ.

Скучно было и буфетчику, и стѣнамъ и старому лакею Iонычу, который все ходилъ и оправлялъ приборы, даже самимъ приборомъ; столъ-же былъ похожъ больше на глазетовый гробъ; и Ѳекла Григорьевна, проходя, даже захотѣлось запѣть: «пара гнѣдыхъ, запряженныхъ зарею».

— Не въ тотъ стаканъ… Ты! крикнулъ буфетчикъ Iонычу и подошелъ самъ къ Ѳеклѣ Григорьевнѣ.

— У нихъ свой[6] стаканъ есть, не знаешь?

И онъ налилъ ей[7] и подалъ. Когда она вернулась съ чаемъ къ себѣ въ комнатку, аппаратъ уже стучалъ что-то и по безконечной лент въ комнатку, аппаратъ уже стучалъ что-то и по безконечной лентѣ выползали таинственные значки Богъ знаетъ откуда, а черезъ большое, въ родѣ венеціанскаго, окно — ложился отблескъ розоватыхъ тумановъ, встававшихъ далеко зарѣкой.

Ихъ всего, что было вокругъ, Ѳекла Григорьевна больше всего любила этотъ аппаратъ; въ его скромномъ стукѣ было что-то такое загадочное и значительное, что Ѳекла Гргорьевна даже боялась его; ей казалось по временамъ, что это даетъ свои знаки кто-то живущій выше этого міра станцій, желѣзныхъ дорогъ, контролеровъ и оберъ-кондукторовъ; и глядя, какъ неторопясь и спокойно выползали черточки и точки, она иногда даже волновалась и загадывала, что выстучитъ людямъ ея любимецъ-горе, радость или еще что; а когда въ такія минуты приходилось считывать съ ленты, что поѣздъ № 27 вышелъ со станціи Лопоухова — становилось смѣшно и досадно.

Но такія-жь неважныя черточки и точечки бывали

// л. 2

‒ 3 ‒

и тогда, когда сложивши ихъ она получала:

«Папа при смерти» — и опять онъ выросталъ въ ея глазахъ.

Потомъ, аппаратъ былъ единственннымъ существомъ, которое глубоко, не по земному было равнодушно къ Ѳеклѣ Григорьевнѣ; люди, когда говорили съ ней, то держались двухъ крайностей: или брали слащавый, противный тонъ, какимъ говорятъ съ вольными и идіотами, или не скрывали отвращенія; когда она разговаривала съ людьми, то ей казалось, что самое ея дыханіе — невкусный гнилой воздухъ — отравлялъ и пропитывалъ все живое вокругъ, ложился мертвеннымъ налетомъ на оживленныя лица и тусклилъ ихъ. А аппаратъ не занлъ живыхъ и неживыхъ, красивыхъ и некрасивыхъ, умныхъ и глупыхъ, какъ не зналъ ихъ и тотъ, который двигалъ всѣмъ этимъ и назначалъ однимъ одно, другимъ другое.

И ей казалось, что люди нелюбятъ этотъ таинственный аппаратъ, а это было для нея еще однимъ поводомъ любить его.

Когда на станціи бывало много народу, шныряли артельщики, ходилъ красноносый начальникъ станціи въ красной фуражкѣ, толстый оберъ съ пряжкой на животѣ плылъ съ подорожной — она вся какъ-то сжималась и приникала къ своему другу; ей казалось, что здѣсь, рядомъ съ нимъ и съ тѣмъ, отъ котораго и онъ зависитъ, она въ безопасности, она часть чего-то — нѣкоторая положительная величина; а то, что кругомъ — здоровые и хлопотливые муравьи съ разными фуражками, кантами, погонами, пиджаками, юбками —

// л. 3

‒ 4 ‒

всѣ одинаково враждебны и страшно попасть къ нимъ.

Ѳекла Григорьевна отхлебнула изъ своего «особеннаго» стакана съ матовымы разводами два раза и подносила его ко рту въ третій, когда дверь на блокѣ взвизгнула и въ аппаратную вошелъ Брыкинъ.

Брыкинъ ѣздилъ контролеромъ на пассажирскихъ поѣздахъ, былъ молодъ, крѣпокъ и слылъ покорителемъ сердецъ; носилъ желѣзнодорожную форму съ фіолетовыми кантиками и любилъ прогуливаться по платформѣ, засунувъ руки въ карманы брюкъ и особенно оппетитно ступая мягкими подошвами по полу; больше всего ему нравилось тутъ, что у него низенькіе и блестящіе офицерскіе[8] сапоги и коротенькая влитая тужурка, которая сзади чуть-чуть выползаетъ складками и обрисовываетъ формы; и онъ старался повнушительнѣе покачивать при ходьбѣ этими формами, потому что выходило похоже на путейскаго студента или даже на кавалериста.

