Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. VI : Братья. Петрополисъ, 1935. C. 182 ‑ 196
ГРАММАТИКА ЛЮБВИ
Нѣкто Ивлевъ ѣхалъ однажды въ началѣ iюня въ дальнiй край своего уѣзда.
Тарантасъ съ кривымъ пыльнымъ верхомъ далъ ему шуринъ, въ имѣнiи котораго онъ проводилъ лѣто. Тройку лошадей, мелкихъ, но справныхъ, съ густыми сбитыми гривами, нанялъ онъ на деревнѣ, у богатаго мужика. Правилъ ими сынъ этого мужика, малый лѣтъ восемнадцати, тупой, хозяйственный. Онъ все о чемъ-то недовольно думалъ, былъ какъ будто чѣмъ-то обиженъ, не понималъ шутокъ. И, убѣдившись, что съ нимъ не разговоришься, Ивлевъ отдался той спокойной и безцѣльной наблюдательности, которая такъ идетъ къ ладу копытъ и громыханiю бубенчиковъ.
Ѣхать сначала было очень прiятно: теплый, тусклый день, хорошо накатанная дорога, въ поляхъ множество цвѣтовъ и жаворонковъ; съ хлѣбовъ, съ невысокихъ сизыхъ ржей, простиравшихся насколько глазъ хватитъ, дулъ сладкiй вѣтерокъ, несъ по ихъ косякамъ цвѣточную пыль, мѣстами дымилъ ею, и вдали отъ нея было даже туманно. Малый, въ новомъ картузѣ и неуклюжемъ люстриновомъ пиджакѣ, сидѣлъ прямо; то, что лошади были всецѣло ввѣрены ему и что онъ
// 183
былъ наряженъ, дѣлало его особенно серьезнымъ. А лошади кашляли и не спѣша бѣжали, валекъ пристяжки порою скребъ по колесу, порою натягивался, и все время мелькала подъ нимъ бѣлой сталью стертая подкова.
— Къ графу будемъ заѣзжать? — спросилъ малый, не оборачиваясь, когда впереди показалась деревня, замыкавшая горизонтъ своими лозинами и садомъ.
— А зачѣмъ? —сказалъ Ивлевъ.
Малый помолчавъ и, сбивъ кнутомъ прилипшаго къ лошади крупнаго овода, сумрачно отвѣтилъ:
— Да чай пить…
— Не чай у тебя въ головѣ, — сказалъ Ивлевъ. — Все лошадей жалѣешь.
— Лошадь ѣзды не боится, она корму боится, — отвѣтилъ малый наставительно.
Ивлевъ поглядѣлъ кругомъ: погода поскучнѣла, со всѣхъ сторонъ натянуло линючихъ тучъ, и уже накрапывало — эти скромные деньки всегда оканчиваются окладными дождями... Старикъ, пахавшiй возлѣ деревни, сказалъ, что дома одна молодая графиня, но все-таки заѣхали. Малый натянулъ на плечи армякъ и, довольный тѣмъ, что лошади отдыхаютъ, спокойно мокъ подъ дождемъ на козлахъ тарантаса, остановившагося среди грязнаго двора, возлѣ каменнаго корыта, вросшаго въ землю, истыканную копытами скота. Онъ оглядывалъ свои сапоги, поправлялъ кнутовищемъ шлею на коренникѣ; а Ивлевъ сидѣлъ въ темнѣющей отъ дождя гостиной, болталъ съ графиней и ждалъ чая; уже пахло горящей лучиной, густо плылъ мимо открытыхъ оконъ зеленый дымъ самовара, который босая дѣвка набивала на крыльцѣ пуками ярко
// 184
пылающихъ кумачнымъ огнемъ щепокъ, обливая ихъ керосиномъ. Графиня была въ широкомъ розовомъ капотѣ, съ открытой напудренной грудью; она курила, глубоко затягиваясь, часто поправляла волосы, до плечей обнажая свои тугiя и круглыя руки; затягиваясь и смѣясь, она все сводила разговоръ на любовь, и между прочимъ разсказывала про своего близкаго сосѣда, помѣщика Хвощинскаго, который, какъ зналъ Ивлевъ еще съ дѣтства, всю жизнь былъ помѣшанъ на любви къ своей горничной Лушкѣ, умершей въ ранней молодости. — «Ахъ, эта легендарная Лушка! — замѣтилъ Ивлевъ шутливо, слегка конфузясь своего признанiя. — Оттого, что этотъ чудакъ обоготворилъ ее, всю жизнь посвятилъ сумасшедшимъ мечтамъ о ней, я въ молодости былъ почти влюбленъ въ нее, воображалъ, думая о ней, Богъ знаетъ что, хотя она, говорятъ, совсѣмъ нехороша была собой.» — «Да? — сказала графиня, не слушая. — Онъ вѣдь, знаете, умеръ нынѣшней зимой. И Писаревъ, единственный, кого онъ иногда допускалъ къ себѣ по старой дружбѣ, утверждаетъ, что во всемъ остальномъ онъ нисколько не былъ помѣшанъ, и я вполнѣ вѣрю этому — просто онъ былъ не теперешнимъ чета...» Наконецъ босая дѣвка съ необыкновенной осторожностью подала на старомъ серебряномъ подносѣ стаканъ крѣпкаго сиваго чая изъ прудовки и корзиночку съ печеньемъ, засиженнымъ мухами.
