фонд1000

фонд1000

Серёжа.[1]

Василиса Петровна вздохнула, и вытащила изъ комода, на которыхъ въ рамочкѣ изъ ракушекъ стояла фотографiя и лежало нѣсколко бумажныхъ розъ — кусочекъ мыла, синевато-мраморнаго цвѣта.

— И ужъ такъ нечистъ, такъ нечистъ, просто душенька моя-бы не глядѣла!

Василиса Петровна, немолодая, мучительно-хозяйственная женщина, жена хуторянина, жившаго на семидесяти десятинахъ помѣщикомъ, была жалостлива, и вообще склонна къ слезамъ. Горько могла рыдат о пропавшей индюшкѣ, неудавшемся пирогѣ. Десятки маленкихъ огорченiй терзали ее. Ея лицо, нѣкогда красивое, выражало тепер сплошной вздохъ. Глаза, какъ будто-бы, всегда заплаканы.

— И по-одумать, говорила она, растягивая о, по ярославски: гдѣ мытся то выдумалъ, на гал-

// л. 1

- 2 -

дарейкѣ! Мнѣ, го-оворитъ, здѣсь свѣту больше, и видъ хо-орошiй! О, Господи Батюшка, Царицв Небесная.

Она вышла на стеклянную галлерейку своего дома, залитую весеннимъ свѣтомъ. Посреди стояла лохань, рядомъ два ведра — съ холодной водой, и горячей. Легкiй паръ шелъ отъ кипятка.

Человѣкъ неопредѣленныхъ лѣтъ, въ небольшомъ капорѣ, кацавейкѣ, женской юбкѣ и мужскихъ сапогахъ стоялъ около ведеръ, пробуя воду пальцемъ. Маленькiе его глаза живо бѣгали; по небритымъ щекамъ росла желтоватая щетинка.

— Вотъ и благодаренъ, очень вамъ благодаренъ, Василиса Петровна, заговорилъ онъ быстро, и вѣжливо: я теперь отлично вымоюсь, а то меня вошки заѣли, такъ кусаются, кусаются, кусаются.. Тутъ очень свѣтло, и видъ хорошiй со втораго этажа, садъ, зеленя, лѣсочекъ.. совсѣмъ по благородному.

Сережа снялъ кацавейку, и почесался.

— Довершите вашу любезность, сказалъ онъ: когда я буду мыться, потрите мнѣ спинку. А то, знаете-ли, трудно самому, очень трудно.

— Ну и скажешь, правда, такое, что и ни вѣсть чтò..

Василиса Петровна опять разстроилась.

— Какъ-же я тебѣ спину стану тереть, когда я женщина семейная, не какая-нибудь.. Вѣдь неудобно, ты-же мужчина.

— Что вы, что вы, я-бы никогда не осмѣлился. Но

// л. 2

- 3 -

чего-же меня стѣсняться? Я самъ женщина.. вы-же знаете.

— О-охъ, блаженный ты блаженный.. На во-отъ мыла, пришлю мальчишку, онъ тебѣ по-оможетъ.

Сережа засмѣялся мелкимъ смѣшкомъ, и по женски закрылъ руками грудь.

— Только маленькаго, а то взрослаго я постыжусь, онъ меня обидѣть можетъ.

Василиса Петровна вздохнула, и ушла.

Сережа снялъ рубашку, юбку, попробовалъ обмыться холодной водой, но показалось непрiятно. Горячая слишкомъ была горяча. Много времени онъ потратилъ, чтобы сообразить, что воду надо смѣшат. Что-то напѣвалъ, мурлыкалъ, подходилъ къ стеклянной стѣнкѣ, и глядѣлъ, какъ работникъ везъ въ колымажкѣ навозъ подъ яблони. Наконецъ, съ блаженнымъ видомъ сталъ оттирать мыломъ тѣло — худенкое, желтое, со слѣдами многихъ укусовъ. Когда вошелъ къ нему рыженькiй[2] мальчикъ[3] лѣтъ десяти, съ бойкой рожицей — Сережа, тощiй, съ подведенными ребрами, какъ Iоаннъ креститель стоялъ въ лохани, по колѣна въ водѣ, и радостно улыбался. Онъ забылъ лишь снять сапоги, ‑ такъ въ нихъ и мылся. Мальчикъ взглянулъ на него, прыснулъ, но все-же помогъ.

