Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. VI : Братья. Петрополисъ, 1935. C. 168 ‑ 182

АРХИВНОЕ ДѢЛО

Этотъ потешный старичекъ, по фамиліи Фисунъ, состоялъ въ нашей губернской земской управѣ архиваріусомъ. Насъ, его молодыхъ сослуживцевъ, все потѣшало въ немъ: и то, что онъ архиваріусъ, и не только не находитъ смѣшнымъ это старомодное слово, а, напротивъ, понимаетъ его очень высоко, и то, что его зовутъ Фисуномъ, и даже то, что ему за восемьдесятъ лѣтъ.

Онъ былъ очень малъ ростомъ, круто гнулъ свою сухую спинку, носилъ престранный костюмъ: длинный базарный пиджакъ изъ чего-то сѣраго и громадные солдатскіе сапоги, въ прямыя и широкія голенища которыхъ выше колѣнъ уходили его тонкія, на ходу качавшіяся ножки. Онъ очень плохо слышалъ, — «сего Хвисуна хоть подъ колоколъ подводи!» — говорили управскіе сторожа, съ хохлацкой насмѣшливостью поглядывали на его большія и всегда холодныя восковыя уши; онъ трясъ отъ старости головой, голосъ имѣлъ могильный, ротъ впалый, и ничего, кромѣ великой усталости и тупой тоски, не выражали его выцвѣтшіе глаза. Прибавьте къ этому еще ирыжій солдатскій башлыкъ, конусомъ котораго зиму и лѣто украшалъ себя Фисунъ на улицѣ по избѣжаніе полной потери слуха,

// 169

прибавьте толстыя морщины на сапогахъ, всегда какъ жаръ горгвшихъ отъ ваксы, — фигура то получится и впрямь потѣшная. Но мало того, — такой потѣшной наружности и характеръ соотвѣтствовалъ потѣшный.

Секретарь, бывшій семинаристъ, недаромъ называлъ Фисуна Харономъ. Фисунъ, какъ я уже сказалъ, былъ убѣжденнѣйшій архиваріусъ. Служить онъ началъ лѣтъ съ четырнадцати и служилъ исключительно по архивамъ. Со стороны ужаснуться можно было: чуть не семьдесятъ лѣтъ просидѣлъ человѣкъ въ этихъ сводчатыхъ подземельяхъ, чуть не семьдесятъ лѣтъ прошмыгалъ въ ихъ полутемныхъ ходахъ и все подшивалъ да присургучивалъ, гробовыми печатями припечатывалъ ту жизнь, что шла гдѣ-то наверху, при свѣтѣ дня и солнца, а въ должный срокъ нисходила долу, въ эту смертную архивную сѣнь, грудами пыльнаго и уже ни единой живой душѣ ненужнаго хлама загромождая полки! Но самъ-то Фисунъ не находилъ въ своей судьбѣ ровно ничего ужаснаго. Напротивъ: онъ полагалъ, что ни единое человѣческое дѣло немыслимо безъ архива.

— А ежели справка понадобится? — говорилъ онъ — и твердо былъ увѣренъ, что фраза эта неотразима.

Въ подземельѣ, до сводовъ заваленномъ докладами и отчетами, сидѣлъ въ ту пору и я, ближайшій сосѣдъ Фисуна, библіотекарь управы, тоже, значитъ, Харонъ въ нѣкоторомъ родѣ. Но вѣдь я сидѣлъ всего третій годъ, а не шестьдесятъ пятый; я получалъ, ничего не дѣлая, почти тридцать девять рублей и все былъ недоволенъ. А Фисунъ изнурялся въ трудахъ и заботахъ съ ранняго утра до самаго вечера, получалъ тринадцать съ полтиной и даже терялся, не зная, куда дѣ-

// 170

вать такую уйму золота, — настолько были ограничены его житейскія потребности. Два рубля въ мѣсяцъ зарабатывалъ онъ при началѣ своего служебнаго поприща въ архивѣ опекунскаго совѣта, и то благодарилъ Бога, а если и «не чуялъ ногъ подъ собой отъ радости», достигнувъ послѣ десятилѣтней службы въ сиротскомъ домѣ четырехъ рублей съ копейками, то не чуялъ вовсе не изъ корысти: единственно потому, что это былъ окладъ уже не мелкой сошки, а полнаго господина архивныхъ нѣдръ, окладъ архиваріуса.

