<Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 9. 1935. С. 7—23.>
ЦИКАДЫ
На дачѣ темно, — часъ поздній, — и все окрестъ струится непрерывнымъ журчаніемъ. Я сдѣлалъ длинную прогулку по обрывамъ надъ моремъ и легъ въ камышевое кресло на балконѣ. Я думаю — и слушаю, слушаю: хрустальное журчаніе, навожденіе!
Ночная бездонность неба переполнена разноцвѣтными висящими въ немъ звѣздами, и среди нихъ воздушно сѣрѣетъ прозрачный и тоже полный звѣздъ Млечный Путь, двумя неравными дымами склоняющійся къ южному горизонту, беззвѣздному и поэтому почти черному. Балконъ выходитъ въ садъ, усыпанный галькой, рѣдкій и низкорослый. Съ балкона открывается ночное море. Блѣдное, млечно-зеркальное, оно летаргически-недвижно, молчитъ. Будто молчатъ и звѣзды. И однообразный, ни на секунду не прерывающійся хрустальный звонъ стоитъ во всемъ этомъ молчаливомъ ночномъ мірѣ, подобно какому-то звенящему сну. Завороженный самимъ собой, онъ растетъ, ширится и однако не увеличивается, ни до чего не дорастаетъ — и ничѣмъ не разрѣшается…
О чемъ я думаю?
«Рѣшился я испытать разумомъ все, что дѣлается
// 7
подъ солнцемъ; но это тяжелое занятіе далъ Богъ сынамъ человѣческимъ, чтобы они мучили себя…Богъ сотворилъ людей разумно, но, увы, люди пустились въ большую затѣйливость.» И Екклезіастъ отечески совѣтуетъ: «Не будь слишкомъ правдивъ и не умствуй слишкомъ.» Но я все «умствую.» Я «слишкомъ правдивъ.»
О чемъ я думаю? Когда я спросилъ себя объ этомъ, я хотѣлъ вспомнить, о чемъ именно я думалъ, и тотчасъ-же подумалъ о своемъ думаньи и о томъ, что это думанье есть, кажется, самое удивительное, самое непостижимое — и самое роковое въ моей жизни. О чемъ думалъ я, что было во мнѣ? Какія-то мысли (или подобіе мыслей) объ окружающемъ и желаніе зачѣмъ-то запомнить, сохранить, удержать въ себѣ это окружающее… Что еще? Еще чувство великаго счастья отъ этого великаго покоя, великой гармоніи ночи, рядомъ-же съ этимъ чувство какой-то тоски и какой-то корысти. Откуда тоска? Изъ тайнаго чувства, что только во мнѣ одномъ нѣтъ покоя — вѣчное тайное томленіе! — и нѣтъ бездумности. Откуда корысть? Изъ жажды какъ-то использовать это счастье и даже эту самую тоску и жажду, что-то создать изъ нихъ… Но и тутъ тоска, Екклезіастъ: «Въ будущіе дни все будетъ забыто. Нѣтъ памяти о прежнихъ людяхъ. И любовь ихъ, и ненависть, и ревность давно исчезли и уже нѣтъ имъ участія ни въ чемъ, что дѣлается подъ солнцемъ.» И тутъ я «умствую», и тутъ пускаюсь въ «затѣйливость», ведущую къ безплодію! Чѣмъ страстнѣй пѣвецъ Пѣсни Пѣсней, тѣмъ вѣрнѣй кончаетъ онъ Екклезіастомъ!
О чемъ я думалъ? Но не важно, о чемъ именно ду-
// 8
малъ я, — важно мое думанье, дѣйствіе совершенно для меня непостижимое, а еще важнѣе и непостижимѣе — мое думанье объ этомъ думаньѣ и о томъ, что «я ничего не понимаю ни въ себѣ, ни въ мірѣ» и въ то же время понимаю мое непониманіе, понимаю мою потерянность среди этой ночи и вотъ этого колдовского журчанія, не то живого, не то мертваго, не то безсмысленнаго, не то говорящаго мнѣ что-то самое сокровенное и самое нужное.
