Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. VI : Братья. Петрополисъ, 1935. C. 90 ‑ 106
СВЯТЫЕ
Домъ былъ полонъ гостей, — гости бывали часто и гостили подолгу, — свѣтлая морозная ночь сверкала звѣздами за мелкими стеклами старинныхъ оконъ. Къ кафельнымъ печкамъ подойти было нельзя, — такъ накалили ихъ. По всѣмъ комнатамъ горѣли праздничныя лампы, въ самой дальней, диванной, даже люстра, мягко игравшая хрусталемъ, смугло-золотистымъ отъ времени. Въ гостиной сдавали на трехъ зеленыхъ столахъ, за высокими канделябрами, въ блескѣ свѣчей. Въ залѣ столъ былъ уставленъ закусками, посудой и разноцвѣтными графинами: гости то и дѣло выходили изъ гостиной, наливали рюмки, чокались и, потыкавъ вилками, возвращались къ картамъ. Въ буфетной кипѣлъ ведерный самоваръ: старикъ-буфетчикъ волновался, ссорился съ Агафьей Петровной, шипѣлъ и замахивался серебряной ложкой на Устю, накладывая граненыя вазы вареньемъ, наливалъ стаканы чернымъ чаемъ и посылалъ подносы въ гостиную. Вся лакейская была завалена хорошо пахнувшими шубами, шапками и лисьими поддевками… А тамъ, въ дядиныхъ комнатахъ, сидѣлъ Арсеничъ.
Дѣти заходили и въ лакейскую и въ буфетную, сто-
// 90
яли возлѣ играющихъ въ гостиной; отъ-нечего-дѣлать таскали со стола въ залѣ кружочки колбасы, смотрѣли въ нижнія стекла: видно было глубокое небо въ рѣдкихъ острыхъ звѣздахъ, снѣгъ, солью сверкавшій подъ луною, длинная волнистая тѣнь изъ поварской; а дальше, за бѣлыми лугами — высокіе косогоры, густо поросшіе темнымъ хвойнымъ лѣсомъ, сказочно посеребреннымъ сверху. Подражая гостямъ, дѣти говорили другъ другу «вы».
— Мить, а Мить, — сказалъ застѣнчивый Вадя, наглядѣвшись ввъ окно: — а вы нынче пойдете къ Арсеничу?
— А вы? — спросилъ Митя, какъ всегда, очень строго. — Я непремѣнно пойду.
И, оглянувшись на гостиную, на буфетную, — ходить къ Арсеничу запрещалось, потому что у него было очень холодно, — дѣти медленно, какъ будто гуляя, перешли залъ и вдругъ быстро шмыгнули за небольшую дверку возлѣ печки въ углу — въ тѣ необитаемыя комнаты, гдѣ жилъ и умеръ дядя-охотникъ и гдѣ теперь гостилъ Арсеничъ, раза два-три въ годъ приходившій повидать своихъ господъ.
Домъ жилъ своей жизнью, веселой, праздничной, эти комнаты своей — бѣдной, всѣмъ чужой. Но Арсеничъ наслаждался своей близостью къ той, первой. Два-три раза въ годъ, — и всегда зимой, при гостяхъ, — барынѣ докладывали, что онъ стоитъ у крыльца. Она приказывала сказать ему, чтобы онъ шелъ въ дядины комнаты, и Агафья Петровна посылала ему самоваръ, колбасы, бѣлаго хлѣба, графинчикъ водки. Арсеничъ, сидя весь день одинъ-одинешенекъ, пилъ чай, курилъ, сладко плакалъ и поздно ночью, — въ
// 91
одно время съ господами, — укладывался, усталый и растроганный, на соломѣ возлѣ печки. Проживъ такъ съ недѣлю, насмотрѣвшись съ задняго крыльца, какъ разъѣзжаются гости, онъ искалъ случая увидать барыню и, накланявшись ей, нѣсколько разъ поймавъ ея руку для поцѣлуя, удалялся на деревню, на свою квартиру у мужика. Это и называлось — повидаться со своими старыми господами.