Въ управѣ онъ служилъ чуть не съ перваго дня ея существованія. И какъ служилъ! Не знаю, когда онъ просыпался. Но думаю, что не позднѣе четырехъ утра, потому что жилъ онъ очень далеко, не въ городѣ, а за городомъ, въ голубой хаткѣ среди овраговъ предмѣстья, шаркалъ своими расчищенными сапогами и переставлялъ костыль очень медленно, и все таки являлся въ управу ровно въ шесть. Бывало, еще солнце не успѣетъ нагрѣть тѣнистыхъ и росныхъ садовъ, еще плавно и гордо вихляются по деревяннымъ «пѣшеходамъ» грудастыя хохлушки съ коромыслами черезъ плечо, съ махотками молока и кошолками вишенъ, еще пустъ базаръ и по утреннему чисты, бѣлы улицы, а онъ, въ своемъ башлыкѣ и болотныхъ сапогахъ, уже поспѣшаетъ. Сторожа, которыхъ будилъ онъ стукомъ въ дверь управы, не разъ выскакивали на подъѣздъ съ твердымъ намѣреніемъ надавать ему въ шею; да вѣдь все таки былъ онъ не простой человѣкъ, не свой братъ сторожъ, а архиваріусъ. Сторожа ругались, плевали, стыдили его; но онъ былъ упрямъ — и таки добился, что они смирились, привыкли къ его стуку ни свѣтъ, ни заря.

// 171

При такомъ служебномъ рвеніи, можете себѣ представить, когда онъ покидалъ управу! Вотъ уже кончается долгій лѣтній день, ушли изъ управы не только столоначальники, но даже самые послѣдніе писцы, и гулко раздаются въ пустыхъ отдѣленіяхъ свободные голоса сторожей, грохотъ передвигаемыхъ столовъ и стульевъ, а Фисунъ все еще бродитъ въ своихъ темныхъ владѣніяхъ, въ дугу согнувъ свою худую спину, держа въ блѣдной, обезображенной ревматизмомъ рукѣ пылающій огарокъ и заботливо осматривая полки съ кипами дѣлъ; плаваетъ надъ городомъ, въ блескѣ опускающагося солнца, дрожащій басъ соборнаго колокола, призывая инвалидовъ и старухъ къ вечернѣ; ложатся тѣни отъ крышъ и садовъ, и усаживаются благодушествовать у раскрытыхъ оконъ пообѣдавшіе и вздремнувшіе горожане; а Фисунъ только еще голову башлыкомъ закутываетъ и стучитъ костылемъ въ полъ, распекая своего подчиненнаго — за то, что тотъ опять явился сегодня въ управу чуть ли не въ семь часовъ, чуть не на цѣлый часъ позже своего прямого начальства.

— Я бачу, бачу ваше поведэнiе! — глухо кричитъ онъ, стоя возлѣ входа въ архивъ, подъ широкой лѣстницей, ведущей во второй этажъ, и глядитъ съ тоской, злобой и старческой растерянностью.

