<Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 8. C. 42 - 56.>
БЕЗУМНЫЙ ХУДОЖНИКЪ
Золотилось солнце на востокѣ, за туманной синью далекихъ лѣсовъ, за бѣлой низменностью, на которую глядѣлъ съ невысокаго горнаго берега древній русскій городъ. Былъ канунъ Рождества, бодрое утро съ легкимъ морозомъ и инеемъ.
Только что пришелъ петроградскій поѣздъ, въ гору, по наѣзженному снѣгу, отъ желѣзнодорожной станціи, тянулись извозчики, съ сѣдоками и безъ сѣдоковъ.
Въ старой большой гостиницѣ на просторной площади, противъ старыхъ торговыхъ рядовъ, было тихо и пусто, прибрано къ празднику. Гостей не ждали. Но вотъ къ крыльцу подъѣхалъ господинъ въ пенснэ, съ изумленными глазами, въ черномъ бархатномъ беретѣ, изъ подъ котораго падали зеленоватые кудри, и въ длинной дохѣ блестящаго каштановаго мѣха.
Рыжій бородачъ на козлахъ притворно крякалъ, желая показать, что онъ промерзъ, что слѣдуетъ набавить ему. Сѣдокъ не обратилъ на него вниманія, предоставивъ расплатиться съ нимъ гостиницѣ.
— Ведите меня въ самый свѣтлый номеръ, — громко сказалъ онъ, торжественнымъ шагомъ слѣдуя по
/43/
широкому коридору за молодымъ коридорнымъ, несшимъ его дорогой заграничный чемоданъ. — Я художникъ, — сказалъ онъ, — но на этотъ разъ мнѣ не нужна комната на сѣверъ. Отнюдь нѣтъ!
Коридорный распахнулъ дверь въ номеръ первый, самый почетный, состоявшій изъ прихожей и двухъ обширныхъ комнатъ, гдѣ окна были однако невелики и очень глубоки, по причинѣ толстыхъ стѣнъ. Въ комнатахъ было тепло, уютно и спокойно, янтарно отъ солнца, смягченнаго инеемъ на нижнихъ стеклахъ. Осторожно опустивъ чемоданъ на коверъ по серединѣ пріемной, коридорный, молодой малый съ умными веселыми глазами, остановился въ ожиданіи паспорта и приказаній. Художникъ, ростомъ невысокій, юношески легкій вопреки своему возрасту, въ беретѣ и бархатной курткѣ, прошелся изъ угла въ уголъ и, сронивъ движеніемъ бровей пенснэ, потеръ бѣлыми, точно алебастровыми руками свое блѣдное измученное лицо. Потомъ странно посмотрѣлъ на слугу навидящимъ взоромъ очень близорукаго и разсѣяннаго человѣка.
— Двадцать четвертое декабря тысяча девятьсотъ шестнадцатого года! — сказалъ онъ. — Эту дату ты долженъ запомнить!
— Слушаю-сь, — отвѣтилъ коридорный, и въ глазахъ его выразилась готовность.
Художникъ вынулъ изъ бокового кармана куртки золотые часы, мелькомъ, прищуривъ один глазъ, взглянулъ на нихъ.
— Ровно половина десятаго, — продолжалъ онъ, снова устраивая на носу свои стекла. — Я у цѣли своего паломничества. Слава въ вышнихъ Богу и на землѣ миръ, въ человѣцѣхъ благоволеніе! Паспортъ я
/44/
тебѣ дамъ, не беспокойся, но сейчасъ мнѣ не до паспорта. У меня нѣтъ ни одной свободной минуты. Сейчасъ я спѣшу въ городъ, чтобы вернуться ровно въ одиннадцать. Я долженъ завершить дѣло всей моей жизни. Мой молодой другъ, — сказалъ онъ, протягивая къ коридорному руку и показывая ему два обручальныхъ кольца, изъ которыхъ одно, на мизинцѣ, было женское: — это кольцо — предсмертный завѣтъ!
— Такъ точно, — отозвался коридорный.
— И я этотъ завѣтъ исполню! — грозно сказалъ художникъ. — Я напишу безсмертную вещь! И я подарю ее — тебѣ.
— Покорнѣйше благодаримъ, — отвѣтилъ коридорный.
