Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 7. С. 143 - 153
СЛАВА
— Нѣтъ-съ, сударь мой, русская слава вещь хитрая! До того хитрая, что объ ней слѣдовало-бы цѣлое изслѣдованіе написать. Тутъ, по моему, даже одинъ изъ ключей ко всей русской историі. И вообще, вы меня простите, вы еще молодо-зелено. Вы лучше слушайте мое готовое. Я въ свободное время очковъ не снимаю, сорокъ лѣтъ сохну надъ книгами да и жизненный опытъ нѣкоторый имѣю, съ любымъ Ключевскимъ могу кое въ чемъ потягаться, — вы на то не глядите, что передъ вами второсортный букинистъ. А ужъ про этихъ Божьихъ людей и говорить нечего. Это даже моя спеціальность. Да вотъ вамъ нѣсколько фигуръ изъ этой галереи, и фигуръ не какихъ-нибудь баснословныхъ, незапамятныхъ, а совершенно достовѣрныхъ, современныхъ мнѣ.
— Вотъ вамъ, напримѣръ, Мужикъ Борода. Былъ онъ воронежскій. Много лѣтъ пребывалъ въ сравнительной безвѣстности. Какъ вдругъ счастливый случай. Пропадаетъ въ одно прекрасное утро у одного заштатного полковника орѣховая шкатулка. Полиція рыщетъ, съ ногъ сбивается — результату не малѣйшаго. Что дѣлать? Кидаются въ слободу, къ знахарямъ —
/144/
ими въ слободахъ подъ Воронежомъ, подъ Орломъ, подъ Курскомъ, подъ Тамбовомъ хоть прудъ пруди. Входятъ въ одинъ домикъ и застаютъ цѣлую ассамблею: стоитъ десятка два бабъ и со слезами умиленія смотрятъ на угодника. А угодникъ кушаетъ чай. Накрытъ въ красномъ углу столъ, на столѣ кипитъ самоваръ, а за столомъ — благодушный мужикъ, подпоясанный дѣтскимъ розовымъ пояскомъ, и съ бородой во всю грудь: посматриваетъ исподлобья ясными глазами и не отрываясь хлебаетъ, да не изъ чашки, не изъ стакана, а прямо изъ полоскательницы. Допьетъ, вытретъ рукавомъ потъ съ лысаго лба, облизнется и опять шепоткомъ приказываетъ:
— Наливай послаже!
До того, понимаете, упарился, что даже шепчетъ. И передняя баба, самая видная и красивая, опрометью кидается къ столу, наливаетъ полоскательницу съ краями, наваливаетъ сахару и опять назадъ: стоитъ, плачетъ и смотритъ. А онъ опять дуетъ, какъ телокъ.
— Что за человѣкъ?
— Божій человѣкъ, ваше благородіе. Чай кушаютъ, только и всего.
— Ты кто такой?
Отвѣчаетъ, ничуть не робѣя:
— Я-то? Мужикъ Борода. Чай люблю.
— Можешь одну кражу разгадать?
Схлебываетъ и этакой скороговоркой:
— Гадаю, милый, только на тощее сердце. До завтра, до утречка повремени.
На другой день забираютъ его съ ранняго утра, ведутъ къ полковнику, заставляютъ гадать.
/145/
— Нѣтъ, говорит, такъ не годится. Родители учили не такъ. Помолиться сперва надо. Молитесь. Всѣ молитесь.
Всѣ молятся: приставъ, квартальный, городовые, полковникъ и вся его семья, всѣ шесть дочерей. Даже бабушку, и ту привели. Но послѣ молитвы оказывается, что гадать Мужикъ Борода — не умѣетъ. Выталкиваютъ, натурально, въ шею, но что-же вы думаете? Слава этой бороды начинаетъ съ тѣхъ поръ расти не по днямъ, а по часамъ: за нимъ ходятъ уже толпами, осыпаютъ деньгами и прочими даяніями, богатѣйшіе купцы наперерывъ зазываютъ его къ себѣ съ земными поклонами. И онъ милостиво заходитъ, садится на самое почетное мѣсто и — опивается чаемъ. Пьетъ и командуетъ:
— Наливай послаже!
Вы не вѣрите? Думаете, что не можетъ-же быть, чтобы двадцать лѣтъ почитали, какъ икону, только за то, что можетъ человѣкъ ведерный самоваръ охолостить? Ну, молъ, пьетъ, да не въ этомъ-же все таки дѣло. Вѣроятно, хоть изрѣдка чѣмъ-нибудь себя инымъ проявляетъ. Ну, напримѣръ, вретъ что нибудь божественное, хоть изъ приличія дурачитъ. Да нѣтъ же, ничего подобнаго! Только пьетъ и стяжаетъ славу!