Да, какъ этотъ ни смѣшно, у Фисуна тоже былъ подчиненный! И этотъ подчиненный пресерьезно называлъ его иногда тираномъ, и, что всего страннѣй, не безъ основанія: характеръ у Фисуна былъ, дѣйствительно, не легкій. Всѣ управскіе старики, кое-что знавшіе о личной жизни Фисуна, въ одинъ голосъ утверждали, что онъ и въ семьѣ тиранъ: что онъ весь вѣкъ

// 172

держитъ въ истинно ежевыхъ рукавицахъ свою жену, робкую и беззавѣтно преданную ему старушку, кое чѣмъ торгующую на базарѣ, что она слова лишняго не смѣетъ пикнуть при немъ и все-таки съ самой трогательной заботливостью, до седьмого пота начищаетъ каждое утро его сапоги на порогѣ своей хаты. Какъ же могъ послѣ этого не бояться Фисуна вышеупомянутый подчиненный его, Луговой? Фисунъ шамкаетъ, горбится отъ раздраженія все круче, почти касаясь хвостомъ пиджака сапожныхъ голенищъ, и крѣпко стучитъ костылемъ, а тотъ, хотя и хмурится, да все-таки молчитъ, не поднимаетъ глазъ. Это былъ большой и угрюмый хохолъ, коренастый мужикъ въ люстриновомъ костюмѣ, долго работавшій на почтѣ по части зашиванія и штемпелеванія посылокъ и, наконецъ, попавшій въ управу на постъ «помощника архиваріуса». Онъ однимъ щелчкомъ могъ пришибить Фисуна, но вѣдь давно извѣстно, что сила не въ самой силѣ, а въ той власти, съ которой связана она. А что Фисунъ облеченъ былъ властью, что Фисунъ чувствовалъ себя очень строгимъ начальникомъ и заражалъ Лугового своимъ чувствомъ, — въ этомъ не было ни малѣйшаго сомнѣнія. Говоря по совѣсти, дѣлъ (и совсѣмъ не спѣшныхъ) было въ архивѣ очень мало. Но Фисунъ отличался удивительнымъ умѣніемъ находить ихъ и работалъ такъ кропотливо, что работы и заботъ оказывалось всегда по горло. И онъ упивался ими, онъ замучивалъ Лугового — особливо осенью, передъ земскими собраніями, когда въ управѣ шли вечернія занятія, въ которыхъ для архива не было ни малѣшей надобности и которыя, тѣмъ не менѣе, Фисунъ «назначалъ» неукоснительно.

// 173

Само собой разумѣется, что далеко не всегда, — и, прежде всего, по причинѣ своей глубокой старости, — ощущалъ онъ себя носителемъ власти. Да и умалялась она сторожами, которые часто орали на него, находя, что онъ вѣчно мѣшаетъ имъ подъ лѣстницей, вѣчно «вертится подъ ногами». Не всегда, конечно, трепеталъ передъ Фисуномъ Луговой: были часы, когда нужно было отдохнуть отъ понесенныхъ трудовъ и подкрѣпить силы для дальнѣйшихъ, когда закуска, чаепитіе и куреніе тютюна почти совсѣмъ уравнивали Фисуна съ Луговымъ. Тутъ, сидя подъ лѣстницей за столикомъ, они бесѣдовали, рѣзали житный хлѣбъ, чистили тарань и заваривали фруктовый чай въ жестяномъ чайникѣ совсѣмъ какъ простые, одинаковаго ранга люди. Тутъ объединяла ихъ еще и ненависть къ сторожамъ, которые и Лугового не очень-то жаловали, а кромѣ того — глубокая отчужденность архива отъ всѣхъ прочихъ отдѣленій управы: твердо держались эти архивные кроты, — и Фисунъ, конечно, особенно твердо, — того убѣжденія, что низъ и верхъ суть два совершенно разныхъ міра, что во вѣки вѣковъ не расти двумъ колосьямъ въ уровень, что до скончанія временъ пребудутъ большіе и малые, власть и подчиненіе, что напрасно молокососы потѣшаются надъ ними... и вѣрой и правдой служили этому убѣжденію, одинъ — властвуя, а другой — подчиняясь.

