Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 7. С. 125 - 130

 

 

МУХИ

 

Прокофій лежитъ на нарахъ подъ палатями уже третій годъ: отнялись, высохли ноги.

Деревня въ завалѣ, по косогорамъ надъ оврагами. Мѣста глухія, Богомъ забытыя. Да еще рабочая пора. Окрестныя поля, усѣянныя копнами, голы и желты, похожи на песчаную пустыню, а въ деревнѣ ни души, только старики и дѣти. Нагоняя дремоту, поютъ пѣтухи. Скучно, какъ тоскующій нѣмой, мычитъ на выгонѣ теленокъ. Въ тѣни отъ пунекъ дремлютъ, смахивая съ ушей мухъ, собаки. На порогахъ жаркихъ избъ попискиваютъ, поклевываютъ циплята. Тускло печетъ солнце, и съ востока, изъ-за покатыхъ полей, все собирается, синѣтъ и все ничѣмъ не разрѣшается молчаливая тучка.

И день за днемъ лежитъ онъ въ этой тишинѣ и скукѣ. Былъ я у него въ прошломъ году въ эту же пору, былъ нынѣшней весной и вотъ опять заѣхалъ. Все то же: въ избѣ полутемно, жарко, на столѣ хлѣбы, прикрытые рванымъ армякомъ; на этомъ армякѣ, на стеклахъ и по стѣнамъ кипятъ несмѣтныя мухи, — просто все черно отъ мухъ, — а онъ лежитъ на нарахъ, головой къ боку печки, до пояса прикрытый старой пѣ-

                                                                                                             /126/

гой попоной, и, усмѣхаясь, куритъ трубку. Посасываетъ и усмѣхается. Подъ попоной — его неподвижныя ноги. Онѣ такъ противоестественно тонки, такъ не пріятны и страшны даже черезъ полосатыя портки, что я поспѣшилъ отвести глаза, когда онъ откинулъ попону и показалъ мнѣ ихъ. А онъ еще пошутилъ:

— Посмотрите-ка, что дѣлается! Не ноги, а коклюшки! Хоть кружево плети!

Я сижу возлѣ наръ на перевернутомъ ведрѣ, кручу папироску и думаю о томъ, что вотъ черезъ полчаса я уѣду, а онъ опять останется въ этой избѣ, опять будетъ лежать да смотрѣть на противоположную стѣну, на черныя доски палатей, висящихъ надъ нимъ. Я ужасаюсь при одной мысли о такомъ существованіи, а онъ лежитъ себѣ какъ ни въ чемъ не бывало и даже болѣе того, — чувствуетъ себя, видимо, прекрасно. Что это такое? Знаменитое русское терпѣние? Восточная покорность судьбѣ? Святость? Нѣтъ, все не то. Ничего святого въ его лицѣ нѣтъ, — обыкновенное лицо мужика среднихъ лѣтъ, поражающее только ясностью и бодростью глазъ. И онъ усмѣхается и говоритъ:

— Вѣрите-ли, — когда меня переносятъ на коникъ, чтобы значитъ, тутъ перестлать, оправить, мнѣ самому чудно глядѣть на эти ноги, до того они маленькія, ребячьи. Главное дѣло, волочатся совсѣмъ какъ чужія…

Мнѣ нестерпимо даже думать объ этихъ ногахъ. А онъ сосетъ трубку и, отмахиваясь отъ мухъ, откидывая со лба длинные волосы, шутитъ и надъ волосами:

— Ишь, обросъ! Хоть въ архиреи постригай!

Чтобы перемѣнить разговоръ, я говорю:

                                                                                                             /127/

— Ну и мухъ у васъ, Прокофій!

Онъ оживленно подхватываетъ:

— Мухъ? Содомъ! Я ихъ съ утра до вечера мну, великія тысячи помялъ. Плюну на стѣну, онѣ насядутъ роемъ, а я ихъ и мну. Палкой. Такъ сбоку меня и лежитъ.

И онъ шаритъ правой рукой по постели и показываетъ мнѣ точно смолой вымазанную палку. Въ смолѣ и стѣна: вся въ мушиномъ тѣстѣ.

— Да что-жъ, — говоритъ онъ, — не будь ихъ, что бы я могъ дѣлать? А тутъ весь день занятъ.

— Ну, а еще что-жъ ты дѣлаешь?