— Но пойдемъ далѣе. Вотъ вамъ нѣкій Ѳедя, тоже воронежскій. Прозвище нѣсколько не благоуханное: Ѳедя золотарь. Но слава опять таки громадная. Домикъ въ слободѣ, двое взрослыхъ дѣтей, сынъ и дочь, которые весьма дѣльно торгуютъ лавочкой. А папаша уже лѣтъ пятнадцать ходитъ по улицамъ. Темное безбородое лицо, неморгающіе темные глаза — и всег-
/146/
да молчитъ. То есть, вѣрнѣе сказать, только поетъ: вы его останавливаете, спрашиваете, а онъ претъ на васъ, глядитъ въ упоръ и деретъ на ходу что-нибудь изъ писанія. Голосъ прямо ужасный. Да и самъ ужасенъ: сальные волосы, босой, весь, конечно, въ лохмотьяхъ, на головѣ желѣзный таганъ ножками вверхъ, — царская корона. Главное-же занятіе — въ нечистотахъ рыться: какъ только ударятъ ко всенощной — онъ за городъ и до вечера роетъ тамъ палкой по оврагамъ, гдѣ золотари по ночамъ городское добро выливаютъ. Нароется до седьмого пота — и домой, ночевать. А еще что? А еще опять ничего! За что, спрашивается, его деньгами, булками и прочими дарами осыпаютъ? За что руки ловятъ и цѣлуютъ, да не только руки, а и палку вонючую? Не знаю-съ, не знаюсъ! Философствуйте сами — есть надъ чѣмъ…
— Затѣмъ вспоминаю-съ Кирюшу Борисоглѣбскаго, Кирюшу Тульскаго, Ксенофонта Окаяннаго. Кирюша Борисоглѣбскій мужикъ изъ большого торговаго села подъ Борисоглѣбскомъ. Морда свѣжая, румяная. Окромсалъ въ одинъ прекрасный день голову клоками, разулся, надѣлъ женскую юбку, взялъ въ руку ломъ и отличился въ городъ. Выбралъ большой праздникъ, Троицу — и прямо въ соборъ, къ обѣднѣ. Тамъ, понятно, на переднемъ мѣстѣ вся знать, всѣ чины градскіе въ полной, парадной формѣ. Жара, духота, тѣснота невообразимыя, солнце жаритъ прямо изъ купола, а березовая зелень на полу и по стѣнамъ вянетъ, покойникомъ душитъ. И вдругъ страшный коровій ревъ: врывается въ церковь Кирюша и съ коровьимъ ревомъ ломитъ сквозь толпу прямо къ амвону. Натурально, полицейскіе его за шиворотъ и назадъ, но дѣло уже
/147/
сдѣлано — весь соборъ, а затѣмъ и весь городъ пораженъ и взволнованъ. А Кирюша, какъ прикинулся на Троицу коровой, такъ и остался на цѣлыхъ три года. Цѣлыхъ три года ходилъ нѣмымъ и ревѣлъ. Реветъ, дуетъ трубой іерихонской и разными жестами пророчествуетъ. Посуетъ пальцемъ въ кулакъ — къ свадьбѣ, сложитъ крестомъ руки — къ покойнику. А на четвертый годъ подсчиталъ однажды выручку, увидалъ, что капиталецъ составился уже кругленькій — и восвояси. А тамъ домикъ себѣ построилъ, палисадничекъ съ мальвами завелъ, ну и прочее тому подобное. Обыкновенный мошенник? Разумѣется. Ну, а слава-то? Вѣдь была-же она? Была, равно какъ и у прочихъ двухъ, мною вкупѣ съ этимъ Кирюшей упомянутыхъ, то есть у Кирюши Тульскаго и у Ксенофонта. Кирюша Тульскій былъ невеличекъ ростомъ и весьма благообразенъ, начитанъ въ Писаніи и сладкопѣвенъ. На груди, на сѣренькой поддевочкѣ, сумочка, а что въ ней — «смертному лучше и не заглядывать, любезныя сестры, вдовицы и мужатицы!» А Ксенофонтъ почему-то прозвалъ себя окаяннымъ. Молодой малый, рябой, длинный, наряженъ послушникомъ. И все юродство его заключалось только въ томъ, что шатался онъ по городу и пилъ у мѣщанокъ и купчихъ чай непремѣнно съ лампаднымъ масломъ. Опять скажете, простой жуликъ? Совершенно съ вами и на этотъ разъ согласенъ. У одного на груди таинственная сумочка, у другого лампадное масло, — только и всего. Однако, въ чемъ же секретъ? Ужели только въ сумочкѣ и маслѣ?