— Эта мысль о собственной мысли, пониманіе своего собственнаго непониманія есть самое неотразимое доказательство моей причастности чему-то такому, чтó во сто кратъ больше меня, и, значитъ, доказательство моего безсмертія: во мнѣ есть, помимо всего моего, еще нѣкое нѣчто, очевидно, основное, неразложимое, — истинно частица Бога.
— Да, но вѣдь это частица того не имѣющаго ни формы, ни времени, ни пространства, чтó и есть моя гибель. Вкусите и будете, какъ Богъ. Но «Богъ на небѣ, мы же на землѣ.» Вкушая, для земли, для земныхъ формъ и законовъ умираемъ. Богъ безконеченъ, безграниченъ, вездѣсущъ, безымяненъ. Но эти-то Божескія свойства и ужасны для меня. И если они все растутъ во мнѣ, я для своей человѣческой жизни, для этого земного «быванія» и «дѣланія» гибну…
Неподвижно темнѣютъ мелкія деревья въ саду.
Между ними сѣрѣетъ галька, бѣлѣютъ бѣлые цвѣты въ цвѣтникѣ, а дальше — обрывы — и млечной плащаницей подымается въ небо море.
Въ этой млечности есть зеркальность; но на горизонтѣ сумрачно, зловѣще: это отъ Юпитера и отъ то-
// 9
го, что тамъ, въ южномъ небосклонѣ, нѣтъ почти звѣздъ.
Юпитеръ, золотой, огромный, горитъ въ концѣ Млечнаго Пути такъ царственно, что на балконѣ лежатъ чуть видныя тѣни отъ стола, отъ стульевъ. Онъ кажется маленькой луной какого-то иного міра, и его сіяніе туманно-золотистымъ столпомъ падаетъ въ зеркальную млечность моря съ великой высоты небесъ, межъ тѣмъ какъ на горизонтѣ, въ силу противоположности со свѣтомъ, мрачно рисуется какъ бы темный холмъ.
И непрестанный, ни на секунду несмолкающій звонъ, наполняющій молчаніе неба, земли и моря своимъ какъ бы сквознымъ журчаніемъ, похожъ то на милліоны текущихъ и сливающихся ручьевъ, то на какіе-то дивные, все какъ будто растущіе хрустальной спиралью цвѣты…
Только человѣкъ дивится своему собственному существованію, думаетъ о немъ. Это его главное отличіе отъ прочихъ существъ, которыя еще въ раю, въ недуманіи о себѣ. Но вѣдь и люди отличаютя другъ отъ друга — степенью, мѣрой этого удивленія. За что же отмѣтилъ меня Богъ роковымъ знакомъ удивленія, думанья, «умствованія» такъ сугубо, зачѣмъ все растетъ и растетъ во мнѣ оно? Умствуютъ-ли миріады этихъ ночныхъ, степныхъ цикадъ, наполняющихъ вокругъ меня какъ бы всю вселенную своей любовной пѣснью? Онѣ въ раю, въ блаженномъ снѣ жизни, а я уже проснулся и бодрствую. Міръ въ нихъ и онѣ въ немъ, а я уже какъ бы со стороны гляжу на него. «Пожираетъ сердце свое глупецъ, сидящій праздно. Кто наблюдаетъ вѣтеръ, тому не сѣять…»
// 10
Я слушаю и думаю. И отъ этого я безконечно одинокъ въ этомъ полночномъ безмолвіи, колдовски звенящемъ миріадами хрустальныхъ источниковъ, неизсякаемо, съ великой покорностью и бездумностью льющихся въ какое-то бездонное Лоно. Горній свѣтъ Юпитера жутко озаряетъ громадное пространство между небомъ и моремъ, великій храмъ ночи, надъ Царскими Вратами котораго вознесенъ онъ какъ знакъ Святого Духа. И я одинъ въ этомъ храмѣ, я бодрствую въ немъ.
