<Собрание сочинений И. А. Бунина [в 12 т.] Т. X. — [Берлин] Петрополис, 1935. C. 241 — 254>
ТОЛСТОЙ
Я чуть не съ дѣтства жилъ въ восхищенiи имъ.
Мальчикомъ я уже имѣлъ нѣкоторое представленiе о немъ, но не изъ чтенiя его книгъ, а по разговорамъ у насъ въ домѣ. Между прочимъ, помню, что отецъ нерѣдко смѣялся, разсказывая, какъ читаютъ «Войну и Миръ» наши нѣкоторые сосѣди помѣщики: одинъ читаетъ только «Войну», а другой только «Миръ», то есть одинъ, читая, пропускаетъ все, что касается войны, а другой — наоборотъ. И чувства къ Толстому были у меня тогда уже не простыя. Отецъ говорилъ:
— Я его немного зналъ. Во время севастопольской кампанiи встрѣчалъ…
И, помню, я на него смотрѣлъ съ восторженнымъ удивленiемъ: живого Толстого видѣлъ!
Откуда были у меня такiя чувства къ человѣку, котораго я еще ни строчки не прочелъ? Но съ меня было довольно уже того, что онъ писатель. Съ самаго дѣтства писатели были для меня существами какого-то совсѣмъ особаго рода, къ которымъ я испытывалъ какое-то непередаваемое чувство, котораго я и до сихъ поръ не умѣю опредѣлить, какъ не умѣю сказать, какъ, когда и почему я самъ сталъ писателемъ. Отвѣтить на
// 241
это для меня такъ же невозможно, какъ на то, съ какихъ поръ и какъ вообще я сталъ тѣмъ, что я есть. Когда-же (какъ-то само собою) рѣшилось, что мнѣ надлежитъ быть только писателемъ, моей второй жизнью стала жизнь въ томъ мiрѣ, гдѣ поэты, писатели. Но опять не помню, когда именно началъ я читать Толстого и какъ случилось, что я выдѣлилъ его изъ прочихъ. Бываетъ, что человѣкъ открываетъ что-нибудь прекрасное и дорогое для него внезапно, съ изумленiемъ. Этого со мной по отношенiю къ Толстому не было, такой минуты я не помню. Вообще то прекрасное, что я встрѣчалъ въ дѣтствѣ, отрочествѣ, молодости, кажется, никогда не удивляло меня, — напротивъ, у меня было такое чувство, точно я зналъ его уже давно, такъ что мнѣ оставалось только радоваться встрѣчѣ съ нимъ.
А затѣмъ долгiе годы я былъ по настоящему влюбленъ въ него, въ тотъ мной самимъ созданный образъ, который томилъ меня мечтой увидѣть его на яву. Мечта эта была неотступная, но какъ я могъ тогда осуществить ее? Поѣхать въ Ясную Поляну? Но съ какой стати, съ какими глазами? Разъ я не выдержалъ: въ одинъ прекрасный лѣтнiй день внезапно осѣдлалъ своего верхового киргиза и закатился на Ефремовъ, въ сторону Ясной Поляны, до которой отъ насъ было не больше ста верстъ. Но, доскакавъ до Ефремова, струсилъ, рѣшилъ обдумать дѣло серьознѣе, переночевать въ Ефремовѣ — и всю[1] ночь не могъ заснуть отъ волненiя, отъ поминутной смѣны рѣшенiй, ѣхать или не ѣхать, скитался всю ночь по городу и такъ усталъ, что, зайдя на разсвѣтѣ въ городской садъ, мертвымъ сномъ заснулъ на первой попавшейся скамейкѣ, а проснув-
// 242
шись, и совсѣмъ протрезвился, подумалъ еще немного — и поскакалъ назадъ, домой, гдѣ работники сказали мнѣ:
— Эхъ, барчукъ, барчукъ, и какъ только ухитрились вы такъ обработать киргиза за однѣ сутки! За кѣмъ это вы гонялись?
Послѣ того я напрасно «гонялся» за Толстымъ еще нѣсколько лѣтъ.
Въ молодости, плѣненный мечтами о чистой, здоровой и доброй жизни среди природы, собственными трудами, въ простой одеждѣ, въ братской дружбѣ не только со всѣми бѣдными и угнетенными людьми, но и со всѣмъ растительнымъ и животнымъ мiромъ, главное же опять таки отъ влюбленности въ Толстого, какъ художника, я сталъ толстовцемъ, — конечно, не безъ тайной надежды, что это дастъ мнѣ, наконецъ, уже какъ бы нѣсколько законное право увидѣть его и даже, можетъ быть, войти въ число людей, приближенныхъ къ нему. И вотъ, началось мое толстовское «послушанiе.»