Упрямы были они, эти темные люди! Знать не хотѣлъ Фисунъ того новаго міра, въ который попалъ онъ, старозавѣтный человѣкъ. И мы, молокососы, не только пожимали плечами, но порой и негодовали: смѣшонъ и страненъ былъ въ нашемъ мірѣ этотъ выходецъ изъ міра опекунскихъ совѣтовъ! Конечно, вре-

// 174

мена были тогда глухія, архиреакціонныя: но вѣдь все-таки были мы земскіе люди. А наше земство было къ тому-же не простое: на всю Россію славилось свободолюбіемъ, демократичностью. Я въ ту пору тоже находился внизу, но я уже былъ на порогѣ, на выходѣ изъ своего подземелья, и не куда-нибудь, а въ самое горнило управы — въ статистику. Я былъ тоже не великъ господинъ, но я уже былъ вхожъ въ тотъ чуждый, заповѣдный для Фисуна и Лугового міръ, гдѣ жизнь питалась совсѣмъ не тѣми идеями «временъ Очакова и покоренья Крыма», что въ архивѣ, — гдѣ со стѣнъ предсѣдательскаго кабинета глядѣли лица украшенныхъ великолѣпными бакенбардами дѣятелей «эпохи великихъ реформъ», гдѣ въ двухсвѣтной залѣ собранія, передъ очами красавца Царя-Освободителя, во весь ростъ изображеннаго стоящимъ на зеркально-лаковомъ полу, отъ самаго начала шестидесятыхъ годовъ и до дней глубокой старости Фисуна смѣло звучали голоса «послѣднихъ изъ стаи славной», гдѣ съ устъ старца Станкевича, могикана этой стаи, раздавалось столько бодрыхъ и краснорѣчивыхъ призывовъ къ «забытымъ словамъ», къ добру, къ правдѣ, къ гуманности, «къ неуклонному слѣдованію по тернистому пути русской гражданственности.» И повторяю, досадно и смѣшно было мнѣ, подымавшемуся въ этотъ міръ и на обратномъ пути проходившему подъ лѣстницей, глядеѣть на своихъ столь архаическихъ сослуживцевъ! Бывали минуты, когда даже не смѣяться мнѣ хотѣлось, а подойти къ Фисуну и Луговому и какимъ-нибудь однимъ словомъ, однимъ жестомъ, въ родѣ крѣпкаго рукопожатія, заставить воспрянуть духомъ и этихъ людей, добровольно гнувшихъ свои выи, дать имъ почув-

// 175

ствовать, какъ неправы они въ своемъ страхѣ передъ тѣмъ міромъ, что наверху. Но нужно было видѣть, какими холодными взглядами провожали меня Фисунъ и Луговой, когда я, развязно спустившись изъ этого міра, проходилъ мимо нихъ въ библіотеку! Да впрочемъ, холодные-то взгляды были бы еще туда-сюда: бѣда въ томъ, что дѣло обстояло еще хуже. Не одну враждебность ко мнѣ, не одно презрѣніе къ моей развязности чувствовалъ Фисунъ: нѣтъ, несмотря на мой низкій чинъ, онъ непремѣнно поднимался съ мѣста, когда я проходилъ мимо, и вытягивалъ руки по швамъ, старался разогнуться и получше уставить свои качающіяся ножки, до колѣъ погруженныя въ прямыя и широкія голенища. Ему чудилось сіяніе вокругъ головы того, что спустился въ эту темную архивную юдоль съ горнихъ высотъ, онъ зналъ, что самъ предсѣдатель почему-то подаетъ мнѣ руку, что я какъ равный курю и болтаю съ секретаремъ — и чувствовалъ, что вмѣстѣ со мною какъ-бы доходитъ до него нѣкое вѣяніе оттуда, гдѣ обитала та самая власть, у подножья которой столько лѣтъ пресмыкался онъ, и чьей ипостасью, хотя и очень малою, сознавалъ онъ порой и себя самого.

