Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 7. С. 153 - 161

НАДПИСИ

Вечеръ былъ прекрасный, и мы опять сидѣли подъ греческимъ куполомъ бесѣдки надъ обрывомъ, глядя на долину, на Рейнъ, на голубыя дали къ югу и низкое солнце на западѣ. Наша дама поднесла лорнетъ къ глазамъ, посмотрѣла на колонны бесѣдки, — онѣ, конечно, сверху до низу покрыты надписями туристовъ — и сказала своимъ обычнымъ медлительно-презрительнымъ тономъ:

— Чувствительный нѣмецъ свято чтитъ эти узаконенныя путеводителями «мѣста съ прекраснымъ видомъ», schöne Aussicht. И считаетъ непремѣннымъ долгомъ расписаться: былъ и любовался Фрицъ-такой-то.

Старичокъ сенаторъ тотчас-же возразилъ:

— Но позвольте скромно замѣтить, что тутъ есть фамиліи и французскія, и англійскія, и русскія, и всякія иныя прочія.

— Все равно, — сказала дама. — «Сию станцію проѣзжалъ Ивановъ седьмой». И совершенно справедливая резолюція слѣдующаго проѣзжаго: «Хоть ты и седьмой, а дуракъ!»

Всѣ мы засмѣялись и, вспоминая нѣкоторыя крымскія и кавказскія мѣста, особенно излюбленныя распи-

                                                                                                             /154/

сывающимися Ивановыми, всѣ болѣе или менѣе блеснули остроуміемъ надъ путешествующимъ обывателемъ, а старичокъ пожалъ плечомъ и сказалъ:

— А я думаю господа, что ваше остроуміе надъ пошлостью этого обывателя гораздо пошлѣе, не говоря уже о вашемъ безсердечіи и — о лицемѣріи, ибо ктоже изъ васъ тоже не расписывался въ томъ или другомъ мѣстѣ и въ той или иной формѣ? Расписывается (и будетъ расписываться въ вѣки вѣковъ) вовсе не одинъ Фрицъ или Ивановъ. Все человѣчество страдаетъ этой слабостью. Вся земля покрыта нашими подписями, надписями и записями. Что такое литература, исторія? Вы думаете, что Гомеромъ, Толстымъ, Несторомъ руководили не тѣ же самыя побужденія, что и седьмымъ Ивановымъ? Тѣ-же самыя, увѣряю васъ.

— Охъ, сколь вы привержены къ парадоксамъ, ваше высокопревосходительство, — сказала дама.

Но старичокъ продолжалъ:

— Говорятъ, что человекъ есть говорящее животное. Нѣтъ, вѣрнѣе, человѣкъ есть животное пишущее. И количеству и разнообразію человѣческихъ надписей, — если ужъ говорить только о надписяхъ, — положительно нѣтъ числа. Однѣ вырѣзаны, выбиты, другія начертаны, нарисованы. Однѣ собственной рукой, другія рукой наслѣдниковъ, внуковъ, правнуковъ. Однѣ вчера, другія десять, сто лѣтъ тому назадъ илиже вѣка, тысячелѣтія. Онѣ то длинны, то кратки, то горды, то скромны, даже чрезмѣрно скромны, то пышны, то просты, то загадочны, то какъ нельзя болѣе точны, то безъ всякихъ датъ, то съ датами, говорящими не только о мѣсяцѣ и годѣ того или иного событія, но даже о числѣ, о часѣ; онѣ то пошлы, то изумительны

                                                                                                             /155/

по силѣ, глубинѣ, поэзіи, выраженной иногда въ какой-нибудь одной строкѣ, которая во сто разъ цѣннѣе многихъ и многихъ такъ называемыхъ великихъ произведеній словесности. Въ концѣ же концовъ всѣ эти несмѣтные и столь другъ на друга непохожіе человѣческіе слѣды производятъ разительно одинаковое впечатлѣніе. Такъ что, если ужъ смѣяться, то слѣдуетъ смѣяться надо всѣми. Въ Римѣ въ тавернѣ написано: «Здѣсь ѣли и пили въ прошломъ сталѣтіи писатель Гоголь и художникъ Ивановъ», — далеко не седьмой, какъ изволите знать. А не сохранилось-ли надписи на подоконникѣ въ Миргородѣ о томъ, что въ позапрошломъ столѣтіи нѣкто кушалъ однажды съ отмѣннымъ удовольствіемъ дыню? Весьма возможно. И, по моему, между этими двумя надписями нѣтъ ровно никакой разницы…

