Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 7. С. 94 - 111
БОГИНЯ
I
Я записалъ этотъ день:
«Парижъ, 6 февраля 1924 г. Былъ на могилѣ Богини Разума».
II
Богиня Разума родилась въ Парижѣ, полтора вѣка тому назадъ, звали ее Тереза Анжелика Обри. Родители ея были люди совсѣмъ простые, жили очень скромно, даже бѣдно. Но судьба одарила ее необыкновенной красотой въ соединеніи съ рѣдкой граціей, въ отрочествѣ у нея обнаружился точный музыкальный слухъ и вѣрный, чистый голосокъ, а въ двухъ шагахъ отъ улички Сэнъ-Мартэнъ, гдѣ она родилась и росла, находилось нѣчто сказочно-чудесное, зданіе Оперы. Естественно, что «античную головку» живой и талантливой дѣвочки рано стали туманить обольстительныя мечты, надежды на славную будущность. И случилось такъ, что мечты и надежды не только не обманули, но даже въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ превзошли ожиданія. Тереза Анжелика Обри не только
/95/
стала артисткой Оперы, не только пѣла и танцевала не ея сценѣ рядомъ съ знаменитостями и вызывала восторженныя рукоплесканія, являясь передъ толпой олимпійскими богинями, — то Діаной, то Венерой, то Аѳиной-Палладой, — но и попала въ исторію: 10 ноября 1783 года она играла на сценѣ, которую никогда не могла и вообразить себѣ, — въ соборѣ Парижской Богоматери, выступала въ роли неслыханной и невиданной, въ роли Богини Разума, а затѣмъ — «après avoir déthrôné la ci — devant Sainte Vierge» — торжественно была отнесена въ Тюльерійскій дворецъ, въ Конвентъ: какъ живое воплощеніе новаго Божества, обрѣтеннаго человѣчествомъ.
Погребена Богиня на Монмартрскомъ кладбищѣ. Какъ не взглянуть на такую могилу?
III
Я давно собирался это сдѣлать. Наконецъ поѣхалъ. Въ солнечный день, уже почти весенній, но довольно пронзительный, съ блѣдно-голубымъ, кое-гдѣ подмазаннымъ небомъ, я вышелъ на улицу и спустился въ ближайшее метро. Сквозняки, бѣгущая толпа, длинные коридоры, цвѣтистыя рекламы, лѣстницы все вглубь и вглубь и наконецъ совсѣмъ преисподняя, ея влажное банное тепло, вѣчная ночь и огни, блескъ свода, сѣраго, рубчатаго, глянцевитаго, какъ брюхо адскаго змія… Черезъ минуту я уже стоялъ въ людномъ вагонѣ, мчался подъ Парижемъ и думалъ о Па-
/96/
рижѣ временъ Богини Разума и опять — о ея удивительной судьбѣ, ея удивительномъ образѣ.
Современники писали о ней: «Одаренная всѣми внѣшники дарами, какіе только можетъ дать природа женщинѣ, она есть живая модель того античнаго совершенства, которое являютъ намъ памятники искусства; при взглядѣ на ея станъ и очеркъ ея головы тотчасъ является мысль о грозной эгидѣ и шлемѣ Аѳины-Паллады, и она особенно на мѣстѣ въ тѣхъ роляхъ, гдѣ черты-лица, жесты, осанка, поступь должны возсоздавать богинь…» Это писалось, когда ей было уже лѣтъ тридцать пять. Можно себе представить, какъ прекрасна была она въ двадцать, въ тѣ годы, когда она выходила на сцену въ короткой туникѣ, въ легкихъ сандаліяхъ на стройной ногѣ, съ золотымъ полумѣсяцемъ на высокой прическѣ, съ лукомъ въ длинныхъ округлыхъ рукахъ, — Діаной Дѣвственницей! Примадонной, дивой Обри никогда не стала; матеріальное ея положеніе было незавидно — всего нѣсколько сотъ ливровъ въ годъ жалованія да уголъ въ родительскомъ домѣ; положивъ за кулисами лукъ, снявъ бѣлила и румяна, сбросивъ тунику и закрутивъ волосы простымъ узломъ, она надѣвала грошевое платьице и бѣжала домой, дома же хлебала гороховую похлебку и укладывалась спать въ чердачной каморкѣ. Но справедливо говорили, что мадемуазель Обри «três saġe», — простодушіе, милая легкость, нетребовательность, всегда отличали ея характеръ. И вотъ, «народъ, разбившій оковы рабства, достойно воздалъ ей 10 ноября 1973 года», обезсмертилъ «ce chefd’oeuvre de la Nature», какъ галантно назвалъ ее Шо-
/97/
метъ, представляя Конвенту. И много лѣтъ послѣ того распѣвали уличные пѣвцы стихи самого Беранже:
Est-ce bitn vous? Vous que je vis si belle
Quand tout un people entourant votre char
Vous saluait du nom de l’immortelle
Don’t votre main brandissait l’étendard?