Дядиныхъ комнатъ было всего двѣ. Теперь въ первой комнатѣ было темно, только на полу лежали и наполняли темноту таинственнымъ луннымъ свѣтомъ два бѣлыхъ частыхъ переплета; пахло тутъ сѣдлами дяди и крысами. Въ другой сумрачно, дрожащимъ пламенемъ[i] полыхала на кухонномъ столѣ возлѣ остывшаго самовара толстая сальная свѣча въ черномъ желѣзномъ подсвѣчникѣ и густыми волнами плавалъ дымъ: посылали Арсеничу и табаку, но слабаго, турецкаго, и Арсеничъ, чтобы накуриться, принужденъ былъ курить безъ передышки. Топили тутъ рѣдко, окно съ верху до низу было запушено сѣрымъ инеемъ, и отъ него несло морозомъ. Большая черная картина висѣла въ углу вмѣсто образа: на рукахъ чуть видной Богоматери деревянно желтѣлъ нагой Іисусъ, снятый со креста, съ запекшейся раной подъ сердцемъ, съ откинутымъ назадъ мертвымъ ликомъ. Арсеничъ, взлохмаченный, какъ кипень сѣдой, красный и небритый, въ истертомъ дядиномъ пиджакѣ, сидѣлъ, подложивъ подъ себя одну ногу въ валенкѣ, на табуретѣ возлѣ стола. Онъ курилъ толстую вертушку и въ какой-то радостной задумчивости плакалъ горькими слезами, не стирая крупныхъ капель, катившихся по носу. Какъ всегда, дѣти, не спуская съ него любопытныхъ глазъ, подошли къ
// 92
столу и стали пристально разглядывать сизыя отъ холода старческія руки, воротъ грязной ночной рубашки, тоже дядиной, и красное, измятое, въ колючемъ серебрѣ лицо. Арсеничъ, стыдливо отвернувшись, сталъ искать по карманамъ свой ужасный носовой платокъ.
— Вы опять свои дудки курите? — спросилъ Вадя, остановивъ большіе чистые глазки на этой ветошкѣ, давно и бережно хранимой.
— Опять, сударь, — покорнымъ шопотомъ, тихо и радостно улыбнувшись, отвѣтилъ Арсеничъ.
— И водку пили? — спросилъ Митя, какъ всегда, очень серьезно.
— Пилъ и ее, окаянную...
— Всю?
— Всю-съ, — прошепталъ Арсеничъ. — Только вы за ради Бога не сказывайте мамашѣ про мои слезы. Это я не отъ этого-съ. Сами изволите знать — не первый разъ...
— Я ни за что не скажу, — сказалъ Митя твердо. — А вы? — спросилъ онъ Вадю. — Вы вѣдь тоже не скажите?
Вадя, что-то думая, нѣжно покраснѣлъ, поспѣшно перекрестился и помоталъ головой. Изъ зала доносился смѣхъ, говоръ. Кто-то, на время освободившійся отъ картъ, игралъ на фортепьяно польку Анну. Слушать старинные звуки было пріятно и грустно. Слушая и думая что-то, Вадя спросилъ:
— Вы бѣдные?
Арсеничъ вздохнулъ.
— Бѣдность не бѣда-съ, и въ богатствѣ, напримѣръ, пропадаютъ люди, — отвѣтилъ онъ. — Мнѣ ваша ма-
// 93
маша мѣщину выдаютъ и рубль серебромъ денегъ, а за квартеру я не Богъ вѣсть что плачу, всего четвертакъ въ мѣсяцъ... Въ этомъ случаѣ я на Бога не жалуюсь.
— Вы теперь умрете скоро, — сказалъ Митя.
— Сущая правда ваша-съ. Полагаю, даже нонѣшней зимой.
— А охотникомъ вы были?
— Нѣтъ-съ, этого не привелъ Богъ. Я у вашего дѣдушки буфетчикомъ былъ.
— Вы о дѣдушкѣ плачете?
— Ну, что-жъ о нихъ плакать-съ! — сказалъ Арсеничъ. — Они, напримѣръ, еще въ сорокъ осьмомъ году скончались. Да и прожили по нашему времю не мало — восемьдесятъ семь лѣтъ съ лишкомъ. Я нонче плакалъ по поводу блудницы и мученицы Елены, о судьбѣ ея несчастной...