— Но, любезный, дѣло въ томъ, что я не взялъ съ собой ни холста, ни красокъ, — провезти ихъ изъ за этой чудовищной войны было совершенно невозможно. Я надѣюсь достать ихъ здѣсь. Я наконецъ воплощу все то, что сводило меня съ ума цѣлыхъ два года, а потомъ такъ дивно преобразилось въ Стокгольмѣ!
Говоря и отчеканивая слова, художникъ въ упоръ смотрѣлъ черезъ пенснэ на своего собесѣдника.
— Весь міръ долженъ узнать и понять это откровеніе, эту благую вѣсть! — воскликнулъ онъ, театрально взмахнувъ рукой. — Слышишь? Весь міръ! Всѣ!
— Хорошо-съ, — отвѣтилъ коридорный. — Я доложу хозяину.
Художникъ снова надѣлъ доху и направился къ двери. Коридорный со всѣхъ ногъ кинулся отворять ее. Художникъ важно кивнулъ ему и зашагалъ по кори-
/45/
дору. На площадкѣ лѣстницы онъ пріостановился и добавилъ:
— Въ мірѣ, мой другъ, нѣтъ праздника выше Рождества. Нѣтъ таинства, равнаго рожденію человѣка. Послѣдній мигъ кроваваго, стараго міра! Рождается новый человѣкъ!
На улицѣ совсѣмъ ободнялось, стало совсѣмъ солнечно. Иней на телеграфныхъ проволокахъ рисовался по голубому небу нѣжно и сизо и уже крошился, осыпался. На площади толпился цѣлый лѣсъ густыхъ темно-зеленыхъ елокъ. У лавокъ стояли мерзлыя бѣлыя туши голыхъ свиней съ глубокими разрѣзами на толстыхъ загривкахъ, висѣли сѣрые рябчики, ощипанные гуси, индѣйки, жирные и застывшіе. Прохожіе, переговариваясь, спѣшили, извозчики стегали лохматыхъ лошадей, подрѣзá визжали.
— Узнаю тебя, Русь! — громко говорилъ художникъ, шагая по площади и глядя на туго подпоясанныхъ, толсто одѣтыхъ бодрыхъ торговцевъ и торговокъ, покрикивающихъ возлѣ своихъ лотковъ съ самодѣльными деревянными игрушками и большими бѣлыми пряниками въ видѣ коней, пѣтуховъ и рыбъ.
Онъ подозвалъ свободнаго извозчика и велѣлъ ѣхать ему на главную улицу.
— Только живѣе, къ одиннадцати я долженъ быть дома за работой, — сказалъ онъ, садясь въ холодныя санки, кладя на колѣни себѣ тяжелую, каляную полость.
Извозчикъ мотнулъ шапкой и быстро понесъ его на своемъ сытомъ меренкѣ по блестящей, накатанной дорогѣ.
/46/
— Живѣе, живѣе! — повторилъ художникъ. Въ двѣнадцать самый полный свѣтъ солнца. — Да, — сказалъ онъ, оглядываясь, — мѣста знакомыя, но основательно забытыя! Какъ называется эта пьяцца?
— Чего изволите? — спросилъ извозчикъ.
— Я тебя спрашиваю, какъ называется эта площадь? — крикнулъ художникъ, внезапно впадая въ ярость. — Стой, негодяй! Зачѣмъ ты привезъ меня къ часовнѣ? Я боюсь церквей и часовен! Стой! Ты знаешь, что одинъ финнъ привезъ меня къ кладбищу, и я тотчасъ же написалъ письма къ королю и къ папѣ и онъ былъ приговоренъ къ смертной казни! Вези назадъ!
Извозчикъ осадилъ разбѣжавшуюся лошадь и взглянулъ на сѣдока съ недоумѣніемъ:
— Куда же прикажете? Вы сказали, на главную улицу…
— Я сказалъ тебѣ — въ художественный магазинъ!
— Вы бы лучше, баринъ, другого наняли, мы не понимаемъ.
— Ну и убирайся къ черту! Вотъ тебѣ твои сребреники.
И художникъ неловко вылѣзъ изъ саней, бросилъ извозчику трехрублевку и пошелъ прочь, назадъ, по серединѣ улицы. Доха его распахнулась, волочилась по снѣгу, глаза страдальчески и растерянно блуждали по сторонамъ. Увидавъ въ окнѣ магазина золоченые багеты, онъ поспѣшно вошелъ въ магазинъ. Но едва онъ заговорилъ о краскахъ, румяная барышня въ шубкѣ, сидѣвшая за кассой, тотчасъ же перебила его:
/47/
— Ахъ нѣтъ, у насъ красками нъ торгуютъ. У насъ только рамы, багеты и обои. Да и вообще врядъ ли вы найдете у насъ въ городѣ холстъ и масляные краски.
