Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 7. С. 130 - 140
СОСѣДЪ
Одна изъ вечернихъ прогулокъ…
Ясный апрѣльскій закатъ, еще не набитый сѣрый проселокъ, весенняя нагота полей, впереди еще голый зеленоватый лѣсъ. ѣду на него, скокойно и распущенно сидя въ сѣдлѣ.
Отъ перекрестка беру къ лѣсу цѣликомъ, по широкой межѣ, по грани среди жнивья. Она вся зеленая, но еще по весеннему мягкая, — чувствуется, какъ вдавливается въ нее копыто. А возлѣ лѣса, на жнивьѣ подъ опушкой, еще тянется длинный островокъ нечистаго и затвердѣвшаго снѣга. И ярко-голубые подснѣжники, — самый прелестный, самый милый въ мірѣ цвѣтокъ, — пробиваются изъ коричневой, внизу гніющей, влажной, а сверху сухой листвы, густо покрывающей опушку. Листва шумно шуршитъ подъ копытами, когда я въѣзжаю въ лѣсъ, и нѣтъ ничего радостнѣе этого напоминанія о прошлой осени въ соединеніи съ чувствомъ весны.
Шуршитъ и лѣсная дорога, — она тоже вся подъ листвой, — и далеко слышно это шуршанье по лѣсу, еще сквозному, раскрытому, а все таки уже не зим-
/131/
нему. Лѣсъ молчитъ, но это молчаніе не прежнее, а живое, ждущее. Солнце сѣло, но вечеръ свѣтлый, долгій. И Тамара чувствуетъ всю эту весеннюю красоту не меньше меня, — она идетъ особенно легко, поднявъ шею и глядя впередъ, въ далеко видную и еще просторную сѣроватую чащу стволовъ, кругами идущихъ намъ навстрѣчу, выглядывающихъ другъ изъ-за друга. Внезапно, какъ колъ, свалилась со старой осины мохнатая совка, плавно метнулась и съ размаху сѣла на березовый пень, — просыпаясь, дернула ушастой головкой и уже зрячимъ окомъ глянула кругомъ: здравствуй, молъ, лѣсъ, здравствуй, вечеръ, даже и я теперь не та, что прежде, готова къ веснѣ и любви! И какъ бы одобряя ее, на весь лѣсъ раскатился гдѣ-то близко торжествующимъ цоканьемъ и трескомъ соловей. А подъ старыми березами, сквозящими своей кружевной наготой на сѣроватомъ, но легкомъ и глубокомъ вечернемъ небѣ, уже торчатъ тугія и острыя глянцевито-темнозеленыя трубки ландышей.
Переѣзжая низы, смотрю вбокъ, вдоль оврага, густо заросшаго грифельнымъ безлиственнымъ осинникомъ, — тамъ за лѣсомъ нѣжно, слабо разлился погожій закатъ. По дну оврага, среди темной чащи, среди подсѣда орѣшниковъ, падаетъ съ уступа на уступъ, журчитъ и холодно булькаетъ еще не изсякшій пáводокъ. Самый вальдшнепиный притонъ этотъ оврагъ! Потомъ, все такъ-же шумно нарушая весеннюю тишину лѣса шуршаніемъ копытъ въ листвѣ, поднимаюсь ко лѣсной дорогѣ въ гору, по глубокимъ глинистымъ колеямъ, промытымъ половодьемъ. Потомъ ѣду по широкимъ полянамъ, гдѣ стоятъ, красуются, въ отдаленьи другъ отъ друга, вѣковые вѣтвистые дубы.
/132/
Широчайшая плотина лежитъ между двумя великолѣпными прудами, молчаливо отражающими въ своихъ зеркалахъ эти дубы и вечернее небо. А за прудами начинается огромное пепелище Дубровки, — запущенные остатки безконечнаго фруктоваго сада, разрушенныхъ службъ, отъ которыхъ мѣстами уцѣлѣли только груда кирпичей, заросшихъ бурьяномъ, — и на половину вырубленная аллея столѣтнихъ тополей ведетъ на обширный дворъ. Прежде каждаго ѣдущаго по этой аллеѣ издалека встрѣчалъ страшный, гремящій по всему окрестному лѣсу лай знаменитыхъ дубровскихъ овчарокъ. Теперь я ѣду среди мертвой тишины. Направо и налѣво — все яблони и яблони, старыя, раскидистыя, приземистыя. Венера на свѣтломъ западѣ такъ великолѣпна, что на землѣ подъ яблонями отъ нея серебрится. И бѣлѣетъ впереди, на пустынномъ дворѣ, небольной домикъ подъ тесовой крышей: это прежняя господская контора, въ которой и живетъ теперь наслѣдникъ Дубровки.