De nos respects, de nos cris d’allegresse,
De votre gloire et de votre beauté,
Vous marchiez fiere: oui, vous étiez déesse,
Déesse de la Liberté!
IV
Возлѣ Оперы я вышелъ на свѣтъ Божій. Добродѣтельные греки были правы: небо, солнце, воздухъ — высшая радость смертныхъ, трижды несчастны тѣни, населяющія широковратное царство Гадеса. Бѣдная Тереза Анжелика Обри, бѣдная Богиня Разума! Какъ бы это получше уяснить себѣ разумомъ, почему и за что уже сто лѣтъ гніетъ въ землѣ «ce chef-d’oeuvre de la Nature?»
Солнце, все таки еще зимнее, уже склонялось, былъ самый людный часъ, и несмѣтное множество народа и экипажей затопляло площадь въ его зеленоватомъ жидкомъ блескѣ. Пѣшеходы бѣжали, автомобили и омнибусы медленно текли страшной ревущей лавиной. Я поймалъ свободный автомобиль, вскочилъ и поѣхалъ дальше. Изъ одного длиннаго и узкаго уличнаго пролета глянулъ на меня съ высоты Монмартра блѣдный восточный призракъ собора Sacre-Coeur…
/98/
V
Въ автомобилѣ я добросовѣстно постарался вспомнить возможно подробнѣе и представить себѣ возможно яснѣе все, что зналъ о 10 ноября 1793 года.
Какой былъ тогда Парижъ? Да Богъ его знаетъ, какой, слабо наше воображеніе, не великъ разумъ. Ну, конечно, былъ Парижъ уже и тогда огромнымъ городомъ, со множествомъ садовъ и помѣстій, съ прекрасными зданіями, но и съ лачугами, съ лужами и грязью даже на площадяхъ, съ грубыми средневѣковыми мостами черезъ патріархальную Сену… Лѣвый берегъ вообразить легче, — столько еще сохранилось тамъ прежнихъ узкихъ улицъ и узкихъ нелѣпыхъ домовъ. Зато соборъ все тотъ же. Какъ странно, — все тотъ же, какъ тогда, когда стояла подъ его сводами, на бутафорскихъ скалахъ, возлѣ Храма Премудрости, прелестная Тереза Анжелика Обри!