— Наше вамъ, сказалъ онъ Ѳеклѣ Григорьевнѣ и лѣниво протянулъ руку; та не отрываясь отъ аппарата пожала ее. — Стучите?

Отвѣта[9] онъ не получилъ и[10] такъ зевнулъ, что даже слезы выступили на глаза, а середина носа поблѣднѣла.

— Чортъ бы ее дралъ, эту новую дорогу… Анаѳема.. Поѣзда опаздываютъ, безбилетныхъ все равно сколько угодно, а ты иди, щелкай… Ерунда все это! Да, впро-

// л. 4

чемъ[11] всѣ сволочи. Вотъ вашъ аппаратъ, напримѣръ, Ѳекла Григорьевна и вы сами… ну/на какого дьявола?

Онъ сѣлъ верхомъ на стулъ,[12] навалился грудью на край стола и подперъ голову съ обѣихъ сторонъ руками; глаза у него глядѣли мутно и зло и самъ онъ былъ теперь больше похожъ на какую-то тяжелую скучную тушу, чѣмъ на льва и человѣка въ облитой тужуркѣ.

— Ну когда седьмой номеръ придетъ, знаете? Опаздываетъ?

— Не прибылъ еще на подколесную,[13] прогнусавила Ѳекла Григорьевна и опять уткнулась въ аппаратѣ. — Не знаю.

— Не прибылъ! Не знаю! Эхъ вы! Что вы знаете то? Какъ романчики развѣ водить?

— Никакіе не романчики, не романчики… оставьте пожалуйста, сердито забурчала она и ея лицо изъ сѣро-желтаго сдѣлалось сѣро-багровымъ, а безцвѣтные глаза стали еще бѣлѣй на этомъ фонѣ.

Брыкинъ[14] отвалился на стулъ, заложилъ ногу за ногу и какъ будто даже подмигнулъ.

— Какъ же не романчики? А то что-жь? Все отъ романчиковъ!

Ѳекла Григорьевна поблѣднѣла, медленно отодвинулась отъ аппарата и молча уперлась глазами въ Брыкина. Брыкинъ насмѣшливъо сопѣлъ.

— Это вы про то, что я уродъ, сказала она наконецъ съ тихой, блуждающей, почти безсмысленной улыбкой. Потомъ вынула изъ ящичка стола маленькое ручное зеркальце и поднесла

// л. 5

‒ 6 ‒

къ самому лицу.

— Хм… хм… по моему даже лучше такъ, гнусавила она все тѣмъ-же страннымъ, какъ будто[15] шатающимся тономъ. — Такъ лучше. Я не согласна, я такъ красивѣе.

И медленно подымая голову отъ зеркальца, она уставилась на Брыкина своими выпучившимися безцвѣтными глазами и опять безсмысленно усмѣхнулась.

Брыкинъ прыснулъ.

— Ну Ѳекла Григорьевна! Ну удружили! Эхъ, милѣйшая, даже сонъ прошелъ, ей Богу! Красавица моя! Вонъ вѣдь и Подобѣдовъ говоритъ какая вы красавица — просто восторгъ молъ.

— Какъ По-Подобѣдовъ, почему Подобѣдовъ, встрепенулась вдругъ Ѳекла Григорьевна и глаза у ней испуганно заметались.

— Да такъ, смѣялся все Брыкинъ. — Очень просто. Такъ расхваливалъ мнѣ васъ вчера, влюбленъ прямо какъ котъ… Такъ расхваливалъ..

Ѳекла Григорьевна какъ угорѣлая сорвалась съ мѣста, замѣталась, забормотала, забрызгала слюной[16] и чуть не наскочила на Брыкина.

— Ч не виновата, не виновата, гнусила она задыхаясь и глотая слова: зачѣмъ Подобѣдовъ, зачѣмъ вы его сюда… онъ не говорилъ такъ, врете… это подло, не виновата… чего вы, чего, чего? Я не развратная, я не романчики… я, т. е. да, я уродомъ родилась, это подло, такъ (какъ вы)[17] только ме-мерзавцы дѣлаютъ.

Съ налету она схватила фуражку Брыкина, поднесла ее къ самому носу, потомъ швыр-

// л. 6

‒ 7 ‒

нула въ сторону и выскочила сама вонъ изъ комнаты.

III

На платформѣ Ѳекла Григорьевна остановилась и какъ собака на стойкѣ вытянула голову впередъ и вбокъ, какъ будто къ чему-то прислушиваясь, хотя ничего ей не нужно было слушать.