Изъ-подъ соломы, настланной на полу возлѣ печки, вынырнула мышь, метнулась-было къ столу и побѣжала въ темную комнату. Дѣти проводили ее заблестѣвшими глазами, потомъ, облокотившись на столъ, опять стали разсматривать глянцевитые рукава Арсенича, жилы на его сморщенной розовой шеѣ.
— Ее казнили? — спросилъ Вадя, вспоминая другихъ мученицъ и мучениковъ, о которыхъ постоянно разсказывалъ Арсеничъ.
— Это ужъ какъ водится, — отвѣтилъ Арсеничъ. — Только не мечомъ, не пыткой, а еще хуже того...
— Вамъ ее жалко?
— Понятно, жалко-съ. Только я вѣдь больше не отъ жалости плачу, а, напримѣръ, отъ своего чувствительнаго сердца... Это дѣло-съ, по старому преданію,
// 94
такъ было, — сказалъ Арсеничъ, стараясь не глядѣть на дѣтей, отводя отъ нихъ глаза, опять покраснѣвшіе. — Жила-была, напримѣръ, самая что ни на есть отпѣтая блудница, по имени Елена, дѣвушка богатаго роду, отмѣнная красавица и бездушная кокетка...
— А гдѣ она жила? — спросили дѣти, перхая отъ дыма. — Въ лѣсу?[ii]
— Нѣтъ-съ, это ей потомъ Господь привелъ жить и пострадать за свою вѣрную любовь въ лѣсу, а сперва она проживала въ столичномъ городѣ, въ пространной и чудной квартерѣ, въ пирахъ, въ веселіи, по баламъ да маскерадамъ, — попросту сказать, блудъ творила за большія деньги. Была же она, напримѣръ, все-таки не настоящая госпожа и называлась промежъ господъ Адель, а брала, конечно, съ кого попало, и съ пьянаго и съ тверезаго, даже, можетъ, не побрезгала бы приказнымъ твореніемъ, будь у того средства. Ѣздили къ ней первые князья и графы, дѣлали ей подарки изъ послѣдняго, многіе даже руки на себя наложили изъ-за ней... ну только она въ этомъ случаѣ и бровью не вела и была ко всѣмъ, напримѣръ, безчувственна, какъ Ніоба, ни къ кому не питала привязчивости: была у нея вѣчная-безконечная тоска на душѣ. Такая-съ тоска, что и сказать не возможно!
— А вы у ней въ гостяхъ были? — спросилъ Вадя.
— Статочное ли дѣло-съ! — сказалъ Арсеничъ. — Я, сударь, холопъ простой, дворовой человѣкъ всего-навсего. Меня оттуда господа палками выгнали бы; да и подѣломъ было-бы!
— А дѣдушка?
— Дѣдушка — тѣ иное дѣло, но только они тогда, можетъ, и на свѣтъ не рожались еще. Это, сударь, въ
// 95
старинныя времена было, и тому теперь никогда не бывать, теперь вѣкъ насталъ бездушный... Ну, такъ вотъ я и докладываю вамъ: была эта Елена просто алчная блудница, и множество господъ пропали, напримѣръ, изъ-за ея красы, какъ червь капустный. Только всходитъ однажды въ ея уборныя комнаты, ужъ этакъ поздно вечеромъ, главный ея камердинеръ и докладываетъ, что желаетъ ее немедленно видѣть молодой и прелестный графъ изъ свиты самой государыни императрицы. Она сидитъ, напримѣръ, за своимъ туалетомъ въ одномъ капотѣ, чешетъ безподобнымъ черепаховымъ гребнемъ роскошныя волны кудрей и отвѣчаетъ, что молъ, я бы весьма рада, да теперь слишкомъ поздно, я и такъ, говоритъ, изъ-за своей корысти день-деньской какъ въ смолѣ киплю и, значитъ, принять его и осчастливить никакъ не могу, беру ванну съ духами, а потомъ спать ляжу, меня тоска съѣла, ненавижу всѣхъ, зрить не могу... Слуга удаляется, но только воскорости опять всходитъ и говоритъ, что молъ, такъ и такъ... графъ проигралъ въ штосъ все свое состояніе и хочетъ на послѣднія свои средства... — Арсеничъ при этихъ словахъ съ трудомъ овладѣлъ голосомъ... — и хочетъ, говоритъ, на послѣднія свои средства провести ночь прекрасной любви... А будучи, напримѣръ, допущенъ къ ней, несказанно плѣнилъ ее своей младостью и томной грустью, и порѣшили они тутъ же умереть одной смертью въ одинъ часъ и даже мигъ. Да Господь-то, видно, не по-ихнему судилъ! Можетъ, на то вонъ Ея святая воля была, — сказалъ Арсеничъ, поднимая воспаленные глаза и указывая ими на Богоматерь. — Всякія тамъ богини никогда не могли по-нашему страдать и сердечность имѣть, онѣ
// 96
только страсть свою питали, а вѣдь Она Сама за Свою любовь къ кресту пошла скорбѣть... Но только Спаситель Ей такъ сказалъ: «Не плачь, Моя мать, дѣва Марія, Моя мука — животъ вѣчный отнынѣ и во вѣки вѣковъ...»
