Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. VI : Братья. Петрополисъ, 1935. C. 157 ‑ 168
КЛАША
Клаша Смирнова кончала въ уѣздномъ городѣ Быковѣ гимназію, когда неожиданно умерла тетка, воспитавшая ее, Любовь Лукьяновна Жемчужникова, кружевница и содержательница постоялаго двора на Монастырской площади. Ивана Ивановича Жемчужникова въ живыхъ давно не было, Клаша осталась въ эту весну круглой сиротой. Однако, по природѣ тихая и нѣжная, выросшая въ полномъ повиновеніи теткѣ, она ничуть не растерялась. Справивъ похороны, она посовѣтовалась съ Павломъ Ивановичемъ Жемчужниковымъ, дьякономъ, и обстоятельно написала въ губернскій городъ Алексѣю Лукьяновичу Нефедову, брату умершей, ея единственному наслѣднику. Но Нефедовъ не отозвался на письмо и мѣсяца два Клашѣ было трудно.
Всегда странно было ея положеніе. Всѣ подруги ея по гимназіи хорошо знали, что живетъ она, сирота, дочь неизвѣстнаго отца, изъ милости, среди пріѣзжающихъ и уѣзжающихъ мужиковъ и прасоловъ, ѣстъ съ деревяннаго круга требуху съ хрѣномъ, ночуетъ при лампадкѣ и отворенныхъ дверяхъ въ кухню, гдѣ спятъ постояльцы и кухарка, гдѣ тараканы и лохань съ по-
// 158
моями, въ которую всю ночь медлительно каплетъ вода изъ мѣднаго рукомойника; всѣ знали это и дивились: живетъ въ такомъ грубомъ быту, а нѣжна, хороша собой, ходитъ въ гимназію въ коричневомъ платьицѣ и бѣлыхъ воротничкахъ, учится французскому, дѣлаетъ реверансы начальницѣ, которая всегда привѣтлива съ ней, но неизмѣнно провожаетъ ее долгимъ, непріятно-внимательнымъ взглядомъ и втайнѣ раздражается на нее даже за то, въ чемъ она ни сномъ, ни духомъ не повинна, — за то, что второй годъ влюбленъ въ нее молодой законоучитель, застѣнчивый батюшка съ каштановыми вьющимися волосами и большими пугливыми рѣсницами... Теперь положеніе стало еще страннѣе: нужно было и въ гимназію ходить, разсуждать тамъ о древне-русской письменности или о типѣ Онѣгина и въ то же время, пользуясь только кое-какими совѣтами дьякона, человѣка очень осторожнаго и уклончиваго, уже самостоятельно править постоялымъ дворомъ, толковать съ кухаркой объ обѣдахъ и ужинахъ для постояльцевъ, спорить съ ними о цѣнѣ на халуй, на овесъ, на сѣно и мучительно долго разсчитываться, провѣрять хромого дворника и думать, напоили ли корову, сыты ли свиньи... Но вотъ Нефедовъ, два мѣсяца не отвѣчавшій на ея письмо, неожиданно явился въ Быковъ самолично — затѣмъ, чтобы везти ее къ себѣ.
Былъ жаркій день; уже давно купались и купали лошадей въ рѣкѣ мѣщане, разъѣхались гимназисты на каникулы, отцвѣла сирень въ монастырскомъ саду и цвѣла рожь въ поляхъ за монастыремъ; постоялый дворъ былъ тихъ и пустъ, исхудавшія безъ призора свиньи ревѣли съ голоду въ своей жаркой закутѣ, съ
// 159
ногами лѣзли въ пустое, измазанное засохшимъ тѣстомъ корыто; Клаша, гремя отъ скуки коклюшками, сидѣла въ тѣни у раскрытаго окна, въ которое горячо дышала сушью и зноемъ безлюдная и пыльная Монастырская площадь; какъ вдругъ возлѣ воротъ остановилась новая, съ рѣзнымъ передкомъ телѣга, и съ ея грядки неловко слѣзъ невысокій сѣдой старикъ въ картузѣ и поддевкѣ, немного схожій съ Толстымъ: завиваются изъ подъ картуза матово-серебряные волосы, супятся подъ козырькомъ бугристыя брови, еще густыя, но уже сѣрыя, велики мясистыя блѣдныя уши, старчески худа шея и суха, обтрепана, легка раскидистая борода.