Въ углу на сѣрой отъ росы платформѣ темнѣли кучкой мужики на кулькахъ, ждали поѣзда, зѣвали и вполголоса разговаривали; поближе, облокотившись на большой поѣздной фоанрь съ краснымъ огонькомъ, дремалъ кондукторъ; на запасныхъ путяхъ безнадежно маневрировалъ паровозъ и по линіи ползали съ людьми зеленые и красные огоньки.

Станція была не прямо на пути; къ нему велъ пологій скатъ, по которому былъ разбитъ цвѣтникъ съ огромными царскими вензелями посрединѣ, а дальше, за линіей опять откосъ — громадный и элинный спускался ужь въ луга. Ѳекла Григорьевна сбѣжала по ступенькамъ къ рельсамъ и долго и внимательно разсматривала эти прямыя холодныя полоски съ блѣднымъ стальнымъ[18] отблескомъ. Онѣ какъ будто раздѣляли міръ на двѣ неравныя части: здѣсь, по эту сторону, была только Ѳекла Григорьевна, станція, телеграфъ и кондуктора; тамъ — гдѣ днемъ лежали красивые зеленые луга, рѣчка и лѣсистый подъемъ за рѣкой — теперь стелился блѣднорозовый туманъ, безшумно переползалъ съ одного мѣста на другое, выдвигалъ изъ себя то кусокъ лѣса, то колокольню, разлегался какой-то фантастической лентой внизу, и

// л. 7

‒ 8 ‒

то казалось, что это появились новыя блѣдныя озера на лугахъ, то — что бѣлая рѣка течетъ теперь прямо на Ѳеклу Григорьевну. Какъ будто тамъ замышляли что-то грандіозное, непохожее на станцію и телеграфистокъ, но незнали еще навѣрняка, какъ это выйдетъ и пробовали разно.

Ровно въ три[19] на станціи какъ-то сразу захлопали дверьми, занылъ гдѣ-то рожокъ и приползъ поѣздъ. Ѳекла Григорьевна отодвинулась. Одинъ за другимъ[20] какъ тѣни[21] проходили передъ ней сонные полупустые вагоны, и въ капелькахъ сѣрой росы на нихъ лежало еще дыханіе смутной, мягкой ночи, молчаливыхъ полей и[22] тишины, изъ которой[23] они пришли.

Когда[24] подползъ синій задумчивый и длинный вагонъ перваго класса, она рѣшительно вспрыгнула на подножку и вошла внутрь; въ длинномъ корридорѣ съ зеркальными окнами было тихо, пусто, и стоялъ тотъ особенный, тонкій и глубоко-грустный запахъ, безлюдья, который бываетъ во всѣхъ нежилыхъ помѣщеніяхъ. Сразмаху Ѳекла Григорьевна отодвинула дверь въ купэ и такъ-же[25] быстро и сильно задвинула ее за собой, — будто въ самомъ дѣлѣ собиралась ѣхать.

Окно въ купэ[26] было задернуто шелковой синей занавѣсочкой;[27] стоялъ синеватый полумракъ.

Ѳекла Гргорьевна постояла; потомъ повалилась на[28] диванъ и лежала долго и тихо, какъ въ гробу;[29] не было ни станціи, ни Брыкина и никого кромѣ синеватой тишины и тонкаго мертвеннаго запаха.

И она съ наслажденіемъ ощущала только

// л. 8

одно: сейчасъ они тронутся тихо и плавно, вагонъ будетъ мягко постукивать и подъ поломъ будетъ что то бѣжать — и такъ они поплывутъ дальше и дальше, черезъ желѣзный мостъ и рѣчку, Богъ знаетъ куда.

— Вашъ билетикъ!

Ѳекла Григорьевна встала и молча прошла къ выходу. Кондукторъ ничего не понялъ, сказалъ «проходите, проходите, трогаемся», и когда она соскочила, выругался непечатнымъ ругательствомъ. Черезъ минуту поѣздъ тронулся; а Ѳекла Григорьевна опять ужь сидѣла у аппарата; въ головѣ у ней мутилось, щеки опять горѣли и одной изъ нихъ она[30] прижалась къ холодной мѣди машинки; ей видно было, какъ при каждомъ ея дыханьѣ желтый металлъ тускнѣлъ, опять дѣлался яснымъ, когда она вбирала въ себя воздухъ, и опять тускнѣлъ.