И Арсеничъ, заплакавъ, на минуту смолкъ, прижимая рукавъ къ лицу, облитому слезами.
— Все? — тихо спросили дѣти, подождавъ продолженія.
— Нѣтъ-съ, не все еще, — со вздохомъ облегченія сказалъ Арсеничъ. — Они, докладываю вамъ, умереть рѣшились, и, конечно, молодой графъ тотчасъ-же скончались, а ее этотъ ядъ не могъ взять, ей вскорости полегчало, и осталась она еще жить на бѣломъ свѣтѣ, чтобы, напримѣръ, пострадать и награду получить за свою первую и послѣднюю любовь... Мужское дѣло, конечно, иное... мужчина можетъ, и любя свой предметъ, прельщаться на другихъ, а ужъ женщина нѣтъ, никогда себѣ этого не позволитъ, она, можетъ, оттого и грѣхъ дѣлаетъ, что не нашла себѣ достойнаго... Ну, вотъ такъ и тутъ. Она, конечно, даже въ лицѣ измѣнилась, исхудѣла, стала еще прекраснѣе прежняго и совсѣмъ отвратилась, напримѣръ, отъ бездушной свѣтской жизни, стала неглижировать своими обязанностями и ужъ ни за какія благи въ мірѣ не соглашалась предать свое тѣло любовной ласкѣ, полюбивши одного до гробовой доски. Тутъ, въ скоромъ-ли, въ долгомъ-ли времени, хозяйка оказалась ей недовольна, зачала ее всячески мальтретировать, она же безо всякаго отвѣту собрала въ ночное время всѣ, напримѣръ, свои браліанты, злато и сéребро, всякіе тамъ самоцвѣтные камни и брошки, какіе ей надарили, за-
// 97
вязала ихъ въ узелочекъ, да и удалилась въ садъ, и мзъ саду — въ чистое поле, въ дремучій лѣсъ, гдѣ можетъ, только одни орлы скрыжутъ да рыси по дубамъ прядаютъ. Взяла она, значитъ, съ собой лишь этотъ узелокъ, да, напримѣръ, материно благословеніе, образъ Николая угодника въ серебряной-вызолоченной ризѣ, идетъ по межамъ куда глаза глядятъ и плачетъ горькими слезьми, не хуже меня такого-то — конечно, ужъ отъ радости, что вырвалась, значитъ, на волю, подъ голубыя небеса, и доходитъ до большого стада. Пастухъ спрашиваетъ, кто она такая, а она безо всякаго страха подходитъ прямо къ нему, отдаетъ ему свой драгоцѣнный узелокъ, всякія свои рѣдкости, снимаетъ съ себя роскошные наряды и кринолины и проситъ его отдать ей свое нищее рубище. Тотъ, понятно, радъ-радехонекъ, скинулъ поскорѣй свой пошлый зипунъ и прикрываетъ, напримѣръ, ея почесть нагое тѣло. А она, низко ему поклонившись, идетъ бѣдной странницей дальше и приходитъ въ тихій монастырь, въ прекрасную женскую обитель въ этомъ дремучемъ лѣсу, проситъ старицъ принять ее простой послушницей и начинаетъ вмѣстѣ съ ними спасаться, грѣхи свои, напримѣръ, замаливать и изо всѣхъ силъ просить себѣ у Бога вѣчной-безконечной жизни.