— А я за тобой, за тобой — сказалъ онъ, даже не поздоровавшись, только мелькомъ взглянувъ на Клашу маленькими водянистыми внимательными глазками. — Будетъ, поучилась, пора въ свѣтъ выѣзжать, кальеру дѣлать, — сказалъ онъ вдругъ непріязненно и насмѣшливо, привыкнувъ, какъ это сразу было видно, всю жизнь играть, кому-то подражать, и повелъ загремѣвшую по камнямъ телѣу во дворъ, неуклюже ступая растоптанными сапогами. И Клаша, никогда не видавшая его, только много о немъ слышавшая, знавшая, что онъ столь же любилъ ея несчастную мать, сколь не любилъ счастливую Любовь, вдругъ вся вспыхнула отъ радости, отъ нѣжности къ этому старику, къ его бородѣ, худой шеѣ и слабой старческой груди подъ розовой косовороткой, живо вскочила съ мѣста и выбѣжала къ нему на жаркое крыльцо.
Въ числѣ привычекъ Нефедова была привычка удивлять неожиданными поступками, неожиданными словами, была манера уѣзжать изъ дома внезапно. Куда
// 160
и зачѣмъ онъ ѣдетъ, онъ домашнимъ никогда не говорилъ, а спрашивать его не спрашивали, — остался страхъ отъ прежняго времени. Когда то онъ свято вѣрилъ, что разспросы — гибель для задуманнаго дѣла: «закудакали — добра не будет.» Подъ старость онъ не вѣрилъ ни во что, и власть его къ тому времени совсѣмъ ослабѣла, — своей волей стали жить и жена его Раиса Матвѣевна, и сынъ Ефремъ, и дочь Мариша, а онъ свою волю проявлялъ рѣдко. Но когда проявлялъ, то, опять-таки по привычке, проявлялъ твердо, и ему ужъ не перечили. Такъ было и на этотъ разъ: никому ни слова ни говоря, Нефедовъ, послѣ двухмѣсячнаго раздумья, вдругъ рѣшилъ ѣхать въ Быковъ, чтобы взять Клашу къ себѣ, и такъ и поступилъ, и всю дорогу зачѣмъ-то шелъ пѣшкомъ, притворялся жаднымъ старикомъ-мужикомъ.
Въ Быковѣ онъ расправился съ дѣлами, какъ онъ самъ выразился, по-суворовски, въ два дня: расчелъ дворника, кухарку, за безцѣнокъ продалъ на сальни свиней, за безцѣнокъ уступилъ дьякону весь домашній скарбъ, закрылъ окна, заперъ на рыжій громадный замокъ ворота, прилѣпивъ къ нимъ билетикъ: «Сей постоялый дворъ продается», взялъ съ собой только клѣтку съ цыплятами и, перекрестясь, тронулся домой.
— А вы мнѣ, дядечка, очень нравитесь, — сказала, садясь въ телѣу, Клаша, удивившая его за эти дни своимъ спокойствіемъ, соединеннымъ съ наивными вспышками радости.
— Ага! — отвѣтилъ польщенный Нефедовъ. — Старая кобыла борозды никогда не испортитъ, — похвастался онъ, хотя Клаша много разъ слышала отъ
// 161
покойной тетки, что давно испорчена вся жизнь его, что онъ, весь вѣкъ норовившій жить по хорошему, установленному, устроиться возможно прочнѣе, по своимъ собственнымъ, сто разъ продуманнымъ предначертаніямъ, прожилъ какъ попало, по чьей-то чужой волѣ, что семейный ладъ его, при самомъ своемъ началѣ, былъ разбитъ измѣной Раисы Матвѣевны, жившей съ бариномъ, у котораго онъ былъ крѣпостнымъ человѣкомъ.