Когда поѣхали дальше, дождь разошелся уже по настоящему. Пришлось поднять верхъ, закрыться калянымъ, ссохшимся фартукомъ, сидѣть согнувшись. Громыхали глухарями лошади, по ихъ темнымъ и блестящимъ ляжкамъ бѣжали струйки, подъ колесами шур-
// 185
шали травы какого-то рубежа среди хлѣбовъ, гдѣ малый поѣхалъ въ надеждѣ сократить путь, подъ верхомъ собирался теплый ржаной духъ, мѣшавшiйся съ запахомъ стараго тарантаса… — «Такъ вотъ оно что, Хвощинскiй умеръ, — думалъ Ивлевъ. — Надо непремѣнно заѣхать, хоть взглянуть на это опустѣвшее святилище таинственной Лушки... Но что за человѣкъ былъ этотъ Хвощинскiй? Сумасшедшiй или просто какая-то ошеломленная, вся на одномъ сосредоточенная душа?» По разсказамъ стариковъ-помѣщиковъ, сверстниковъ Хвощинскаго, онъ когда-то слылъ въ уѣздѣ за рѣдкаго умницу. И вдругъ свалилась на него эта любовь, эта Лушка, потомъ неожиданная смерть ея, — и все пошло прахомъ: онъ затворился въ домѣ, въ той комнатѣ, гдѣ жила и умерла Лушка, и больше двадцати лѣтъ просидѣлъ на ея кровати — не только никуда не выѣжалъ, а даже у себя въ усадьбѣ не показывался никому, насквозь просидѣлъ матрацъ на Лушкиной кровати и Лушкиному влiянiю приписывалъ буквально все, что совершалось въ мiрѣ: гроза заходитъ — это Лушка насылаетъ грозу, объявлена война — значитъ, такъ Лушка рѣшила, неурожай случился — не угодили мужики Лушкѣ...
— Ты на Хвощинское, что ли, ѣдешь? — крикнулъ Ивлевъ, высовываясь подъ дождь.
— На Хвощинское, — невнятно отозвался сквозь шумъ дождя малый, съ обвисшаго картуза котораго уже текла вода. — На Писаревъ верхъ...
Такого пути Ивлевъ не зналъ. Мѣста становились все бѣднѣе и глуше. Кончился рубежъ, лошади пошли шагомъ и спустили покосившiйся тарантасъ размытой колдобиной подъ горку, въ какiе-то еще некошенные
// 186
луга, зеленые скаты которыхъ грустно видѣлялись на низкихъ тучахъ. Потомъ дорога, то пропадая, то возобновляясь, стала переходитъ съ одного бока на другой по днищамъ овраговъ, по буеракамъ въ ольховыхъ кустахъ и верболозахъ... Была чья-то маленькая пасѣка, нѣсколько колодокъ, стоявшихъ на скатѣ въ высокой травѣ, краснѣющей земляникой... Объѣхали какую-то старую плотину, потонувшую въ крапивѣ, и давно высохшiй прудъ — глубокую яругу, заросшую бурьянами выше человѣческаго роста... Пара черныхъ куличковъ съ плачемъ метнулась изъ нихъ въ дождливое небо... А на плотинѣ, среди крапивы, мелкими блѣдно-розовыми цвѣточками цвѣлъ большой старый кустъ, то милое деревцо, которое зовутъ «Божьимъ деревомъ», — и вдругъ Ивлевъ вспомнилъ мѣста, вспомнилъ, что не разъ ѣздилъ тутъ въ молодости верхомъ...