И на мгновеніе я довольно живо почувствовалъ душу Парижа въ тѣ годы, тотъ развалъ жизни, то нѣчто бездѣльное, праздничное и жуткое, то владычество черни, которымъ вѣетъ въ воздухѣ во времена всѣхъ революцій. И былъ сырой осенній день съ сильнымъ холоднымъ вѣтромъ, смѣнившимъ ночной проливной дождь, и всюду, — на мосткахъ, въ уличкахъ, ведущихъ къ собору, и особенно на площади передъ нимъ и въ немъ самомъ, — было великое, какъ бы ярмарочное многолюдство, и поминутно раздавался надъ городомъ грохотъ пушекъ, салютующихъ коронованію Новаго Божества. А Новое Божество стояло подъ сводами собора, «dans cette édifice ci-devant dit église métropolitane», на скалистой горѣ, возлѣ бѣлоколоннаго хра-
/99/
ма, въ красной щапочкѣ, въ бѣлой хламидѣ, опоясанной пурпуровой лентой, съ копьемъ въ рукѣ — и два хора, «des adorateurs de la Liberté» — тоже во всемъ бѣломъ, въ вѣнкахъ изъ розъ, возжигали передъ ней ароматы, воздавали ей поклоненія и протягивали къ ней обнаженныя руки:
Descends ô Liberté, fille de la Naturel —
а густая толпа «патріотовъ», переполнявшая соборъ, ревѣла и рукоплескала…
VI
Монмартрское кладбище было когда-то за городомъ и, вѣроятно, было уютно, мирно, похоже на рощу, на большой садъ. Теперь все растущій городъ окружилъ его отовсюду, поглотилъ, включилъ въ себя. А такъ какъ оно лежитъ въ низменности, то черезъ эту низменность перекинутъ теперь длинный и тяжкій желѣзный мостъ, по которому безпрерывно идут и ѣдутъ, катятся съ глухимъ гуломъ валкіе омнибусы, несутся и на разные лады вопятъ автомобили, гремятъ и звенятъ трамваи. И вотъ первое, что ударило по моему чувству и зрѣнію, когда я достигъ мѣста вѣчнаго пристанища Богини Разума: этотъ черный грубый мостъ, подъ которымъ проѣзжаютъ къ желѣзнымъ воротамъ кладбища и который день и ночь грохочетъ надъ покойниками. А затѣмъ произошло нѣчто совсѣмъ неожиданное.
Я хорошо зналъ, что славная Тереза Анжелика Обри была забыта еще при жизни весьма основатель-
/100/
но, а впослѣдствіи уже настолько, что цѣлыхъ сто лѣтъ даже историки, спеціально занимавшіеся изученіемъ «великой» революціи и въ частности культа разума, почти всѣ были убѣждены, что знаменитую революціонную Богиню изображала m-me Maillard, балетный кумиръ тѣхъ дней, пока не догадались заглянуть въ уцѣлѣвшія газеты отъ 11 ноября 1793 года. Но я какъ-то не подумалъ объ этомъ хорошенько, да отчасти и былъ правъ: вѣдь все таки теперь имя Терезы Анжелики Обри должно быть въ каждомъ новомъ учебникѣ. Мнѣ все таки представлялось, несмотря на всѣ мои горестныя мысли о ней, что по крайней мѣрѣ хоть на кладбищѣ-то ея могила есть нѣчто и всѣмъ вѣдома. Поэтому отчасти была простительна наивность, съ которой я обратился къ первому встрѣчному: гдѣ могила Богини Разума? Однако, встрѣчный посмотрѣлъ на меня какъ на помѣшаннаго:
— Богиня Разума? Что это такое?
Я пояснилъ. Но встрѣчный развелъ руками и резонно посовѣтовалъ мнѣ обратиться лучше въ кладбищенскую контору.
Тогда я еще увѣреннѣе направился въ контору. Каково-же было мое удивленіе, когда и въ конторѣ мнѣ отвѣтили на мой вопросъ вопросомъ-же:
— Эта ваша родственница, г-жа Обри?
— Но совсѣмъ нѣтъ, — сказалъ я, опѣшивъ.
— Она давно погребена?
— Въ январѣ 1829 года.
И тогда на меня выпучили глаза:
— Помилуйте, да вы смѣетесь! Можемъ ли мы знать всѣхъ погребенныхъ здѣсь сто лѣтъ тому назадъ!
/101/
— Но неужели никто не посѣщаетъ эту могилу, и я первый справляюсь о ней у васъ?