Дворъ передъ конторой переходитъ прямо въ поле, сливается съ равниной, за которой прозрачно алѣетъ на горизонтѣ луна. И хозяинъ стоитъ на крыльцѣ, куритъ и исподлобья смотритъ на нее. Приподнявъ картузъ, я хочу повернуть въ поле, но, завидѣвъ меня, онъ поднимаетъ руку:
— Halte! Штрафь за проѣздъ черезъ чужія владѣнія! Стаканъ чаю.!
Дѣлать нечего, — притворно улыбаясь, придерживаю Тамару, отъ чаю отказываюсь, но все таки слѣзаю съ сѣдла, и Тамара идетъ по двору къ водопойному корыту, а мы направляемся навстрѣчу другъ другу.
/133/
— Bonsoir, mon cher, voisin, comment allez-vous? — говоритъ хозяинъ. — Une petite promenade? Вотъ и я тоже, — стою и любуюсь красотами природы, какъ Марій на развалинахъ Карѳагена…
Ему лѣтъ тридцать, онъ очень худъ, теменъ лицомъ, давно небритъ, у него стоячіе черно-агатовые глаза и страшно черная (коротко стриженная) голова подъ военнымъ картузомъ безъ кокарды. Онъ въ старыхъ валенкахъ, въ рейтузахъ и въ длинномъ сѣромъ пиджакѣ поверхъ грязной косоворотки. И онъ крѣпко жметъ мнѣ руку и ведетъ меня въ домъ, говоря, что самоваръ все равно готовъ и что онъ сейчасъ прикажетъ дать корму Тамарѣ.
— А вы хоть папиросу выкурите, — говоритъ онъ, — я, откровенно сказать, погибаю отъ скуки… Je ne sais pas comment je ne suis pas mort encore среди этой пастушеской идилліи…
Темныя сѣни отдѣляютъ бывшую контору отъ кухни. Дверь кухни открыта, и видно, что кухня полна дыма. Барышня лѣтъ пятнадцати, съ двумя свѣтлыми жидкими косами на спинѣ, въ легкомъ ситцевомъ халатикѣ и стоптанныхъ мужскихъ туфляхъ, надѣваетъ трубу на самоваръ, изъ котораго и валитъ этот дымъ, необыкновенно густыми палевыми клубами.
— Vite, vite, Berthe! — причитъ хозяинъ и вводитъ меня въ комнаты, безъ умолку продолжая говорить:
— C’est la fille de ma femme… то есть бывшей конечно… Вы у меня тысячу лѣтъ не были, но, разумѣется, всю эту исторію отъ досужихъ сосѣдей уже слышали… Эту дѣвицу моя благовѣрная прикинула мнѣ въ наслѣдство… Dame! Я ничуть не въ претензіи, — прекрасной компенсаціей служитъ то, что муд-
/134/
рый нѣмецкій Богъ надоумилъ таки ее наконецъ сбѣжать отъ меня. Вы вѣдь знаете, болѣе нелѣпой женитьбы, чѣмъ моя, самъ Мефистофель не могъ бы придумать… Чортъ знаетъ, гдѣ — въ какомъ-то Ревелѣ, чортъ знаетъ почему… Vrai, je ne sais pas comment cela m’est arrivé… Попалъ въ циркъ, увидалъ рыжую наѣздницу, — и, замѣтьте, далеко не первой молодости, — и черезъ недѣлю женатъ… Глупо до восхищенія, до nec plus ultra!