Черезъ четверть часа Сережа одѣлся, — ему дали чистую рубашку — причесался, надѣлъ капоръ, кацавейку, и пришелъ благодарить Василису Петровну. Увидѣвъ на комодѣ бумажныя розы, онъ

// л. 3

- 4 -

попросилъ, нельзя-ли взять одну, на память.

— Покойная сестрица очень розы любила, говорилъ онъ, прикалывая цвѣтокъ къ капору, и глядясь въ зеркало. — Какъ вы думаете, желтая больше пойдетъ, или красная?

— Да ужъ бери, бери, что тамъ разсматривать.

Василиса Петровна опять вздохнула. Она вспомнила, что скоро будутъ дѣлить у нихъ скотъ, и инвентарь. На глазахъ ея выступили слезы.

— Прощайте, сказалъ Серёжа. — Еще разъ благодарю васъ, Василиса Петровна. А теперь возьму палочку.. мнѣ идти надобно — некогда, некогда-съ, Василиса Петровна.

— Да какiя у тебя дѣла-то!

Она была права. Сравнительно съ нею, чей день былъ полонъ[4] заботами о скотѣ, индюшкахъ, пирогахъ.

— Сережа могъ считаться совершенно празднымъ.

Онъ спустился внизъ. Собаки залаяли. Но онъ не побоялся. Да и онѣ не отнеслись къ нему въ серьезъ. И онъ двинулся по деревнѣ, мимо пруда.

Былъ апрѣль, время ранней весны, когда едва поля обсохли, снѣгъ въ оврагахъ[5]

недотаялъ, пригрѣваются взгорья, затянутся сѣроватой пленкой. Появилась крапива у заборовъ;[6] подъ листами тонкiя, изумрудныя иглы гусиной травки. На дорогахъ[7] пустынно. Если мужикъ встрѣтится, — чаще верхомъ, на нечищеной, патлатой и голодной лошаденкѣ. Но уже тепло. Нѣжно голу-

// л. 4

- 5 -

бѣетъ небо, блѣдно-размыты зеленоватыя зеленя. И скоро скотъ, пасущійся по парамъ, станетъ кой-что доставать.

Церковь въ селѣ Никоновѣ, куда брелъ Сережа, стояла въ сторонѣ, за барскимъ садомъ. За оградой, съ плитами памятниковъ, начаинался осинникъ, сейчасъ еще голый, сѣрозеленоватый; тамъ влажно, кой-гдѣ лютикъ желтѣетъ, да бѣлѣетъ снѣгъ. На паперти яркокрасной церкви съ зеленымъ верхомъ — бабы, дѣвушки, нѣсколько стариковъ. Человѣкъ съ прямымъ проборомъ, примасленными, блестящими волосами — невымершій еще русскій типъ — отворялъ ворота въ ограду, всматривался въ дорогу межъ садами, хлопоталъ, — видимо, принималъ близкое участіе. На колокольнѣ перезванивали. Могильщики, здоровые парни въ солдатскихъ гимнастеркахъ, съ завитыми чолками, кончали могилу. Желтая земля выступала на снѣгу.

Сережа пробрался къ бабамъ, тоже смотрѣлъ, улыбался, иногда бормоталъ про себя.

Высокій помѣщикъ, съ сѣдыми усами и огромными руками, въ поддевкѣ, сказалъ полковнику, указывая на него:

— А вѣдь богатѣйшій былъ человѣкъ!

Полковникъ, бритый, съ небольшимъ бобрикомъ, ястребинымъ носомъ, несмотря на изгнаніе воходилъ еще на прежнихъ полковниковъ.

— Помѣшанный? спросилъ онъ разсѣянно.