— Кажется, первый! Обратитесь къ какому нибудь сторожу, можетъ, онъ случайно знаетъ по надписи на памятникѣ, если таковой есть и надпись сохранилась…
VII
А затѣмъ я спросилъ о знаменитой могилѣ у полной, съ черными усиками женщины, стоявшей на порогѣ конторы, предполагая въ ней привратницу. Въ самомъ дѣлѣ, это была привратница и къ тому-же очень живая и толковая, — эти полныя съ усиками всегда такія. Но и она о могилѣ не имѣла никакого понятія. А затѣмъ я тщетно разспрашивалъ сторожей, встрѣчавшихся мнѣ въ голыхъ аллеяхъ, по которымъ я ходилъ не менѣе получаса, оглядывая надписи на памятникахъ. Затѣмъ опять обращался къ встрѣчнымъ дамамъ и господамъ въ траурѣ… И одинъ господинъ ни съ того ни съ сего (вѣрнѣе, съ разсчетомъ хоть чѣмъ нибудь удовлетворить сумасшедшаго искателя знаменитыхъ могилъ) предложилъ мнѣ взглянуть на могилу Золя. Эта могила была въ двухъ шагахъ отъ меня, на пригоркѣ. Къ вечеру совсѣмъ засвѣжѣло, небо надъ кладбищемъ стало еще блѣднѣе, низкое солнце холодно и рѣзко освѣщало ледяную и блестящую наготу безобразно-громадной глыбы краснаго гранита, на которой не было ни единаго религіознаго знака, ни одного слова Писанія, — очевидно, тоже въ честь Разума. Надъ глыбой стоялъ на цоколѣ терракотовый
/102/
бюстъ — моложавый мужчина лѣтъ тридцати, щеголевато-демократической и артистически-рабочей наружности, съ длинными волосами и въ блузѣ. Я взглянулъ и, закуривъ, разсѣянно сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по аллеѣ, потомъ зачѣмъ-то въ сторону, среди деревьевъ, крестовъ и памятниковъ, гдѣ мѣстами лежалъ сѣрый снѣжокъ. — «Ну и Богъ съ ней, съ этой Богиней Разума, — подумалъ я, — пора домой» — и вдругъ увидалъ себя какъ разъ передъ ея могилой…
И присѣвъ на сосѣдній надгробный камень, я уставился на могилу въ полномъ изумленіи.
VIII
Да, такъ вотъ оно что: даже на кладбищѣ ни единая душа не знаетъ и знать не желаетъ о какой-то Богинѣ Разума, нѣкогда коронованной вотъ въ этомъ самомъ Парижѣ, подъ древними сводами собора Парижской Богоматери. Но мало того: что же это такое передъ моими глазами?
Передъ моими глазами было старое и довольно невзрачное дерево. А подъ деревомъ — квадратъ ржавой рѣшетки. А въ квадратѣ — камень на совсѣмъ плоской и даже слегка осѣвшей землѣ, а на камнѣ — двѣ самыхъ простыхъ каменныхъ колонки въ аршинъ высоты, покосившихся, изъѣденныхъ временемъ, дождемъ и лигаями. Когда-то ихъ «украшали» урны. Теперь колонки лишены даже этихъ украшеній: одна урна совсѣмъ куда-то исчезла, другая валяется на зем-
/103/
лѣ. И на одной колонкѣ надпись: «Памяти Фанни», на другой — «Памяти Терезы Анжелики Обри».
— «Est-ce bien vous?»
Неужели это правда, что это именно она, она самая, мадемуазель Тереза Анжелика Обри, лежитъ въ землѣ въ двухъ шагахъ отъ меня?
Тамъ еще есть гнилые, смѣшавшіеся съ землей остатки гроба, правильно лежащія кости, зубастый черепъ… Это она? Конечно, она. А съ другой стороны — конечно, не она… Мудрый разумъ, помоги, — я всегда въ подобныхъ случаяхъ совершенно теряюсь и путаюсь!
Но разумъ не помогалъ.