Комнатъ всего двѣ, — «salon» и «chamber à coucher», какъ иронически говоритъ хозяинъ, вводя меня и извиняясь за ихъ «лирическій безпорядокъ». «Салонъ» раздѣленъ деревянной перегородкой, за которой живетъ барышня. Въ спальнѣ большая, не по комнатѣ, кровать краснаго дерева, покрытая мѣщанскимъ одѣяломъ изъ разноцвѣтныхъ лоскутовъ, на одѣялѣ валяется балалайка. Въ «салонѣ» стопудовый кожанный диванъ, изъ котораго торчатъ клоки мочалы и горбами выпираютъ пружины, въ простѣнкѣ дивное овальное зеркало, а подъ зеркаломъ — грузный письменный столъ, на зеленомъ сукнѣ котораго стоитъ недопитый стаканъ молока и лежатъ огрызки сѣрыхъ лепешекъ, счеты, махорка въ надорванномъ пакетикѣ и ржавая конская подкова. Въ комнатахъ сумерки, — окна ихъ глядятъ на востокъ, въ поле. Входимъ, садимся, — хозяинъ въ кресло возлѣ стола, а я на диванъ, — и принимаемся вертѣть папиросы. Выдумывать разговора не надо, — хозяинъ ни на минуту не прекращаетъ своей отривыстой скороговорки:
— Не хотите ли свернуть изъ моего антрацита? Впрочемъ, не неволю, это, знаете, дѣйствительно, на любителя! C’est affreux, но что-же дѣлать? А я, какъ
/135/
видите, во всей усадьбѣ соло. Распустилъ кабинетъ. Остался одинъ работникъ, — анекдотическій болван! Вообразилъ себя моимъ закадычнымъ другомъ и по сему случаю пьянствуетъ безъ просыпу. Вотъ и сейчасъ дрыхнетъ и угадайте, гдѣ? Вотъ за этой перегородкой! Терплю, — времена демократическія! А все таки и его придется прогнать. И вообще — охъ ужъ мнѣ эти милые поселяне! Право, они только въ опереткахъ хороши. Я съ ними росъ, я самъ, можно сказать, на половину хамъ, полукровокъ, — вѣдь, какъ изволите знать, ma pauvre mère была всего на всего бѣглая дворовая дѣвка, — но, позвольте спросить, что у меня съ ними общаго? Хозяйство? Но какое къ черту хозяйство при такомъ бамбуковомъ положеніи? Кромѣ того лично для меня это совершенно сто двадцать пять буквъ китайской грамоты! Вы скажете, зачѣмъ-же я въ такомъ случаѣ сижу на этомъ Чортовомъ Островѣ, почему не продолжаю служить? Но какъ служить, не имѣя средствъ? Быть въ полку паріемъ? — Да, но позвольте! Про лошадь-то вашу мы совсѣмъ забыли! Надо приказать дать ей корму…
Я знаю, что корму нѣтъ, — есть только гнилая солома, которую Тамара все равно не станетъ ѣсть, — и мнѣ уже очень хочется уѣхать. Я благодарю хозяина за радушіе и прошу прощенія, говорю, что, къ сожалѣнію, долженъ сейчасъ проститься, что не стоитъ безпокоиться, что я далъ слово быть къ ужину дома. Но онъ не слушаетъ, проситъ выкурить еще одну папиросу и, забывъ о кормѣ, опять пускается въ бесѣду. И я опять курю и опять слушаю, какъ вдругъ онъ снова тревожно вспоминаетъ о Тамарѣ:
— Да нѣтъ, какъ хотите, а ей надо хоть клокъ со-
/136/
ломы бросить! Митька! Ты тутъ? — кричит онъ, оборачиваясь къ перегородкѣ.
Изъ-за перегородки слышенъ сонный, медлительный голосъ:
— Ту-та. Я ля-жу.
— Вставай, поди убери лошадь, — гость пріѣхалъ.
— Я пья-най…
— Я тебѣ говорю вставай!
— Вин-ца прежде да-ай…
— Каково ископаемое? — говоритъ хозяинъ съ торжествующей усмѣшкой, и кричитъ въ сѣни, въ открытую дверь:
— Berthe, дай Митькѣ стаканъ водки! А васъ, mon cher voisin, покорнѣйше прошу полюбоваться на это животное!
И онъ встаетъ и широко открываетъ створчатыя двери перегородки. Я заклядываю: за перегородкой свѣтлѣе, тамъ окошечко выходитъ на западъ, и хорошо видно лежащаго книзъ лицомъ на желѣзной кровати малаго съ бѣлыми волосами, съ большимъ мягкимъ задомъ, въ новой розовой смятой рубахѣ, подпоясанной почти подъ мышки зеленымъ пояскомъ.
— Полюбуйтесь! — говоритъ хозяинъ. — Какого вамъ еще больше равенства?
А по салону, нагнувъ голову, не глядя на меня, быстро проходитъ къ шкапчику барышня, очевидно, за водкой. Тогда я говорю хозяину уже совсѣмъ рѣшительно:
— Нѣтъ, дорогой, оставьте его въ покоѣ. Я все равно долженъ сейчасъ ѣхать. Простите, пожалуйста, пріѣду, если позволите, въ другой разъ.
И хозяинъ наконецъ сдается:
/137/
— Allons bon! Не хочу разыгрывать демьянову уху! Но пройдемся хоть по саду. Скука въ эти безконечные вечера, повторяю, адова!