— А что-жъ еще? Да ничего. Лежу, курю, думаю.

— О чемъ?

— Да, конечно, такъ, пустяки, о чемъ придется. Объ хозяйству мало теперь сталъ думать. Придутъ съ поля, начнутъ разсказывать, а я какъ-то безъ вниманія. Нужды у насъ, сами знаете, нѣту, ну, и не думается. Думаю больше о прежнемъ, когда здоровый, молодой былъ.

— Ахъ, Прокофій, — говорю я, не выдержавъ, — все таки какъ это ужасно то, что случилось съ тобой!

Но онъ спокойно глядитъ мнѣ въ глаза и спокойно, не вынимая трубки изо рта, отвѣчаетъ:

— Нѣтъ, баринъ, это только мнѣніе. Это вамъ только такъ кажется по вашему здоровью. А захворали бы не хуже меня, что-жъ бы вы сдѣлали? Лежали бы себѣ да лежали. Здоровому, понятно, думается утѣшить себя разными разностями, побогаче стать, передъ людьми погордиться, а легъ — и мухамъ радъ. Вы вотъ наровите какъ бы что придумать получше, а я какъ бы побольше мухъ помять. И все одна честь,

                                                                                                             /128/

одно удовольствіе. И смерть то-же самое. Кабы она ужъ правда была такъ страшна, никто и не умиралъ бы, никогда бы Господь такой муки не допустилъ. Нѣтъ, это только одно мнѣніе…

Черезъ полчаса я прощаюсь съ нимъ, выхожу изъ избы и сажусь на лошадь со страннымъ чувствомъ какой-то глупой легкости ко всему окружающему. А можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ все хорошо, все слава Богу и довольствоваться, радоваться можно и впрямь очень малымъ? Какъ пріятно, напримѣръ, поставить ногу въ стремя, нажать на него и, перекинувъ другую ногу черезъ сѣдло, почувствовать подъ собою его скользкую кожу и живое движеніе сильной молодой лошади! Тронувъ поводъ, я крупнымъ шагомъ ѣду по выгону. Затихло въ деревнѣ еще больше. Даже пѣтухи смолкли и теленокъ лежитъ и дремлетъ, прикрывъ свои крупныя бѣлыя рѣсницы. ѣду вдоль избъ, мимо ихъ жарко блестящихъ противъ предвечерняго солнца оконъ, поворачиваю за уголъ крайней избы, поднимаюсь проселкомъ на изволокъ, въ степь… Вотъ уже потянуло навстрѣчу сухимъ и сладкимъ вѣтеркомъ и открывается впереди безконечная равнина, далекіе горизонты іюльскихъ полей, пустынная желтизна которыхъ переходитъ въ чуть видныхъ даляхъ въ нѣчто прелестное, манящее, смутно-сиреневое…

Да, а Прокофій лежитъ, и у него свои радости. Когда я всталъ, покидая его, вѣроятно, еще на годъ, онъ просто и весело подалъ мнѣ руку и пожалъ ее. И пожалъ совсѣмъ не по-прежнему, совсѣмъ не такъ, какъ бывало: не одними концами пальцевъ, бывшихъ прежде не гибкими и корявыми, не съ мужицкой неловкостью и несмѣлостью, а всей дланью, съ пріятной

                                                                                                             /129/

и дружеской силой и, главное, совсѣмъ какъ равный равному. И, кажется, это больше всего поразило меня, больше всего дало почувствовать, до чего онъ все таки тѣлесно и душевно переродился, до чего преобразили его эти годы, эти долгіе дни одинокаго лежанья подъ палатями и сокровенныя мысли, соединенныя съ непрестанной забавой истребленія мухъ, перешедшей уже въ чисто охотничью страсть, почти въ цѣль жизни: вотъ, молъ, завтра, Богъ дастъ, проснусь, и опять пошла работа. Странная работа и странныя мысли! Давитъ, мнетъ мушиные рои — и со спокойной таинственностью созидаетъ въ глубинѣ своего существа какую-то страшную, а вмѣстѣ съ тѣмъ радостную мудрость… Мудрость-ли это, или же просто какой-то ясноокій идіотизмъ? Блаженство нищихъ духомъ, или безразличіе отчаянія?

Ничего не понимаю, ѣду и смотрю въ даль.

9.VI.24

                                                                                                             /130/