День есть часъ дѣланія, часъ неволи. День во времени, въ пространствѣ. День — исполненіе земного долга, служенія земному бытію. И законъ дня повелѣваетъ: будь въ дѣланіи и не прерывай его для осознанія себя, своего мѣста и своей цѣли, ибо ты рабъ земного бытія и дано тебѣ въ немъ извѣстное назначеніе, званіе, имя. А что есть ночь? И подобаетъ ли человѣку быть предъ лицемъ ея въ бодрствованіи, въ томъ непостижимомъ, что есть наше «умствованіе»? Заповѣдано было не вкушать отъ запретнаго плода, и вотъ послушай, послушай ихъ, этихъ самозабвенныхъ пѣвцовъ: они не вкушали и не вкушаютъ! И что иное, какъ не славословіе имъ, вынесли Екклезіасты изъ всей своей мудрости? Это они сказали: «Все суета суетъ, и нѣтъ выгоды человѣку при всѣхъ трудахъ его!» Но они-же и прибавили — съ горькой завистью: «Сладокъ сонъ работающаго!» И нѣтъ ничего лучше, какъ наслаждаться человѣку дѣлами своими, и ѣсть съ веселіемъ хлѣбъ свой, и пить въ радости сердца вино свое!» Что есть ночь? То, что рабъ времени и пространства на нѣкій срокъ свободенъ, что снято съ него его земное назначеніе, его земное имя, званіе, — и что
// 11
уготовано ему, если онъ бодрствуетъ, великое искушеніе: безплодное «умствованіе», безплодное стремленіе къ пониманію, то есть непониманіе сугубое: непониманіе ни міра, ни самого себя, окруженнаго имъ, ни своего начала, ни своего конца.
У меня ихъ нѣтъ, — ни начала, ни конца.
Я знаю, что мнѣ столько-то лѣтъ. Но вѣдь мнѣ сказали это, то, что я родился в такомъ-то году, въ такой-то день и часъ: иначе я не зналъ бы не только дня своего рожденiя, а слѣдовательно и счета моихъ лѣтъ, но даже и того, что я существую по причинѣ рожденiя.
Рожденiе! Что это такое? Рожденiе! Мое рожденiе никакъ не есть мое начало. Мое начало и въ той (совершенно непостижимой для меня) тьмѣ, въ которой я былъ зачатъ до рожденiя, и въ моемъ отцѣ, въ матери, въ дѣдахъ, прадѣдахъ, ибо вѣдь они тоже я, только въ нѣсколько иной формѣ, изъ которой весьма многое повторилось во мнѣ почти тождественно. «Я помню, что когда-то, мирiады лѣтъ тому назадъ, я былъ козленкомъ.» И я самъ испыталъ подобное (какъ разъ въ странѣ Того, Кто сказалъ это, въ индiйскихъ тропикахъ): испыталъ ужасъ ощущенiя, что я уже былъ когда-то тутъ, въ этомъ райскомъ теплѣ.
Самообманъ? Самовнушенiе?
Но вѣдь такъ вѣроятно, что мои пращуры обитали именно въ индiйскихъ тропикахъ. Какъ же могли они, столько передававшiе своимъ потомкамъ и наконецъ передавшiе и мнѣ почти точную форму уха, подбородка, бровныхъ дугъ, какъ могли они не передать и болѣе тонкой, невѣсомой плоти своей, связанной съ Индiей? Есть боящiеся змѣй, пауковъ «безум-
// 12
но», то-есть вопреки уму, а вѣдь это и есть чувство какого-то прежняго существованiя, темная память о томъ, напримѣръ, что когда-то древнему пращуру боящагося постоянно грозила смерть отъ кобры, скорпiона, тарантула. Мой пращуръ обиталъ въ Индiи. Почему-же, при видѣ кокосовыхъ пальмъ, склоненныхъ съ океанiйскаго прибережья, при видѣ голыхъ темнокоричневыхъ людей въ теплой тропической водѣ, не могъ вспомнить я того, чтó я чувствовалъ нѣкогда, будучи своимъ голымъ темнокоричневымъ предкомъ?
Но нѣтъ у меня и конца.
