Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. VI : Братья. Петрополисъ, 1935. C. 106 ‑ 121
ВЕСЕННІЙ ВЕЧЕРЪ
На Ѳоминой недѣлѣ, въ ясный, чуть розовый вечеръ, въ ту прелестную пору, когда земля только-что вышла изъ-подъ снѣга, когда въ степныхъ лощинкахъ еще лежитъ подъ голыми дубками сѣрый затвердѣвшій снѣжокъ, ходилъ по одной елецкой деревнѣ, отъ двора къ двору, старикъ-нищій — безъ шапки, съ длинной холщевой кисой черезъ плечо.
Деревня эта большая, но молчаливая, полевая. Да и вечеръ такой выдался. Пусто было вдоль безконечно разлившагося глинистаго пруда, на ровномъ выгонѣ, гдѣ, въ тѣни отъ избъ и пунекъ, шелъ, держа въ рукѣ высокую орѣховую палку, этотъ лысый и еще черный старикъ, похожій на святителя. Выгонъ чисто, ярко зеленѣлъ, въ воздухѣ свѣжѣло, прудъ, выпукло-полный, зеркально-тѣлеснаго тона, очень хорошъ былъ, хотя еще плавала на немъ одна бутылочно-зеленая, въ рыжемъ навозѣ, льдина. Гдѣ-то на томъ боку, тепло и ласково освѣщенномъ въ упоръ низкимъ солнцемъ, — гдѣ-то, какъ казалось, очень далеко, — плакалъ ребенокъ[i], заблудившійся за какой-нибудь ригой или амбаромъ, и мило было слушать по зарѣ его жалобный однообразный плачъ... Но подавали плохо.
// 107
Тамъ, при въѣздѣ, возлѣ стараго богатаго двора съ вѣковыми дубами въ грачиныхъ гнѣздахъ за темно-красной кирпичной избой въ три связи, подала молодая сѣроглазая бабочка, да и то пустякъ. Стояла она у каменнаго порога среди подсыхающей весенней грязи, на тугой тропинкѣ, держала сидѣвшую у нея на рукахъ хорошенькую дѣвочку съ безсмысленными голубыми глазами, въ разнолоскутномъ чепчикѣ, и, прижимая ее къ себѣ, плясала, притоптывала босыми ногами и повертывалась, раздувая ситцевую юбку.
— Вонъ старикъ, сейчасъ въ сумку отдамъ, — заговорила она сквозь зубы, впиваясь губами въ щечку дѣвочки: —
Ппайду плясать,
Альни полъ хруститъ...
И, перевернувшись, перемѣнила голосъ на звонкій, кому-то подражающій, кокетливый:
— Старикъ, старикъ, не надобно-ли вамъ дѣвочку?
Дѣвочка не испугалась, она спокойно сусолила толстую баранку — и мать, шутя, на всѣ лады, стала уговаривать дѣвочку отдать ее подошедшему и улыбавшемуся нищему:
— Отдай, дѣточка, отдай, а то мы съ тобой во всемъ дворѣ однѣ-одинешеньки, намъ и милостинку сотворить не изъ чего...
И дѣвочка тупо протянула короткую ручку, свой маленькій кулачекъ съ зажатой въ немъ слюнявой котелкой. И нищій, съ улыбкой качая головой на чужое счастье, взялъ и пошелъ, на ходу закусывая.