Такъ вотъ и шли рядомъ двѣ совершенно разныхъ жизни — наша и архивная. Такъ и стояли мы съ этимъ упрямымъ и потѣшнымъ старичкомъ каждый на своемъ, коснѣя въ своихъ совершенно разныхъ убѣжденіяхъ... Какъ вдругъ старичекъ взялъ да и умеръ. Смерть его, какъ и всякая смерть, конечно, не могла быть потѣшной, — вѣдь все-таки горько плакала старушка на порогѣ хаты въ предмѣстьѣ, нагрѣвая щеткой солдатскіе сапоги и не желая разставаться съ надеждой, что хозяинъ ихъ поднимется и опять попле-

// 176

тется въ архивъ, — но что эта смерть была не менѣе странной, чѣмъ и жизнь Фисуна, съ этимъ, надѣюсь, согласится всякій. Произошла она, правда, отчасти по нашей винѣ: мы вѣдь все-таки на нѣкоторое время сломили его упрямство, заразили его своей вѣрой въ торжество свободы и равенства; да вѣдь кто-же могъ знать, что онъ ужъ до такой крайней степени окажется робокъ во второмъ этажѣ управы, что онъ, будучи такимъ робкимъ и отъ природы, и въ силу давней привычки трепетать передъ вторыми этажами, вдругъ перейдетъ всякія границы свободы, и что дѣло кончится смертью?

Произошла же эта смерть слѣдующимъ образомъ:

Служилъ я первый годъ, служилъ второй, третій... а Фисунъ шестьдесятъ шестой, шестьдесятъ седьмой. Время, повторяю, было трудное, — недаромъ обжора и пьяница, но либеральнѣйшій человѣкъ, старшій врачъ губернской земской больницы, говорилъ: «Бывали хуже времена, но не было подлѣй»; время было темное, но вѣдь ужъ извѣстно, что «чѣмъ ночь темнѣй, тѣмъ ярче звѣзды», что «самая густая тьма — предразсвѣтная.» И мы все крѣпче вѣрили въ этотъ «грядущій разсвѣтъ». А Фисунъ попрежнему твердо держался своего — того коснаго убѣжденія, что двумъ колосьямъ въ уровень никогда не расти. Однако, буквально каждый годъ приносилъ пораженіе за пораженіемъ этому Ѳомѣ невѣрному: съ каждымъ годомъ все бодрѣе звучали голоса и старыхъ земскихъ бойцовъ и идущихъ на смѣну имъ. И вотъ, наконецъ, чуть не поголовно всѣми, ежегодно собиравшимися въ ноябрѣ въ двухсвѣтной залѣ нашей управы, овладѣли знаменитыя «весеннія мечтанія.» А когда изъ-за рѣдѣющихъ

// 177

зимнихъ облаковъ выглянуло и само весеннее солнце, когда полетѣли въ поднебесье первыя птицы и затрещалъ кое-гдѣ ледъ, сковывавшій дотолѣ вольныя воды, эти мечтанія, прихлынувъ къ сердцамъ, вылились уже въ опредѣленную форму: въ форму страстныхъ протестовъ, пожеланій, требованій и самыхъ зажигательныхъ рѣчей! До самыхъ подземелій управы проникъ горячій весенній свѣтъ, и Фисунъ, хотя и растерялся отъ этого свѣта, невольно зажмурилъ свои старые глаза, уже не могъ не видѣть, не могъ отрицать того, что стало зримымъ, явнымъ и несомнѣннымъ для всѣхъ. Управа въ тотъ ноябрь была подобна вешнему улью: съ верху до низу гудѣла она народомъ, среди котораго было и огромное количество постороннихъ, начиная съ курсистокъ, студентовъ, врачей и кончая даже обывателями, и, казалось, уже не стало никакого различія между низомъ и верхомъ, между большими и малыми: всѣ, отъ первыхъ земскихъ магнатовъ до послѣдняго сторожа, отъ предводителя дворянства до Лугового, жаждали заключить другъ друга въ объятія, чтобы уже однимъ потокомъ, къ одной цѣли двинуться впередъ. «Свобода! свобода!» — звучало повсюду. И вотъ на этотъ-то кличъ и двинулся, къ изумленію всѣхъ, даже и самъ Фисунъ: повязался по холоднымъ, восковымъ ушамъ свернутымъ краснымъ платкомъ, выползъ, горбясь и осѣдая на ноги, касаясь хвостомъ пиджака голенищъ, изъ своихъ подземелій, добрѣлъ до лѣстницы во всю ширину крытой краснымъ сукномъ, — и, хотя и очень медленно, но упрямо сталъ подниматься наверхъ, къ тѣмъ огромнымъ зеркаламъ, туманно-голубымъ отъ табачнаго дыма и отражающимъ въ себѣ цѣлое море народа, что были по

