Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 7. С. 116 -
ТОВАРИЩЪ ДОЗОРНЫЙ
Мнѣ было тогда двадцать лѣтъ, я жилъ у сестры въ ея орловскомъ имѣньи. Какъ сейчасъ помню, понадобилась мнѣ лишняя полка для книгъ. Сестра сказала:
— Да позови Костина…
Вечеромъ Костинъ пришелъ, взялъ заказъ. Мы разговорились, заинтересовались другъ другомъ и вскорѣ стали какъ бы пріятелями.
Онъ былъ мой ровесникъ. Помимо наслѣдственнаго ремесла, — его покойный отецъ тоже столярничалъ, — онъ имѣлъ еще и другое: самоучкой одолѣвъ грамоту, онъ добился того, что попалъ помощникомъ учителя въ школу, построенную возлѣ церкви моимъ шуриномъ, и даже переселился въ нее, оставивъ мать, старшаго брата и сестру въ избѣ на деревнѣ, такъ какъ уже стыдился мужицкой жизни, а кромѣ того еще и потому, что старшій братъ, человѣкъ хозяйственный, спокойный и здравый, считалъ его круглымъ дуракомъ. И точно, былъ онъ довольно страненъ.
Онъ былъ очень высокъ и миловиденъ, слегка заикался и, какъ многіе заики, цвѣтъ лица имѣлъ дѣвичій и поминутно вспыхивалъ румянцемъ. Робокъ и за-
/117/
стѣнчивъ онъ былъ вообще на рѣдкость, больше секунды глядѣть въ глаза собесѣднику никакъ не могъ. Сразу было видно, что онъ живетъ въ какомъ-то своемъ собственномъ мірѣ, что онъ втайнѣ снѣдаемъ необыкновеннымъ самолюбіемъ, страшной обидчивостью и мучительной завистью совершенно ко всему на свѣтѣ, изъ которой проистекало его другое удивительное свойство: ненасытное, чисто идіотическое любопытство и обезьянство.
Видѣться и говорить съ нимъ было въ сущности томительно. Онъ не говорилъ, а только все спрашивалъ. Вся его речь состояла изъ однихъ настойчивыхъ и подробныхъ разспрашиваній, выпытываній: что, какъ и почему? Онъ съ наслажденіемъ повторялъ всякій отвѣтъ и тотчасъ же ставилъ слѣдующій вопросъ. Держитъ какую-нибудь вещь, взятую для работы, для поправки или уже сработанную и принесенную, внимательно оглядываетъ ее, ощупываетъ, гладитъ своими большими руками — и мучитъ васъ: разспрашиваетъ буквально обо всемъ, чего бы случайно ни коснулся разговоръ, повторяетъ съ удивленной и довольной улыбкой отвѣты и, видимо, даже на мгновеніе не сомнѣвается, нужно это ему знать или не нужно. Притомъ онъ свято вѣрилъ положительно всему, что ни скажи. Я разъ пошутилъ, — въ Америкѣ всѣ внизъ гловами ходятъ, даже волосы у всѣхъ висятъ: онъ съ удовольствіемъ изумился, повторилъ и повѣрилъ. Вообще шутокъ онъ не понималъ и не чувствовалъ совершенно.
И съ утра до вечера, каждую свободную минуту, онъ чему нибудь учился, неустанно обезьянничалъ: что ни увидитъ, что ни узнаетъ, всему учится, всему
/118/
подражаетъ и всегда безталанно, хотя и довольно точно. Чего только не умѣлъ онъ! Поправлять часы и гармоньи, мой велосипедъ и лавочниковъ аристонъ, переплеталъ книги и налаживалъ перепелиныя дудки, на жилейкахъ тайкомъ учился играть и стихи писалъ… Всего и не упомнишь…
Конечно, онъ не пилъ, не курилъ, — тутъ его обезьянство уступало той женственности, которая отличала его натуру и, кстати сказать, производила впечатлѣніе довольно таки непріятное; одѣвался со скромной нарядностью, — тонкіе сапоги, пиджачекъ, вышитая косоворотка, новенькій картузъ, — и даже носовой платокъ носилъ съ собой. Въ рукахъ неизмѣнно желѣзный костыликъ.