Онъ шелъ, держа палку наотлетъ, наготовѣ: то ку-
// 108
баремъ катится подъ ноги злая хрипучая шавка — и, докатившись, неожиданно смолкаетъ; то желтый пушистый кобель яростно деретъ, кидаетъ землю задними ногами, стоя возлѣ пуньки, и рычитъ, захлебываясь, съ огненными глазами... Подойдя къ избѣ, къ маленькому окошечку, нищій смиренно кланялся и легонько стучалъ батожкомъ въ раму. Но часто никто не отзывался на этотъ стукъ: еще досѣвали, допахивали многіе, были въ полѣ. И старая крестьянская душа даже втайнѣ радовалась: въ полѣ народъ... это время годъ кормитъ... не до нищихъ... А порой за стеклами, въ которыя постукивалъ нищій, склонялась сидѣвшая на лавкѣ съ груднымъ на рукахъ бѣлолицая баба. Въ окошечкѣ, маленькомъ, бѣдномъ, она казалась очень большой. Ничуть не стыдясь, что нищій видитъ ея мягкую пшеничную грудь, она махала крупной рукой въ серебряныхъ кольцахъ, a ребенокъ, не выпуская сладкаго соска изо рта, лежалъ, смотрѣлъ ей въ лицо темными ясными глазами, дралъ голыя каряки въ розовыхъ точкахъ отъ блохъ. — «Богъ дастъ, не прогнѣвайся!» — говорила баба спокойно. Что до старухъ, то каждая, болѣзненно морщась, непремѣнно[ii] высовывалась наружу и долго жаловалась, все твердила, что рада-бъ радостью подать, да нечего... всѣ въ полѣ... а безъ спросу боязно, ее, старуху, и такъ заглодали... Нищій соглашался, говорилъ: — «Ну, прости за ради Бога» — и шелъ дальше.
Онъ сдѣлалъ за день верстъ тридцать и ничуть не уморился: только одеревянѣли, притупились, стали неладно вилять ноги. Длинный мѣшокъ его былъ до половины набитъ корками и кое-какимъ добришкомъ; а подъ снизками, подъ армякомъ въ большихъ запла-
// 109
тахъ, подъ овчинной курткой и заношенной рубахой, давно висѣла на крестѣ ладанка, гдѣ зашито было дѣвяносто два рубля бумажками. И на душѣ у него было покойно. Конечно, старъ, худъ, вывѣтрился, — ротъ стянутый, пересохшій дочерна, носъ какъ кость, шея вся въ трещинахъ, клѣтчатая, точно пробковая, — но бодръ еще. Глаза, когда-то бывшіе черными, гноились и туманились легкими бѣльмами; да все-таки видѣли — и полноводный прудъ, и розовый свѣтъ на избахъ на томъ боку, и даже чистое блѣдное небо. Воздухъ свѣжѣлъ, слышнѣе, но какъ будто еще дальше замиралъ дѣтскій плачъ, пахло холодѣющей травой... Два голубя дружно пронеслись надъ крышами, пали па глинистомъ бережку пруда и, подымая головки, стали пить... Давеча на большой дорогѣ, въ одинокомъ дворѣ, расщедрились бабы: подали большой кусокъ коленкора и хорошіе, совсѣмъ еще хоть куда штаны: справилъ себѣ ихній малый, да придавило его въ ямѣ, въ пищулѣ, гдѣ мужики глину копали. Теперь нищій шелъ и думалъ: не то сбыть ихъ, не то самому надѣть, а свои, ужъ очень непарадные, въ полѣ подъ межу кинуть?
Кончивъ деревню, онъ пошелъ въ короткій переулочекъ, на выѣздъ въ степь, И въ глаза ему глянуло лучистое, погожее апрѣльское солнце, опускавшееся далеко за равниной, за сѣрыми парами и яровыми взметами. На самомъ выѣздѣ, на поворотѣ укатанной блестящей дороги въ ту дальнюю притынную деревушку, гдѣ думалъ заночевать нищій, стояла небольшая новая изба, плотно крытая вприческу лимоннаго цвѣта старновкой. Ото всѣхъ отдѣлясь, поселились тутъ съ годъ тому назадъ, — еще щепа валялась кое-гдѣ, — мужъ съ женой, люди хозяйственные и пріятные, тайкомъ
// 110
торговавшіе водкой. Нищій и пошелъ прямо къ этой избѣ: штаны можно было продать хозяину ея; да любилъ онъ и просто заходить въ нее, любилъ за то, что живетъ она какой-то своей особенной жизнью, тихой и прочной, стоитъ на выѣздѣ и глядитъ чистыми окошечками на закатъ солнца, при которомъ допѣваютъ въ холодѣющемъ воздухѣ свои вечернія пѣсни жаворонки. Подъ глухой стѣной, выходящей въ переулокъ, была тѣнь. А съ лица было весело. Прошлой осенью хозяинъ посадилъ подъ окошечками три куста акаціи. Теперь они принялись и уже опушились желтоватой зеленью, нѣжной, какъ на вербѣ. Обойдя ихъ, нищій вошелъ черезъ сѣни въ горницу.