// 178

бокамъ главнаго входа въ двухсвѣтный залъ собранія. А поднявшись, смѣшался съ шумными, воедино слитыми въ одну массу народными толпами, вольно сталъ бродить по коридору, по отдѣленіямъ, по кабинетамъ — и узрѣлъ таки, наконецъ, самого Златоуста нашего, самого Станкевича.

И ахъ, какъ говорилъ Станкевичъ въ этотъ день! Смѣлое и гордое рѣшеніе приступомъ итти на твердыни стараго міра уже созрѣло, — оставалось только уронить въ полную чашу ту драгоцѣнную каплю, что переливаетъ влагу черезъ край. И звучно провозгласилъ предводитель дворянства, предсѣдатель собранія, терявшійся за моремъ головъ въ туманно-голубомъ залѣ, у блистающаго золотомъ, лакомъ и красками царскаго портрета, что принадлежитъ слово Алексѣю Алексѣевичу Станкевичу, и среди благоговѣйной тишины поднялась изъ среды сидѣвшихъ за безконечно длиннымъ столомъ могучая и сѣдовласая фигура «льва русской гражданственности.» Онъ и наружностью похожъ былъ на льва. Правда, уже согбенъ годами и думами, лицомъ очень красенъ, взоромъ важно-печаленъ и тусклъ; поднялся медленно, концами дрожащихъ красныхъ пальцевъ оперся на столъ, крытый зеленымъ сукномъ, заговорилъ сперва тихо, раздѣльно... Но какая увѣренность звучала въ этихъ тихихъ, раздѣльно произносимыхъ словахъ, какая буйная грива сѣдыхъ кудрей возвышалась надъ высокимъ челомъ, ниспадая на плечи, облеченныя въ простой черный сюртукъ! А какъ потомъ окрѣпъ голосъ оратора, какъ зазвучалъ сталью, призывая безъ страха и сомнѣнія впередъ на борьбу, какъ повергъ этотъ голосъ всю залу, вплоть до переполненныхъ хоръ, сперва въ жуткое молчаніе,

// 179

а послѣ въ неистовый восторгъ, прорвавшійся бѣшеными кликами — того и описать невозможно!

Самъ потрясенный своей рѣчью и разбитый усталостью, но торжествующій, засыпанный апплодисментами и цвѣтами съ хоръ, опустился Станкевичъ на свое мѣсто и долго, блѣдный и важный, какъ-бы ничего не видящій, сидѣлъ, откинувшись къ спинкѣ кресла. А потомъ снова приподнялся — и среди почтительно разступающагося земскаго и иного люда со старческой неспѣшностью прослѣдовалъ вонъ изъ зала.

Гдѣ былъ въ это время Фисунъ? Но вотъ въ томъ-то и дѣло, что Фисунъ прослѣдовалъ къ той-же цѣли, которая подняла съ мѣста Станкевича, еще ранѣе. Фисуну, долго стоявшему у входа въ залъ, за плечами сгрудившейся толпы, ровно ничего не было слышно. И, уставъ стоять, чувствуя дремоту, онъ медленно, но довольно свободно опять побрелъ по коридору. И, дойдя до конца его, постоялъ въ раздумьѣ, сонно глядя на дверь, за которую смѣли прежде заглядывать только предсѣдатель, гласные да высшіе чины управы; а затѣмъ, ничтоже сумняшеся, взялся за ея скобку, — можетъ быть, даже и не въ силу прямой потребности; и, затворившись на крючокъ, долго-долго пробылъ за этой дверью.