IX
Безспорно, судьба Обри была удивительна. Но удивительна больше всего въ силу необыкновенныхъ несчастій. Въ общемъ, она была истинно ужасна. И Обри, при всей независимости своей натуры, не могла не понимать этого даже въ тѣ дни, которые, казалось бы, должны были быть ея лучшими днями.
Революція совпала съ апогеемъ ея красоты и молодости. И, казалось-бы, что-жъ ей, молоденькой фигуранткѣ, да еще дочери ремесленника, революція? Только радость! А потомъ — «vous êtes déesse, déesse de la Liberté!» И жалованья прибавили, да еще сразу вдвое… Но нѣтъ, слишкомъ хороша она была по натурѣ для всѣхъ этиъ радостей.
На ея глазахъ началась и цѣлые годы длилась страшная гибель всей той жизни, среди которой она
/104/
родилась, росла, мечтала о сценѣ и которая, конечно, только восхищала ее своимъ блескомъ. Разрушаетъ «старую жизнь» во время революцій не презрѣніе народа къ ней, а какъ разъ наоборотъ — острая зависть къ ней, жажда ея. А у Обри даже и зависти не было. Ей нужны были, судя по ея характеру, только рукоплесканія (причемъ рукоплесканія маркиза она, вѣроятно, все таки предпочитала рукоплесканіямъ трубочиста). И не могла она не чувствовать, не видѣть, что такое есть то царство Братства и Равенства, въ которое она попала, то «Жертвоприношеніе Свободѣ», — «l’Offrande à la Liberté», — которое приказано было ежедневно разыгрывать въ Оперѣ и которое тоже ежедневно разыгрывалось на улицахъ, въ подвалахъ тюремъ и на площадяхъ съ гильотинами. А Богъ, церковь? Можетъ быть, она была равнодушна къ религіи. Но все таки не могло не потрясать ее и все то, что дѣлалось въ тѣ дни и съ религіей, вся эта вдругъ начавшаяся по всей странѣ бѣшеная, звѣрская охота за священниками, грабежъ и оскверненіе церквей и, какъ вѣнецъ всего, упраздненіе Бога по комиссарскимъ декретамъ и переименованіе въ «Храмъ Разума» собора Парижской Богоматери, сперва даже было предназначеннаго къ полному разрушенію. Могла ли быть горда и счастлива въ такіе дни вотъ эта самая милая, кроткая Тереза Анжелика, чьи кости лежатъ въ землѣ предо мною?
/105/
X
Но она не только испытала весь этотъ общій кошмаръ, въ которомъ нѣсколько лѣтъ жила при ней вся страна. Надъ нею — уже лично надъ нею — внезапно разразилось нѣчто еще болѣе ужасное: «tour un people la saluait du nom de l’immortelle», то есть, говоря проще, заставилъ ее играть самую дикую и постыдную роль въ кощунствѣ еще болѣе неслыханномъ, чѣмъ всѣ прочія. Прости ей, Боже, развѣ виновата была она! Вѣдь ее именно заставили, заставила самая свирѣпая изъ тираній, тиранія Свободы. Да она и сама не могла чувствовать себя виноватой. И все же не сладко ей, вѣроятно, было. «Vous marhiez fière; oui, vous étiez déesses de la Liberté…» О, пошлѣйшая изъ пошлостей! Конечно, въ глубинѣ души несчастной Терезы Анжелики была нѣкоторая доля женской и профессіональной гордости. Конечно, порой голова ея кружилась: вѣдь все таки она нынче, 10 ноября 1793 года, царица всего Парижа, первое лицо во всемъ этомъ небываломъ и грандіозномъ, хотя и чудовищномъ торжествѣ, и играетъ роль, которую не играла никогда ни одна актриса въ мірѣ, и все это благодаря своей красотѣ, то, что она и впрямь есть истинный «chefd’oeuvre da la Nature». Но вмѣстѣ съ тѣмъ какой неописуемый ужасъ долженъ былъ туманомъ стоять весь день надъ полуголой, до костей продрогшей и вообще до потери чувствъ замученной замѣстительницей Божьей Матери!