Не понимая, не чувствуя своего рожденiя, я не понимаю, не чувствую и смерти, о которой я тоже не имѣлъ бы даже малѣйшаго представленiя, знанiя, а, можетъ, и ощущенiя, родись я и живи на какомъ-нибудь совершенно необитаемомъ, безъ единаго живого существа, островѣ. Я всю жизнь живу подъ знакомъ смерти — и все-таки всю жизнь чувствую, будто я никогда не умру. Смерть! Но каждые семь лѣтъ человѣкъ перерождается, то есть незамѣтно умираетъ, незамѣтно возрождаясь. Значитъ, не разъ перерождался (то есть умиралъ, возрождаясь) и я. Умиралъ — и однако жилъ, умеръ уже многократно — и однако въ основѣ все тотъ же, что и прежде, да въ придачу еще весь полонъ своимъ прошлымъ.
Начало, конецъ. Но страшно зыбки мои представленiя времени, пространства. И съ годами все больше не только чувствую, но и сознаю я это.
Меня выдѣлили изъ многихъ прочихъ. И, хотя всю жизнь я мучительно сознаю слабость и недостаточность всѣхъ моихъ способностей, я, по сравненiю съ нѣкоторыми, и впрямь не совсѣмъ обычный человѣкъ.
// 13
Но вотъ именно поэтому-то (то есть въ силу моей нѣкоторой необычайности, въ силу моей принадлежности къ нѣкоторому особому разряду людей) мои представленiя и ощущенiя времени, пространства и самого себя зыбки особенно.
Что это за разрядъ, что это за люди? Тѣ, которыхъ называютъ поэтами, художниками. Чѣмъ они должны обладать? Способностью особенно сильно чувствовать не только свое время, но и чужое, прошлое, не только свою страну, свое племя, но и другiя, чужiя, не только самого себя, но и прочихъ, — то-есть, какъ принято говоритъ, способностью перевоплощенiя и, кромѣ того, особенно живой и особенно образной (чувственной) Памятью. А для того, чтобы быть однимъ изъ такихъ людей, надо быть особью, прошедшей въ цѣпи своихъ предковъ очень долгiй путь существованiй и вдругъ явившей въ себѣ особенно полный образъ своего дикаго пращура со всей свѣжестью его ощущенiй, со всей образностью его мышленiя и съ его огромной подсознательностью, а вмѣстѣ съ тѣмъ особью безмѣрно обогащенной за свой долгiй путь и уже съ огромной сознательностью.
Великiй мученикъ или великiй счастливецъ такой человѣкъ? И то и другое. Проклятiе и счастье такого человѣка есть особенно сильное Я, жажда вящшаго утвержденiя этого Я и вмѣстѣ съ тѣмъ вящшее (въ силу огромнаго опыта за время пребыванiя въ огромной цѣпи существованiй) чувство тщеты этой жажды, обостренное ощущенiе Всебытiя. И вотъ Будда, Соломонъ, Толстой…
Гориллы въ молодости, въ зрѣлости страшны своей тѣлесной силой, безмѣрно чувственны въ своемъ мi-
// 14
роощущенiи[1], безпощадны во всяческомъ насыщенiи своей похоти, отличаются крайней непосредственностью, къ старости-же становятся нерѣшительны, задумчивы, скорбны, жалостливы… Разительное сходство съ Буддами, Соломонами, Толстыми! И вообще, сколько можно насчитать въ царственномъ племени святыхъ и генiевъ такихъ, которые вызываютъ на сравненiе ихъ съ гориллами даже по наружности! Всякiй знаетъ бровныя дуги Толстого, гигантскiй ростъ и бугоръ на черепѣ Будды (и припадки Магомета, когда ангелы въ молнiяхъ открывали ему «тайны и бездны неземныя» и «въ мановенiе ока», то есть внѣ всякихъ законовъ времени и пространства, переносили изъ Медины въ Iерусалимъ — на Камень Морiа, «непрестанно размахивающiйся между небомъ и землей», какъ бы смѣшивающiй землю съ небомъ, преходящее съ вѣчнымъ).