Выѣхали по холодку, когда звонили ко всенощной, на блескъ низкаго солнца, и, оглянувшись на пыльный городъ, на его каланчу, Клаша перекрестилась, по-дѣтски вздохнула и оправила платье, усаживаясь получше. Пока не стемнѣло, кой о чемъ разговаривали, потомъ стали дремать. Ночью разразился ливень съ грозой, — еще въ сумеркахъ все сверкало въ тучахъ на востокѣ, — по дорогамъ образовалась страшная грязь, и крѣпкая лошадь Нефедова едва тащила тяжелую, хотя и съ излишкомъ подмазанную телѣгу. Телѣга поскрипывала, качалась и укачивала Клашу, спавшую подъ кожей, возлѣ прикрытой веретьемъ клѣтки съ цыплятами. А Нефедовъ, одолѣвая сонъ и старость, всю ночь крѣпился, игралъ въ прежняго, хозяйственнаго и упрямаго Нефедова: сидѣлъ, въ мокрой чуйкѣ, въ мокромъ картузѣ, на краюшкѣ грядки, на изволокъ бѣжалъ возлѣ колеса, закатавшагося въ жирную грязь и въ травы, поспѣшалъ за надувавшейся, мокрой и потной лошадью, на бѣгу подвязывалъ ей узломъ хвостъ... Возлѣ города стало свѣтать, дождь пересталъ. Клаша очнулась и, выглянувъ изъ-подъ отяжелѣвшей кожи, вздохнула сладкой полевой сыростью, услышала шорохъ колесъ, воды и грязи, увидала
// 162
сквозь рѣдѣвшій влажный сумракъ блѣдную холодную на видъ зелень прилегшихъ къ землѣ хлѣбовъ, втулку вертящагося колеса, всю осыпанную жемчугомъ — крупными каплями воды, свертывавшейся на маслянистомъ дегтѣ...
— Это вика? — спросила она, разумѣя гороховое поле, мимо котораго ѣхали.
— Вика — трава для скотинѣ, — сказалъ Нефедовъ, шагавшій возлѣ ея головы. — Это, сударыня моя, горохъ. А тебѣ-то что?
Но Клаша не отозвалась — она опять крѣпко заснула. А когда въѣхали въ городъ и опять потемнѣло, опять пошелъ сильный дождь и сталъ громыхать громъ, да еще страшнѣй, раскатистѣй, какъ всегда на разсвѣтѣ да еще надъ камнемъ, надъ городомъ, она, накрывшись кожей, спала уже сидя, но, хотя и спала, все видѣла какъ неживая, — видѣла предразсвѣтныя блѣдно-фіолетовыя молніи, освѣщавшія черныя крыши домовъ, на которыхъ младенчески кричали отъ страха кошки, высокую колокольню, мелькавшую своей бѣлизной при молніяхъ, галокъ, кружившихся надъ крестомъ, а потомъ улицу, выходящую въ поле, какіе-то заборы и шумящія за ними липы. Цыплята пищали, всѣ проснулись, лѣзли другъ на друга, а Клаша сидѣла и спала. Нефедовъ долго вглядывался сумрачными отъ усталости глазами въ ея лицо, сперва съ удивленіемъ, потомъ даже съ нѣкоторымъ страхомъ и наконецъ пробормоталъ:
— Да что-й-то ты, Господи, я такихъ и съ роду не видывалъ! Ты спишь, что-ли?
Клаша, блѣдная и странно тихая, слабо улыбнулась,
// 163
но какъ-то такъ, что выраженіе ея неподвижныхъ глазъ ничуть не измѣнилось, и тупо сказала:
— Вы не бойтесь. Это у меня, когда я разосплюсь, бываетъ.