// л. 5

- 6 -

— Въ этомъ родѣ. У него, изволите-ли видѣть, сестра нѣкогда была… Ну-те-съ.. Тоже помѣщица, нашего уѣзда. И умерла. Онъ-же, представьте, вообразилъ, что душа сестры въ него переселилась, и что онъ женщина. Обратите вниманіе, у него и роза прицѣплена… Однимъ словомъ, несчастное существо.

— Это бываетъ, сказалъ полковникъ, устало. — У меня въ четвертой ротѣ рядовой себя корпуснымъ командиромъ объявилъ. Пришлось удалить.

— Но замѣтьте, вотъ онъ явился-же на похороны. Надо вамъ доложить, что покойный Андрей Михайлычъ, какъ секретарь дворянской опеки, изъ дворянскихъ суммъ нанималъ ему комнатку, этакое, знаете-ли, пристанище. Однимъ словомъ, не забылъ послѣдній долгъ отдать.

Полковникъ поморщился.

— Ну, врядъ-ли онъ понимаетъ. Посмотрите, чѣмъ занялся.

Сережа, подъ шопотъ и смѣшки молодыхъ бабъ, подошелъ къ кусту акацій, снялъ кацавейку, сталъ ее вытряхивать. На солнце блеснула въ ухѣ золотая серьга.

— Такъ, такъ, хорошенько, тряхани, посмѣивались бабы. Старшія ихъ остановили.

— Чего ржете? Надъ нимъ плакать, а не смѣяться впору.

Вдали показался священникъ въ бѣлой ризѣ, за нимъ гробъ. Помѣщикъ и полковникъ вздохнули, вышли изъ воротъ ограды, навстрѣчу. Въ простомъ сосновомъ гробу, поколыхиваясь на

// л. 6

- 7 -

бѣлыхъ полотенцахъ, приближался прахъ Андрея Михайловича, котораго зналъ весь уѣздъ, который нѣкогда былъ мѣстнымъ львомъ, земцемъ, представителемъ древняго, но небогатаго рода, другомъ Сережи — и скончалъ дни на небольшомъ хуторкѣ въ трехъ верстахъ.

Сережа встрѣтилъ гробъ, за которымъ шли заплаканныя дамы, какъ и всѣ — крестился, но его желтоватые глазки бѣгали съ такой-же быстротой, довѣрчивостью, какъ на галлерейкѣ Василисы Петровны. Вмѣстѣ со всѣми онъ прошелъ въ церковь.

Началсь обѣдня. Церковь вся была полна голубоватымъ, весеннимъ свѣтомъ. Золотистые его ковры ложились на амвонъ, на старинный иконостасъ, раздѣланный подъ малахитъ, съ барòчными вòлютами вверху, и итальянскій, полукруглой нишей, какъ-бы для статуи. Туда глядѣлъ покойникъ. Вѣнчикъ со словами: «Святый Боже, святый крѣпкій» опоясывалъ лобъ. Потемнѣвшее лицо съ черными усами выражало то непередаваемое, и нечеловѣческое, что[8] даетъ смерть. Служилъ священникъ съ лбомъ Сократа и кудрявымъ обрамленіемъ лысины. Хоръ сбивался. Къ причастію бабы вынесли плачущихъ дѣтей. Молодой человѣкъ независимаго вида, за псаломщика, помогавшій священнику, утиравшій ребячьи ротики, по окончаніи обряда снисходительно улыбнулся на клиросъ: тамъ стояли такіе-же передовые юноши съ начесами. Его улыбка говорила: «я работаю,

// л. 7

- 8 -

но, разумѣется, вѣдь это предразсудокъ». Человѣкъ съ лоснящимся проборомъ по срединѣ головы, въ поддевкѣ, съ бескровными губами, какъ и много лѣтъ назадъ обходилъ съ тарелочкой.

Сережа стоялъ у клироса. Иногда подпѣвалъ — случалось, даже въ тонъ. То разсматривалъ близкихъ покойнаго, и родныхъ, толпившихся у гроба, то отворачивался, чесался и вертѣлся. Къ словамъ «придите съ послѣднимъ цѣлованіемъ» остался безучастнымъ. И когда рыданія раздались, отвернулъ голову, удивленно; потомъ сталъ ловить муху, бившуюся о стекло на солнцѣ.

