Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 7. С. 161 - 163

 

 

РУСАКЪ

 

Непроглядная метель, стекла оконъ залѣплены свѣжимъ, бѣлымъ снѣгомъ, въ домѣ бѣлый, снѣжный свѣтъ; и все время однообразно шумитъ за стѣнами, однообразно, черезъ изъвѣстные промежутки, скрипитъ и стонетъ сукъ страраго дерева въ палисадникахъ, задѣвающій крышу. Какъ всегда въ метель, съ особой отрадой чувствую старину, уютъ дома.

Вотъ въ прихожей хлопнула дверь, слышно, какъ Петя, вернувшійся съ охоты, топаетъ валенками, отряхивается отъ снѣга, затѣмъ мягкими шагами проходитъ черезъ залу къ себѣ. Я встаю и иду въ прихожую. Съ полемъ или нѣтъ?

Съ полемъ.

На лавкѣ въ прихожей, растянувшись, выкинувъ переднія лапки впередъ, а заднія назадъ, лежитъ уже выбѣлившійся русакъ. Гляжу на него, трогаю его и съ изумленіемъ, и съ восторгомъ.

Онъ лобастый, съ большими и выпученными, глядящими назадъ стекловидными глазами, золотистыми внутри и ничуть еще не померкшими, — все такими-же безсмысленно блестящими, какъ и при жизни.

                                                                                                             /162/

Но вся его тяжелая тушка уже каменно тверда и холодна.

Каменны туго вытянутыя лапки въ жесткой шерсткѣ. Туго завернутъ сѣро-коричневый мохоръ хвостика. И на торчащихъ кошачьихъ усахъ, на раздвоенной верхней губѣ — запекшаяся кровь.

Чудо, дивное чудо!

Часъ тому назадъ, всего часъ тому назадъ, шевеля этими ушами, прижавъ вотъ эти длинныя уши и чутко, зорко кося за спину стекломъ глазъ, золотистыхъ внутри, онъ лежалъ въ мерзлой ямкѣ подъ сугробомъ въ полѣ, наполняя эту ямку своимъ жаркимъ тепломъ, блаженствуя въ буйномъ дыму вьюги, которая со всѣхъ сторонъ дула, заносила его снѣгомъ. Внезапно открытый и поднятый собакой, онъ далъ отъ нея такого стрекача, головокружительную красоту котораго не выразить никакимъ человѣскимъ словомъ. И какъ жарко и дико колотилось его обезумѣвшее, оглушенное выстрѣломъ сердце, когда порывисто оборвался его бѣгъ, а Петя крѣпко поймалъ его за уши, и какимъ пронзительнымъ, младенческимъ воплемъ отвѣетилъ онъ на то послѣднее, что вдругъ ощутилъ онъ, — острый огонь кинжала, глубоко пронзившій ему горло.

— Нѣтъ словъ выразить то непонятное наслажденіе, съ которымъ я чувствую и эту гладкую шкурку, и закаменѣвшую тушку, и самого себя, и холодное окно прихожей, занесенное, залѣпленное свѣжимъ, бѣлымъ снѣгомъ, и весь этотъ вьюжный, блѣдный свѣтъ, разлитый въ домѣ.

19.VIII.24.

                                                                                                             /163/