<Собрание сочинений И. А. Бунина [в 12 т.] Т. X. — [Берлин] Петрополис, 1935. C. 22 —27>

 

ПОСЛѢДНЯЯ ОСЕНЬ

 

I

 

Утромъ разговоръ за гумномъ съ Мишкой.

Прiѣхалъ с фронта на побывку.

Молодой малый, почти мальчишка, но удивительная русская черта: говоритъ всегда и обо всемъ совершенно безнадежно, не вѣритъ ни во что рѣшительно.

Я сталъ на гумнѣ за садомъ, онъ шелъ мимо, велъ откуда-то съ поля свою мышастую кобылу.

Увидавъ меня, свернулъ съ дороги, подошелъ, прiостановился:

— Добраго здоровья. Все гуляете?

— Да нѣтъ, не все. А что?

— Да это все бабы на деревнѣ. Все дивятся, что вотъ васъ небось на войну не берутъ. Вы, молъ, откупились. Господамъ, говорятъ, хорошо: посиживаютъ, говорятъ, себѣ дома!

— Не всѣ посиживаютъ. И господъ не меньше вашего перебили.

— Да я-то знаю. Я-то тамъ наглядѣлся. А съ нихъ, съ дуръ, что жъ спрашивать. Ну, да это все пустое. А вотъ какъ наши дѣла теперь? Какъ тамъ? Вы каждый день газеты читаете.

 

// 22

 

Я сказалъ, что сейчасъ вездѣ затишье. Но что англичане и французы понемногу бьютъ.

Онъ невесело усмѣхнулся.

— А мы, значитъ, опять ничего?

— Какъ ничего?

— Да такъ. Мы его (нѣмца) видно никогда не выгонимъ.

— Богъ дастъ, выгонимъ.

— Нѣтъ. Теперь остался.

— Ну вотъ и остался!

— Да какъ же не остался? Чѣмъ мы его выгонять будемъ? У насъ и пушекъ нѣтъ, одни шестидюймовыя мортиры.

— Откуда ты это взялъ?

— Агитаторы говорятъ. Да я и самъ знаю.

— Нѣтъ, у насъ теперь всего много. И пушекъ и снарядовъ.

— Нѣтъ, одни шестидюймовки. А крѣпостсную артиллерiю возить не на чемъ.

— Опять неправда.

— Какой тамъ неправда! По этакой дорогѣ развѣ ее свезешь на лошадяхъ? Только лошадей подушишь. Станешь ее вытаскивать, а она на два аршина въ землю ушла, а хоботъ и свосѣмъ въ грязи не видать. Нѣтъ, это вамъ не нѣмцы!

— А что жъ нѣмцы?

— А то, что нѣмецъ рельсы проложилъ — везетъ и везетъ. А войска наши какiя? Легулярные войска, какiя были настоящiя, царскiя, всѣ тамъ остались, а это ополченье — какiя это войска? Привезутъ ихъ на позицiю, а они всѣ и разбѣгутся. Подтягивай портки потуже да драло. Всѣ, какъ одинъ.

 

// 23

 

— Ну, ужъ и всѣ!

— Вѣрное слово вамъ говорю. Да вы тό подумайте: чего ему умирать, когда онъ дома облопался? Теперь у каждой бабы по сто, по двѣсти цѣлковыхъ спрятано. Отроду такъ хорошо не жили. А вы говорите — умирать! Нѣтъ ужъ куда намъ теперь!

Махнулъ рукой, дернулъ лошадь за поводъ и пошелъ, даже не поклонившись.

Утро свѣтлое, на почернѣвшихъ, почти голыхъ лозинкахъ, на ихъ сучьяхъ и рѣдкой пожухлой листвѣ — блестки растаявшаго мороза. На мужицкихъ гумнахъ золотомъ горятъ свѣжiя скирды, стаями перелетаютъ сытые голуби, давая чувство счастливой осени, покоя, довольства, — это правда: «облопались». Вдали, у насъ, въ сизо-туманномъ утреннемъ саду, мягко, неизъяснимо-прекрасно краснѣютъ клены.

 

II

 

Послѣ ужина пошелъ по деревнѣ. Темно, ночь бодрая, холодная.

Пройдя деревню, увидалъ съ косогора огоньки внизу, на водяной мельницѣ у Петра Архипова. Пошелъ туда.

Спустившись, подошелъ къ открытымъ воротамъ мельничнаго сруба: тамъ внутри все шумитъ и дрожитъ, — мельница работаетъ. Возлѣ жернововъ стоитъ и тускло свѣтитъ въ мучнистомъ воздухѣ запыленный мукой фонарь, а вверху сруба, — онъ безъ по-

 

// 24

 

толка, — и кругомъ, въ углахъ, — мрачный сумракъ. Пахнетъ тоже мукой, сыровато, хлѣбно.