— Мнѣ вотъ сейчасъ пришло въ голову, — продолжалъ онъ: — гдѣ я на своемъ вѣку бывалъ и какія надписи видѣлъ? Оказывается, даже и счесть невозможно. Надписи перстнями на зеркалахъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ ресторановъ. Надписи клинописью. Надписи на колоколѣ въ заштатномъ городѣ Чернавѣ, — имя, отечество и фамилія купца такой-то гильдіи, создателя сего колокола. Гіероглифы на обелискахъ, на развалинахъ Карнакскихъ капищъ. Надписи на тріумфальныхъ цезарскихъ аркахъ. Каракули карандашемъ на голубцѣ возлѣ одного святого колодца въ непролазной глуши Керженскихъ лѣсовъ: «Поситили грѣшныи Ефимъ и Прасковья». Надписи сказочно-великолѣпной вязью въ мечети Омара, въ Айя-Софіи, въ Дамаскѣ, в Каирѣ. Тысячи именъ и иниціаловъ на старыхъ деревьяхъ и на скамейкахъ въ усадьбахъ

                                                                                                             /156/

и городахъ, въ Орлѣ и Кисловодсткѣ, въ Царскомъ Селѣ и въ Ореандѣ, въ Нескучномъ и въ Версалѣ, въ Веймарѣ и Римѣ, въ Дрезденѣ и Палермо. Больше же всего, конечно, эпитафій. гдѣ? Опять таки даже счесть трудно. На деревянныхъ и каменныхъ крестахъ, на всяческихъ мавзолеяхъ, на гранитныхъ и сикоморовыхъ саркофагахъ, на пеленахъ мумій, на мѣдныхъ доскахъ, на желѣзныхъ плитахъ, на урнахъ и стеллахъ, на драгоценныхъ шаляхъ, покрывающихъ гробы халифовъ, на скользкихъ полахъ средневѣковыхъ соборовъ и на столбикахъ изъ песчаника. Я глядѣлъ на эти нагробные паспорта въ степяхъ и пустыняхъ, на Чернавскомъ погостѣ и на Константинопольскихъ Поляхъ Смерти, на Волковомъ кладбищѣ и подъ Дамаскомъ, гдѣ среди песковъ стоятъ несмѣтные рогатые бугорки изъ глины въ видѣ сѣдла, въ московскомъ Донскомъ монастырѣ и въ Iосафатовой Долинѣ подъ Iерусалимомъ, въ Петропавловскомъ Соборѣ и въ катакомбахъ на Аппіевой дорогѣ, на берегахъ Бретани и въ сирійскихъ криптахъ, надъ прахомъ Данте и надъ могилой дурочки Ѳени въ Задонскѣ. А, есть отчего впасть въ парадоксальность, сударыня! Вы скажете, что вы говорили не о томъ. Васъ, какъ и многихъ другихъ, возмущаютъ надписи вотъ вродѣ этихъ, то есть тѣ, что вкривь и вкось покрываютъ развалины романтическихъ замковъ и башенъ, внутренность вышки надъ куполомъ римскаго Петра, ворота на Байдарскомъ перевалѣ, верхушку пирамиды Хеопса, скалы въ Дарьяльскомъ ущельѣ и въ Альпахъ, гдѣ онѣ бьютъ въ глаза издалека, пишутся запасливыми путешественниками красной и бѣлой краской? Васъ приводитъ въ негодованіе проявленіе пошлости, обыва-

                                                                                                             /157/

тельщины, какъ говорятъ въ подобныхъ случаяхъ, — дерзость мѣщанина, прикладывающаго свою руку всюду, гдѣ онъ ни ступитъ?

— Въ негодованіе я не прихожу, — сказала дама, — но что надписи эти въ достаточной мѣрѣ противны, не скрываю. Вы, ваше высокопревосходительство, нынче въ философскомъ настроеніи и хотите высказать очевидно, ту безспорную истину, что все, молъ, суета суетъ и что передъ лицомъ Господа Бога совершенно равны и Данте, и какая-то Ѳеня. Молъ, рѣка временъ въ своемъ теченьи уноситъ вм дѣла людей, то есть и Хеопса, и Фрица, и Иванова перваго, и Иванова тысячу семьсотъ семьдесятъ седьмого. Вы эту Америку открыли? Да?

Но старичокъ только усмѣхнулся.

— Вы какъ нельзя болѣе проницательны, мой старый другъ, — отвѣтилъ онъ. — За свою долгую жизнь я пришелъ къ чудовищнымъ выводамъ относительно человѣческаго ума и человѣческой освѣдомленности на счетъ даже самыхъ безспорныхъ истинъ и на счетъ возможности еще долго напоминать ихъ безъ всякаго риска. Кромѣ того, мнѣ просто всегда очень нравились старыя истины, съ годами-же я становлюсь прямо обожателемъ ихъ, ибо вѣдь это только истерическимъ поросятамъ изъ нынѣшнихъ модернистовъ простительно думать, что міръ лѣтъ десять тому назадъ сталъ совершенно неузнаваемъ по сравненію со всей предыдущей міровой исторіей. Было время, когда и я весьма немногимъ отличался отъ прочихъ. Прочіе посягали на Иванова седьмого, а я смотрю, бывало, на клинопись и думаю: «Хоть ты и Вавилон построилъ и Сезостриса, какъ говорится, на голову разбилъ, а дуракъ!» Ну,

                                                                                                             /158/

а теперь я снисходительнѣе отношусь и къ Навуходоносору и къ Иванову.