И мы выходимъ изъ дому, обходимъ его и идемъ по широкой дорожкѣ между яблонями на тонкій свѣтъ позеленѣвшаго заката и на низкую играющую розовымъ огнемъ Венеру. Хозяинъ разглядываетъ мой високъ и усмѣхается:
— Однако, мы съ вами конкурируемъ въ сѣдинѣ! Ну да не бѣда, сѣдые бобры дороже! Вотъ развѣ женскій вопросъ… Впрочемъ, тутъ Еленъ Прекрасныхъ мало. Какая нибудь «идейная» сельская учительница? Сбитые каблуки, потныя отъ застѣнчивости руки… Вообще, не выношу провинціальныхъ дѣвицъ! И фразы-то у нихъ у всѣхъ трафаретныя: «Ну какъ вамъ нравится нашъ городъ? Видѣли наши достопримѣчательности?» — Есть, впрочемъ, здѣсь одна въ моемъ жанрѣ — и, вообразите, кто? — дочь станового! Ножка узенькая, прелестныя сильныя икры, въ глазахъ этакое кашэ… Je lui plais, j’en suis certain… je parie qu’elle tomberait volontiers dans mes bras, если, конечно, повести правильную осаду… C’est une affaire de huit jours… Я вамъ покажу ее, если скоропостижно не сбѣгу въ Петербургъ, заложивъ чорту хотя бы душу. На меня нападаетъ здѣсь форменный страхъ смерти, а вѣдь вы знаете, что у меня порокъ сердца, острая неврастенія и прочая, прочая… Въ Петербургѣ, если и подохнешь внезапно, все легче. Я уже завѣщал похоронить меня непремѣнно на Балтійскомъ вокзалѣ. Если бы вы знали, сколько воспоминаній связано у меня съ этимъ вокзаломъ!
/138/
Темнѣетъ. Венера переливается на горизонтѣ за темной равниной уже пурпурнымъ огнемъ. Слабо обозначаются тѣни подъ яблонями, — луна за домомъ уже свѣтитъ, — и уже совсѣмъ свѣжо пахнетъ весенней землей. Вдали стонетъ пустушка, — стонетъ грустно, нѣжно и звонко, — хорошо ей въ свѣжести и тишинѣ апрѣльской ночи въ этомъ старомъ фруктовомъ саду, выходящемъ прямо въ поле! А хозяинъ говоритъ, говоритъ:
—Теперь единственная радость моей жизни — мой еще не законченный романъ, начавшийся годъ тому назадъ въ Царскомъ Селѣ… Ахъ, если бы вы знали, что это за женщина! Она замужемъ за нашимъ полковымъ командиромъ… Такой милый стариканъ, прелесть! Недавно переведенъ въ Литовскій полкъ, въ Нарву… Она мнѣ часто говорить: «Ah! si mon mari mourait! Que j’aimerais passer avec toi toute une nuit, m’endormir dans tes bras et me reveiller le lendemain sous tes baisers!» — Я зналъ еще ея отца, дѣйствительный статскій совѣтникъ, но не симпатичный, сухой человѣкъ! Мы съ ней переписываемся. Достаточно одной телеграммы — и она мгновенно будетъ тутъ. Но вы сами понимаете, — могу ли я вызывать ее сюда, въ эту хижину дяди Тома!
Мы возвращается во дворъ и медленно идемъ къ Тамарѣ. Уже лунная ночь, уже луна поднялась надъ полемъ, и Тамара въ ея свѣтѣ стоитъ вдали чернымъ силуэтомъ, а подушка сѣдла, торчащего на Тамарѣ, блеститъ.
— Сколько она крови мнѣ перепортила, ужасъ! — говоритъ хозяинъ съ восторгомъ. — Но зато сколько блаженныхъ минутъ! Отдалась безумно, дерзко. Од-
/139/
нажды, понимаете, у нихъ званый вечеръ, я пріѣзжаю раньше всѣхъ, даже еще и мужа нѣтъ, она одна въ пустой гостиной — и… Elle ne songeait même pas qu’elle était en toilette qui risquat de se froisser… Сразо понимаете: «Je t’aime! Fais de mo ice que tu veux! Je me moque de tout!» Вообще, чортъ знаетъ что, звѣриная страсть! А потомъ, конечно, сцены: «Tu ne m’estimes plus, je me suis donnee à toi trop spomtanément!» — и бѣшеная ревность, хватанье за руки «Tue s à moi, n’est — ce pas, n’est — ce pas?»
Тамара повернула голову при нашемъ приближеніи и тихонько радостно заржала, — очень соскучилась. Я пожалъ хозяину руку, сѣлъ и, обернувшись, помахалъ ему картузомъ. Онъ порывисто, поспѣшно затрясъ поднятой рукой. И Тамара сразу взяла полной рысью, прямо на луну, на свѣтлое поле, четко дробя копытами въ чистомъ и свѣжемъ воздухѣ…
13.VI.24
/140/