Сперва, послѣ солнца, онъ ничего не видѣлъ, хотя солнце и сюда глядѣло, освѣщая голубой прозрачный дымъ, плававшій надъ столомъ, подъ висячей жестяной лампой. Выгадывая время для глазъ, онъ долго кланялся, крестился на новую фольговую икону въ углу. Потомъ сложилъ мѣшокъ и палку возлѣ двери на полъ и различилъ крупнаго мужика въ лаптяхъ и оборванномъ полушубкѣ, сидѣвшаго спиной къ двери, на скамейкѣ за столомъ, а на лавкѣ — нарядную хозяйку.
— Благодать вамъ Господня, — негромко сказалъ онъ ей, еще разъ кланяясь. — Съ прошедчимъ праздникомъ.
Хотѣлъ-было спѣть «Христосъ воскресе», да почувствовалъ, что будетъ некстати, и подумалъ:
— А хозяина-то, знать, дома нѣту... Жалко...
Хозяйка была хороша собой, съ ладнымъ станомъ, съ бѣлыми руками, точно и не баба простая. Одѣта она была, какъ всегда, по-праздничному: перловое оже-
// 111
релье, миткалевая сорочка съ тонкими вздернутыми рукавами, краснымъ и синимъ расшитая занавѣска, шерстяная кубовая юбка въ кирпичную клѣтку и грубые, но крѣпко и по ногѣ сшитые полсапожки со стальными подковками. Склонивъ аккуратную голову, чистое лицо, она вышивала рубаху мужу. Когда нищій поздоровался, она подняла на него твердые, безъ блеску глаза, пристально посмотрѣла и привѣтливо кивнула. Потомъ, легонько вздохнувъ, отложила работу, ловко воткнула въ нее иголку, прошла, постукивая по деревянному полу полусапожками и виляя задомъ, къ печкѣ, вынула изъ шкапчика косушку водки и толстую чашку въ синихъ разводахъ.
— А притомился, однако... — какъ-бы про себя сказалъ нищій — и въ извиненіе за водку, и слегка смущаясь молчаніемъ не повернувшагося къ нему мужика.
Мягко ступая лаптями, скромно обойдя его, онъ сѣлъ на другую лавку, на уголъ стола, напротивъ. А хозяйка поставила передъ нимъ косушку, чашку и вернулась къ работѣ. Тогда тяжело поднялъ голову этотъ здоровый оборванный степнякъ, — передъ нимъ зеленѣлъ цѣлый полштофъ, — и, прищурившись, уставился на своего скромнаго собутыльника, Можетъ, онъ и притворялся малость; но все-же лицо его воспалено было, глаза пьяны, налиты мутнымъ блескомъ хмеля, пересмягшія губы полураскрыты, точно въ жару: видно, ужъ не первый день пилъ онъ. И нищій слегка подтянулся и осторожно сталъ наливать свою чашку. Что-жъ, молъ, всякій свое пьетъ... тутъ шинокъ, и мы другъ дружкѣ не мѣшаемъ. Онъ поднялъ голову, и туманно-черные глаза его цвѣта спѣлаго терна и
// 112
весь вывѣтренный и загрубѣвшій въ степи ликъ ничего не выражали.
— Гдѣ таскался? — грубо и шало спросилъ мужикъ. — Воровать пришелъ, благо народъ въ полѣ?
— Зачѣмъ воровать? — ровно и скоромно отозвался нищій. — У меня шесть человѣкъ дѣтей было, свой домъ, хозяйство...
— Слѣпой, слѣпой, а, небось сколько натаскалъ перьевъ, прутьевъ у свою яругу!
— Зачѣмъ? Я въ черной работѣ на шахтахъ харцызскихъ десять лѣтъ работалъ...
— Энто не работа. Энто...