— Гдѣ тля тлитъ, — добавилъ Вадя, вспоминая прежніе разсказы Арсенича.
— Нѣтъ, сударь, не тля, — сказалъ Арсеничъ, — а напротивъ того, радость безмѣрная. И вотъ, по волѣ Божьей, происходитъ такой нечаянный случай: оказался въ той обители старецъ древній, живописецъ крѣпостной, пожелавшій къ монахинямъ на спокой уда-
// 98
литься. Писалъ онъ, напримѣръ, всякіе образа, всякія священныя живописи для ихней церкви и начинаетъ, видя ея красоту и муку, всякій ея самый низкій трудъ, умолять ее дозволить списать съ нея образъ Царицы Небесной всѣхъ скорбящихъ радостей. Она падаетъ въ ноги ему, заклинаетъ Христомъ-Богомъ не дѣлать того. «Я, говоритъ, великая грѣшница, я предана вѣчному унынію — смертному грѣху, я имѣю на душѣ страшную тайну», — ну, словомъ, почесть признается, что я, молъ, и до сихъ поръ не могу разстаться съ любовью къ одному человѣку... да наконецъ того просто и одежда моя не дозволяетъ, я, молъ, въ черной бѣдной рясе, а снять ее не могу ни на одну минуту — такой обѣтъ Богу дала... Но только тотъ старецъ остается, напримѣръ, непреклоненъ: говоритъ, эта одежда разрѣшается, ты блѣдна и прекрасна, какъ мраморный группъ, и черный цвѣтъ тебѣ какъ нельзя кстати... Жалуется, наконецъ, самой матери игуменьѣ... А та возьми да и прикажи немедленно же снять этотъ портретъ съ нее. Старецъ, конечно, радуется несказанно, регулярно дѣлаетъ свое дѣло — остается только вѣнчикъ золотой округъ головы подрисовать и въ церковь несть... И ужъ хотѣли-было такъ и сдѣлать, какъ думали, — дописать и освятить этотъ образъ прелестный, что-бы въ церковь его, напримѣръ, поставить, какъ оказывается вдругъ страшное, несказанное дѣло: оказывается, эта дѣвица Елена... ну, просто сказать, тяжелая — и ужъ никакъ нельзя ей скрывать этого больше, сама природа не дозволяетъ... Боже мой, — воскликнулъ Арсеничъ, качая головой: — что тутъ было дѣлать монахинямъ! Свѣтъ вездѣ бездушенъ, а вѣдь она плодъ любви понесла! Она ни-
// 99
когда того положенія не знала, не могла, не любя, зачать дитя въ своей утробѣ, а тутъ полюбила какъ на грѣхъ, а ужъ разъ она стала не простая дѣвица, а мать беременная, какъ могла она блудъ въ этомъ случаѣ творить?
— Они ее убить велѣли? — спросилъ Митя.
— Нѣтъ-съ, хуже, — онѣ ее, въ ночь-полночь, въ лѣсъ выгнали, — сказалъ Арсеничъ. — И вотъ извольте подумать, что она должна была прочувствовать въ этомъ случаѣ? Можетъ, одна Ѳекла-старица то испытала въ сновидѣніи, въ хожденіи своей души по мукамъ. А вѣдь, однако, одинъ платочекъ бѣлый, какой она подала нищему старику и какой ангелъ на вѣсы, въ посрамленіе бѣсамъ, кинулъ, и то спасъ ее, всѣхъ ея грѣховъ тяжелѣе оказался!
— А зачѣмъ ее выгнали въ лѣсъ? — спросили дѣти.
— А куда же-съ? — отвѣтилъ Арсеничъ. — Конечно, въ лѣсъ дремучій, непроходимый...
— Гдѣ орлы скрыжутъ, — добавилъ Вадя.