Всѣ Соломоны и Будды сперва съ великой жадностью прiемлютъ мiръ, затѣмъ съ великой страстностью клянутъ его соблазны. Всѣ они сперва великiе грѣшники, потомъ великiе враги грѣха, сперва великiе стяжатели, потомъ великiе расточители. Всѣ они ненасытные рабы Майи, — вотъ она, эта звенящая, колдующая Майя, послушай, послушай ее! — и всѣ отличаются все возрастающимъ съ годами чувствомъ Всебытiя и неминуемаго въ немъ исчезновенiя…
Слабое движенiе воздуха, запаха цвѣтовъ изъ цвѣтника и морской свѣжести неожиданно доходитъ до балкона. И черезъ минуту слышится шорохъ, тихiй вздохъ полусонной волны, медленно накатившейся гдѣ-то внизу на берегъ. Счастливая, дремотная, бездумная, покорная, умирающая, не вѣдая того! Нака-
// 15
тилась, плеснула, озарила пески блѣдно-голубымъ сiянiемъ, — сiянiемъ несмѣтныхъ жизней, — и такъ же медленно потянулась назадъ, возвращаясь въ колыбель и могилу свою. И несмѣтныя жизни поютъ окрестъ какъ будто еще изступленнѣе, и Юпитерь, золотымъ потокомъ льющiйся въ великое зерцало водъ, блещетъ въ небесахъ какъ будто еще страшнѣе и царственнѣе…
Развѣ я уже не безначаленъ, не безконеченъ, не вездѣсущъ?
Вотъ десятки лѣтъ отдѣляютъ меня отъ моего младенчества, дѣтства. Безконечная давность! Но стоитъ мнѣ лишь немного подумать, как время начинаетъ таять. Не разъ испыталъ я нѣчто чудесное. Не разъ случалось: вотъ я возратился въ тѣ поля, гдѣ я былъ нѣкогда ребенкомъ, юношей, — и вдругъ, взглянувъ кругомъ, чувствую, что долгихъ и многихъ лѣтъ, прожитыхъ мной съ тѣхъ поръ, точно не было. Это совсѣмъ, совсѣмъ не воспоминанiе: нѣтъ, просто я опять прежнiй, совершенно прежнiй. Я опять въ томъ же самомъ отношенiи къ этимъ полямъ, къ этому полевому воздуху, къ этому русскому небу, въ томъ же самомъ воспрiятiи всего мiра, какое было у меня вотъ здѣсь, на этомъ проселкѣ, въ дни моего дѣтства, отрочества!
Въ такiя минуты не разъ думалъ я: я каждый мигъ того, чѣмъ я жилъ здѣсь когда-то, оставлялъ, таинственно отпечатлѣвалъ свой слѣдъ какъ бы на какихъ-то несмѣтныхъ, безконечно-малыхъ, сокровеннѣйшихъ пластинкахъ моего Я — и вотъ нѣкоторыя изъ нихъ вдругъ ожили, проявились. Секунда — и онѣ опять меркнутъ во тьмѣ моего существа. Но пусть, я знаю,
// 16
что онѣ есть. «Ничто не гибнетъ, — только видоизмѣняется.» Но, можетъ, есть нѣчто, что не подлежитъ даже и видоизмѣненiю, не подвергается ему не только въ теченiи моей жизни, но и въ теченiи тысячелѣтiй? Великое множество такихъ отпечатковъ передано мнѣ моими предками, пращурами. Богатство способностей, генiй, талантъ, — и что это какъ не богатство этихъ отпечатковъ (и наслѣдственныхъ, и благопрiобретенныхъ), какъ не та или иная чувствительность ихъ и количество ихъ проявленiй въ лучѣ того Солнца, что откуда-то падаетъ на нихъ порою?
Недавно, проснувшись случайно на разсвѣтѣ, я вдругъ поразился мыслью о своихъ годахъ. Казалось когда-то, что это какое-то особое, почти страшное существо — человѣкъ, прожившiй сорокъ, пятьдесятъ лѣтъ. И вотъ такимъ существомъ сталъ наконецъ и я. Что-же я такое, сказалъ я себѣ, чѣмъ именно сталъ я теперь? И, сдѣлавъ, маленькое усилiе воли, взглянувъ на себя какъ на посторонняго, — какъ дивно, что мы это можемъ! — я, конечно, совершенно живо ощутилъ, что я и теперь совершенно тотъ же, кѣмъ былъ и въ десять, въ двадцать лѣтъ.