Сонная, она видѣла немощенную широкую улицу, выходящую въ поле, старыя усадьбы, похожія на деревенскія, изъ которыхъ самая большая принадлежала помѣщику Страхову, — «прежнему нашему господину»,» — сказалъ Нефедовъ, кнутомъ указывая на высокій черный садъ и на большой бревенчатый домъ дикаго цвѣта, глядѣвшій на улицу чистыми стеклами. Проѣхавъ этотъ домъ, телѣга остановилась возлѣ маленькаго помѣстья, возлѣ тесовыхъ воротъ. Надъ ними вился на шестѣ бѣлый конскій хвостъ, — въ этомъ было что-то степное, азіатское, — а къ нимъ примыкалъ тоже азіатскій какой-то домикъ: его стѣна, та, что выходила на улицу, была глухая, безъ оконъ. Нефедовъ ушелъ въ калитку, потомъ отворилъ изнутри ворота, и телѣга въѣхала во дворъ, устланный навозомъ, по которому со степной яростью носилась по рыскалу, гремѣла цѣпью желтая широкогрудая собака. Клаша слѣзла по колесу съ телѣги, поднялась на длинное деревянное крыльцо, на которое глядѣли изъ-подъ навѣса три окна. На порогѣ стояла высокая женщина съ черной и, какъ показалось Клашѣ, красивой головой. Клаша ласково и тихо, какъ неживая, поздоровалась съ ней и, пройдя по еще темному, теплому дому туда, куда ей указали, легла на постель и опять заснула.
Въ одиннадцатомъ часу вся нефедовская семья, уже сходившая по случаю воскресенья къ обѣднѣ, сидѣла на крыльцѣ за самоваромъ, слушая Нефедова, кото-
// 164
рый, въ круглыхъ серебряныхъ очкахъ, очень хорошо умѣщавшихся въ его большихъ глазныхъ впадинахъ, пилъ чай съ молокомъ и разсказывалъ о своей поѣздкѣ, а Клаша все еще спала, и въ открытомъ окнѣ ея комнаты медленно дулась отъ вѣтра бѣлая занавѣска. Нефедовъ въ церкви не былъ, — онъ, очень набожный, но не любившій духовенства, всегда осуждавшій его за корыстолюбіе и поспѣшность при исполненіи службъ, читалъ обѣдню дома, въ своемъ чистомъ полутемномъ зальцѣ, гдѣ было много церковныхъ книгъ, образовъ староао письма, мѣдныхъ складней и стоялъ аналой. Утомленный безсонной ночью и чтеніемъ вслухъ, онъ разсказывалъ подробно, невыразительно, и путемъ слушала его только дочь, скромная на видъ, стройная и небольшая, съ твердыми ушками, полуприкрытыми сухими каштановыми волосами. Сынъ, высокій, гнутый, лѣпилъ бумажнаго змѣя, и его стоячіе, близко другъ къ другу посаженные глаза ничего не выражали, кромѣ вниманія къ своему дѣлу: онъ, преданный матери, всегда цѣловавшій по утрамъ ея руку, ходившій съ ней къ обѣднѣ, за покупками, дѣлавшій ей бумажные цвѣты на образа и на лампы, къ отцу былъ всегда невнимателенъ. А Раиса Матвѣевна, — крупная, худая, съ маленькой черно-глянцевитой головой, съ длинными, рѣдкими зубами, — мыла чашки и смотрѣла своими непріятными глазами на самоваръ: она уже съ раздраженіемъ думала о заспавшейся Клашѣ. И вдругъ щеколда въ калиткѣ стукнула, и какъ разъ въ ту самую минуту, когда на крыльцо вышла Клаша, наконецъ проснувшаяся и безшумно умывшаяся за бѣлой занавѣской своего окна, во дворъ вошелъ Модестъ Страховъ.