Повторяю, — и до 10 ноября испытала она уже не мало, неизмѣнно участвуя во всей той напыщенной пошлости, которая каждый день шла, по приказу на-
/106/
сквозь изолгавшихся изувѣровъ, на сценѣ Оперы. Она, говорю, уже хорошо знала, что это значитъ въ дѣйствительной жизни, всѣ эти «l’Offrande à la Liberté», и «Toute la Grèce ou ce que peut la Liberté». Революціонные вожди, какъ и полагается имъ по революціоннымъ обычаямъ, развивали сумасшедшую дѣятельность, каждый Божій день поражали городъ какой-нибудь новой выходкой, такъ что въ концѣ концовъ и воспріимчивости не хватало на эти выходки, и самое неожиданное уже теряло характеръ неожиданности. И все таки торжество 10 ноября свалилось на Парижъ (а на Обри еще болѣе) истинно какъ жуткій снѣгъ на голову. «Pour active le movement antipapiste», Шометъ въ четвергъ седьмого ноября вдругъ распорядился на воскресенье десятаго о «всенародномъ» празднествѣ въ честь Разума, о безпримѣрномъ кощунствѣ въ стѣнахъ Парижскаго собора, а m-lle Обри было объявлено, что ей выпала на долю величайшая честь возглавить это кощунство. И приготовленія къ празднеству закипѣли съ остервенѣніемъ, и къ воскресенью все потребное, чтобы Богъ и попы были посрамлены окончательно, было вполнѣ готово. Всю ночь наканунѣ лилъ какъ изъ ведра ледяной дождь. Утромъ онъ пересталъ, но грязь была непролазная и дулъ свирѣпый вѣтеръ. Тѣмъ не менѣе, съ ранняго утра загрохотали пушки, загремѣли барабаны, Парижъ сталъ высыпать на улицу…
/107/
XI
И было великое безобразіе, а для Обри и великое мученіе, даже тѣлесное. Съ ранняго утра она, вмѣстѣ съ прочими «Обожателями Свободы», то есть съ кордебалетомъ и хоромъ была уже въ холодномъ соборѣ, репетировала. Потомъ стали собираться «патріоты», прискакалъ озабоченный Шометъ — и началось торжество. Потомъ — и все подъ стукъ пушекъ, пѣніе, барабаны и шумъ толпы — четыре босяка, ухмыляясь, подняли на свою дюжія плечи Обри вмѣстѣ съ ея трономъ и понесли, въ сопутствіи хора и кордебалета, пробиваясь сквозь толпу, сперва на площадь, «къ народу», а затѣмъ въ Конвентъ. И опять — давка, говоръ, крики, смѣхъ, остроты, а ноги чавкаютъ по грязи, попадаютъ въ лужи, вѣтеръ рветъ голубую мантію и красную шапочку посинѣвшей Богини, кордебалетъ тоже стучитъ зубами въ своихъ вздувающихся отъ вѣтра бѣлыхъ рубашечкахъ, забрызганныхъ грязью, а сзади высоко качаются надъ толпой шесты, на которыхъ надѣты, для вящей потѣхи, золотое облаченіе и митра Парижскаго Архіепископа. А въ Конвентѣ — торжественный пріемъ Богини всѣмъ «высокимъ собраніемъ» во главѣ съ президентомъ, который ее привѣтствуетъ «какъ новое божество человѣчества», «заключаетъ отъ имени всего французскаго народа въ объятія», возводитъ на трибуну и сажаетъ рядомъ съ собою… Тутъ бы, казалось, и конецъ. Но нѣтъ! Изъ Конвента Обри понесли, совершенно такъ-же, какъ и принесли, назадъ, въ соборъ! Вообразите себѣ хорошенько это новое путешествіе и перечитайте затѣмъ стихотворное краснорѣчіе Беранже…
/108/
XII
Прошла революція, снова наступила Имперія и снова Обри заставляла разомъ подниматься всѣ бинокли и лорнеты при своемъ появленіи на сценѣ. Звѣзда ея стояла высоко, время, молодость, успѣхи сдѣлали прошлое далекимъ сномъ. Но вотъ однажды, въ одинъ изъ самыхъ блестящихъ вечеровъ, въ присутствіи самой Императрицы и ея Двора, во время апоѳеоза, которымъ оканчивалось «Возвращеніе Улисса», въ тотъ моментъ, когда Минерву-Обри медленно спускали съ облаковъ на землю, «слава» — я употребляю театральный терминъ того времени — «слава», на которой возсѣдала она, внезапно сорвалась и обрушилась… Когда-то Обри уступила однажды потребности любить, быть матерью — и стала ей. Теперь, послѣ того, какъ ее, окровавленную и изувѣченную, принесли въ уборную и привели въ чувство, первое, что слетѣло съ ея губъ, былъ крикъ: «Ради Бога, не пускайте ко мнѣ Фанни, это испугаетъ ее!» А затѣмъ она тотчасъ стала умолять сказать ей правду: будетъ ли она въ состояніи снова играть, если останется жива?