Въ дверяхъ лѣзли любопытные, разсматривая, какъ кто прощается. Растворилась боковая дверь. На ветхомъ, каменномъ крыльцѣ пригрѣвало. Изъ расщелинъ плитъ, подъ апрѣльскимъ солнцемъ, пробивалась травка. Поблескивала кадильница; ладанъ ярче синѣлъ. Бывшій левъ, земецъ и дворянинъ приближался къ мѣсту упокоенія. Застучалъ молотокъ. Полетѣли внизъ комья глины, рыжей и вязкой. Дѣвки висли на оградѣ, чтобы не пропустить чего.

Серьезный, немолодой мужикъ, глядя на засыпаемую могилу, сказалъ родственнику умершаго:

— Мы то его не дождемся. А онъ насъ встрѣтитъ. Потомъ помолчалъ, и прибавилъ

— Умаялся, сердешный.

Сережа подошелъ къ дамамъ, улыбнулся, и вѣжливо попросилъ милостыню. Ему подали.

И пока долго,[9] тщательно заравнивалась[10] могила, оставшіеся вели свои малыя земныя дѣла:

// л. 8

- 9 -

неизвѣстно было, кому отдать бѣлыя полотенца — въ церковь, или могильщикамъ. Кому ѣхать, и кому не ѣхать на обѣдъ. У нагрѣтой солнцемъ стѣны мужики разсуждали о ссорахъ въ комитетѣ. Они имѣли важный, сосредоточенно-хозяйственный видъ. Всѣ эти дни дѣлили землю. И сейчасъ надо было идти, отмѣривать, вычислять осьминники, нивы, десятины. На ихъ лицахъ было выраженіе значительности, и той пріятности, которую довольному трудно скрыть.

Сережа побродилъ между могилками. Убѣдившись, что больше не подадутъ, пошелъ въ чайную.

III

Врядъ-ли онъ понималъ, что съ Андреемъ Михайловичемъ ему не встрѣтиться. Врядъ-ли зналъ, что Вѣчность легла между нимъ и высокимъ человѣкомъ съ черными усами, какъ раздѣлитъ она радующихся и огорченныхъ, берущихъ и лишаемыхъ. Онъ шелъ осинникомъ, и ни о чемъ не думалъ. У поворота къ селу, на опушкѣ, блеснула подъ солнцемъ, какъ сіяющій[11] дискъ, срѣзъ свѣжаго пня, залитого сокомъ. Подъ ногами шуршали сухіе листья[12], слегка пылящіе.[13]

Въ чайной Сережу покормили. Тутъ еще больше было мужиковъ, занятыхъ своими важными дѣлами. Говорили, что нѣтъ сѣмянъ къ посѣву.Что одни зимой расторговались, другіе овесъ по-

// л. 9

- 10 -

ѣли, за недостаткомъ ржи. Баба кричала, что ей не даютъ земли на малолѣтняго, чтò она будетъ дѣлать со своими тремя осьминниками. Какъ всегда, были критики, недовольные. И хотя казалось-бы, что довольныхъ больше, невольные шумѣли громче.

Съ мужикомъ, ѣхавшимъ въ городъ, пристроился и Сережа.[14]

— Въ городъ тебѣ, что-ли? спросилъ мужикъ. — Чуднòй, ты въ какія Палестины?

Сережа улыбнулся, и не отвѣтилъ.

— Подвезите, пожалуйста. Масса дѣлъ, масса дѣлъ. Всего не упомнишь.

Онъ наморщилъ лобъ, сдѣлалъ серьезное лицо, какъ будто правда ждали его въ уѣздной метрополіи необычайно важныя дѣла.