Художникъ съ непритворнымъ отчаяніемъ схватился за голову.
— Боже мой, да неужели? Ахъ, какъ это ужасно! Сейчасъ и именно сейчасъ краски для меня вопросъ жизни и смерти! Идея моя совершенно созрѣла еще въ Стокгольмѣ и, будучи воплощенной, должна произвести неслыханное впечатлѣніе. Я долженъ написать виѳлеемскую пещеру, написать Рождество и залить всю картину, — и эти ясли, и Младенка, и Мадонну, и льва, и ягненка, возлежащихъ рядомъ, — именно рядомъ! — такимъ ликованіемъ ангеловъ, такимъ свѣтомъ, чтобы это было воистину рожденіемъ новаго человѣка. Только у меня это будетъ въ Испаніи, странѣ нашего перваго, брачнаго путешествія. Вдали — синія горы, на холмахъ цвѣтущія деревья, въ раскрытыхъ небесахъ…
— Извиняюсь, господинъ, — сказала барышня съ испугомъ, — здѣсь могутъ покупатели придти. У насъ только рамы, багеты и шпалеры…
Художникъ встрепенулся и съ преувеличенной вѣжливостью поднялъ свой беретъ:
— Ахъ, простите ради Бога! Вы правы, тысячу разъ правы!
И поспѣшно вышелъ.
Черезъ нѣсколько домовъ, въ магазинѣ «Знаніе», онъ купилъ очень большой листъ шершавого картона, цвѣтныхъ карандашей и акварельныя краски на бумажной палитрѣ. Затѣмъ опять вскочилъ на извозчика и погналъ его въ гостиницу. Въ гостиницѣ онъ тотчасъ
/48/
же позвонилъ. Явился тотъ же коридорный. Художникъ держалъ въ рукахъ паспортъ.
— Вотъ! — сказалъ онъ, протягивая его коридорному. — Кесарево — кесарю. А затѣмъ, любезный, ты долженъ принести мнѣ стаканъ воды для акварели. Масляныхъ красокъ, увы, нигдѣ нѣтъ. Война! Желѣзный вѣкъ! Пещерный вѣкъ!
И, подумавъ внезапно просіялъ восторгомъ:
— А какой день! Боже, какой день! Ровно въ полночъ рождается Спаситель! Спаситель міра! Я такъ и подпишу подъ картиной: рожденіе новаго человѣка! Мадонну я напишу съ той, чье имя отнынѣ священно. Я воскрешу ее, убитую злой силой вмѣстѣ съ новой жизнью, выношенной ею подъ сердцемъ!
Коридорный опять выразилъ свою неизмѣнную готовность на услуги и опять ушелъ. Но когда, черезъ нѣсколько минутъ, онъ принесъ стаканъ и графинъ свѣжей воды, художникъ крѣпко спалъ. Блѣдное и худое лицо его было похоже на алебастровую маску. Онъ высоко, навзничь лежалъ на подушкахъ на кровати въ спальнѣ, закивувъ голову, разметавъ свои длинные сѣро-зеленые волосы, и не было слышно даже дыханія его. Коридорный удалился на ципочкахъ и за дверью столкнулся съ хозяиномъ, приземистымъ человѣкомъ съ бобрикомъ на темени и острыми глазами.
— Ну что? — спросилъ хозяинъ быстрымъ шопотомъ.
— Спитъ, — отвѣтилъ коридорный.
— Чудеса! — сказалъ хозяинъ. — А паспортъ правильный. Только отмѣчено, что жена померла. Иванъ Матвѣичь звонилъ, велѣлъ присматривать. Ты того, держи ухо востро. Время, братъ, военное.
/49/
— Говоритъ — одарю тебя, дай только дѣло сдѣлать, — сказалъ коридорный. — Самовара не спрашиваетъ…
— Вотъ, вотъ! — подъватилъ хозяинъ и прильнулъ ухомъ къ двери.
Но за дверью было тихо и только чувствовалась та грусть, что всегда бываетъ въ комнатѣ спящаго человѣка.