— Говорятъ, она тутъ утопилась-то, — неожиданно сказалъ малый.
— Ты про любовницу Хвощинскаго, что ли? — спросилъ Ивлевъ. — Это неправда, она и не думала топиться.
— Нѣтъ, утопилась, — сказалъ малый. — Ну, только думается, онъ скорѣй всего отъ бѣдности отъ своей сшелъ съ ума, а не отъ ней...
И, помолчавъ, грубо прибавилъ:
— А намъ опять надо заѣзжать... въ это, въ Хвощино-то… Ишь, какъ лошади-то уморились!
— Сдѣлай милость, — сказалъ Ивлевъ.
На бугрѣ, куда вела оловянная отъ дождевой воды дорога, на мѣстѣ сведеннаго лѣса, среди мокрой, гнiющей щепы и листвы, среди пней и молодой осиновой
// 187
поросли, горько и свѣжо пахнущей, одиноко стояла изба. Ни души не было кругомъ, — только овсянки, сидя подъ дождемъ на высокихъ цвѣтахъ, звенѣли на весь рѣдкiй лѣсъ, поднимавшiйся за избою, но, когда тройка, шлепая по грязи, поровнялась съ ея порогомъ, откуда-то вырвалась цѣлая орава громадныхъ собакъ, черныхъ, шоколадныхъ, дымчатыхъ, и съ яростнымъ лаемъ закипѣла вокругъ лошадей, взвиваясь къ самымъ ихъ мордамъ, на лету перевертываясь и прядая даже подъ верхъ тарантаса. Въ то же время и столь же неожиданно небо надъ тарантасомъ раскололось отъ оглушительнаго удара грома, ни разу не гремѣвшаго за весь день, а малый съ остервенѣнiемъ[i] кинулся драть собакъ кнутомъ, и лошади вскачь понесли среди замелькавшихъ передъ глазами осиновыхъ стволовъ...
За лѣсомъ уже видно было Хвощинское. Собаки отстали и сразу смолкли, дѣловито побѣжали назадъ, лѣсъ разступился, и впереди опять открылисъ поля. Вечерѣло, и тучи не то расходились, не то заходили теперь съ трехъ сторонъ: слѣва почти черпая, съ голубыми просвѣтами, справа — сѣдая, грохочущая непрерывнымъ громомъ, а съ запада, изъ-за хвощинской усадьбы, изъ-за косогоровъ надъ рѣчной долиной, — мутно-синяя, въ пыльныхъ полосахъ дождя, сквозь которыя розовѣли горы дальнихъ облаковъ. Но надъ тарантасомъ дождь рѣдѣлъ, и, приподнявшись, Ивлевъ, весь закиданный грязью, съ удовольствiемъ завалилъ назадъ отяжелѣвшiй верхъ и свободно вздохнулъ пахучей сыростью поля.
Онъ глядѣлъ на приближающуюся усадьбу, видѣлъ наконецъ то, о чемъ слышалъ такъ много, но по прежнему казалось, что жила и умерла Лушка не двадцать
// 188
лѣтъ тому назадъ, а чуть ли не во времена незапамятныя. По долинѣ терялся въ кугѣ слѣдъ мелкой рѣчки, и надъ ней летала бѣлая рыбалка. Дальше, на полугорѣ, лежали ряды сѣна, потемнѣвшiе отъ дождя; среди нихъ, далеко другъ отъ друга, раскидывались старые серебристые тополи. Домъ, довольно большой, когда-то бѣленый, съ блестящей, мокрой крышей, стоялъ на совершенно голомъ мѣстѣ. Не было кругомъ ни сада, ни построекъ, — только два кирпичныхъ столба на мѣстѣ воротъ да лопухи по канавамъ. Когда лошади въ бродъ перешли рѣчку и поднялись на гору, какая-то женщина въ лѣтнемъ мужскомъ пальто съ обвисшими карманами гнала по лопухамъ индюшекъ. Фасадъ дома былъ необыкновенно скученъ: оконъ въ немъ было мало, и всѣ они были невелики, сидѣли въ толстыхъ стѣнахъ. Зато огромны были мрачныя крыльца. Съ одного изъ нихъ удивленно глядѣлъ на подъѣзжающихъ молодой человѣкъ въ сѣрой гимназической блузѣ, подпоясанной широкимъ ремнемъ, черный, съ красивыми глазами и очень миловидный, хотя лицо его было блѣдно и отъ веснушекъ пестро, какъ птичье яйцо.