И вотъ, ѣхали они одиноко по весеннимъ полямъ, еще никѣмъ не оглашеннымъ, кромѣ жаворонковъ, высоко, и трепетно стоявшихъ въ воздухѣ. У села Овечья, въ ложбинѣ, гдѣ ярко краснѣли ободранные пеньки ольхъ, чуть не угодили въ трясину. Подъ Павлушинымъ встрѣтили мужиковъ, шедшихъ межою съ тѣмъ-же сосредоточенно-довольнымъ видомъ, какъ и тогда, у церкви: они облюбовывали себѣ загоны, и нивки. А за деревней попались, какъ въ сказкѣ, старикъ со старухой, съ палками, и съ мѣшками за спиной: тоже Русь, только голодная[15].

— Сла-а-бòда! сказалъ мужикъ, поровнявшись

// л. 10

- 11 -[16]

съ нимим, и плюнулъ.

Скоро выѣхали на большакъ, обсаженный дуплистыми, и корявыми ракитами. Вдалекѣ завиднѣлась уже, полускрытая возвышенностью, соборная колокольня, и засипѣла, темнѣя лѣсами, долина Оки. Но въ Кудажевѣ, большомъ селѣ съ барскимъ паркомъ, прудомъ и желѣзнымъ мостикомъ на клочкѣ шоссе, Сережа завозился и сталъ озираться. Когда доѣхали до деревянной церкви, со старыми колоннами,[17] среди вѣковыхъ березъ; Сережа вдругъ спрыгнулъ.

— Эй, заяцъ, куда поскакалъ? крикнулъ возница.

— Я тутъ, я сейчасъ, по дѣламъ, на минутку, заговорилъ Сережа. — Мнѣ-бы къ учительницѣ зайти, все собираюсь... отдать визитъ, неудобно, сколько времени не навѣщалъ.

Мужикъ стеганулъ лошадь.

— Ви-изи-ты у него! Подумаешь, баринъ разыскался.

Но Сережа не обратилъ на него вниманія. Мимо огромной, кирпичной, вновь строящейся церкви онъ прошелъ къ нарядному каменному дому съ большими окнами, типа станцій, подъ зеленой крышей — гордости стараго земства — новой школѣ.

Учительница Вѣра Степановна, маленькая, аккуратная дѣвушка въ бѣломъ воротничкѣ, пообѣдала, когда явился Сережа. Онъ бывалъ здѣсь раньше. Она не удивилась.

— Я къ вамъ съ визитомъ, съ визитомъ, быстро

// л. 11

- 12 -

заговорилъ Сережа. — Надо-же отдать визитъ, а то неудобно, И еще дѣльцѣ есть.

Вѣра Степановна была очень чистоплотна. Она затворила дверь къ себѣ въ комнату, и повела его въ классъ, просторный и свѣтлый. Она боялась его насѣкомыхъ.

— Какое-же у васъ дѣло? Просила она, сѣвъ за столикъ и взглянувъ на него ясными, сѣрыми глазами. Въ нихъ сквозила ея душа — честная, и увѣренная въ пользѣ книжекъ, просвѣщенія и четырехъ правилъ ариѳметики.

— Надо меня провѣрить, сказалъ Сережа, совсѣмъ серьезно. — Обученіе юношества, вы знаете, какъ я къ этому отношусь. Разумѣется, прежде я хорошо владѣлъ перомъ.. Но для учительства, въ наше время..

Вѣра Степановна не поняла.

— О какой дѣятельности вы говорите?

Сережа улыбнулся.

— Ахъ, я и не разсказалъ! Какая забывчивость! Меня назначаете.. А я такъ мало упражняюсь въ письмѣ, что, быть можетъ, забылъ.. Будьте любезны, вы какъ сотоварищъ по просвѣщенію народа..

Онъ схватилъ листъ бумаги, обмакнулъ перо, и быстро сталъ выводить буквы.

Вѣра Степановна вздохнула. Она даже не улыбнулась. Она была дгвушка серьезная; и разъ Сережа безумный, то удивляться не слѣдуетъ. Это бы-

// л. 12

- 13 -

ло-бы неинтеллигентно. А какъ разъ завтра ей нужно выступать на учительскомъ собраніи, въ городѣ, и тамъ отстаивать интеллигентность.

