Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 7. С. 140 - 143
ЛАПТИ
Пятый день несло непроглядной вьюгой. Въ бѣломъ и холодномъ хуторскомъ домѣ стоялъ блѣдный сумракъ и было большое горе: былъ тяжело боленъ ребенокъ. И въ жару, въ бреду онъ часто плакалъ и все просилъ дать ему какіе-то красные лапти. И мать, не отходившая отъ постели, гдѣ онъ лежалъ, тоже плакала горькими слезами, — отъ страха и отъ своей безпомощности. Что сдѣлать, чѣмъ помочь? Мужъ въ отъѣздѣ, лошади плохія, а до больницы, до доктора тридцать верстъ, да и не поѣдетъ никакой докторъ въ такую страсть…
Стукнуло въ прихожей, — Нефедъ принесъ соломы на топку, свалилъ ее на полъ, отдуваясь, утираясь, дыша холодомъ и вьюжной свѣжестью, пріотворилъ дверь, заглянулъ:
— Ну что, барыня, какъ? Не полегчало?
— Куда тамъ, Нефедушка! Вѣрно, и не выживетъ! Все какіе-то красные лапти проситъ…
— Лапти? Что за лапти такіе?
— А Господь его знаетъ. Бредитъ, весь огнемъ горитъ…
/141/
Мотнулъ шапкой, задумался. Шапка, борода, старый полушубокъ, разбитые валенки, — все въ снѣгу, все обмерзло… И вдругъ твердо:
— Значитъ, надо добывать. Значитъ, душа желаетъ. Надо добывать.
— Какъ добывать?
— Въ Новоселки идти. Въ лавку. Покрасить фуксиномъ не хитрое дѣло.
— Богъ съ тобой, до Новоселокъ шесть верстъ! Гдѣ-жъ въ такой ужасъ дойти!
Еще подумалъ.
— Нѣтъ, пойду. Ничего, пойду. Доѣхать не хоѣдешь, а пѣшкомъ, можетъ, ничего. Она будетъ мнѣ въ задъ, пыль-то…
И, притворивъ дверь, ушелъ. А на кухнѣ, ни слова не говоря, натянулъ зипунъ поверхъ полубушка, туго подпоясался старой подпояской, взялъ въ руки кнутъ и вышелъ вонъ, пошелъ, утопая по сугробамъ, черезъ дворъ, выбрался за ворота и потонулъ въ бѣломъ, куда-то бѣшено несущемся степномъ морѣ.
Пообѣдали, стало смеркаться, смеркалось — Нефеда не было. Рѣшили, что, значитъ, ночевать остался, если Богъ донесъ. Обыденкой въ такую погоду не вернешься. Надо ждать завтра не раньше обѣда. Но оттого, что его все таки не было, ночь была еще страшнѣе. Весь домъ гудѣлъ, ужасала одна мысль, чтó теперь тамъ, въ полѣ, въ безднѣ снѣжнаго урагана и мрака. Сальная свѣча пылала дрожащимъ хмурымъ пламенемъ. Мать поставила ее на полъ, за отвалъ кровати. Ребенокъ лежалъ въ тѣни, но стѣна казалось ему огненной и вся бѣжала причудливыми, несказанно великолѣпными и грозными видѣніями. А порой онъ какъ-
/142/
будто приходилъ въ себя и тотчасъ же начиналъ горько и жалобно плакать, умоляя (и какъ будто вполнѣ разумно) дать ему красные лапти:
— Мамочка, дай! Мамочка дорогая, ну что тебѣ стоитъ!
И мать кидалась на колѣни и била себя въ грудь:
— Господи, помоги! Господи, защити!
А когда наконецъ разсвѣло, послышалось подъ окнами сквозь гулъ и грохотъ вьюги уже совсѣмъ явственно, совсѣмъ не такъ, какъ всю ночь мерещилось, что кто-то подъѣхалъ, что раздаются чьи-то глухіе голоса, а затѣмъ торопливый, зловѣщій стукъ въ окно.
Это были новосельскіе мужики, привезшіе мертвое тѣло, — бѣлаго, мерзлаго, всего забитаго снѣгомъ, навзничь лежавшаго въ розвальняхъ Нефеда. Мужики ѣхали изъ города, сами всю ночь плутали, а на разсвѣтѣ свалились въ какіе-то луга, потонули вмѣстѣ съ лошадью въ страшный снѣгъ и совсѣмъ было отчаялись, рѣшили пропадать, какъ вдругъ увидали торчащія изъ снѣга чьи-то ноги въ валенкахъ. Кинулись разгребать снѣгъ, подняли тѣло — оказывается, знакомый человѣкъ…
Тѣмъ только и спаслись — поняли, что, значитъ, эти луга хуторскіе, протасовскіе, и что на горѣ, въ двухъ шагахъ, жилье…
За пазухой Нефеда лежали новенькіе ребячьи лапти и пузырекъ съ фуксиномъ.
22.VI.24
/143/