Школа стояла рядомъ съ церковной караулкой. Въ большіе праздники мужики, приходившіе къ обѣднѣ, дожидались службы, курили и вели оживленныя бесѣды всегда въ караулкѣ. Костинъ являлся туда раньше всѣхъ и внимательно слушалъ все, что говорилось, самъ однако въ разговоръ не вступая, сидя въ сторонкѣ, внимательно что-нибудь разглядывая, — скалку, утюгъ, зазубренный топоръ, — и тая на губахъ чуть замѣтную довольную усмѣшку надъ мужицкой глупостью и болтливостью.
Я часто заходилъ къ нему по вечерамъ: всегда дома и всегда что-нибудь прилежно работаетъ. Горитъ тусклая лампочка на столѣ, а онъ сидитъ, гнется возлѣ нея. Косоворотка навыпускъ, подпоясана шелковымъ жгутомъ съ мохрами. Лицо чистое, худощавое, но круглое, глаза съ бѣлесой зеленью, свѣтложелтые волосы, примасленные и причесанные на косой рядъ, падаютъ прядью на лобъ. Увидя меня, дружелюбно
/119/
оживляется и тотчасъ-же, слегка заикаясь и избѣгая глядѣть въ глаза, пускается въ разспросы. Иногда вынимаетъ изъ стола тетрадку и подаетъ мнѣ:
— Йесть новенькіе. Ппрочтите и обкритикуйте.
Я развертываю и читаю:
Рѣзвая струя въ лугахъ бѣжитъ,
Есть у нея удачное названье,
Какъ только пловца заманитъ,
А онъ погибнетъ безъ сознанья…
— Это опять акростихъ?
— Аккростихъ. Выходитъ: ррѣка. Только, конечно ять нельзя ввставить…
Хорошо помню, какъ я зашелъ къ нему въ последній разъ.
Была поздняя осень, роковые дни для него и для меня — вотъ-вотъ надо было ѣхать въ городъ, ставиться въ солдаты. Наступила Казанская, оставалась всего недѣля нашей свободы. Утромъ, чѣмъ свѣтъ, я, помню, пошелъ къ обѣднѣ, зашелъ въ караулку: еще горитъ лампочка, караулка полнымъ полна расцвѣченными дѣвками, бабами, мужиками и накурена, какъ овинъ; мужики галдятъ, а бабы и дѣвки все полгядываютъ на нары подъ полатями, шепчутся и покатываются со смѣху, валятся другъ на друга; предметъ смѣха — обычный: Костинъ; онъ-же сидитъ, опустивъ глаза, и что-то разглядываетъ; на головѣ высокая шапка сѣраго барашка, на сапогахъ новыя глубокія калоши, одѣтъ въ новую теплую поддевку чернаго сукна, лицо алое отъ обиды, но на губахъ улыбочка…
А вечеромъ я побрелъ къ нему въ школу. Грязь была страшная, тьмя хоть глазъ выколи. Сверху сыпалась
/120/
и сыпалась мельчайшая мга. Я шелъ черезъ садъ какъ слѣпой, чувствуя только одно — тьму, осеннее тепло, теплую душистую гниль мокрыхъ деревьевъ, ихъ коры и щекочущую влажную пыль на лицѣ. Наконецъ забѣлѣлъ туманный огонекъ впереди — знакомая лампочка на столѣ возлѣ окна въ школѣ — одинокій, единственный свѣтъ во всемъ селѣ, уже давно спящемъ муртвымъ сномъ. Костинъ спокойно сидѣлъ за работой — съ явнымъ удовольствіемъ оклеивалъ тонкими пластинками фанеры чью-то шашечную доску. А на его работу тупо и странно-весело, блестящими кофейными глазами, смотрѣла, сидѣвшая за партой возлѣ стѣны небольшая бабочка съ кудряшками на крутомъ лбу, молодая жена церковнаго сторожа, — совсѣмъ бы ничего себѣ бабочка, если бы не ничтожный носикъ съ заячьими маленькими ноздрями. Мнѣ было не по себѣ, и я, притворяясь небрежнымъ и шутливымъ, заговорилъ о томъ, что меня томило, — о поѣздкѣ въ городъ. Но, къ крайнему моему удивленію, Костинъ совершенно не раздѣлилъ моихъ чувствъ: напротивъ, его эта поѣздка очень интересовала и потому радовала.
