Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 7. С. 163 - 166

КНИГА

Лежа на гумнѣ въ ометѣ, долго читалъ — и вдругъ возмутило. Опять съ ранняго утра читаю, опять съ книгой въ рукахъ! И такъ изо дня въ день, съ самаго дѣтства! Полжизни прожилъ въ каком-то несуществующемъ мірѣ, среди людей, никогда не бывшихъ, выдуманныхъ, волнуясь ихъ судьбами, ихъ радостями и печалями, какъ своими собственными, до могилы связавъ себя съ Авраамомъ и Исаакомъ, съ пелазгами и этрусками, съ Сократомъ и Юліемъ Цезаремъ, Гамлетомъ и Данте, Гретхенъ и Чацкимъ, Собакевичемъ и Офеліей, Печоринымъ и Наташей Ростовой! И какъ теперь разобраться среди дѣйствительныхъ и вымышленныхъ спутниковъ моего земного существованія? Какъ раздѣлить ихъ, какъ опредѣлить степени ихъ вліянія на меня?

Я читалъ, жилъ чужими выдумками, а поле, усадьба, деревня, мужики, лошади, мухи, шмели, птицы, облака — все жило своей собственной, настоящей жизнью. И вотъ я внезано почувствовалъ это и очнулся отъ книжнаго навожденія, отбросилъ книгу въ солому и съ удивленіемъ и съ радостью, какими то новыми глазами, смотрю кругомъ, остро вижу, слышу, обоняю, —

                                                                                                             /164/

главное, чувствую что-то необыкновенно простое и въ то же время необыкновенного сложное, то глубокое, чудесное, невыразимое, что есть въ жизни и во мнѣ самомъ и о чемъ никогда не пишутъ въ книгахъ.

Пока я читалъ, въ природѣ сокровенно шли измѣненія. Было солнечно, празднично; теперь все померкло, стихло. Въ небѣ мало-по-малу собрались облака и тучки, кое-гдѣ, — особенно къ югу, — еще свѣтлыя, красивыя, а къ западу, за деревней, за ея лозинами, дождевыя, синеватыя, скучныя. Тепло, мягко, пахнетъ далекимъ полевымъ дождемъ. Въ саду поетъ одна иволга.

По сухой фіолетовой дорогѣ, пролегающей между гумномъ и садомъ, возвращается съ погоста мужикъ. На плечѣ бѣлая желѣзная лопата съ прилипшимъ къ ней синимъ черноземомъ. Лицо помолодѣвшее, ясное. Шапка сдвинута съ потнаго лба.

— На своей дѣвочкѣ кустъ жасмину посадилъ! — бодро говоритъ онъ. — Добраго здоровья. Все читаете, все книжки выдумываете?

Онъ счастливъ. Чѣмъ? Только тѣмъ, что живетъ на свѣтѣ, то есть совершаетъ нѣчто самое непостижимое въ мірѣ.

Въ саду поетъ иволга. Все прочее стихло, смолкло, даже пѣтуховъ не слышно. Одна она поетъ — не спѣша выводитъ игривыя трели. Зачѣмъ, для кого? Для себя-ли, для той-ли жизни, которой сто лѣтъ живетъ садъ, усадьба? А можетъ быть, это усадьба живетъ для ея флейтового пѣнія?

«На своей дѣвочкѣ кустъ жасмину посадилъ». А развѣ дѣвочка объ этомъ знаетъ? Мужику кажестя, что знаетъ, и, можетъ быть, онъ правъ. Мужикъ къ

                                                                                                             /165/

вечеру забудетъ объ этомъ кустѣ, — для кого-же онъ будетъ цвѣсти? А вѣдь будетъ цвѣсти, и будетъ казаться, что не даромъ, а для кого-то и для чего-то.

«Все читаете, все книжки выдумываете». А зачемъ выдумывать? Зачѣмъ героини и герои? Зачѣмъ романъ, повѣсть, съ завязкой и развязкой? Вѣчная боязнь показаться недостаточно книжнымъ, недостаточно похожимъ на тѣхъ, что прославлены! И вѣчная мука — вѣчно молчать, не говорить какъ разъ о томъ, что есть истинное твое и единственно настоящее, требующее наиболѣе законно выраженія, то есть слѣда, воплощенія и сохраненія хотя бы въ словѣ!

20.VIII.24.

                                                                                                             /166/