Фонд № 754
Г. В. Адамович Адамович,
Картон № 2 Георгий
Викторович
Ед. хран. № 25
Б.
К. Зайцев — некролог
[1971]
Машинопись
с авторской правкой. 2
лл
Общее кол-во
листов
2
// картон
Борис Константинович
Зайцев скончался в возрасте, который можно без натяжки назвать преклонным: ему
было больше девяноста лет. Однако смерть его была неожиданной для всех лично
знавших его и вероятно даже для тех, кто встречал его только на русских
литературных вечерах в Париже. В самом деле он казался
еще бодрым, здоровым, он неизменно, и повидимому с
большой охотой, председательствовал на литературных собраниях, произносил
содержательное вступительное слово, — например[1]
еще совсем недавно на собрании, посвященном памяти Достоевского, — и
ничто, как будто не предвещало его близкого конца. Ничто, кроме именно
возраста. Когда человеку пошел девятый десяток, каждый его день должен бы
считаться льготным, чем то вроде подарка судьбы, и не
следует об этом забывать.
Борис Константинович был вероятно старейшим русским писателем, по крайней мере
среди[2]
тех, кто еще больше полвека тому назад составил себе имя и приобрел
известность. В последние свои годы, после того, как в эмиграции скончались
Бунин, Ремизов, Шмелев и другие, после того, как в Москве умер его сверстник
Корней Иванович Чуковский, он был окружен особым ореолом и внушал нам уважение,
которое основано было не только на его таланте и заслугах. Нет, Борис
Константинович был едва ли не последней нашей живой связью с великим русским
литературным прошлым, был последним наследником и непосредственным преемником
этого несравненного прошлого. Его первый рассказ, — если не ошибаюсь «Отец
Кронид», — появился в печати в 1901 году и с тех
далеких, почти баснословных пор имя его мелькало в печати постоянно. Мелькало и
хочется добавить, украшало печать. А последняя его статья, озаглавленная «Дни»
и написанная к стопятидесятилетию со дня рождения
Достоевского, появилась в Парижской газете «Русская мысль» с месяц, или
немногим больше, тому назад, и не заметно было в ней ни[3]
старческого колебания в суждениях, ни упадка в стиле, во владении языком. Был
тот же стиль, сохранивший свой прежний внутренний строй, была та же лирическая,
меланхолически-певучая проза, та же, что[4]
и в рассказах или статьях написанных в юности. Зайцев остался Зайцевым, и не к
чему было искать подписи под статьей, чтобы узнать, кто ее автор: нельзя было
не уловить, не почувствовать, не понять этого сразу, с первых же строк,[5]
// л. 1
<не>которая сухость тона
правда непривычная, некоторая убыль лиризма была сочтена иными критиками
признаком перелома в творчестве писателя.
Лично я, должен
признаться, в подлинно близких отношениях с Борисом Константиновичем никогда не
был и навещал его редко. Было знакомство, не было дружбы, — в
противоположность моим отношениям с Иваном Алексеевичем Буниным или с Зинаидой
Николаевной Гиппиус, людьми при его поколения.
// л.
2