Фонд № 754

Г. В. Адамович Адамович,

Картон № 2 Георгий Викторович

Ед. хран. № 24

Речь на юбилейном вечере Б. К. Зайцева.

1966.

Черновой автограф. 6 лл.

<Картон>

1)

Сегодня у нас не обычный лит.[1] вечер, а <нрзб.> редкий, большой[2] литер.[3] праздник. И до меня, и после меня говорили и будут говорить о творчестве Б. К. З.[4] в порядке индивидуальном, — конечно это правильно, конечно творчество Б. К.[5] полностью заслуживает того, чтобы к завершению его пути было обращено на него пристальное и благодарное внимание и были подведены его итоги.

Но не менее правильно и другое. Не менее необходимо сказать, что З.[6] дорог нам не столько, как художник, написавший такое <нрзб.> повести и романы, а как последняя наша живая связь с болью великой русской литературой. А если я говорю «великая русск.[7] литература», но мог бы сказать и иначе: связь с лучшим, что Россия вообще дала. Потому, что если было какое-то русское чудо, почти внезапно,[8] возникшее и вот-вот готовое навсегда оборваться, но это именно наша литература, «в ???? как сказал Поль Валерии. Мы восхищаемся — и Европа восхищается вместе с нами некоторыми созданиями русской музыки, порой быть даже отдельными, редкими произведениями русского изобразит.[9] искусства, — но я думаю, все должны б.[10] признать, вдумываться, вслушиваться, вглядываться, что ни русская музыка, ни русск. изобр.[11] искусство не достигают духовного уровня русской литературы. Сейчас мы бережем ее наследие, стараемся по мере сил остаться ей верной, и потому присутствие среди нас писателя, который был плотью от плоти ее в те дни, когда еще сравнительно высоко стояло солнце ее, служит каким-то оплотом, защитой от срыва и м. б.[12] даже предостережением. Это чувство было у Чехова но относительно к Толстому — Ч.[13] говорил после[14] Т.[15] и все пойдет к

// л. 1

2)

чорту», — похожее это чувство было у нас но относительно к Бунину, и теперь возникло в отношении Зайцева. Надо что-то вернейшее и что было достоянием России, — удержать, надо что-то единственное и незаменимое передать будущим поколениям. Ведь Зайцев начал писать, когда еще полон сил был Чехов, когда только что вышло великое «Воскресение» Толстого, непонятое и недооцененное современниками, он полной грудью дышал тем воздухом, которым все труднее дышали мы, — п.[16] что воздух этот уже крайне разряжен, — [17] Если[18] спросить его «что он знает, чего уже не знаем мы», Б. К.[19] вероятно в недоумении развел бы руками. Но безотчетно он хранит, он знает то, что мы не знаем, и нас сегодняшний вечер оттого и представляет собой праздник, что вместе с прекрасным писателем и чествуем и драгоценные традиции которые могут окончательно оборваться. Кроме того я хочу совсем коротко коснуться и другого, при чем об этом говорить надо бы осмотрительно, чтобы не впасть в эмигрантское самоупоение и бахвальство[20]. Эти мысли мне всегда приходят в голову при чтении стихов Анны Ахматовой, и мне жаль, что во время недавнего ее пребывания в Париже как то не вышло с ней об этом разговора. Но разве можно было представить, что эта встреча последняя? Единственное что меня как-то коробит и смущает у Ахм.[21] это ее настойчивое, демонстрат.[22] стремление возвести себе в заслугу то, что она осталась в России, сделала себе из этого какой-то пьедестал. Она писала об этом еще в начале революции, в прекрасном стихотворении о голосе, который звал ее:

Оставь…

и этой речи недостойной она не стала слушать.

// л. 2

3)

Писала Ахматова об этом и совсем недавно во вступлении к «Реквиему»

Нет, и не под…

Это вопрос больной и спорный, и решит его только будущее. Будущее вероятно скажет, что правда может быть и на той, и на другой стороне: можно было остаться, можно было и уехать. Но во всяком случае, если говорить о правоте, то речь вовсе не о «защите чуждых крыл». Сначала, правда, было б???: явление исторически случайное. Потом — ????мало по малу[23] превратилось в эмиграцию, явление исторически необходимое, исторически оправданное, — и опять скажу, не впадая ни в какое эмигрантское самоунижение, надо эту необходимость, эту оправданность признать: признать во имя России. Теперь эмиграция кончается, нечего на это закрывать себе глаза, но она была необходима, и что 40 или 50 лет Россия оставалась в России молчала или за редкостными исключениями, говорила то, что ее недостойно и для нее духовно и умственно унизительно. Я не политику имею в виду. У нас здесь не было ни Пушкина, ни Льва Толстого, но без злобы, без жажды мести, без затаеннаго желания вернуть утраченныя сожаления и материальные преимущества мы здесь — я говорю о русской литературе здесь, вне России,[24] пытаемся остаться на истинном русском духовном уровне, и оглядываясь на прожитыя здесь полвека, хочется с уверенностью сказать, что все таки это было достигнуто. Да, было мало мелкого,