Я зажегъ огонь, посмотрѣлъ въ зеркало: да, есть уже сухость, опредѣленность чертъ, есть серебристый налетъ на вискахъ, нѣсколько поблекъ цвѣтъ глазъ… Но что съ того?
И я особенно легко всталъ, вышелъ въ другiя комнаты, еще чуть свѣтлѣющiя, еще по ночному спокойныя, но уже принимающiя новый, медленно рождающiйся день, слабо и таинственно раздѣлившiй на уровнѣ моей груди ихъ полутьму.
Покой, особый, предразсвѣтный, царилъ еще и во
// 17
всемъ томъ огромномъ человѣческомъ гнѣздѣ, которое называется городомъ. Молчаливо и какъ-то по иному, чѣмъ днемъ, стояли многооконные дома съ ихъ многочисленными обитателями, столь какъ будто разными и столь одинаково преданными сну, безсознанію, безпомощности. Молчаливыя (и еще пустыя, еще чистыя) лежали подо мной улицы, но уже зелено горѣли газовые огни въ ихъ прозрачномъ сумракѣ. И вдругъ опять испыталъ я то непередаваемое чувство, которое испытываю всю жизнь, когда мнѣ случается проснуться на ранней зарѣ, — испыталъ чувство великаго счастья, дѣтски довѣрчивой, душу умиляющей сладости жизни, чувство начала чего-то совсѣмъ новаго, добраго, прекраснаго и близости, братства, единства со всѣми живущими на землѣ вмѣстѣ со мною. Какъ я понимаю всегда въ такія минуты слезы Петра Апостола, который именно на разсвѣтѣ такъ свѣжо, молодо, нѣжно ощутилъ всю силу своей любви къ Iисусу и все зло содѣяннаго имъ, Петромъ, наканунѣ, ночью, въ страхѣ передъ римскими солдатами! Я опять пережилъ совершенно какъ свое собственное это далекое евангельское утро въ Элеонской оливковой рощѣ, это отреченіе Петра. Время исчезло. Я всѣмъ существомъ своимъ почувствовалъ: ахъ, какой это ничтожный срокъ — двѣ тысячи лѣтъ! Вотъ я прожилъ полвѣка: стоитъ только увеличить мою жизнь въ сорокъ разъ и будетъ время Христа, апостоловъ, «древней» Iудеи, «древняго» человѣчества. То же самое солнце, что когда-то увидѣлъ послѣ своей безсонной ночи блѣдный, заплаканный Петръ, вотъ-вотъ опять взойдетъ и надо мною. И почти тѣ-же самыя чувства, что наполнили когда-то Петра въ Геѳсиманіи, напол-
// 18
няютъ сейчасъ меня, вызывая и на мои глаза тѣ же самыя слезы, которыми такъ сладко и больно заплакалъ Петръ у костра. Такъ гдѣ-же мое время и гдѣ его? Гдѣ я и гдѣ Петръ? Разъ мы такъ слились хотя бы на мгновеніе, гдѣ же оно, это мое Я, утвердить и выдѣлить которое такъ страстно хотѣлось мнѣ всю жизнь? Нѣтъ, это совсѣмъ, совсѣмъ ничего не значитъ, — то, что я живу на землѣ не во дни Петра, Iисуса, Тиверія, а въ такъ называемомъ двадцатомъ вѣкѣ! И сколько я жилъ въ воображеніи чужими и далекими жизнями, чувствомъ, будто я былъ всегда и всюду! А гдѣ грань между моей дѣйствительностью и моимъ воображеніемъ, моими чувствами, которыя есть вѣдь тоже дѣйствительность, нѣчто несомнѣнно существующее?