Петръ Архиповъ сидитъ возлѣ фонаря, похожъ на Толстого. Большая, побѣлѣвшая отъ муки борода, побѣлѣвшiй полушубокъ; картузъ, совсѣмъ бѣлый, надвинутъ на брови. Глаза острые, серьезные.

Противъ него, на обрубкѣ пня, сидитъ какой-то кудрявый мужикъ, незнакомый мнѣ. Уперся локтями въ колѣни, куритъ и смотритъ въ землю.

Поздоровавшись, присѣлъ и себѣ.

 А мы вотъ о войнѣ говорили, — сказалъ сквозь шумъ мельницы Петръ Архиповъ. — Вотъ онъ ничему не вѣритъ, никакой нашей побѣды не чаетъ.

Мужикъ поднялъ голову и ядовито усмѣхнулся.

 А какъ ты самъ-то, Петръ Архипычъ? Тоже не чаешь?

Онъ холодно взглянулъ на меня.

 Я? А я не знаю. Пускай ихъ воюютъ. Воюйте на здоровье. Это, господа дворяне, ваше дѣло.

 Это какъ же такъ?

 А такъ. Намъ, мужикамъ, одно надо: ничего никому не давать, никого къ себѣ съ этими поборами и реквизицiями не пускать. Что бы никто къ намъ не ходилъ, ничего нашего не бралъ. Ни нѣмецъ, ни свой. Да.

Помолчалъ, потомъ опять заговорилъ, еще возвышая сквозь шумъ голосъ:

 Да. А то вонъ прiѣхалъ на той недѣлѣ какой-то съ грибами на плечахъ — сыновей ему давай, хлѣба давай… всего давай! Разъ наше дѣло не выходитъ — мировая и шабашъ. Миколай Миколаичъ Младшiй, вотъ это воинъ. Ухъ, разсказываютъ солдаты,

 

// 25

 

что только за человѣкъ! Отца родного за парвду не пожалѣетъ. Ночью встанетъ тихонько, чтобъ ни одинъ генералъ за нимъ не увязался, и пошелъ въ обходъ по окопамъ. Солдатъ простыхъ увидитъ: «Здорово, друзья! Надѣйтесь на меня, какъ на каменную гору. Я объ васъ ночи не сплю!» А господамъ офицерамъ, если завидитъ, что въ карты играютъ, бездѣльничаютъ, безъ всякой церемонiи шашкой голову долой! Вотъ это воинъ.

Сумрачно помолчалъ, потомъ всталъ и подошелъ къ трясущемуся рукаву, по которому сѣрой струей текла мука. Взявъ горсть муки, помялъ ее, понюхалъ и спросилъ, почти крикнулъ:

 Ну, а этотъ самый человѣкъ, гдѣ онъ теперь?

 Какой?

 Сухомлинъ.

Кудрявый мужикъ, курившiй на пнѣ трубку, со свистомъ захохоталъ и махнулъ рукой:

 Вона! — сказалъ онъ. — Хватился! Его теперь и слѣдъ простылъ! Его давно покрыли и спрятали!

Петръ Архиповъ строго посмотрѣлъ на него, на его плечи и голову, потомъ еще строже на меня:

 Гдѣ, по вашему, такой человѣкъ можетъ находиться? И что такому человѣку должно быть? Что онъ для Россiи можетъ быть? Что онъ для ней сдѣлалъ? Черезъ кого тамъ теперь миллiоны лежатъ, тухнутъ?

Обивъ и вытеревъ руку о полушубокъ, онъ опять сѣлъ и опять замолчалъ. Потомъ тѣмъ-же тономъ, но уже спокойнѣе:

 

// 26

 

 Да. На насъ, мужиковъ, какъ тамъ глядятъ? Тычь его куда похуже, а насъ, господъ, не тронь, — мы высокаго званья. А тѣ пускай прѣютъ, этихъ дураковъ еще великiя тысячи надѣлаютъ. Сейчасъ вонъ опять берутъ, а зачѣмъ? Чтобы послѣднихъ перебить? Вы, баринъ, — дерзко и громко спросилъ онъ, — вы намъ ужъ откровенно скажите, какая ваша задача: чтобы насъ всѣхъ перебить, а скотину порѣзать да въ окопахъ стравить?

 Петръ Архипычъ, какъ тебѣ не стыдно? Вѣдь ты человѣкъ умный!

 Умный! — сказалъ онъ, нѣсколько смутившись, и вдругъ опять сдвинулъ брови и поднялъ тонъ:

 Вамъ хорошо говорить. А у меня вонъ сынъ два мѣсяца ни одного письма. Гдѣ онъ теперь, что онъ теперь? Мертвое тѣло? А потомъ, какъ перебьютъ всѣхъ, вы что же будете дѣлать? Прiѣдете, конечно, къ царю и скажете: «Погляди, государь, гдѣ твоя держава теперь? Нѣту тебѣ ничего, все чисто, одно гладкое поле!»

 

1916 г.

 

// 27