— И даже съ нѣжностью, — сказала дама.

— И даже съ нѣжностью, — подтвердилъ старичокъ. — Только, знаете, я даже и въ былыя времена, былъ порою ей подверженъ. Вотъ хоть-бы это: «посѣтили грѣшные». Помню, прочиталъ — и расчувствовался ужасно. Ахъ, до чего хорошо! Казалось бы, зачѣмъ они расписались? И что мнѣ въ этой Прасковьѣ, въ этомъ Ефимѣ? А вотъ хорошо, и прежде всего, какъ разъ потому, что это не Карлъ Великій, а именно какой-то никому невѣдомый Ефимъ, оставившій для меня, ему тоже невѣдомаго, какъ бы частицу своей души въ одинъ изъ ея самыхъ завѣтныхъ моментовъ. А эти изодранныя перстнями, точно паутиной покрытыя зеркала въ кабацкихъ кабинетахъ? Неужели они никогда не трогали васъ? Вѣдь вы только подумайте: тамъ, гдѣ то въ залѣ, играла музыка, а нѣкто пьяный слушалъ, плакалъ, думалъ, что нѣтъ въ мірѣ несчастнѣе его судьбы, нѣтъ выше его чувствъ, и повторялъ, что его «лебединая пѣсня пропѣта», разрывалъ себѣ душу сладкими воспоминаніями о томъ будто бы счастьѣ, которое будто бы было «когда-то». Пошлость, цыганщина? Но разве важно, отчего именно счастливъ или несчастливъ человѣкъ? Всѣ слезы одинаковы, всѣ онѣ капли одной и той же влаги! Да и не такъ ужь отличенъ человѣкъ отъ человѣка, моя дорогая. Разъ ты Ивановъ и я Ивановъ — въ чемъ разница? Въ томъ, что ты седьмой, а я семнадцатый? Имя Иванова, написанное на могильномъ крестѣ, конечно, звучитъ иначе, чѣмъ тогда, когда оно написано на садовой скамейкѣ или въ ресторанѣ. А вѣдь, въ сущности, всѣ чело-

                                                                                                             /159/

вѣческія надписи суть эпитафіи, поелику касаются момента ужъ прошедшаго, частицы жизни уже умершей.

— Меня коми-вояжеры, счастливы они или нѣтъ, все таки не умиляютъ, Алексѣй Алексѣичь, — сказала дама.

— А въ иной часъ, — возразилъ старичокъ упрямо, — мнѣ чортъ съ нимъ, что онъ коми-вояжеръ, разъ этот «иной часъ» есть часъ его великой скорби или радости. Нѣтъ, надписи на зеркалахъ меня ужасно всегда трогали! Трогали и иниціалы на скамейкахъ и деревьяхъ, вырѣзанные тоже по случаю того, что когдато «была чудесная весна» и «хороша и блѣдна какъ лилея въ той аллеѣ стояла она…» Тутъ опять то же самое: не все ли равно, чьи имена, чьи иниціалы, — Гете или Фрица, Огарева или Епиходова, Лизы изъ «Дворянскаго гнѣзда» или ея горничной? Тутъ главное все таки въ томъ, что была «до ланитъ восходящая кровь» и завѣтная скамья, что «шиповникъ алый цвѣлъ» (и, конечно, отцвѣлъ въ свой срокъ), что блаженные часы проходятъ и что надо, необходимо (почему, одинъ Богъ знаетъ, но необъходимо) хоть какъ-нибудь и хоть что-нибудь сохранить, то есть противопоставить смерти, отцвѣтанію шиповника. Тутъ вѣчная, неустанная наша борьба съ «рѣкой забвенія». И чтожъ, развѣ эта борьба ничего не делаетъ, развѣ она уже совсѣмъ безплодна? Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Ибо вѣдъ въ противномъ случаѣ все пошло бы къ чорту — всѣ искусства, вся поэзія, всѣ лѣтописи человѣчества. Зачѣмъ бы все это существовало, если бы мы не жили ими, то есть, говоря иначе, не продолжали бы, не поддерживали жизнь всего того, что называется прошлымъ, бывшимъ? А оно существуетъ! У людей

                                                                                                             /160/

три тысячи лѣтъ навертываются слезы на глаза, когда они читаютъ про слезы Андромахи, провожающей съ ребенкомъ на рукахъ Гектора. Я сорокъ лѣтъ умиляюсь, вспоминая умиленіе, съ которымъ выводили свои каракули Ефимъ и Прасковья. И посему да здравствуютъ во вѣки вѣковъ и Андромаха, и Прасковья, и Вертеръ, и Фрицъ, и Гоголь, и Иванъ Никифоровичъ, полтораста лѣтъ тому назадъ скушавшій въ Миргородѣ дыню и записавшій сіе событіе!

И, поднявшись со скамьи, старичокъ снялъ шляпу и, странно улыбаясь, потрясъ ею въ воздухѣ.

28.VI.24

                                                                                                             /161/