Нужно было чѣмъ-нибудь объяснить свой заѣздъ. Поднявшись на крыльцо и назвавъ себя, Ивлевъ сказалъ, что хочетъ посмотрѣть и, можетъ быть, купить библiотеку, которая, какъ говорила графиня, осталась отъ покойнаго, и молодой человѣкъ, густо покраснѣвъ и одергивая сзади свою блузу, тотчасъ повелъ его въ домъ. — «Такъ вотъ это и есть сынъ знаменитой Лушки!» — подумалъ Ивлевъ, окидывая глазами все, что было на пути, и часто оглядываясь и говоря что попало, лишь бы лишнiй разъ взглянуть на хозяина, кото-
// 189
рый казался слишкомъ моложавъ для своихъ лѣтъ. Тотъ отвѣчалъ поспѣшно, но односложно, путался, видимо, и отъ застѣнчивости и отъ жадности; что онъ страшно обрадовался возможности продать книги и вообразилъ, что сбудетъ ихъ недешево, сказалось въ первыхъ же его словахъ, въ той неловкой торопливости, съ которой онъ заявилъ, что такихъ книгъ, какъ у него, ни за какiя деньги нельзя достать. Черезъ полутемныя сѣни, гдѣ была настлана красная отъ сырости солома, онъ ввелъ Ивлева въ большую переднюю.
— Тутъ вотъ и жилъ вашъ батюшка? — спросилъ Ивлевъ, входя и снимая шляпу.
— Да, да, тутъ, — поспѣшилъ отвѣтить молодой человѣкъ. — То-есть, конечно, не тутъ... они вѣдь больше всего въ спальнѣ сидѣли... но, конечно, и тутъ бывали...
— Да, я знаю, онъ вѣдь былъ боленъ, — сказалъ Ивлевъ.
Молодой человѣкъ вспыхнулъ.
— То-есть чѣмъ боленъ? — спросилъ онъ, и въ голосѣ его послышались болѣе мужественныя ноты. — Это все сплетни, они умственно нисколько не были больны... Они только все читали и никуда не выходили, вотъ и все... Да нѣтъ, вы, пожалуйста, не снимайте шляпу, тутъ очень холодно, мы вѣдь не живемъ въ этой половинѣ...
Правда, въ домѣ было гораздо холоднѣе, чѣмъ на воздухѣ. Въ непривѣтливой передней, оклеенной газетами, на подоконникѣ печальнаго отъ тучъ окна стояла лубяная перепелиная клѣтка. По полу самъ собою прыгалъ сѣрый мѣшочекъ. Наклонившись, молодой
// 190
человѣкъ поймалъ его и положилъ на лавку, и Ивлевъ понялъ, что въ мѣшочкѣ сидитъ перепелъ; затѣмъ вошли въ залъ. Эта комната, окнами на западъ и на сѣверъ, занимала чуть не половину всего дома. Въ одно окно, на золотѣ расчищающейся за тучами зари, видна была столѣтняя, вся черная плакучая береза, въ остальныя — высокiй засыхающiй акатникъ. Переднiй уголъ весь былъ занятъ божницей безъ стеколъ, уставленной и увѣшанной образами; среди нихъ выдѣлялся и величиной и древностью образъ въ серебряной ризѣ, и на немъ, желтѣя воскомъ, какъ мертвымъ тѣломъ, лежали вѣнчальныя свѣчи въ блѣдно-зеленыхъ бантахъ.
— Простите, пожалуйста, — началъ-было робко Ивлевъ, превозмогая стыдъ, — развѣ вашъ батюшка...
— Нѣтъ, это такъ, — пробормоталъ молодой человѣкъ, мгновенно понявъ его. — Они уже послѣ ея смерти купили эти свѣчи... и даже обручальное кольцо всегда носили...