— Истинно-съ, гдѣ орлы скрыжутъ и всякій звѣрь необузданный съѣсть можетъ, — повторилъ Арсеничъ съ горькимъ торжествомъ. — Гдѣ дивья темь лѣсная и одна скала-пещера могла служить ей пріютомъ! А она въ той пещерѣ принуждена была дитя родить, и пеленаетъ его, напримѣръ, чѣмъ можетъ, деретъ въ этомъ случаѣ свою послѣднюю рубашку на свивальнички, а тутъ, можетъ, всякія рыси голосятъ, глядятъ съ дубовъ зелеными глазами и летитъ и шумитъ сама птица-Игра, — Арсеничъ крѣпко сдѣлалъ удареніе на первой буквѣ, — летитъ птица-Игра, вся бѣлая съ черными крыльями, вьется, кричитъ, хочетъ
// 100
его, напримѣръ, крыльями до смерти затрепать... И, конечно, не смогли они, беззащитный младенецъ съ матерью, стерпѣть такой муки, голоду-холоду, поруганія, и тутъ же и скончались, потому что у ней не только молока въ грудяхъ, а и хлѣба ни синь пороха не осталось для пропитанія... И что же тутъ случилось, какое внезапное чудо! Звѣри, птицы, и тѣ возрыдали, возскорбѣли о ней, и такой вихорь поднялся по лѣсу, что въ самую ночь-полночь проснулась вся обитель отъ такого шуму, а древній этотъ старецъ, живописецъ, вскочилъ, напримѣръ, съ ложа въ своемъ студіи, слышитъ въ этомъ страшномъ шумѣ чей-то голосъ, повелѣвающій ему поскорѣе въ лѣсъ итти, — и, какъ былъ, такъ и выбѣгаетъ вонъ, всѣхъ будитъ, зоветъ матерь-игуменью, зоветъ самую старую старицу-схимницу — и отправляются они, значитъ, въ трехъ лицахъ, съ огнями, съ фонарями, въ этотъ самый непроходимый лѣсъ. А тамъ, напримѣръ, только ужъ бездыханное тѣло лежитъ! Стоитъ чаща дремучая — и лежитъ подъ ней, подъ сосной, которая певгъ называется, мать красы неописанной, вся какъ снѣгъ бѣлая, въ своей ризѣ черной, гробной, съ мертвымъ младенцемъ у безплодной груди — и горитъ округъ ея головы вѣнчикъ огненный, весь ликъ ея блѣдный и ризу озаряетъ: значитъ, тотъ самый, какой не насмѣлился старецъ-живописецъ на своей иконѣ подрисовать, узнавши о грѣхѣ Елены, про то, кто она такая въ міру была! — Это ли-съ не чудо великое, это ли не указаніе? — воскликнулъ Арсеничъ восторженно и горько, глядя на дѣтей вопрошающими красными глазами, отъ которыхъ еще бѣлѣе казалась его взлохмаченная сѣдина.
// 101
— Ее въ монастырь принесли? — спросили дѣти.
— Понятно-съ, куда же больше. И, конечно, съ великими почестями отпѣли и схоронили, какъ мощи, въ самой церкви, даже и съ младенцемъ вмѣстѣ, и къ ручкѣ ея со слезами прикладались... Вотъ тутъ-то, небось, и вспомнили, что апостолы-то святые намъ наказывали: помните, молъ, — великое, несмѣтное множество грѣховъ прикрываетъ любовь!
Темная свѣча полыхала, какъ лучина. Арсеничъ смолкъ и долго молчалъ въ какой-то думѣ, глядя на свою руку и на ветошку, зажатую въ ней. Митя пристально и серьезно ковырялъ подсвѣчникъ, облитый застывшимъ саломъ. Вадя не сводилъ съ огня неподвижныхъ и уже дремотныхъ глазъ. Въ залѣ опять играли польку Анну, и кто-то, смѣясь, кричалъ: «Не пускать, не пускать!» Вдругъ Вадя очнулся и спросилъ охрипшимъ голоскомъ:
— А вы будете святой?
Арсеничъ закачалъ головой.
— Ахъ, сударь, какой вы грѣхъ великій говорите! Да я, какъ песъ какой, округъ господъ весь вѣкъ свѣковалъ, дня одного страданія не зналъ! За что же награждать-то меня?
— А вы это все сами выдумали?