Солнце медленно уходило изъ номера. Потомъ и совсѣмъ ушло. Иней на окнахъ посѣрѣлъ, сталъ скучный. Въ сумерки художникъ внезапно проснулся и тотчасъ кинулся къ звонку.
— Это ужасно! — закричалъ онъ, какъ только появился коридорный. — Ты меня не разбудилъ! А межъ тѣмъ именно изъ-за этого дня мы и предприняли нашу страшную Одиссею. Ты, конечно, знаешь, что даже Китченера пустили ко дну. Представь же себѣ, каково было ей, беременной на восьмомъ мѣсяцѣ! Мы прошли черезъ тысячу всяческихъ рогатокъ, не спали, не ѣли почти шесть недѣль. А море! А бѣшеныя качки! А этотъ непрестанный страхъ, что того гляди взлетишь на воздухъ! «Всѣ наверхъ! Готовь спасательные пояса! Первому, кто кинется къ шлюпкѣ безъ команды, разможжу черепъ!»
— Такъ точно, — сказалъ коридорный, оторопѣвъ отъ его зычнаго крика.
— А какой былъ радостный свѣтъ! — продолжалъ художникъ, успокаиваясь. — Я при такомъ настроеніи духа, какъ давеча, кончилъ бы работу въ два-три часа. Но что жъ дѣлать! Буду работать всю ночь. Только помоги мнѣ кое-что приготовить. Столъ этотъ, пожалуй, годится…
/50/
Онъ подошелъ къ преддиванному столу, стащилъ съ него бархатную скатерть, покачалъ его:
— Стоитъ довольно твердо. Но вотъ что: у васъ здѣсь всего двѣ свѣчи. Надо принести еще восемь, иначе я не могу писать. Мнѣ нужна бездна свѣта!
Коридорный опять вышелъ и долго спустя принесъ семь свѣчей въ разныхъ подсвѣчникахъ.
— Одной нѣту, всѣ по номерамъ, — сказалъ онъ.
Художникъ опять заволновался, опять закричалъ: — Ахъ, какъ это досадно! Десять, десять нужно было! На всякомъ шагу преграды, низости! Помоги мнѣ по крайней мѣрѣ поставить столъ какъ разъ по серединѣ комнаты. Мы увеличимъ свѣтъ отраженіями въ зеркалѣ…
Коридорный потащилъ столъ на указанное мѣсто, покрѣпче уставилъ его.
— Теперь надо застелить чѣмъ-нибудь бѣлымъ, не поглощающимъ свѣта, — бормоталъ художникъ, неловко помогая, роняя и надѣвая пенснэ. — Чѣмъ бы это? Бѣлыхъ скатертей я боюсь… Ба, у меня куча газетъ, я предусмотрительно не выбрасывалъ ихъ!
Онъ открылъ чемоданъ, лежавшій на полу, взялъ оттуда нѣсколько номеровъ «Нового Времени», застелилъ столъ, прикрѣпилъ кнопками, разложилъ карандаши, палитру, разставилъ въ рядъ девять свѣчей и всѣ зажегъ ихъ. Комната приняла странный, праздничный и отчасти зловѣщій видъ отъ этого обилія огней. Окна почернѣли. Свѣчи отражались въ зеркалѣ надъ диваномъ, бросая яркій золотой свѣтъ на бѣлое серьезное лицо художника и на молодое озабоченное лицо коридорнаго. Когда наконецъ все было готово, коридорный почтительно отступилх къ порогу и спросилъ:
/51/
— Кушать будете у насъ али на сторонѣ?
Художникъ горько и театрально усмѣхнулся:
— Дитя! Онъ воображаетъ, что я могу въ такую минуту ѣсть! Иди съ миромъ, другъ мой. Ты свободенъ теперь до утра.
И коридорный осторожно вышелъ вонъ.
Часы текли. Художникъ ходилъ из угла въ уголъ. Онъ сказалъ себѣ: «Надо приготовиться». За окнами чернѣла зимняя морозная ночь. Онъ опустилъ на нихъ шторы. Въ гостиницѣ все молчало. За дверью въ коридорѣ слышались осторожные, воровскіе шаги, — за художникомъ подсматривали въ замочную скважину, подслушивали. Потомъ и шаги стихли. Свѣчи пылали, дрожа огнями, отражаясь въ зеркалѣ. Лицо художника становилось все болѣзненнѣе.