— Ты лишняго не говори, — не возвышая голоса, не поднимая рѣсницъ, сказала хозяйка и перекусила нитку. — Я похабнаго не слушаю. Отъ мужа еще не слыхала.
— Ну, молчи, не буду... барыня! — сказалъ мужикъ. — Низвините... Я тебя вспрашиваю, — сказалъ онъ, нахмуриваясь, нищему: — какія такія шахты, когда земля не сѣяна, не скорожена?
— Да вѣдь, конечно... у кого она есть, къ примѣру...
— Погоди, я тебѣ умнѣй! — сказалъ мужикъ, хлопнувъ ладонью по столу. — Отвѣчай на вопросъ: въ солдатахъ служилъ?
— Ундеръ-церъ десятаго гренадерскаго малороссійскаго генералъ-фитьмаршала графа Румянцева-Задунайскаго полка... Какъ-же такъ не служилъ?
— Молчи, не вякай лишняго! Въ какомъ году взяли?
— Семьдесятъ шестомъ году, въ ноябрѣ мѣсяцѣ.
— Ничѣмъ не былъ провиненъ?
// 113
— Никакъ нѣтъ.
— Начальство ублажалъ?
— Не могъ того не дѣлать. Присягу прималъ.
— А это что за шрамъ на шеѣ? Понялъ, ай нѣтъ, куда я вижу? — Это я его испытываю, — сказалъ мужикъ, угрюмо двигая бровями, но мѣняя властный тонъ на болѣе простой и обращая къ хозяйкѣ свое шальное лицо, золотисто освѣщенное сквозь табачный дымъ закатомъ. — Я его насквозь вижу... Я бѣденъ, бѣденъ, а не одного такого-то оброталъ! Не лаптемъ тоже щи хлѣбаю!
И опять нахмурился, взглянувъ на нищаго:
— Передъ святымъ крестомъ-евангеліемъ преклонялся?
— Такъ точно, — отвѣтилъ нищій, успѣвшій выпить, вытереться рукавомъ, сѣсть опять прямо и придать своему лицу и туманнымъ глазамъ безстрастное выраженіе.
Мужикъ мутно оглядѣлъ его:
— Встань передо мной!
— Не шуми. Тебѣ сказано, ай нѣтъ? — спокойно вмѣшалась хозяйка.
— Постой ты за ради Бога, — отмахнулся мужикъ и повторилъ: — Встань передо мной!
— Да что-й-то вы, ей-Богу... — забормоталъ-было нищій.
— Встать, тебѣ говорятъ! — крикнулъ мужикъ. — Я тебѣ вопросъ сдѣлаю.
Нищій поднялся и переступилъ съ ноги на ногу.
— Руки по швамъ! Такъ. Пачпортъ есть?
// 114
— Да ай вы урядникъ, что-ли...
— Молчи, не смѣй такъ со мной балакать! Я умнѣй тебѣ! Я самъ тянулся. Показывай сію минуту!
Покорно, поспѣшно отстегнувъ крючки армяка, потомъ овчинной куртки, нищій долго рылся за пазухой. Наконецъ вытащилъ завернутую въ красный платокъ бумагу.
— Подай сюда, — отрывисто сказалъ мужикъ.
И, развернувъ платочекъ, нищій подалъ ему истертую сѣрую книжечку съ большой сургучной печатью. Мужикъ неловко раскрылъ ее корявыми пальцами и, дѣлая видъ, что читаетъ, далеко отставилъ отъ себя, откинулся и долго смотрѣлъ сквозь дымъ и краснѣющій свѣтъ зари.
— Такъ. Вижу. Все въ аккуратѣ. Бери назадъ, — съ трудомъ сказалъ онъ спекшимися губами. — Я бѣденъ, бѣденъ, я, можетъ, другую весну не пашу, не сѣю... меня люди зарѣзали, я у него, у собаки, въ ногахъ валялся... а мнѣ, можетъ, цѣны нѣту... А чтó наворовалъ, сказывай, а то убью сейчасъ! — крикнулъ онъ свирѣпо. — Я все знаю, все прійзошелъ... самъ въ смолѣ кипѣлъ... Жизнь намъ Господь даетъ, а отымаетъ ее всякая гадина... Давай сюда мѣшокъ и болѣ никакихъ!