Мебель въ залѣ была топорная. Зато въ простѣнкахъ стояли прекрасныя горки, полныя съ верху до низу фарфоровыми вещицами, хрусталемъ, бокалами въ золотыхъ ободкахъ. А полъ весь былъ устланъ колѣлыми пчелами, которыя щелкали подъ ногами. Пчелами усыпана была и гостиная, совершенно пустая. Пройдя ее и еще какую-то сумрачную комнату съ лежанкой, молодой человѣкъ остановился возлѣ низенькой двери и вынулъ изъ кармана брюкъ большой ключъ. Съ трудомъ повернувъ его въ ржавой замочной скважинѣ, онъ распахнулъ дверь, что-то пробормоталъ — и Ивлевъ увидѣлъ каморку въ два окна; у одной стѣ-
// 191
ны стояла желѣзная голая койка, у другой — два книжныхъ шкапчика изъ корельской березы.
— Это и есть библiотека? — спросилъ Ивлевъ, подходя къ одному изъ нихъ.
И молодой человѣкъ, поспѣшивъ отвѣтить утвердительно, помогъ ему растворить шкапчикъ и жадно сталъ слѣдить за его руками.
Престранныя книги составляли эту библіотеку! Раскрывалъ Ивлевъ толстые переплеты, отворачивалъ шершавую сѣрую страницу и читалъ: «Заклятое урочище...», «Утренняя звѣзда и ночные демоны...», «Размышленiя о таинствахъ мiрозданiя...», «Чудесное путешествiе въ волшебный край...», «Новѣйшiй сонникъ...» А руки все-таки слегка дрожали. Такъ вотъ чѣмъ питалась та одинокая душа, что навсегда затворилась отъ мiра въ этой каморкѣ и еще такъ недавно ушла изъ нея... Но, можетъ быть, она, эта душа, и впрямь не совсѣмъ была безумна? — «Есть бытiе, — вспомнилъ Ивлевъ стихи Баратынскаго, — есть бытiе, но именемъ какимъ — его назвать? Ни сонъ оно, ни бдѣнье, — межъ нихъ оно, и въ человѣкѣ имъ — съ безумiемъ граничитъ разумѣнье...» Расчистило на западѣ, золото глядѣло оттуда изъ-за красивыхъ лиловатыхъ облаковъ и странно озаряло этотъ бѣдный прiютъ любви, любви непонятной, въ какое-то экстатическое житiе превратившей цѣлую человѣческую жизнь, которой, можетъ, надлежало быть самой обыденной жизнью, не случись какой-то загадочной въ своемъ обаянiи Лушки...
Взявъ изъ-подъ койки скамеечку, Ивлевъ сѣлъ передъ шкапомъ и вынулъ папиросы, незамѣтно оглядывая и запоминая комнату.
// 192
— Вы курите? — спросилъ онъ молодого человѣка, стоявшаго надъ нимъ.
Тотъ опять покраснѣлъ.
— Курю, — пробормоталъ онъ и попытался улыбнуться. — То-есть не то что курю, скорѣе балуюсь... А, впрочемъ, позвольте, очень благодаренъ вамъ...
И, неловко взявъ папиросу, закурилъ дрожащими руками, отошелъ къ подоконнику и сѣлъ на него, загораживая желтый свѣтъ зари.
— А это что? — спросилъ Ивлевъ, наклоняясь къ средней полкѣ, на которой лежала только одна очень маленькая книжечка, похожая на молитвенникъ, и стояла шкатулка, углы которой были обдѣланы въ серебро, потемнѣвшее отъ времени.
— Это такъ... ожерелье покойной матушки, — запнувшись, но стараясь говорить небрежно, отвѣтилъ молодой человѣкъ.
— Можно взглянуть?
— Пожалуйста... хотя оно вѣдь очень простое... вамъ не можетъ быть интересно...
И, открывъ шкатулку, Ивлевъ увидѣлъ заношенный шнурокъ, снизку очень дешевенькихъ голубыхъ шариковъ, похожихъ на каменные. И такое волненiе овладѣло имъ при взглядѣ на эти шарики, нѣкогда лежавшiе на шеѣ той, которой суждено было быть столь любимой и чей смутный образъ уже не могъ не быть прекраснымъ, что зарябило въ глазахъ отъ сердцебiенiя. Насмотрѣвшись, Ивлевъ осторожно поставилъ шкатулку на мѣсто; потомъ взялся за книжечку. Это была крохотная, прелестно изданная сто лѣтъ тому назадъ
// 193
«Грамматика любви, или искусство любить и быть взаимно любимымъ.»