— Ахъ, инѣтъ — сказалъ онъ, съ увлеченіемъ продолжая работать и отъ этого почти не заикаясь: — я бы, кажется, проситься сталъ, если бы меня не взяли. Надѣюсь непремѣнно попасть въ Царство Польское. Два шага до Ппарижа!
И вдругъ прибавилъ, кивая головой на свою молчаливую и все только тупо улыбавшуюся гостью:
— Вотъ она, по глупости, тоже оплакиваетъ меня. Говоритъ, — влюбилась. А ссъ какой стороны она можетъ быть мнѣ интересна?
/121/
Гостья страшно покраснѣла, смутилась и трогательно-неловко отвѣтила:
— Ужъ хоть-бы не брехалъ-то! Дюже ты мнѣ надобенъ!
Онъ только небрежно усмѣхнулся.
Черезъ недѣлю мы поѣхали съ нимъ ночью на станцію, къ шестичасовому поѣзду. Я взялъ его къ себѣ въ тарантасъ. Онъ всю дорогу неспѣша разспрашивалъ меня на счетъ военной службы въ другихъ странахъ, а тарантасъ качался въ темнотѣ и туманѣ, невидимыя лошади шлепали по лужамъ, оступались въ колдобины, полныя воды и грязи. Передъ станціей стало трудно и угрюмо свѣтать, стали приближаясь, обозначаться мутныя холодныя деревья въ станціонном дворѣ… Помню, долго ждали поѣзда, наконецъ показался вдали, въ мертвенно блѣдномъ разсвѣтномъ туманѣ, бѣлый, тяжело и густо клубящійся дымъ, потомъ черный паровозъ, медленно выплывающій изъ мглистаго моря осеннихъ полей… И еще почему-то помню: рядомъ съ тѣмъ вагономъ, въ который мы сѣли, былъ арестанскій вагонъ съ желѣзными рѣшетками въ квадратныхъ окошечкахъ, и возлѣ одного окошечка стоялъ, держась за рѣшетку руками въ кандалахъ, худой старикъ въ пэнснэ на горбатомъ носу, съ красными вѣками; и очень страннымъ казалось это пенснэ въ соединеніи съ каторжной фуражкой, съ сѣрымъ блиномъ безъ козырька…
А въ городѣ было великое множество деревенскаго народа, съ громкимъ и озабоченнымъ говоромъ идущаго серединой улицы, возлѣ же земской управы, гдѣ шелъ пріемъ, весь день стояла густая толпа, и чего только въ этой толпѣ не было! Плачъ, вой, причитанія,
/122/
крики годныхъ, буйно и отчаянно дерущихъ свои гармоньи, — вся та дикая и жуткая балаганщина, въ которую русскій человѣкъ съ наслажденіемъ облекаетъ свое горе, всячески разжигая его въ себѣ. А въ пріемной залѣ, отъ самой входной двери, которая поминутно отворялась, въ которую несло ледяной сыростью, и до самаго присутственнаго стола, откуда раздавался необыкновенно звучный выкликающій голосъ воинскаго начальника, тянулась страшная шеренга голыхъ тѣлъ, — коротконогихъ, худыхъ (но неизмѣнно пузатыхъ), мѣловыхъ, съ коричневою сыпью отъ укусовъ таракановъ на кострецахъ, тамъ, гдѣ у каждаго на тѣлѣ была полоса отъ постоянно врѣзающейся оборки портокъ. Мы съ Костинымъ пробрались впередъ и тоже стали раздѣваться. Воинскій начальникъ, стоявшій за столомъ, въ кругу присутствія, передъ серебряной пирамидой съ Распятіемъ, быстро взглянулъ на меня и что-то крикнулъ особенно звучно. Онъ былъ молодъ, красивъ, затянутъ въ мундиръ, преисполненъ энергіи; короткіе волосы его курчавились, длинные кудрявые усы торчали, свѣтлые глаза зоркимъ огнемъ освѣщали лицо. Костинъ, сидя и стягивая съ себя сапогъ, замеръ и, весь алый отъ натуги и волненія, радостнымъ шепотомъ спросилъ меня:
— Онъ самый главный и есть?