Хозяйка только головой качнула и отклонилась отъ вышивки, разглядывая ее. Нищій пошелъ къ двери, подалъ мужику и мѣшокъ. Мужикъ взялъ, положилъ возлѣ себя на скамейку и, приминая его, сказалъ:
— Правильно. Теперь садись, давай побалакаемъ. Я всѣ эти дѣла разбяру. Я свою ревизію сдѣлаю, не бойся!
И замолчалъ, уставившись въ столъ.
// 115
— Вясна... — пробормоталъ онъ: — Ахъ, да разнесчастная субботушка, нельзя въ полѣ работáть... Дѣлай! — крикнулъ онъ, стараясь щелкнуть пальцами.:
Пошла барыня плясать,
Голубые пальцы...
И опять замолчалъ. Хозяйка заглаживала наперсткомъ вышивку.
— Я корову пойду доить, — сказала она, поднимаясь съ мѣста. — Огня безъ меня не вздувайте, а то еще пожару спьяну надѣлаете.
Мужикъ очнулся.
— Господи! — воскликнулъ онъ обиженно. — Хозяюшка! Да неужто мы... Объ мужу небось скучились?
— Это не твоя печаль, — сказала хозяйка. — Онъ въ городѣ, по дѣлу. По кабакамъ не таскается.
— Потаскаешься! — сказалъ мужикъ. — Что-жъ мнѣ, ай подъ дорогу теперь выходить? Вамъ, чертямъ, богатымъ, хорошо...
Хозяйка, захвативъ подойникъ, вышла. Въ избе темнѣло, было тихо, и розовый свѣтъ разливался въ темнотѣ, мягкой, весенней. Мужикъ, облокотясь на столъ, дремалъ, насасывая потухшую цыгарку. Нищій сидѣлъ смирно, неслышно, прислоняясь къ темному простѣнку, и лица его почти не было видно.
— Пиво пьешь? — спросилъ мужикъ.
— Пью, — послышался негромкій отвѣтъ.
Мужикъ помолчалъ.
— Бродяги мы съ тобой, — сказалъ онъ хмуро и
// 116
задумчиво. — Сволотá несчастная... побирушки... Мнѣ съ тобой скушно!
— Это правильно...
— А пиво я люблю, — опять помолчавъ, громко сказалъ мужикъ. — Не держитъ, стерва! А то бы я и пива выпилъ... и закусилъ-бы... у меня языкъ намокъ, ѣсть хочется... Закусилъ-бы и выпилъ... да... А эта, хозяйка, хороша лицомъ! Мнѣ-бы такую-то на пристяжку, я бы... Ну, ничего, сиди, сиди... Я слѣпыхъ уважаю. Придетъ престольный праздникъ, я ихъ, слѣпыхъ-то, бывало, человѣкъ двадцать за столъ посажу, у насъ дворъ былъ — поискать такого-то! Они мнѣ и стихъ споютъ и покланяются... Стихи можешь пѣть? Про Алексѣя Божьи человѣки? Я этотъ стихъ долюбаю. Бери чашку, — своей угощу...
Взявъ изъ рукъ нищаго чашку, онъ поднялъ ее на слабый свѣтъ зари и налилъ до половины. Нищій всталъ, низко поклонился, вытянулъ чашку до дна и опять сѣлъ. Мужикъ потащилъ къ себѣ на колѣни его мѣшокъ и, развязывая, забормоталъ:
— Я тебя сразу понялъ... У меня, братъ, денегъ хватитъ, я тебѣ не ровня... Я ихъ хладнокровно проживаю... пропиваю... Въ годъ по лошади пропиваю, по хорошему барану прокуриваю... Ага! Накололся на мужичка, понялъ, кто я такой? А мнѣ тебѣ жалко... Я понимаю! Васъ, такихъ-то, тыщи весеннее время идутъ... Грязь, чичеръ, ни путя ни дороги, а ты иди, кланяйся... Да еще не то дадутъ, не то нѣтъ... Братъ! Разя я не понимаю? — спросилъ мужикъ горько, и глаза его налились слезами.