— Затѣмъ нарисую вамъ изъ числа подобныхъ-же, на первый взглядъ тоже какъ-будто весьма простыхъ фигуръ, еще парочку: Ѳеодосія Хамовническаго и
/148/
Петрушу Устюжскаго, Ѳеодосію тоже однажды надоѣло быть обыкновеннымъ дворникомъ и онъ тоже однажды разулся, возложилъ на себя вериги, то есть по просту собачьей цѣпью обмотался, прихватилъ въ подручные нѣкоего бродячего Петрушку и пошелъ пророчествовать. Вы опять подумаете — значитъ, все таки хоть нѣкоторый даръ къ тому имѣлъ? Но опять я васъ разочарую: ничуть не бывало! Пророчествовалъ онъ крайне бездарно и, главное, видъ имѣлъ самый не пророческій: обыкновенный лысый мужикъ лѣтъ сорока съ превеселыми и нахальными глазами. А Петруша былъ и того ординарнѣе. Видъ мелкотравчатый, умишка куриный, натура гаденькая и похотливая. Бабъ, дѣвъ иначе не называлъ, какъ вербочками, пѣночками, канареечками, и прожорливостью отличался прямо противоестественною. И особенно на молочную лапшу и на арбузы. Завидѣвъ арбузъ, весь трясся и кричалъ: «искушеніе, искушеніе, великое искушеніе!» — затѣмъ облапливалъ его, ставилъ на колѣни и выгребалъ пятерней до донушка. Вы еще разъ попытаетесь сказать, что плуты, молъ, не въ счетъ и что посему и эти два угодника должны быть оставлены нами въ покоѣ. Но, во первыхъ, я же и хотѣлъ сказать, сколь много среди нашихъ знаменитостей было и есть плутовъ и выродковъ, а во вторыхъ, долженъ напомнить вамъ, что цѣль моя заключалась вовсе не въ томъ, чтобы ихъ обличать: я велъ совсѣмъ къ другому, къ тому, что мы, русичи, исконные поклонники плутовъ и выродковъ и что эта наша истинно замѣчательная особенность, наша «бабская охота ко пророкамъ лживымъ» есть предметъ достойный величайшаго внимания. А кромѣ того никакъ не могу согласиться, что,
/149/
напримѣръ, Ѳеодосій и Петрушка только плуты. Нѣтъ-съ, это въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ люди удивительные. Вы только представьте себѣ всю ту веселѣйшую небрежность, безстыднѣйшую легкость, съ которой совершалъ свое земное странствіе вотъ этотъ самый Ѳеодосій среди прочихъ русичей, коихъ онъ всѣхъ поголовно, разъ и навсегда, счелъ совершеннѣйшими идіотами, счелъ, конечно, не умомъ, а, такъ сказать, всѣмъ естествомъ своимъ. Развѣ это не геніальность своего рода? Но геніаленъ и Петруша. Здѣсь вы тоже должны представить себѣ нѣчто совершенно изъ ряда вонъ выходящее въ смыслѣ цѣльности ходячей ненасытной утробы, ея зоологической устремленности исключительно къ одной цѣли — къ лапшѣ, къ арбузу, къ канареечкамъ, къ лапушкамъ. Полагаю, что подобной первобытности, зоологичности вы нигдѣ, кромѣ русичей, не встрѣтите. И повѣрьте-съ — толпу-то и поражала (конечно, для нея самой невѣдомо) именно страшная сила этой зоологической цѣльности…
— Въ томъ-же родѣ былъ и знаменитый Иванъ Степановичъ Лихачевъ. Этотъ былъ много лѣтъ лихачемъ-извозчикомъ — оттого и прозвали Лихачевымъ, — стоялъ въ Соболяхъ, — знаете, конечно, что это такое было, — цѣлый кварталъ бардаковъ, — а затѣмъ съ козелъ слѣзъ и преобразился въ бродячаго наставника святой жизни. Надѣлъ подрясникъ, бархатную скуфеечку — и пошелъ. Пророчески лысъ не хуже Ѳодосія и такъ-же благодушенъ. Говоритъ съ пошлѣйшимъ краснорѣчіемъ, читаетъ самыя избитыя нотаціи, а самъ, конечно, зорко посматриваетъ, сколько именно пятаковъ сердобольная дура изъ платочка развязываетъ. Сюжетъ, по моему, тоже на рѣдкость интерес-
/150/
ный! Тутъ, какъ видите, тоже обрѣлъ человѣкъ стоя цѣлыми годами возлѣ бардаковъ, нѣкое замѣчательное воззреніе на міръ, на жизнь и на людей!