И ей казалось теперь, что онъ живетъ такъ-же, какъ и она, и[31] что онъ чувствуетъ ея жизнь, какъ чувствуетъ свѣтъ фотографическая пластинка. Какъ-то незамѣтно ея правая рука попала на маленькую черненькую клавишу съ ямочкой и клавиша затрепетала любовно и радостно, какъ будто ждала этой ласки.

А горло Ѳеклы Григорьевны тискали спазмы, размягчали и растапливали что-то внутри — и это новое, неизвѣстное раньше, но жгучее и сладкое, душило ее, распирало во всѣ стороны и, какъ струя подъ огромнымъ давленіемъ, било черезъ клавишу въ аппаратѣ. И аппаратъ захлебывался; его затапливали

// л. 9

эти безсвязные, переплетающіеся слова, а Ѳекла Григорьевна видѣла какъ[32] слова, казавшіеся ей грозными и великими, летѣли толпой по проволокамъ вдогонку за поѣздомъ, кружились, сталкивались,[33] обгоняли его и гдѣ-то далеко-далеко останавливались передъ людьми раскаленными прожигающими письменами.

И не видя, не слыша и не понимая ничего, она стучала и стучала. Капли пота выступили у ней на носу.

Черезъ день, на Троицу, когда Ѳекла Григорьевна была дежурной, около одиннадцати утра неожиданно къ ней въ аппаратную пришелъ Брыкинъ. Былъ ясный нежаркій[34] легкій день, въ комнатѣ было свѣтло и весело, въ углахъ стояли березки, а на аппаратѣ Ѳекла Григорьевна надѣла два вѣночка изъ незабудокъ.

Брыкинъ пришелъ[35] отъ обѣдни, гдѣ былъ съ барышнями, чуть чуть надушенный. Онъ изящно облокотился на рѣшетку, отдѣлявшую его отъ Ѳеклы Григорьевны, поглядѣлъ, какъ хорошо вырисовываются сгибы пальцевъ на ногѣ изъ подъ мягкой кожи сапога и, стараясь быть элегантнымъ, попросилъ не сердиться[36] за то, что онъ сболтнулъ третьяго дня.

Ѳекла Григорьевна бокомъ, изподлобья поглядѣла на него и опять уткнулась въ аппаратѣ.

— Не сержусь, нисколько я[37] не сержусь, забормотала она, по обыкновенію невнятно. — Что общаго? Вы тамъ, вонъ, тамъ вотъ… а я тутъ. Вы тамъ всѣ ходите, и ходите, говорите.. а у меня тутъ

// л. 10

‒ 11 ‒

свое. Мнѣ ничего не надо отъ васъ. Уходите вы лучше, прибавила она и усмѣхнулась какъ будто даже насмѣшливо, хотя опять вся сдѣлалась красной. Брыкинъ помялся и ушелъ.

А Ѳекла Григорьевна, согнувшись и разглядывая своего любимца, еще довольно долго бормотала сама съ собой:

— Милый, говорила она, ласково усмѣхнулась аппарату: милый, добрый. Совсѣмъ не страшный, я прежде думала — страшный, а онъ добрый.. Пускай они тамъ себѣ ходятъ… Мы съ тобой. Въ растворенное огромное окно видны были ярко-зеленые луга, рѣка — темносиняя отъ молодого, могучаго и ласкающаго вѣтра и ослѣпительно бѣлый монастырь на лѣсистомъ подъемѣ за рѣкой; рѣзво бѣжали по синему небу бѣлыя облачка, мощно шумѣли березы въ садикѣ у станціи, радостно звонили въ монастырѣ.

Бабы и дѣвки въ красномъ, съ бѣлыми смѣшными[38] шариками вмѣсто серегъ, перебирались черезъ линію отъ обѣдни, смѣялись и сплевывали подсолнухи; вѣтеръ весело надувалъ ихъ поневы, хлопалъ ими и подхватывалъ съ собой[39] запахъ кумача.

Б. Зайцевъ.

Москва, Рогожская застава, заводъ Гужона.

[1] Вместо: На станціи — было: <Нрзб.> другъ. [<Нрзб.>]

[4] длинномъ узкомъ вписано.

[7] Далее было: въ ея особенный

[9] Вместо: отвѣта — было: а. Онъ не б. И отвѣта

[12] Далее было: облокотился

[16] Вместо: забормотала, забрызгала слюной — было: забрызгала слюной [и очень] забормотала

[20] Далее было: проходили /поѣзда/

[23] Вместо: изъ которой — было: откуда

[25] Далее было: рѣшительно

[30] Далее было начато: оперл

[32] Вместо: какъ — было: что эти

[35] Далее было начато: къ ней

[38] Далее было начато: <нрзб.>

[39] Вместо: подхватывалъ съ собой — было: разносилъ