Я жилъ тогда въ Полтавѣ, гдѣ почему-то оказалось не мало толстовцевъ, съ которыми я вскорѣ и сблизился. Въ общемъ это былъ совершенно несносный народъ; но я терпѣлъ. Первый кого я узналъ, былъ нѣкто Клопскiй, человѣкъ довольно извѣстный въ то время въ нѣкоторыхъ кругахъ и даже попавшiй въ герои нашумѣвшей тогда повѣсти Коронина «Учитель жизни». Это былъ высокiй, худой человѣкъ въ длинныхъ сапогахъ и въ блузѣ, съ узкимъ сѣрымъ ликомъ и бирюзовыми глазами, хитрый нахалъ и плутъ, неутомимый болтунъ, вѣчно всѣхъ поучавшiй, наставлявшiй, любившiй ошеломлять неожиданными выходками, дер-
// 243
зостями и вообще всей той манерой вести себя, при помощи которой онъ довольно сытно и весело шатался изъ города въ городъ. Среди полтавскихъ толстовцевъ былъ докторъ Александръ Александровичъ Волкенштейнъ, по происхожденiю и по натурѣ большой баринъ, кое въ чемъ походившiй на Стиву Облонскаго. И вотъ, явившись въ Полтаву, Клопскiй первымъ дѣломъ отправляется къ Волкенштейну и очень скоро попадаетъ черезъ него въ полтавскiе салоны, куда Волкенштейнъ проводитъ его и съ «идейной» цѣлью, какъ проповѣдника, и просто для забавы, какъ курьезную фигуру, и гдѣ Клопскiй говоритъ, напримѣръ, такiя вещи:
— Да, да, вижу, какъ вы тутъ живете: лжете да конфетами закусываете, да идоламъ своимъ по церквамъ, которыя уже давно пора на воздухъ взорвать, молебны служите! И когда только вообще кончатся всѣ тѣ нелѣпости и мерзости, въ которыхъ тонетъ мiръ? Вотъ, скажемъ, ѣхалъ я сюда изъ Харькова: приходитъ человѣкъ, называемый почему-то кондукторомъ, и говоритъ: «вашъ билетъ.» Я его спрашиваю: а что это значитъ, какой, собственно, билетъ? Отвѣчаетъ: но билетъ, по которому вы ѣдете? А я ему опять свое: позвольте, я не по билету, а по рѣльсамъ ѣду. — Значитъ, говоритъ, у васъ билета нѣту? — Конечно, говорю, нѣту. — Въ такомъ случаѣ мы васъ на слѣдующей станцiи высадимъ. — Прекрасно, говорю, это ваше дѣло, а мое дѣло ѣхать. На слѣдующей станцiи дѣйствительно являются: пожалуйте выходить. Но зачѣмъ-же, говорю, выходить, мнѣ и тутъ хорошо. — Значитъ, вы выходитъ не желаете? — Разумѣется, нѣтъ. — Тогда мы васъ выведемъ. — Выведете? Но я
// 244
не пойду. — Тогда вытащимъ, вынесемъ. — Что же, выносите, это ваше дѣло. — И вотъ, меня, дѣствительно, тащутъ: несутъ на рукахъ, на диво всей почтенной публикѣ, два рослыхъ бездѣльника, два мужика, которые съ гораздо большей пользой могли бы землю пахать.