— Нѣтъ! — вскричалъ онъ вдругъ, рѣзко останавливаясь. — Сперва я долженъ возобновить въ памяти ея черты. Прочь дѣтскій страхъ!
Онъ наклонился кх чемодану, волосы его повисли. Запустивъ руку подъ бѣлье, онъ вытащилъ большой бѣлый бархатный альбомъ, сѣлъ въ кресло у стола. Раскрывъ альбомъ, онъ рѣшительно и гордо откинулъ голову назадъ и замеръ въ созерцаніи.
Въ альбомѣ былъ большой фотографическій снимокъ: внутренность какой-то пустой часовни, со сводами, съ блестящими стѣнами изъ гладкаго камня. По срединѣ, на возвышеніи, покрытомъ траурнымъ сукномъ, тянулся длинный гробъ, въ которомъ лежала худая женщина съ сомкнутыми выпуклыми вѣками. Узкая и красивая голова ея была окружена гирляндой цвѣтовъ, высоко на груди покоились сложенныя руки. Въ возглавіи гроба стояли три церковныхъ свѣщеника,
/52/
у подножія — крохотный гробикъ съ младенцемъ, похожимъ на куклу.
Художникъ напряженно вглядывался въ острыя черты покойной. Вдругъ лицо его исказилось ужасомъ. Онъ кинулъ альбомъ на коверъ, вскочилъ, бросился къ чемодану. Онъ перерылъ его весь, до дна, разбросалъ по полу рубашки, носки, галстуки… Нѣтъ, того, что онъ искалъ, не было! Онъ отчаянно озирался по сторонамъ, теръ рукою лобъ…
— Полжизни за кисть! — воскликнулъ онъ хриплымъ голосомъ, топнувъ ногою. — Забылъ, забылъ, несчастный! Ищи-же! Сотвори чудо!
Но кисти не было. Онъ пошарилъ по карманамъ, нашелъ перочинный ножь, подбѣжалъ къ дохѣ… Развѣ вырѣзать клокъ мѣху и привязать къ перу, къ щепкѣ? Но гдѣ взять нитокъ? Ночь, всѣ спятъ… его примутъ за сумасшедшаго! И онъ яростно схватилъ съ дивана картонъ, швырнулъ его на столъ, сбѣгалъ въ спальню за подушками, положилъ ихъ на кресло, чтобы было выше сидѣть, и хватая то одинъ, то другой карандашъ, съ головой ушелъ въ работу.
Онъ трудился безъ отдыха. Онъ снялъ пенснэ и низко наклонился къ столу, бросалъ сильные и увѣренные удары, откидывался, вперяя взглядъ въ зеркало, свѣтлый туманъ котораго былъ полонъ дрожащими цвѣтистыми огнями. Отъ жара свѣчей волосы художника на вискахъ смоклись, отъ напряженія вздулись жилы не шеѣ. Глаза слезились и горѣли, черты лица обрѣзались.
Наконецъ онъ увидѣлъ, что листъ картона безнадежно испорченъ, — нелѣпо и ярко загроможденъ рисунками, совершенно противоположными другъ другу
/53/
по смыслу и по значенію ихъ: горячечное вдохновеніе художника совершенно не повиновалось ему, дѣлало совсѣмъ не то, что ему хотѣлось. Онъ перевернулъ картонъ и, схвативъ синій карандашъ, оцѣпенѣлъ на нѣкоторое время. Раскрытый альбомъ лежалъ возлѣ его кресла. Изъ альбома такъ и билъ въ глаза длинный гробъ и мертвый ликъ. Онъ порывисто захлопнулъ альбомъ. Въ чемоданѣ торчала изъ бѣлья оплетенная фляжка съ одеколономъ. Онъ вскочилъ, быстро отвинтилъ ея крышечку и, обжигаясь, сталъ пить. Опорожнивъ фляжку почти до дна и, отдуваясь отъ душистаго пламени, съ пылающимъ горломъ, онъ опять пошелъ шагать по камнатѣ.
Вскорѣ юношеская сила овладѣла имъ, — дерзкая рѣшительность, увѣренность въ каждой своей мысли, въ каждомъ своемъ чувствѣ, сознаніе, что онъ все можетъ, все смѣетъ, что нѣтъ болѣе для него сомнѣній, нѣтъ преградъ. Онъ исполнился надеждъ и радости. Ему казалось, что мрачныя, дьявольскія навожденія жизни, черными волнами заливавшія его воображеніе, отступаютъ отъ него. Осанна! Благословенъ Грядый во имя Господне!