Всю жизнь, сознательно и безсознательно, преодолѣваю, разрушаю я пространство, время, формы. Неутолима и безмѣрна моя жажда жизни, и я живу не только своимъ настоящимъ, но и всѣмъ своимъ прошлымъ, не только своей собственной жизнью, но и тысячами чужихъ, всѣмъ, что современно мнѣ, и тѣмъ, что тамъ, въ туманѣ самыхъ дальнихъ вѣковъ. Зачѣмъ-же? Затѣмъ-ли, чтобы на этомъ пути губить себя, или затѣмъ, чтобы, напротивъ, утверждать себя, обогащаясь и усиливаясь?
Есть два разряда людей. Въ одномъ, огромномъ, — люди своего, опредѣленнаго момента, житейскаго строительства, дѣланія, люди какъ-бы почти безъ прошлаго, безъ предковъ, вѣрныя звенья той Цѣпи, о которой говоритъ мудрость Индіи: чтó имъ до того, что такъ страшно ускользаютъ въ безграничность и начало и конецъ этой Цѣпи? А въ другомъ, очень
// 19
сравнительно малом, не только не дѣлатели, не строители, а сущіе разорители, уже познавшіе тщету дѣланія и строенія, люди мечты, созерцанія, удивленія себѣ и міру, люди «умствованія», уже втайнѣ откликнувшіеся на древній зовъ: «Выйди изъ Цѣпи!» — уже жаждущіе раствориться, исчезнуть во Всеединомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ еще люто страждущіе, тоскующіе о всѣхъ тѣхъ ликахъ, воплощеніяхъ, въ коихъ пребывали они, особенно-же — о каждомъ мигѣ своего настоящаго. Эти люди, одаренные великихъ богатствомъ воспріятій, полученныхъ ими отъ своихъ безчисленныхъ предшественниковъ, чувствующіе безконечно далекія звенья Цѣпи, существа, дивно (и не въ послѣдній-ли разъ?) воскресившія въ своемъ лицѣ силу и свѣжесть своего райскаго праотца, его тѣлесности. Эти люди райски чувственные въ своемъ міроощущеніи, но Рая уже лишенные. Отсюда и великое ихъ раздвоеніе: мука ухода изъ Цѣпи, разлука съ нею, сознаніе тщеты ея — и сугубаго, страшнаго очарованія ею. И каждый изъ этихъ людей съ полнымъ правомъ можетъ повторить древнее стенаніе: «Вѣчный и Всеобъемлющій! Ты нѣкогда не зналъ Желанія, Жажды. Ты пребывалъ въ покоѣ, но ты самъ нарушилъ его: Ты зачалъ и повелъ безмѣрную Цѣпь воплощеній, изъ коихъ каждому надлежало быть все безплотнѣе, все ближе къ блаженному Началу. Нынѣ все громче звучитъ мнѣ Твой зовъ: «Выйди изъ Цѣпи! Выйди безъ слѣда, безъ наслѣдства, безъ наслѣдника!» Такъ, Господи, я уже слышу Тебя. Но еще горько мнѣ разлученіе съ обманной и горькой сладостью Быванія. Еще страшитъ меня Твое безначаліе и Твоя безконечность…»
// 20
Да, если-бы запечатлѣть это обманное и все же несказанно сладкое бываніе хотя бы въ словѣ, если уже не во плоти!