— Совершенно правильно, сказала она, взглянувъ на написанное. Передъ который мы ставимъ запятую.

— Вѣрно, вѣрно, виноватъ! Конечно, запятую.

Потомъ онъ подошелъ къ доскѣ, взялъ мѣлъ, и сталъ рѣшать задачи. Но здѣсь ариѳметика Вѣры Степановны отступила: Сережа складывалъ, дѣлилъ и вычиталъ по правиламъ иной, лишь ему вѣдомой науки. Вѣра Степановна на возражала. Приглядѣшись замѣтивъ, что сегодня онъ гораздо чище,[18] она позвала даже его чай пить, къ себѣ въ комнату.

Откусывая сахаръ, и дуя на блюдечко — глазки его бѣгали, какъ у звѣрка — Сережа говорилъ:

— Значитъ, не позабылъ? Это очень пріятно. А то вообразите: назначаютъ новую учительницу, она является, и не знаетъ, гдѣ букву ять ставить. Шкандалъ!

Онъ посидѣлъ еще немного, и сказалъ, что ему пора. Узнавъ, что завтра Вѣра Степановна будетъ въ городѣ, онъ очень обрадовался.

— Я тоже приду, на собраніе.. Какъ-же, какъ-же, необходимо.. сплоченіе, такъ сказать, просвѣтителей народа![19] еще разъ прибавилъ, что если назначаютъ учительницу, а она не умѣетъ писать, то это шкандалъ. Затѣмъ преподнесъ бумажную розу, на память, и изъ благодарности — и откланялся.

// л. 13

- 14 -

Солнце садилось, горѣло въ крестѣ церкви. Грачи орали на берегахъ — тамъ настроили они гнѣздъ. Сережа, съ длинный палкою, отъ собакъ, вышелъ на большую дорогу, по которой ѣздилъ нѣкогда въ шикарной коляскѣ. Какъ и тогда, расли по ней дуплистыя, низкiя ракиты. В канавѣ блестѣла вода, розовѣя на закатѣ. Справа, слѣва, тѣ-же зеленя; по нимъ бродятъ спутанныя лошади.

Неясная, но неизмѣнная[20] сила вела его впередъ, по этому большаку, въ городъ, какъ завтра, можетъ быть, поведетъ въ другой конецъ уѣзда. Онъ не помнилъ ужъ ни объ утрѣ у Василисы Петровны, ни о похоронахъ, ни о будущемъ своемъ учительствѣ. Ему навстрѣчу наступалъ — зеленоватый апрѣльскiй вечеръ. Онъ смѣнялся ночью. И весеннiя звѣзды загорались. Орiонъ рано скрылся за горизонтомъ. Подымалась Дѣва, за ней четырехугольникъ Ворона. Въ это время одни, какъ Василиса Петровна, горевали о достаткахъ, отходящихъ отъ нихъ; другiе мечтали о получаемомъ, третьи готовились къ общественнымъ треволненiямъ. И всѣ — обычно въ этотъ часъ въ деревнѣ — собирались спать. Ихъ дѣла казались имъ важными, жизнь среди дѣлъ — вѣчной. Андрей-же Михайлычъ спалъ очень крѣпко. Его знакомый помѣщикъ, съ большими руками, думалъ посадить въ изголовьѣ дубокъ — вмѣсто памятника.

Сережа шелъ. Онъ ничего не зналъ. Надъ нимъ было ночное небо.

Бор. Зайцев.

[1] Сережа. подчеркнуто двжады

[4] Вместо: полонъ — было: наполненъ

[5] Вместо: въ оврагахъ недотаялъ — было: недотаялъ въ оврагахъ

[7] Вместо: На дорогахъ — было: По дорогамъ

[10] Вместо: заравнивалась — было: <нрзб.>

[11] Вместо: сіяющій — было: раскаленный

[13] Далее было: <Несколько нрзб.> была весна.

[15] Вместо: голодная — было: голодающая

[16] На полях справа карандашом запись: Г. Иванов