Таковъ былъ этотъ въ нѣкоторомъ родѣ знаменитый Клопскiй. Прочiе были не знамениты, но тоже хороши. Это были братья Д., сѣвшiе на землю подъ Полтавой, люди необыкновенно скучные, тупые и самомнительные, хотя съ виду весьма смиренные, затѣмъ нѣкто Леонтьевъ, щуплый и маленькiй молодой человѣкъ болѣзненной, но рѣдкой красоты, бывшiй пажъ, тоже мучившiй себя мужицкимъ трудомъ и тоже лгавшiй и себѣ, и другимъ, что онъ очень счастливъ этимъ, затѣмъ громадный еврей, похожiй на матерого русскаго мужика, ставшiй впослѣдствiи извѣстнымъ подъ именемъ Теноромо, человѣкъ, державшiйся всегда съ необыкновенной важностью и снисходительностью къ простымъ смертнымъ, нестерпимый риторъ, софистъ, занимавшiйся бондарнымъ ремесломъ. Къ нему-то подъ начало и попалъ я. Онъ-то и былъ мой главный наставникъ, какъ въ «ученiи», такъ и въ жизни трудами рукъ своихъ: я былъ у него подмастерьемъ, учился набивать обручи. Для чего мнѣ нужны были эти обручи? Для того опять таки, что они какъ-то соединяли меня съ Толстымъ, давали мнѣ тайную надежду когда-нибудь увидать его, войти въ близость съ нимъ. И, къ великому моему счастью, надежда эта вскорѣ совершенно неожиданно оправдалась. Вскорѣ вся братiя смотрѣла на меня уже какъ на своего, и Волкенштейнъ – это было въ самомъ концѣ девяносто тре-
// 245
тьяго года — вдругъ пригласилъ меня ѣхать съ нимъ сперва къ «братьямъ» въ Харьковскую губернiю, къ мужикамъ села Хилково, — принадлежавшаго извѣстному толстовцу князю Хилкову, — а затѣмъ въ Москву, къ самому Толстому.
Трудное это было путешествiе. Ѣхали мы въ третьемъ классѣ, съ пересадками, все норовя попадать въ вагоны наиболѣе простонародные, ѣли «безубойное», то есть чортъ знаетъ что, хотя Волкенштейнъ иногда и не выдерживалъ, вдругъ бѣжалъ къ буфету и съ страшной жадностью глоталъ одну за другой двѣ-три рюмки водки, закусывая и обжигаясь пирожками съ мясомъ, а потомъ пресерьезно говорилъ мнѣ:
— Я опять далъ волю своей похоти и очень страдаю отъ этого, но все же борюсь съ собой и все же знаю, что не пирожки владѣютъ мной, а я ими: я не рабъ ихъ, хочу — ѣмъ, хочу — не ѣмъ…
Трудно было ѣхать потому больше всего, что я сгоралъ отъ нетерпѣнiя поскорѣй попасть въ Москву, намъ-же, видите-ли, непремѣнно надо было ѣхать съ плохими поѣздами, а кромѣ того пожить съ хилковскими «братьями», войти въ личное общенiе съ ними и «укрѣпить» и себя и ихъ этимъ общенiемъ на путяхъ «доброй» жизни. Мы такъ и сдѣлали — пожили у хилковскихъ мужиковъ, кажется, дня три или четыре, и я возненавидѣлъ за эти дни этихъ богатыхъ, благочестивыхъ, благихъ на видъ мужиковъ, ночевки въ ихъ избахъ, ихъ пироги съ начинкой изъ картофеля, ихъ псалмопѣнiя, ихъ разсказы про ихъ непрестанную и лютую борьбу «съ попами и начальниками» и буквоѣдскiе споры о Писанiи истинно всѣми силами души. Наконецъ, перваго января, мы тронулись дальше. По-
// 246
мню, я проснулся въ тотъ день съ такой радостью, что совсѣмъ забылся и брякнулъ: «Съ новымъ годомъ, Александръ Александровичъ!» — за что и получилъ отъ Александра Александровича жесточайшiй нагоняй: что это значитъ — новый годъ, понимаю-ли я, какую старую безсмыслицу повторяю я? Однако не до того мнѣ было тогда. Я слушалъ и думалъ: прекрасно, прекрасно, все это сущiй вздоръ, — завтра вечеромъ мы будемъ въ Москвѣ, а послѣ завтра я увижу Толстого… И такъ оно и случилось.
Волкенштейнъ кровно обидѣлъ меня: поѣхалъ къ Толстому сiю же минуту послѣ того, какъ мы добрались до московской гостиницы, а меня съ собой не взялъ: — «Нельзя, нельзя, надо предупредить Льва Николаевича, я предупрежу, предупрежу» — и убѣжалъ. А вернулся домой очень поздно и даже ничего не разсказалъ о своемъ визитѣ, только поспѣшно кинулъ мнѣ: «Я точно живой воды напился!» — при чемъ я совершенно безошибочно опредѣлилъ по запаху отъ него, что онъ, послѣ живой воды, пилъ еще и шамбертенъ, затѣмъ, очевидно, чтобы доказать, что не онъ рабъ шамбертена, а шамбертенъ его рабъ. Хорошо было только то, что Толстого онъ все таки предупредилъ, хотя я даже и на это мало надѣялся: очень милый, но ужъ очень легкомысленный человѣкъ былъ этотъ слегка женоподобный, полнѣющiй, красивый брюнетъ. На другой день вечеромъ я, внѣ себя, побѣжалъ, наконецъ, въ Хамовники.