Теперь передъ его умственнымъ взоромъ, съ потрясающей, съ небывалой доселѣ ясностью, стояло лишь то, чего жаждало его сердце, сердце не раба жизни, а творца ея, какъ мысленно говорилъ онъ себѣ! Небеса, преисполненныя вѣчнаго свѣта, млѣющія эдемской лазурью и клубящіяся дивными, хотя и смутными облаками, грезлилсь ему; свѣтозарные лики и крылья несмѣтныхъ ликующихъ серафимовъ проступали въ жуткой литургической красотѣ небесъ; Богъ-Отѣцъ, грозный и радостный, благій и торжествующій, какъ въ дни
/54/
творенія, высился среди нихъ радужнымъ исполинскимъ видѣніемъ; Дѣва неизрѣченной прелести, съ очами, полными блаженства счастливой матери, стоя на облачныхъ клубахъ, сквозящихъ синью земныхъ далей, простертыхъ подъ нею, являла міру, высоко поднимала на божественныхъ рукахъ своихъ Младенца, блистающаго, какъ солнце, и дикій, могучій Iоаннъ, препоясанный звѣриной шкурою, на колѣняхъ стоялъ возлѣ Ея ногъ, въ изступленіи любви, нѣжности и благодарности цѣлуя край Ея одежды…
И художникъ снова кинулся къ своей работѣ! Онъ ломалъ и съ лихорадочной поспѣшностью, трясущимися руками, вновь острилъ ножемъ карандаши. Догоравшія свѣчи, оплывшія, текущія по раскаленнымъ подсвѣчникамъ, еще жарче пылали возлѣ его лица, завѣшаннаго вдоль щекъ мокрыми волосами.
Въ шесть часовъ онъ бѣшено давилъ кнопку звонка: онъ кончилъ, кончилъ! Затѣмъ побѣжалъ къ столу и стоя, съ бьющимся сердцемъ, сталъ ждать коридорнаго. Теперь онъ былъ блѣденъ такой блѣдностью, что губы у него казались черными. Вся куртка его была осыпана разноцвѣтной пылью карандашей. Темные глаза горѣли нечеловѣческимъ страданіемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ какимъ-то свирѣпымъ восторгомъ.
Никто не шелъ. Гробовая тишина окружала его. Но онъ стоялъ, онъ ждалъ, весь превратившись въ слухъ и ожиданіе. Вотъ, сію минуту вбѣжитъ коридорный, и онъ, творецъ, завершившій свой трудъ, излившій свою душу по волѣ самого Божества, быстро скажетъ ему заранѣе приготовленныя, страшныя и побѣдительныя слова:
— Возьми. Я тебѣ дарю это.
/55/
И онъ, близкій отъ стука своего сердца къ потерѣ сознанія, крѣпко держалъ въ рукѣ картонъ. На картонѣ-же, сплошь расцвѣченномъ, чудовищно громоздилось то, что покорило его воображеніе въ полной противоположности его первоначальной жаждѣ. Дикое, черносинее небо до зенита пылало пожарами, кровавымъ пламенемъ дымныхъ, разрушающихся храмовъ, дворцовъ и жилищь. Черные дыбы, эшафоты и висѣлицы съ удавленниками мрачно сквозили на огненномъ фонѣ. Надъ всей картиной, надъ всѣмъ этимъ моремъ огня и дыма, величаво, демонически высился огромный крестъ съ распятымъ на немъ, окровавленнымъ Страдальцемъ, широко и покорно раскинувшимъ длани по перекладинамъ креста. Смерть, въ доспѣхахъ и зубчатой коронѣ, оскаливъ свою гробную челюсть, съ разбѣгу подавшись впередъ, глубоко всадила подъ сердце Распятаго желѣзный трезубецъ. Низъ же картины являлъ безпорядочную груду мертвыхъ — и свалку, грызню, драку живыхъ, полное смѣшеніе нагихъ тѣлъ, рукъ и лицъ. И лица эти, ощеренныя, клыкастыя, съ глазами, выкатившимися изъ орбитъ, были столь мерзостны и грубы, столь искажены ненавистью, злобой, сладострастіемъ братоубійства, что ихъ можно было признать скорѣе за лица скотовъ, звѣрей, дьяволовъ, но никакъ не за человеческія.
Парижъ, 1921.
/56/