Не будь онъ глухъ, не завязывай платкомъ ушей, слышалъ-бы онъ, несчастный, что чья-то рука нѣсколько разъ дергала за скобку, тянула къ себѣ дверь, и что чей-то недовольный, тоже старческій голосъ бормоталъ что-то. Но онъ былъ глухъ, глухъ и повязанъ платкомъ! Былъ онъ, кромѣ того, очень неспоръ въ движеніяхъ, потребныхъ для приведенія своего костюма въ порядокъ. Когда-же одолѣлъ онъ все это и рас-

// 180

пахнулъ дверь, то увидѣлъ, что передъ нимъ — самъ Станкевичъ! И застыли, замерли два старика другъ передъ другомъ, — первый отъ изумленія и негодованія, а второй отъ ужаса.

— Какъ? — медленно выговорилъ первый, выкатывая глаза и нагибаясь. — Какъ? Такъ это ты, негодяй, сидѣлъ тамъ?

— Никакъ нѣтъ, — хотѣлъ выговорить второй, тоже выкатывая глаза, — и не могъ: и отъ страха, и отъ того, конечно, что ужъ слишкомъ бы не соотвѣтствовало это истинѣ.

— Какъ? Ты осмѣлился забраться въ господскую уборную? — еще медленнѣе выговорилъ первый, наливаясь подъ своей бѣлоснѣжной сѣдиной кровью и наступая.

— Никакъ нѣтъ, — безсмысленно пролепеталъ второй, блѣднѣя, кикъ смерть, и прижимаясь къ стѣнѣ, осѣдая на свои голенища, на свои отнявшіяся ноги.

— Да ты кто такой? — бѣшено крикнулъ первый, затопавъ въ ярости ботинками.

Но второй, выпучивъ глаза, ставъ похожимъ на зайца, благодаря хвостикамъ платка, торчавшимъ на его макушкѣ, уже и лепетать не могъ...

Конецъ этой трагикомической исторіи вы знаете: будучи черезъ часъ послѣ этого доставленъ въ безсознательномъ состояніи домой, Фисунъ слегъ въ постель, а черезъ недѣлю и душу Богу отдалъ, въ первый и послѣдній разъ побывавъ во второмъ этажѣ управы, въ первый и послѣдній разъ проѣхавшись на извозчикѣ... Смерть его, равно какъ и другія нѣкоторыя событія, послѣдовавшія вслѣдъ за весенними мечтаніями, конечно, не измѣнили нашихъ идеаловъ, не угаси-

// 181

ли нашей вѣры въ грядущее торжество этихъ идеаловъ. Но что она отчасти смутила кое-кого изъ насъ, — въ томъ числѣ и меня, — въ этомъ я не могу не признаться. Идутъ дни, годы, а я нѣтъ-нѣтъ да и вспомню эту смерть. И какъ уже не мало прошло этихъ дней и годовъ, то не мало и сомнѣній закралось въ мою душу. Я, напримѣръ, всецѣло присоединился теперь къ тому великому почтенію, какое питалъ покойный Фисунъ къ архивамъ. Равенство-то равенствомъ, а очень правъ онъ былъ, что не мыслима безъ архивовъ жизнь, и что надо, надо оберегать ихъ, ибо, если-бы ихъ не было, если-бъ не существовало Фисуновъ, какъ бы сохранился вотъ хоть этотъ листокъ, на которомъ пишу я бѣдную и жалкую повѣсть Фисуна? А при Фисунахъ онъ, конечно, сохранится и, конечно, попадется кому-нибудь на глаза — и чѣмъ позднѣе, тѣмъ лучше: рѣзче ударятъ тогда въ глаза новаго человѣка строки этой старой исторіи. Фисунъ говорилъ: «А ежели справка понадобится?» Такъ вотъ, ежели понадобится справка о нашемъ времени, пригодится, можетъ быть, и моя справка о немъ.

Одесса, 21. VII. 14.