// л. 3

4

досадного, внушенного тоской о прежнем привольном житье-бытье, но в эти годы в эти десятилетия[25] страшного русского молчания — какого-то духовного затмения[26] и исчезновения России, — было не мало и такого, что должно было быть написано и сказано. Мы не для того прожили полжизни, и конечно, умрем но умрем не затем, чтобы быть «под защитой чуждых крыл», высокомер.[27] поглядывать и издеваться над тем, что делается там. Быть вольным[28] исторический долг, и будущее должно будет это признать. Но может быть, чтобы оно этого не поняло и увидело. Если б.[29] я хотел развить свою мысль, пришлось б.[30] перечислять имена и названия и мне не хватило б.[31] и нескольких часов.

Но надеюсь, мысль ясна и так. Б. К. З.[32] наприм.[33] не мог б.[34] написать в России то, что написал он здесь. А это было такое же насущное дело, такая же судьба своему народу, — только по другому понятая — как и пребывания со своим народом в несчастии. Такой вечер, как сегодня, есть основание считаться русским праздником, а что он происходит под чуждым небосводом, в этом виновата история, которая и разберет[35] в конце концов все наши раздоры и обнаружит правду и[36] истину в том, и теперь может казаться[37] ошибочно и заблуждение. Ни у Б. К. З.[38], ни у остальн. русс.[39] людей, нет ни гордости ни чванства, но нет и не может быть основания считать себя в богоотступничествѣ же, кто в несчастии и по ахм.[40] выражению — оставался со своим народом. На мой взгляд то что я сказал в двух словах, самое верное и то, что сейчас надо б.[41] сказать.

// л. 4

Какое место занимает он в истории литературы нашего века? Судить об этом еще рано, да <нрзб.> рано еще и подв.[42] итог его творчеству. Борис Константинович, <нрзб.> он не считал себя <несколько нрзб.> и великим русс.[43] писателем, <нрзб.>[44] с Тол.[45], с Гоголем, с Дост.[46], он вел свою[47] родословную скорее от Тургенева, а если углубил <нрзб.>, то несколько в духе <нрзб.> поэзии Жуковского <несколько нрзб.>[48]. Стихов Зайцев не писал, и в форме <нрзб.> близок к Жук.[49] <нрзб.> не был. Но духовная близость к ней

---

[1] лит<ературный>

[2] большой вписано.

[3] лит<ературный>

[4] Б<ориса> Н<иколаевича> З<айцева>

[5] Б<ориса> З<айцева>

[6] З<айцев>

[7] русск<ая>

[8] Далее было: почти

[9] изобразит<ельного>

[10] б<удут>

[11] русск<ое> изобр<азительное>

[12] м<ожет> б<ыть>

[13] Ч<ехов>

[14] Вместо: после — было: вот умрет

[15] Т<олстой>

[16] п<отому>

[17] Далее было: но

[18] Вместо: Если — было: если

[19] Б<орис> К<онстантинович>

[20] Далее было: явление крайне печальное.

[21] Ахм<атовой>

[22] настойчивое, демонстрат<ивное> вписано.

[23] мало по малу вписано.

[24] Далее было: все-таки

[25] эти десятилетия вписано.

[26] затмения вписано.

[27] высокомер<но>

[28] Далее было: <нрзб.> [необход]

[29] б<ы>

[30] б<ы>

[31] б<ы>

[32] Б<орис> К<онстантинович> З<айцев>

[33] наприм<ер>

[34] б<ы>

[35] Вместо: разберет — было: рассудит

[36] правду и вписано.

[37] Далее было начато: хот

[38] Б<ориса> К<онстантиновича> З<айцева>

[39] остальн<ых> русс<ких>

[40] ахм.<атовскому>

[41] б<ы>

[42] подв<одить>

[43] русс<ким>

[44] <нрзб.> вписано.

[45] Тол<стым>

[46] Достоев<ским>. Вместо: Гоголем, с Дос<тоевским> — было: с Дос<тоевским>, с Гоголем

[47] Далее было вписано: худож

[48] <несколько нрзб.> вписано.

[49] Жук<овскому>