— Нѣтъ, вешнее время ничего, хорошо, — тихо ска-
// 117
залъ нищій. — Идешь полемъ, большакомъ... одинъ, какъ есть... Опять-же солнушко, тепло... Правда, большія тысячи насъ такихъ-то идутъ. Полъ-Россіи идетъ.
— Я двѣ лошади пропилъ, — сказалъ мужикъ, выгребая изъ мѣшка корки, вытаскивая жилетку, коленкоръ, штаны и лапоть. — Я всѣ твои хрунки, лохмотья несчастные разберу... Стой! Брюки! Это я у тебя, съ деньгами справлюсь, обязательно куплю... Сколько?
Нищій подумалъ.
— Да я-бы за два отдалъ...
— Троякъ дамъ! — сказалъ мужикъ, поднимаясь, подсовывая подъ себя штаны и садясь на нихъ. — Мои! А лапоть гдѣ другой? Совсѣмъ новый, — значитъ, обязательно укралъ... Ну, да ужъ лучше воровать, чѣмъ такъ-то, не хуже меня, сердце себѣ терзать вешнее время, съ голоду околѣвать, сѣнцы послѣднія раскрывать, когда послѣдній пастухъ, и тотъ при дѣлу... Я лошадь пропилъ, а она, скотина-то, дороже человѣка стоитъ... Ай я не пахарь, не косецъ? — А теперь пой стихъ, а то убью сейчасъ! — крикнулъ онъ. — Мнѣ съ тобой скушно!
Дрожащимъ, скромнымъ, но привычнымъ голосомъ нищій запѣлъ изъ темноты:
Жили-были братья рóдные,
Богомъ-Христомъ братья сводные...
— Ахъ, да и своднаи! — высоко и жалостно подхватилъ мужикъ, надрываясь.
Нищій ровнымъ церковнымъ напѣвомъ продолжалъ:
// 118
Одинъ бѣденъ-скуденъ,
У гною-проказѣ...
— А другой бога-атый! — не въ ладъ, заглушая его, со слезами въ голосѣ подхватилъ мужикъ. — Сердитѣй! — крикнулъ онъ, срываясь. — Мине горе съѣло, у всѣхъ людей проздникъ, у всѣхъ людей сѣвы, а я грызу землю, она, родимая, другую весну у меня пустуя... Подай сюда чашку, а то убью сейчасъ! Открой мнѣ окошко!
И опять нищій покорно подалъ чашку. Потомъ сталъ отворять окно. Новое, оно забухло и долго не подавалось. Наконецъ, подалось, распахнулось. Свѣжо, хорошо запахло полемъ. Поле было уже совсѣмъ темно, розовая заря потухла, чуть рѣяла надъ мягкой тьмой его, тихаго, счастливаго, оплодотвореннаго. Слышно было, какъ допѣвали свои самыя послѣднія пѣсни полусонныя жаворонки.
— Пой, Лазарь, пой, родный мой братецъ! — сказалъ мужикъ, протягивая нищему полную чашку. — Оба мы съ тобой... Только что ты передо мной? Бродяга! А я рабочій человѣкъ, всѣхъ страдащихъ поилецъ-кормилецъ...
Онъ тяжело, срыву сѣлъ и опять полѣзъ въ мѣшокъ.
— А это что у тебя такое? — спросилъ онъ, разглядывая коленкоръ, чуть порозовѣвшій отъ едва уловимаго свѣта зари.
— Такъ... бабы подали, — сказалъ нищій тихо, чувствуя, что отъ хмеля все плыветъ подъ нимъ, что пора уходить, и что надо какъ-нибудь вытянуть изъ-подъ мужика штаны.
— Какъ — такъ? Брешешь! — крикнулъ мужикъ,
// 119
ударяя кулакомъ по столу. — Это саванъ! Вижу! Это гробный саванъ! — со слезами крикнулъ онъ и помолчалъ, какъ будто слушая затихающія пѣсни жаворонковъ. Потомъ отпихнулъ отъ себя мѣшокъ и, замотавъ лохматой головой, заплакалъ: — Возгордился я на Бога! — горько сказалъ онъ, плача.