Черезъ часъ его забрили. А черезъ полмѣсяца мы съ нимъ разстались — и очень надолго, на цѣлыхъ двадцать лѣтъ. Встрѣтились-же снова такъ:
Была осень девятнадцатого года. Наша армія только что оставила К. Я по нѣкоторымъ причинамъ задержался на нѣкоторое время, скрываясь всѣми правдами и неправдами подъ видомъ самаго дряннаго му-
/123/
жиченка. А городъ уже наполнялся большевицкими властями и учрежденіями, вступавшими войсками и обозами, и чекисты, во главѣ съ какимъ-то товарищемъ Дозорнымъ, уже работали не покладая рукъ. Въ ледяной солнечный день я шелъ однажды на главную улицу. Прошелъ мимо собора, глядя на голый городской садъ, чернѣвшій напротивъ него, потомъ пошелъ по тротуару вдоль бывшихъ присутственныхъ мѣстъ, увѣшанныхъ красными флагами. Передъ этими присутственными мѣстами тянется площадь и идетъ дорога подъ гору, къ мосту черезъ рѣку. И вотъ, въ ту минуту, когда я только что поравнялся съ подъѣздомъ бывшей судебной палаты, изъ-подъ горы вырвался и полнымъ махомъ прямо на меня понесся небольшой конный отрядъ, а за нимъ — длинный могучій сѣрый автомобиль. Все это появилось такъ неожиданно и очутилось возлѣ поѣзда такъ мгновенно, что я невольно пріостановился. Изъ машины-же, межъ тѣмъ, уже выскакивалъ высокій человѣкъ въ бѣлой папахѣ, въ чудесной офицерской поддевкѣ съ бѣлымъ барашковымъ вортникомъ и необыкновенно щегольскихъ офицерскихъ сапогахъ. Блѣдное кошачье лицо его съ желтыми усами было оживленно быстрой ѣздой, бѣлесые глаза расширены. Онъ глянулъ — и бѣгомъ кинулся ко мнѣ.
— Нииколей Николаевичъ, ввы? — слегка задохнувшись, быстро спросилъ онъ меня и до глазъ залился алымъ румянцемъ.
И, не давъ мнѣ отвѣтить и мучительно заикнувшись, прибавилъ:
— Йя Костинъ-Дозорный… И ннаслышанъ ппро васъ… Такъ что ужъ — ппростите!
/124/
И обернувшись къ двумъ башкирамъ, съ винтовками въ рукахъ сидѣвшимъ на машинѣ, крикнулъ, вбѣгая въ подъѣздъ:
— Въ ссадъ!
Меня скорымъ шагомъ, даже не обыскавъ, провели черезъ площадь въ садъ, а черезъ садъ — къ обрыву надъ рѣчными оврагами и крикнули:
— Задомъ къ рѣчкѣ!
Я сталъ и, мгновенно выхвативъ револьверъ изъ кармана зипуна, въ упоръ ударилъ въ нагайскую рожу, стоявшую слѣва, и тотчасъ-же задомъ упалъ съ обрыва. Вторая рожа выстрѣлила по мнѣ, потомъ сдуру кинулась назадъ, за подмогой. Я сломалъ себѣ руку, а все таки ушелъ.
8.VI.24
/125/