— Затѣмъ — Ванюша Кувырокъ. Почему Кувырокъ? А потому, что кувыркался, ходилъ больше всего колесомъ. Изумительно! Могъ хоть пять, хоть десять верстъ пройти такимъ манеромъ. А къ этому прибавьте его ликъ: морщинистый мальчикъ лѣтъ сорока, съ хитренькими глазками и съ распущенными женскими волосами, впрочемъ, подрѣзанными, въ силу того, что ходитъ колесомъ съ длинными, конечно, неудобно. Знаменитъ былъ, между прочимъ, тѣмъ, что совершилъ паломничество въ Кіевъ съ самой Матреной Макарьевной, Богородицей всѣхъ московскихъ юродицъ, и притомъ паломничество не простое, а въ нѣкоторомъ родѣ потрясающее: вообразите себѣ, что эта самая Матрена Макарьевна набрала въ Кіевъ и повела за собой въ Москву цѣлыхъ сто душь самыхъ что ни на есть отборныхъ по безобразію и внутреннему дуръ и дураковъ! Волосы на головѣ, сударь мой, зашевелятся, какъ подумаешь, чтó это за орда шла со всяческимъ дреколіемъ въ рукахъ и въ подобающихъ ея сану одѣяніяхъ!
— И на этой картинѣ позвольте пока и закончить. Думаю, что на первый разъ довольно. Прибавлю еще только одного — Данилушку Коломенскаго. Этотъ вышелъ изъ семьи изувѣрски благочестивой, богатой и суровой, былъ единственнымъ сыномъ закоренѣлаго раскольника, начетчика и фанатика, и сталъ юродомъ съ ранняго отрочества: запустилъ волосы, — замѣтьте эту удивительную черту, страсть къ женскимъ волосамъ! — скинулъ портки, надѣлъ женскую рубаху, —
/151/
опять таки женскую! — и сталъ обнаруживать свирѣпую жадность къ деньгамъ, къ игрѣ въ бабки и къ пляскѣ при видѣ покойниковъ. Былъ онъ необыкновенно красивъ мрачной восточной красотой, и близорукъ до того, что его иначе и не звали, какъ слѣпая срака, игралъ-же, однако, такъ, что вскорѣ прославился на весь уѣздъ, равнаго себѣ въ игрѣ не зналъ: могъ стать хоть за полверсты отъ кона и все таки съ одного маху срѣзать своей длинной рукой весь конъ подъ гребенку. Играетъ, обыгрываетъ — и богатѣетъ. Бабки у него лежатъ уже цѣлыми мѣшками и битки имѣются такіе, что за любой изъ нихъ хорошій игрокъ, знатокъ дѣла, готовъ былъ бы у попа въ батракахъ три года служить. Играетъ, копитъ добро, торгуетъ, мѣняетъ, а барыши гдѣ-то въ землю закапываетъ; закапываетъ и то, что набираетъ на похоронахъ за свою пляску надъ покойниками. Довольно все странно, не правда-ли? Дикая дылда, мрачный красавецъ съ синими волосами по плечамъ, лѣто и зиму (даже въ самые трескучіе морозы) босой и въ одной рубахѣ — и изо дня въ день то играетъ, то бѣгаетъ на похороны. Играетъ — какъ будто вполнѣ нормаленъ, только молчаніемъ да видомъ отличается отъ прочихъ, а какъ только прослышитъ, что въ слободѣ или въ городѣ покойникъ — рысью въ церковь, къ отпѣванію: врывается и до упаду бьется въ буйнѣйшей пляскѣ надъ гробомъ. Да что! Даже въ Москву бѣгалъ, прослышавъ о смерти Семена Митрича, — освѣдомлены, вѣроятно, какова это среди юродовъ персона была? — и все затѣмъ, чтобы «отплясать его въ Царствіе Божіе», а за пляску потуже набить кису подаяніями потрясенной толпы. Киса у него всегда на груди висѣла, и можете себѣ
/152/
представить, какъ она гремѣла и звенѣла пятаками при его неистовомъ скаканіи и вихляніи!
А въ заключеніе — знаете, какъ онъ погибъ? Былъ звѣрски растерзанъ своими согражданами за поджогъ церкви. Давно уже шло въ слободѣ что-то странное: зачастили пожары, и совершенно неизвѣстно, почему. Оказалось, что это Данилушка работалъ, что онъ новую страсть пріобрѣлъ: поджигать. Отсюда и пошло: что ни ночь, то пожарище, и всегда на это пожарище первымъ является, несется въ пляскѣ Данилушка. Умирая, самъ признался:
— Хотѣлъ всю Коломну пустить огнемъ по-вѣтру, отплясать въ Царствіе Небесное…
27.VII.24
/153/