Въ древнѣйшіе дни мои, тысячи лѣтъ тому назадъ, мѣрно говорилъ я о мѣрномъ шумѣ моря, пѣлъ о томъ, что мнѣ радостно и горестно, что синева небесъ и бѣлизна облаковъ далеки и прекрасны, что формы женскаго тѣла мучительны своей непостижимой прелестью. Тотъ-же я и теперь. Кто и зачѣмъ обязалъ меня безъ отдыха нести это бремя — непрестанно высказывать свои чувства, мысли, представленія, и высказывать не просто, а съ точностью, красотой и силой, которыя должны очаровывать, восхищать, давать людямъ печаль или счастье? Кѣмъ и для чего вложена въ меня неутолимая потребность заражать ихъ тѣмъ, чѣмъ я самъ живу, передавать имъ себя и искать въ нихъ сочувствованія, единенія, сліянія съ ними? Съ младенчества никогда ничего не чувствую я, не думаю, не вижу, не слышу, не обоняю безъ этой «корысти», безъ жажды обогащенія, потребнаго мнѣ для выраженія себя въ наибольшемъ богатствѣ. Вѣчнымъ желаніемъ одержимъ я не только стяжать, а потомъ расточать, но и выдѣлиться изъ милліоновъ себѣ подобныхъ, стать извѣстнымъ имъ и достойнымъ ихъ зависти, восторга, удивленія и вѣчной жизни. Вѣнецъ каждой человѣческой жизни есть память о ней, — высшее, что обѣщаютъ человѣку надъ его гробомъ, это память вѣчную. И нѣтъ той души, которая не томилась бы втайнѣ мечтою объ этомъ вѣнцѣ. А моя душа? Какъ истомлена она этой мечтой, — зачѣмъ, почему? — мечтой оставить въ мірѣ до скончанія вѣковъ себя, свои чувства, видѣнія, желанія,
// 21
одолѣть то, что называется моей смертью, то, что непреложно настанетъ для меня въ свой срокъ и во что я все таки не вѣрю, не хочу и не могу вѣрить! Неустанно кричу я безъ словъ, всѣмъ существомъ своимъ: «Стой, солнце!!» И тѣмъ страстнѣе кричу, что вѣдь на дѣлѣ-то я не устрояющій, а разоряющій себя — и не могущій быть инымъ, разъ уже дано мнѣ преодолѣвать ихъ, — время, пространство, формы, — чувствовать свою безначальность и безконечность, то есть это Всеединое, вновь влекущее меня въ себя, какъ паукъ паутину свою.
— А цикады поютъ, поютъ. Имъ тоже оно дано, это Всеединое, но сладка ихъ пѣснь, лишь для меня горестная, — пѣснь, полная райской бездумности, блаженнаго самозабвенія!
Юпитеръ достигъ предѣльной высоты своей. И предѣльнаго молчанія, предѣльной недвижности передъ лицомъ его, предѣльнаго часа своей красоты и величія достигла ночь. «Ночь ночи передаетъ знаніе.» Какое? И не въ этотъ ли сокровенный, высшій часъ свой?
Еще царственнѣе и грознѣе сталъ необъятный и бездонный храмъ полнозвѣзднаго неба, — уже много крупныхъ предъутреннихъ звѣздъ взошло на него. И уже совсѣмъ отвѣсно падаетъ туманно-золотистый столпъ сіянія въ млечную зеркальность летаргіей объятаго моря. И какъ будто еще неподвижнѣе темнѣютъ мелкія деревья, ставшія какъ бы мельче, въ этомъ скудномъ южномъ саду, усыпанномъ блѣдною галькой. И непрестанный, ни на секунду не смолкающій звонъ, наполняющій молчаніе неба, земли и моря своимъ какъ-бы сквознымъ журчаніемъ, сталъ еще болѣе похожъ на какіе-то дивные, все какъ будто растущіе
// 22
хрустальными винтами цвѣты… Чего-же наконецъ достигнетъ это звенящее молчаніе?
Но вотъ онъ опять, этотъ вздохъ, вздохъ жизни, шорохъ накатившейся на берегъ и разлившейся волны, и за нимъ — опять легкое движеніе воздуха, морской свѣжести и запаха цвѣтовъ. И я точно просыпаюсь. Я оглядываюсь кругомъ и встаю. Я сбѣгаю съ балкона, иду, хрустя галькой, по саду, потомъ бѣгу внизъ, съ обрыва. Я иду по песку и сажусь у самаго края воды и съ упоеніемъ погружаю въ нее руки, мгновенно загорающіеся миріадами свѣтящихся капель, несмѣтныхъ жизней… Нѣтъ, еще не насталъ мой срокъ! Еще есть нѣчто, что сильнѣе всѣхъ моихъ умствованій. Еще какъ женщина вожделѣнно мнѣ это водное ночное лоно…
Боже, оставь меня!
Приморскія Альпы, 17. IX. 25.
// 23