— Эту книжку я, къ сожалѣнiю, не могу продать, — съ трудомъ проговорилъ молодой человѣкъ. — Она очень дорогая... они даже подъ подушку ее себѣ клали...
— Но, можетъ быть, вы позволите хоть посмотрѣть ее? — сказалъ Ивлевъ.
— Пожалуйста, — прошепталъ молодой человѣкъ.
И, превозмогая неловкость, смутно томясь его пристальнымъ взглядомъ, Ивлевъ сталъ медленно перелистывать «Грамматику любви.» Она вся дѣлилась на маленькiя главы: «О красотѣ, о сердцѣ, объ умѣ, объ обращенiи, о знакахъ любовныхъ, о нападенiи и защищенiи, о размолвкѣ и примиренiи, о любви платонической…» Каждая глава состояла изъ коротенькихъ, порою очень тонкихъ сентенцiй, и нѣкоторыя изъ нихъ были деликатно отмѣчены перомъ, красными чернилами. — «Любовь не есть простая эпизода въ нашей жизни, — читалъ Ивлевъ. Разумъ нашъ противорѣчитъ сердцу и не убѣждаетъ онаго. — Женщины никогда не бываютъ такъ сильны, какъ когда онѣ вооружаются слабостью. — Женщину мы обожаемъ за то, что она владычествуетъ надъ нашей мечтой идеальной. — Тщеславiе выбираетъ, истинная любовь не выбираетъ. — Женщина прекрасная должна занимать вторую ступень; первая принадлежитъ женщинѣ милой. Сiя-то дѣлается владычицей нашего сердца: прежде нежели мы отдадимъ о ней отчетъ сами себѣ, сердце наше дѣлается невольникомъ любви навѣки…» Затѣмъ шло «изъясненiе языка цвѣтовъ», и опять кое-что было от-
// 194
мѣчено: «Дикій макъ — печаль. — Верескледъ — твоя прелесть запечатлѣна въ моемъ сердцѣ. — Могильница — сладостныя воспоминанiя. — Печальный геранiй — меланхолiя. — Полынь — вѣчная горесть…» А на чистой страничкѣ въ самомъ концѣ было мелко, бисерно написано тѣми же красными чернилами восьмистишiе. Молодой человѣкъ вытянулъ шею, заглядывая въ «Грамматику любви», и сказалъ съ дѣланной усмѣшкой:
— Это они сами сочинили...
Черезъ полчаса Ивлевъ съ облегченiемъ простился съ нимъ. Изъ всѣхъ книгъ онъ за дорогую цѣну купилъ только эту книжечку. Мутно-золотая заря блекла въ облакахъ за полями, желто отсвѣчивала въ лужахъ, мокро и зелено было въ поляхъ. Малый не спѣшилъ, но Ивлевъ не понукалъ его. Малый разсказывалъ, что та женщина, которая давеча гнала по лопухамъ индюшекъ, — жена дьякона, что молодой Хвощинскiй уже давно живетъ съ нею, что у него уже есть дѣти. Ивлевъ не слушалъ. Онъ все думалъ о Лушкѣ, о ея ожерельѣ, которое оставило въ немъ чувство сложное, похожее на то, какое испыталъ онъ когда-то въ одномъ итальянскомъ городкѣ при взглядѣ на реликвiи одной святой. «Вошла она навсегда въ мою жизнь!» — подумалъ онъ. И, вынувъ изъ кармана «Грамматику любви», медленно перечиталъ при свѣтѣ зари стихи, написанные на ея послѣдней страницѣ:
Обрѣчены съ тобой мы оба
На грусть въ семъ мiрѣ лжи и зла!
Моя любовь была до гроба,
Она со мною умерла.
// 195
Но ей сердца любившихъ скажутъ:
«Въ преданьяхъ сладостныхъ живи!»
И правнукамъ своимъ покажутъ
Сiю Грамматику Любви.
Москва, 18. II. 1915.