— Боже избави! Я все это по народу слышу да изъ книгъ сличаю-съ. Сижу и читаю на гулянкахъ, — у меня книги безподобныя, старинныя есть... Душа у меня, правда, не нонѣшняго вѣку... Мнѣ Господь не по заслугамъ великій даръ далъ. Этому дару старцы валаамскіе только при великой древности, да и то не всѣ, домогаются. Этотъ прелестный даръ, слезный даръ
// 102
называется. А ужъ какъ я стихи, напримѣръ, люблю, того и сказать даже невозможно!
И, глядя на дѣтей грустно-радостными глазами, Арсеничъ, на старинный ладъ, пѣвуче растягивая тѣ гласныя, на которыя по разсѣру падало удареніе, продекламировалъ:
И въ послѣдній мой часъ я завѣтъ вамъ даю:
Посадите вы ель на могилу мою!
За окномъ, по сугробамъ, скрипѣли полозья саней, со скрипомъ шли къ крыльцу лошади, громыхая бубенчиками: кто-то, счастливый, уѣзжалъ въ свѣтлую морозную ночь, въ тѣ туманно-серебристые лѣса, что сказочно темнѣли по косогорамъ за лугами.
Въ залѣ вприпрыжку кружилась полька — и Арсеничъ, закрывъ глаза, съ чуть замѣтной счастливой улыбкой, покачивалъ въ тактъ головою.
— Ахъ, но и свѣтская жизнь хороша-съ! — сказалъ онъ, вздыхая. — И кабы моя воля, прожилъ бы я на свѣте тыщу лѣтъ!
— А зачѣмъ?
— А затѣмъ-съ, что все бы жилъ, смотрѣлъ, на Божій свѣтъ дивился... Очень я разстроился нонче, раздумавшись объ этой Еленѣ, вѣчной печальницѣ, а потомъ вспомнилъ, напримѣръ, великомученика Вонифатія — и залился въ три рѣки отъ радости! Тоже простого званія человѣкъ былъ... рабъ крѣпостной, только и всего-съ... И ужъ совсѣмъ иного складу: отпѣтый бокутиръ, безпутная головушка, все ни по чемъ... Пишутъ его, напримѣръ, на образахъ русымъ... въ житіи такъ прямо и сказано: желтоволосъ былъ, — значитъ, весь, небось, въ веснушкахъ, ростомъ не великъ и глаза веселые, наигранные, не то что
// 103
у этой Елены-страдалицы. Былъ онъ въ городѣ Римѣ у госпожи своей Аглаиды стольникомъ, при столѣ, напримѣръ, прислуживалъ — ну, и плѣнилъ ее... Въ житіи, конечно, ужъ очень бездушно сказано — молъ, не будучи замужней, жизнь свою протекала въ грѣхахъ, сдѣлалась преклонна своимъ похотямъ, проживала въ беззаконномъ сожительствѣ съ рабомъ своимъ Вонифатіемъ, а ежели судить въ этомъ случаѣ по человѣчеству, то, небось, такъ случалось: увидитъ его, глянетъ и усмѣхнется, — вотъ, молъ, счастливый, хорошій человѣкъ, а тамъ и полюбила и приблизила къ себѣ... Ну, живутъ они такимъ побытомъ годъ, живутъ другой, она за нимъ, небось, какъ за ребенкомъ заботится, — есть такія женщины ласковыя, прелестныя, богомольныя душой, хоть и въ грѣхѣ всегда, никому, напримѣръ, не умѣютъ отказать по своей добротѣ... Онъ день и ночь съ пріятелями, на гитарахъ тамъ на разныхъ играетъ и винцо пьетъ, — въ житіи такъ и сказано: былъ обуреваемъ страстьми, погрязалъ въ грѣхахъ, — а она все дома, шьетъ, небось, ему, нѣжно о немъ думаетъ, всѣ измѣны прощаетъ ему, въ родѣ матери... Только-съ время-то не ждетъ, проходятъ, напримѣръ, ея лѣта, стала она надъ своей судьбой задумываться, иной разъ, небось, и поплачетъ тишкóмъ... И, какъ говорится, насмѣлилась разъ. Дорогой, говоритъ, мой возлюбленный, есть у меня мечта завѣтная: я для тебя всѣмъ пожертвовала, ни людей ни Бога, напримѣръ, не боялась, а живемъ мы все-таки не вѣнчанные, не признанные — надо намъ въ домъ часть мощей внести, просвѣтить нашъ домъ, очистить. Умоляю тебя — снаряди корабль, возьми злата, серебра, дорогихъ благовонныхъ плащаницъ вся-
// 104
кихъ, чтобы, напримѣръ, эти честныя мощи увить, и плыви ты въ Киликійскую страну, въ городъ Тарсъ, тамъ много святыхъ страстотерпцевъ свои главы за Христа сложили... Ну, онъ, конечно, на это соглашается, снаряжаетъ корабль парусный, устилаетъ его, напримѣръ, всякими коврами и шелками шамаханскими и отплываетъ въ путь съ друзьями-пріятелями, съ винами, съ музыкой, со всякой дворовой прислугой...