// 165
Онъ тоже заспался въ это утро, какъ всегда, впрочемъ: покоенъ былъ его большой домъ, тихъ кабинетъ, выходившій окнами во дворъ, широка кровать краснаго дерева, стоявшая подъ старинной, чуть не всю стѣну занимавшей картиной, — подъ смуглой нагой Сусанной съ миловиднымъ овальнымъ лицомъ, стыдливо и граціозно выходившей изъ мраморнаго водоема. Страховъ, старый вдовецъ, жившій въ имѣніи, верстахъ въ пяти отъ города, никогда ни въ чемъ не стѣснялъ Модеста, давалъ ему во всемъ полную свободу, и Модестъ пользовался ею. Кое-какъ одолѣлъ онъ гимназію, университета не кончилъ, хотя и не вышелъ изъ него, а просто забылъ о немъ, пріѣхавъ на святки изъ Москвы и увлекшись каткомъ и любительскими спектаклями. Теперь онъ часто ходилъ къ Нефедовымъ, и всѣ дивились, зачѣмъ онъ бываетъ въ этомъ скучномъ домѣ, въ семьѣ бывшаго отцовскаго крѣпостного. Онъ былъ средняго роста, держался прямо, въ одеждѣ соблюдалъ щегольство, опрятность; чесался на прямой рядъ и тоже очень тщательно, — ровно проложенъ былъ пыльный проборъ въ его черныхъ крупныхъ волосахъ, тускло блестѣвшихъ отъ фиксатуара; брился по-актерски, и щеки у него были всегда голубыя. Безпокойны были его коричневые глаза, но правильныя черты лица оживлялись рѣдко: тогда у него слегка дрожали руки, дрожали тонкіе пальцы, которыми онъ всегда поправлялъ батистовый траурный платочекъ, угломъ торчавшій изъ кармана его взитки на лѣвой сторонѣ груди. Втайнѣ гордясь знатностью своего рода, онъ занимался геральдикой и до смѣшного былъ свѣдущъ въ ней. Старикъ Нефедовъ
// 166
его боялся, но проще всего Модестъ велъ себя именно у него въ домѣ. Онъ былъ на «ты» съ Ефремомъ и Маришей, которую всегда стѣсняло это. Съ напускной непринужденностью обращалась съ нимъ одна Раиса Матвѣевна.
Подойдя къ крыльцу, онъ приподнялъ котелокъ:
— Можно? — спросилъ онъ.
И вся семья встала, подобострастно улыбаясь его шутливой вѣжливости.
Онъ поднялся на крыльцо, всѣмъ пожалъ руки, обернулся къ Клашѣ, держа котелокъ у груди...
— А это, позвольте вамъ представить, моя племянница, — сказала Раиса Матвѣевна не то насмѣшливо, не то церемонно.
И онъ особенно вѣжливо наклонилъ передъ Клашей свой напомаженный проборъ и слабо коснулся ея прохладной отъ воды руки. Потомъ взглянулъ ей въ глаза, быстро окинулъ всю ея фигуру: пополнѣвшая со сна, съ темнымъ[i] румянцемъ на щекахъ и темнымъ блескомъ глазъ, въ бѣленькой кофточкѣ, такой легкой, что въ рукавахъ розово сквозили предплечья, она была свѣжа, хороша, — онъ живо почувствовалъ это. И она чуть смѣшалась и сбѣжала по ступенькамъ на густой навозъ двора. Онъ поспѣшилъ заговорить съ Ефремомъ, а она, щурясь, подняла глаза на небо и радостно сказала, ни къ кому не обращаясь:
— Ахъ, Боже мой, какъ уже поздно!
Погода разгуливалась; тепло солнца, скрытаго за облаками, доходило до лица, до рукъ. Въ небѣ пѣли невидимые жаворонки, сѣро-жемчужныя облака высоко плыли надъ улицей, по которой тянуло легкимъ, влажнымъ воздухомъ и запахомъ цвѣтовъ съ поля, а
// 167
въ страховскомъ саду, глядѣвшемъ изъ-за забора, ровно лепетала серебристая листва осинъ. И великъ, живописенъ показался Клашѣ этотъ садъ, темный, сырой внутри, въ глубинѣ, гдѣ на столѣтнихъ липахъ вили гнѣзда ястреба, а подъ мшистыми елями зеленѣли и гнили скамьи, на которыхъ уже давно не сидѣлъ никто...
Римъ, 24. III. 1914.