И, натуживаясь, ладно, сильно запѣлъ:
Зародила-сохранила меня мать,
Непростительнаго!
Усѣ муки прійзашелъ,
Всѣ печали прійзашелъ,
Нигдѣ счастья не призрѣлъ!
Говорила мине мать,
Приговаривала:
Кабы знала-вѣдала,
Такой чады никогда
Не стерпѣла бы...
— Душа моя грѣшница, веретенница! — дико закричалъ онъ, плача, и вдругъ съ жуткимъ хохотомъ захлопалъ въ ладоши: — Нищій человѣкъ, отдай мнѣ свои деньги! Я тебѣ насквозь знаю, я тебѣ насквозь чую — отдай! Знаю, что есть! Не можетъ того быть, чтобы не было, — отдай за ради самого Господа-Бога!
И, шатаясь, поднялся, и у нищаго, тоже поднявшагося, отнялись ноги отъ страха, заныло въ ляжкахъ. Заплаканное лицо мужика, чуть видное въ сумеркахъ, было безумно.
— Отдай! — повторилъ онъ сразу охрипшимъ голосомъ. — За ради Царицы Небесной — отдай! Ви-
// 120
жу, вижу — за грудь, за пельки ухватился, — значитъ, есть, — у васъ у всѣхъ есть! Отдай — тебѣ все равно ни къ чему, ты въ гробу одной ногой, а я навѣкъ человѣкомъ стану! Отдай добромъ, — братъ, родный, не доводи до грѣха!
— Никакъ нѣтъ, — тихо и безстрастно сказалъ нищій.
— Какъ?
— Никакъ нѣтъ. Двадцать лѣтъ собиралъ. Не рѣшусь.
— Не отдашь? — сипло спросилъ мужикъ.
— Нѣтъ, — едва слышно, но непоколебимо сказалъ нищій.
Мужикъ долго молчалъ. Въ темнотѣ было слышно, какъ у обоихъ стучали сердца.
— Хорошо, — съ безумной покорностью проговорилъ мужикъ. — Я тебѣ убью. Пойду, найду камень и убью.
И, шатаясь, пошелъ къ порогу.
Нищій, прямо стоя въ темнотѣ, широко и медленно перекрестился. А мужикъ, быкомъ склонивъ голову, уже ходилъ подъ окнами.
Потомъ послышался хрустъ, — видно, онъ выдиралъ камень изъ фундамента.
И черезъ минуту дверь снова хлопнула — и нищій вытянулся еще болѣе.
— Остатній разъ тебѣ говорю... — пробормоталъ мужикъ спаленными губами, подходя къ нему съ большимъ бѣлымъ камнемъ въ рукахъ. — Братъ...
Нищій молчалъ. Лица его не было видно. Размахнувшись лѣвой рукой и поймавъ нищаго за шею, мужикъ крѣпко ударилъ его въ откачнувшееся лицо хо-
// 121
лоднымъ камнемъ. Нищій рванулся назадъ и, падая, задѣвая лаптемъ столъ, стукнулся затылкомъ объ лавку, потомъ объ полъ. И, навалившись на него, мужикъ сталъ яростно, сдавивъ въ груди дыханіе, перебивать ему камнемъ горло.
Черезъ десять минутъ онъ былъ уже далеко въ темномъ ровномъ полѣ. Было звѣздно, свѣжо, металлически пахло землей. Совсѣмъ трезвый, онъ шелъ такъ быстро и такъ легко, что, казалось, можно было еще сто верстъ пройти. Ладанку, сорванную съ креста нищаго, онъ крѣпко держалъ въ кулакѣ. Потомъ вдругъ швырнулъ въ темные взметы. Глаза его стояли по-совиному, зубы были стиснуты, какъ клещи. Раскрытую голову, — шапку онъ не нашелъ въ темнотѣ, хотя искалъ долго, — обливало холодомъ. Она была какъ каменная.
Капри, 31. I. 1914.