Какъ разсказать все послѣдующее?
Лунный морозный вечеръ. Добѣжалъ, стою и едва перевожу дыханiе. Кругомъ глушь и тишина, пустой лунный переулокъ. Передо мной ворота, раскрытая ка-
// 247
литка, снѣжный дворъ. Въ глубинѣ, налѣво, деревянный домъ, нѣкоторыя окна котораго красновато освѣщены. Еще лѣвѣе, за домомъ, садъ и надъ нимъ тихо играющiя разноцвѣтными лучами сказочно-прелестныя зимнiя звѣзды. Да и все вокругъ сказочное. Какой особый садъ, какой необыкновенный домъ, какъ таинственны и полны значенiя эти освѣщенныя окна: вѣдь за ними — Онъ, Онъ! И такая тишина, что слышно, какъ колотится сердце — и отъ радости, и отъ страшной мысли: а не лучше ли поглядѣть на этотъ домъ и убѣжать назадъ? Отчаянно кидаюсь, наконецъ, во дворъ, на крыльцо дома и звоню. Тотчасъ же отворяютъ — и я вижу лакея въ плохенькомъ фракѣ и свѣтлую прихожую, теплую, уютную, со множествомъ шубъ на вѣшалкахъ, среди которыхъ рѣзко выдѣляется старый полушубокъ. Прямо передо мной крутая лѣстница, крытая краснымъ сукномъ. Правѣе, подъ нею, запертая дверь, за которой слышны гитары и веселые молодые голоса, удивительно беззаботные къ тому, что они раздаются въ такомъ совершенно необыкновенномъ домѣ.
— Какъ прикажете доложить?
— Бунинъ.
— Какъ-съ?
— Бунинъ.
— Слушаю-съ.
И лакей убѣгаетъ наверхъ и, къ моему удивленiю, тотчасъ-же, вприпрыжку, бочкомъ, перехватывая рукой по периламъ, сбѣгаетъ назадъ:
— Пожалуйте обождать наверхъ, въ залу…
А въ залѣ я удивляюсь еще больше едва вхожу, какъ въ глубинѣ его налѣво тотчасъ-же, не заставляя
// 248
меня ждать, открывается маленькая дверка и изъ-за нея быстро, съ неуклюжей ловкостью выдергиваетъ ноги, выныриваетъ, — ибо за этой дверкой было двѣ-три ступеньки въ коридоръ, — кто-то большой, сѣдобородый, слегка какъ будто кривоногiй, въ широкой, мѣшковато-сшитой блузѣ изъ сѣрой бумазеи, въ такихъ штанахъ, больше похожихъ на шаровары, и въ тупоносыхъ башмакахъ. Быстрый, легкiй, страшный, остроглазый, съ насупленными бровями. И быстро идетъ прямо на меня, — межъ тѣмъ, какъ я все-таки успѣваю замѣтить что въ его походкѣ, вообще во всей посадкѣ есть какое-то сходство съ моимъ отцомъ, — быстро (и немного присѣдая) подходитъ ко мнѣ, протягиваетъ, вѣрнѣе, ладонью вверхъ бросаетъ большую руку, забираетъ въ нее всю мою, мягко жметъ и неожиданно улыбается очаровательной улыбкой, ласковой и какой-то вмѣстѣ съ тѣмъ горестной, даже какъ-бы слегка жалостной, и я вижу, что эти маленькiе глаза вовсе не страшные и не острые, а только по звѣриному зоркiе. Легкiе и жидкiе остатки сѣрыхъ (на концахъ слегка завивающихся) волосъ по-крестьянски раздѣлены на прямой проборъ, очень большiя уши сидятъ необычайно высоко, бугры бровныхъ дугъ надвинуты на глаза, борода, сухая, легкая, неровная, сквозная, позволяетъ видѣть слегка выступающую нижнюю челюсть…
— Бунинъ? Это съ вашимъ батюшкой я встрѣчался въ Крыму? Вы что-же, надолго въ Москву? Зачѣмъ? Ко мнѣ? Молодой писатель? Пишите, пишите, если очень хочется, только помните, что это никакъ не можетъ быть цѣлью жизни… Садитесь пожалуйста и разскажите мнѣ о себѣ…
// 249
Онъ и заговорилъ такъ же поспѣшно, какъ вошелъ, мгновенно сдѣлавъ видъ, будто не замѣтилъ моей полной потерянности, и торопясь вывести меня изъ нея, отвлечь отъ нея меня. Что онъ еще говорилъ? Все разспрашивалъ:
— Холосты? Женаты? Съ женщиной можно жить только какъ съ женой и не оставлять ее никогда… Хотите жить простой, трудовой жизнью? Это хорошо, только не насилуйте себя, не дѣлайте себѣ мундира изъ нея, во всякой жизни можно быть хорошимъ человѣкомъ…
Мы сидѣли возлѣ маленького столика. Довольно высокая старинная фаянсовая лампа мягко горѣла подъ розовымъ абажуромъ. Лицо его было за лампой, въ легкой тѣни, я видѣлъ только очень мягкую сѣрую матерiю его блузы, да его крупную руку, къ которой мнѣ хотѣлось припасть съ восторженной, истинно сыновней нѣжностью, да слышалъ его старческiй слегка альтовый голосъ съ характернымъ звукомъ нѣсколько выдающейся челюсти… Вдругъ зашуршалъ шелкъ, я взглянулъ, вздрогнулъ, поднялся: — изъ гостиной плавно шла крупная и нарядная, сiяющая чернымъ шелковымъ платьемъ, чудесно убранными волосами и живыми, сплошь темными глазами дама:
— Léon, — сказала она, ты забылъ, что тебя ждутъ…
И онъ тоже поднялся и съ извиняющейся, даже какъ бы чуть виноватой улыбкой, съ поднятыми бровями, глядя мнѣ прямо въ лицо своими маленькими глазами, въ которыхъ все была какая-то темная грусть, опять забралъ мою руку въ свою:
// 250
— Ну, до свиданiя, до свиданiя, дай вамъ Богъ, приходите ко мнѣ, когда опять будете въ Москвѣ… Не ждите многаго отъ жизни, лучшаго времени, чѣмъ теперь, у васъ не будетъ… Счастья въ жизни нѣтъ, есть только зарницы его, — цѣните ихъ, живите ими…
И я ушелъ, убѣжалъ, совершенно внѣ себя, и провелъ вполнѣ сумасшедшую ночь, непрерывно видѣлъ его во снѣ съ такой разительной яркостью и въ такой дикой путаницѣ, что и теперь вспомнить жутко, захватывалъ себя, просыпаясь, на томъ, что я что-то бормочу, брежу…
Возвратясь въ Полтаву, я писалъ ему и получилъ отъ него нѣсколько ласковыхъ отвѣтныхъ писемъ. Въ одномъ изъ нихъ онъ опять далъ мнѣ понять, что не стоитъ мнѣ такъ ужъ стараться быть толстовцемъ, но я все не унимался: обручи набивать бросилъ, но сталъ торговать книжками «Посредника», незаконно, безъ должнаго разрѣшенiя продавать ихъ на базарахъ, на ярмаркахъ, за что и былъ судимъ и приговоренъ сидѣть въ тюрьмѣ, — отъ которой меня спасъ, къ моему тогдашнему большому горю, царскiй манифестъ — затѣмъ завелъ книжную лавку, полтавское отдѣленiе «Посредника», и такъ запуталъ счеты, что порою примѣривался повѣситься. Въ концѣ концовъ я эту лавку просто бросилъ, уѣхалъ въ Москву, но и тамъ все еще пытался увѣрить себя, что я братъ и единомышленникъ руководителей этого «Посредника» и тѣхъ, что постоянно торчали въ его помѣщенiи, наставляя другъ друга на счетъ «доброй» жизни. Тамъ-то я и видѣлъ его еще нѣсколько разъ. Онъ туда иногда заходилъ, вѣрнѣе, забѣгалъ (ибо онъ ходилъ страшно легко и быстро) по вечерамъ и, не снимая полушубка,
// 251
сидѣлъ часъ или два, со всѣхъ сторонъ окруженный братiей, серьезно дѣлавшей ему порою такiе вопросы: «Левъ Николаевичъ, но что-же я долженъ былъ бы сдѣлать, если бы на меня напалъ, напримѣръ, тигръ?» Онъ въ такихъ случаяхъ только смущенно улыбался и говорилъ:
— Да какой же тигръ, откуда тигръ? Я вотъ за всю жизнь не встрѣтилъ ни одного тигра…
Вспоминаю еще, какъ однажды сказалъ ему, желая сказать прiятное и даже слегка подольститься:
— Вотъ всюду возникаютъ теперь эти общества трезвости.