— А дорогой буря поднялась? — спросили дѣти.
— Нѣтъ-съ, напротивъ того, всѣ они преблагополучно достигли тѣхъ странъ. Опустили тамъ всѣ свои якоря, паруса — и отправляется онъ въ этотъ городъ Тарсъ, въ гостиный домъ, чтобы, значитъ, отдохнуть, погулять, а съ утра и за дѣло взяться. Проходитъ, напримѣръ, градскія ворота, идетъ вверхъ по улицѣ, конечно, безпечный, беззаботный, напѣваетъ свою арію и вдругъ слышитъ страшный шумъ... Спѣшитъ, понятно, поскорѣй туда и видитъ безчеловѣчное смертоубійство: сгрудился народъ на площади, кричитъ, махаетъ руками и требуетъ казни, а посередь площади сидитъ жестокій судья и мучаетъ лютѣйшими муками святыхъ христіанъ, — кого велитъ на-двое рубить, кому глаза выколоть, кому голову отсѣчь, — а передъ нимъ старецъ на колѣняхъ, преклонился подъ острый обоюдный мечъ и восклицаетъ въ свой послѣдній часъ: «Да святится имя Господне, Христово, пречистое!» И какъ услыхалъ это Вонифатій, этотъ, напримѣръ, беззавѣтный бокутиръ, такъ и загорѣлся весь, — въ житіи такъ прямо и сказано: — возвеселился духомъ за имя Господне, — кинулся въ самый народъ, выскочилъ напередъ всѣхъ да и подхвати, даже не подумавши, тотъ старцевъ крикъ: «Да прославится, молъ, имя
// 105
Господнее!.. Что вы, молъ, дѣлаете, язычники бездушные, пропустите меня — хочу и я пострадать за Спасителя!» Тутъ всѣ, понятно, къ нему — ужасаются за него, уговариваютъ — побойся, напримѣръ, за жизнь свою, одумайся, ты чужеземный гость, какое тебѣ дѣло... А онъ — все свое: «Знать ничего не хочу, недостойны вы меня склонить, прельстить — проклинаю вашихъ мраморныхъ боговъ, сѣките мнѣ голову!» Разорвалъ единымъ махомъ всѣ свои одежды разноцвѣтныя, палъ на колѣни середь площади, уронилъ свою голувушку...
— И принялъ мечное сѣченіе, — добавилъ Вадя тихо.
— Да-съ, и принялъ мечное сѣченіе, ненаглядная моя дѣточка! — воскликнулъ Арсеничъ и, поймавъ его ручку, крѣпко прижался къ ней своими холодными губами, на которыя закапали горячія слезы. — Ну, да что! — прошепталъ онъ потомъ, отвертываясь и ловя по столу свой платокъ. — Никуда я сталъ, совсѣмъ никуда!
Утершись, онъ досталъ изъ кармана осьмушку табаку, сталъ, облегченно вздыхая, вертѣть толстую папиросу. Дѣти долго смотрѣли то на его сѣдую голову, то на большую дрожащую тѣнь ея на стѣнѣ, слушая нестройный, уже застольный говоръ и смѣхъ въ залѣ.
— Вамъ Вонифатій больше нравится? — строго спросилъ Митя.
— Грѣшный человѣкъ, — прошепталъ Арсеничъ, поспѣшно наклоняясь, чтобы языкомъ заклеить свою вертушку, — больше-съ!
Капри. 23. I. 1914.