Нѣтъ, играть ей больше не пришлось. Всѣми вскорѣ забытая, калѣка, обезпеченная только скудной пенсіей, она повела грустную и однообразную жизнь въ бѣдной и маленькой квартиркѣ, съ болѣзненной, медленно умирающей Фанни на рукахъ, и жизнь эта, къ несчастью, длилась еще много лѣтъ. Уличные пѣвцы пѣли подъ ея окнами:
Je vous revois, et le temps rapide
Ternit ces yeux où riaient les amours…
/109/
Résignez-vous: char, autel, fleurs, jeunesse,
Gloire, vertu, grandeur, espoir, fierté,
Tout a péri: vous n’êtes pas déesse,
Déesse de la Liberté…
Но знала ли она, что все это относится къ ней? Нѣтъ, она даже этого не знала. Она знала только одно, знала и безъ Беранже: да, да, все прошло, все погибло, осталось дѣйствительно одно — покоряться судьбѣ да употреблять остатокъ силъ на заботы о Фанни, на то, чтобы хоть какъ-нибудь обезпечить ее послѣ своей смерти. Она всячески хлопотала объ устройствѣ судьбы Фанни, писала завѣщаніе, прося добрыхъ людей о ней да еще о своихъ похоронахъ, — о томъ, чтобы все было «прилично» и «чтобы поставили памятничекъ на ея могилѣ», И Богъ далъ ей подъ конецъ хотя и одно, но великое утѣшеніе: все таки Фанни пережила ее, — Фанни успокоилась вотъ въ этой самой могилѣ, что передо мною, черезъ полтора мѣсяца послѣ ея смерти…
А можетъ быть, ей было бы отраднѣе знать, умирая, что черезъ полтора мѣсяца она снова будетъ рядомъ — и уже навѣки — со своею Фанни? Можетъ быть, можетъ быть… Что мы знаемъ? Что мы знаемъ, что мы понимаемъ, что мы можемъ!
XIII
Одно хорошо: отъ жизни человѣчества, отъ вѣковъ, поколѣній остается на землѣ только высокое, доброе
/110/
и прекрасное, только это. Все злое, подлое и низкое, глупое въ концѣ концовъ не оставляетъ слѣда: его нѣтъ, не видно. А что осталось, что есть? Лучшія страницы лучшихъ книгъ, преданія о чести, о совѣсти, о самопожертвованіи, о благородныхъ подвигахъ, чудесныя пѣсни и статуи, великія и святыя могилы, греческіе храмы, готическіе соборы, ихъ райски-дивныя цвѣтныя стекла, органные громы и жалобы, «Dies irae» и «Смертію смерть поправъ»… Остался, есть и во вѣки будетъ Тотъ, Кто, со креста любви и страданія, простираетъ своимъ убійцамъ неизмѣнно нѣжныя объятія, и Она, Единая, Богиня богинь, Ея-же благословенному царствію не будетъ конца.
16.V.24.
/111/