Онъ слегка нахмурился:
— Какiя общества?
— Общества трезвости…
— То есть, это когда собираются, чтобы водки не пить? Вздоръ. Чтобы не пить, не зачѣмъ собираться. А ужъ если собираться, то надо пить. Все вздоръ, ложь, подмѣна дѣйствiя видимостью его…
А на дому я былъ у него еще только одинъ разъ. Меня провели черезъ залу, гдѣ я когда-то впервые сидѣлъ съ нимъ возлѣ милой розовой лампы, потомъ въ эту маленькую дверку, по ступенькамъ за ней и по узкому коридору, и я робко стукнулъ въ дверь направо.
— Войдите, — отвѣтилъ старческiй альтовый голосъ.
И я вошелъ и увидѣлъ низкую, небольшую комнату, тонувшую въ сумракѣ отъ желѣзнаго щитка надъ стариннымъ подсвѣчникомъ въ двѣ свѣчи, кожаный диванъ возлѣ стола, на которомъ стоялъ этотъ подсвѣчникъ, а потомъ и его самого, съ книжкой въ рукахъ. При моемъ входѣ онъ быстро поднялся и неловко, да-
// 252
же, какъ показалось мнѣ, смущенно бросилъ ее въ уголъ дивана. Но глаза у меня были мѣткiе, и я увидѣлъ, что читалъ онъ, то есть перечитывалъ (и, вѣрно, уже не въ первый разъ, какъ дѣлаемъ это и мы, грѣшные) свое собственное произведенiе, только что напечатанное тогда, — «Хозяинъ и работникъ». Я, отъ восхищенiя передъ этой вещью, имѣлъ безтактность издать восторженное восклицанiе. А онъ покраснѣлъ, замахалъ руками:
— Ахъ, не говорите! Это ужасъ, это[2] такъ ничтожно, что мнѣ по улицамъ ходить стыдно!
Лицо у него было въ этотъ вечеръ худое, темное, строгое, точно изъ бронзы литое. Онъ очень страдалъ въ тѣ дни – не задолго передъ тѣмъ умеръ его семилѣтнiй Ваня. И послѣ «Хозяина и работника» онъ тотчасъ же заговорилъ о немъ:
— Да, да, милый, прелестный мальчикъ былъ. Но что это значитъ — умеръ? Смерти нѣтъ, онъ не умеръ, разъ мы любимъ его, живемъ имъ!
Вскорѣ мы вошли и пошли въ «Посредникъ». Была черная мартовская ночь, дулъ весеннiй вѣтеръ, раздувая огни фонарей. Мы бѣжали наискось по снѣжному, бѣлому Дѣвичью Полю, онъ прыгалъ черезъ канавы, такъ что я едва поспѣвалъ за нимъ, и опять говорилъ – отрывисто, строго, рѣзко:
— Смерти нѣту, смерти нѣту!
Въ послѣднiй разъ я видѣлъ его лѣтъ черезъ десять послѣ того. Въ страшно морозный вечеръ, среди огней за сверкающими, обледенѣлыми окнами магазиновъ, шелъ по Арбату — и неожиданно столкнулся съ нимъ, бѣгущимъ своей пружинной, подпрыгивающей походкой прямо навстрѣчу мнѣ. Я остановился и сдер-
// 253
нулъ шапку. Онъ тоже прiостановился и сразу узналъ меня:
— Ахъ, это вы! Здравствуйте, надѣвайте, пожалуйста, надѣвайте шапку… Ну, какъ, что, гдѣ вы и что съ вами?
Старческое лицо его такъ застыло, посинѣло, что имѣло совсѣмъ несчастный видъ. Что-то вязаное изъ голубой песцовой шерсти, что было на его головѣ, было похоже на старушечiй шлыкъ. Большая рука, которую онъ вынулъ изъ песцовой перчатки, была совершенно ледяная. Поговоривъ, онъ крѣпко и нѣжно нѣсколько разъ пожалъ ею мою, опять глядя мнѣ въ глаза горестно, съ поднятыми бровями.
— Ну, Христосъ съ вами, Христосъ съ вами, до свиданiя…
Парижъ. 1927.
// 254