<Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 8. C. 99 - 110.>
ДАЛЕКОЕ
Давнымъ давно, тысячу лѣтъ тому назадъ, жилъ да былъ вмѣстѣ со мною на Арбатѣ, въ гостиницѣ «Сѣверный Полюсъ», нѣкій неслышный, незамѣтный, скромнѣйшій въ мірѣ Иванъ Иванычъ, человѣкъ уже старенькій и довольно потрепанный.
Изъ году въ годъ жила, дѣлала свое огромное дѣло Москва. Что-то жѣлалъ, зачѣмъ-то жилъ на свѣтѣ и онъ. Часовъ въ девять онъ уходилъ, въ пятомъ возвращался. О чемъ-то тихо, но ни чуть не печально думая, онъ снималъ съ гвоздя въ швейцарской свой ключъ, поднимался во второй этажъ, шелъ по колѣнчатому коридору. Въ коридорѣ очень сложно и очень дурно пахло и особенно чѣмъ-то тѣмъ, душнымъ и рѣзкимъ, чѣмъ натираютъ полы въ дрянныхъ гостиницахъ. Коридоръ былъ темный и зловѣщій (номера выходили окнами во дворъ, а стекла надъ ихъ дверями давали мало свѣта) и весь день горѣла въ концѣ каждаго его колѣна лампочка съ ослѣпительнымъ рефлекторомъ. Но казалось, что Иванъ Иванычъ не испытывалъ ни малѣйшей доли тѣхъ тяжкихъ чувствъ, которыя возникали на счетъ коридора у людей, не привыкшихъ къ «Сѣверному Полюсу». Онъ шелъ по коридо-
/100/
ру спокойно и просто. Встрѣчались ему его сожители: бодро спѣшащій, съ молодой бородой и яркимъ взглядомъ студентъ, на ходу надѣвавшій шинель въ рукава; независимаго вида стенографистка, рослая, манящая, несмотря на свое сходство съ бѣлым негромъ; старая маленькая дама на высокихъ каблучкахъ, всегда наряженная, нарумяненная, съ коричневыми волосами, съ вѣчнымъ клокотаніемъ мокроты въ груди, о встрѣчѣ съ каковой дамой предупреждалъ быстро бѣгущій по коридору лепетъ бубенчиковъ на ея курносомъ мопсѣ съ выдвинутой нижней челюстью, съ яростно и безсмысленно вылупленными глазами… Иванъ Иванычъ вѣжливо со всѣми встрѣчными раскланивался и ничуть не претендовалъ на то, что ему едва кивали въ отвѣтъ. Онъ проходилъ одно колѣно, заворачивалъ въ другое, еще болѣе длинное и черное, гдѣ еще дальше краснѣла и блистала впереди стѣнная лампочка, совалъ ключъ въ свою дверь — и уединялся за нею до слѣдующаго утра.
Чѣмъ онъ у себя занимался, какъ короталъ свой досугъ? А Богъ его знаетъ. Домашняя его жизнь, ничѣмъ внѣшнимъ не проявляемая, никому не нужная, была тоже никому невѣдома — даже горничной и коридорному, нарушившимъ его затворничество только подачей самовара, уборкой постели и гнуснаго умывальника, изъ котораго струя воды била всегда неожиданно и не на лицо, не на руки, а очень высоко и въ сторону, вкось. Съ рѣдкой, повторяю, незамѣтностью, съ рѣдкимъ однообразіемъ существовалъ Иван Иванычъ. Проходила зима, наступала весна. Неслись, грохотали, звенѣли конки по Арбату, непрерывно спѣшили куда-то, навстрѣчу другъ другу, люди, трещали
/101/
извозчичьи пролетки, кричали разносчики съ лотками на головахъ, къ вечеру въ далекомъ пролетѣ улицы сіяло золотисто-свѣтлое небо заката, музыкально разливался надъ всѣми шумами и звуками басистый звонъ съ шатровой, древней колокольни: — Иванъ Иванычъ какъ будто даже и не видѣлъ, не слышалъ ничего этого. Ни зима, ни весна, ни лѣто, ни осень не оказывали ни малѣйшаго видимаго вліянія ни на него, ни на образъ его жизни. Но вотъ, однажды весной, пріѣхалъ откуда-то, взялъ номеръ въ «Сѣверномъ Полюсѣ» и сталъ ближайщимъ сосѣдомъ Иванъ Иваныча какой-то князь. И произошло съ Иваномъ Иванычемъ нѣчто совершенно неожиданное, негаданное.
Чѣмъ могъ поразить его князь? Конечно, не титуломъ, — была-же старѣйшая сожительница Ивана Иваныча, маленькая дама съ мопсомъ, тоже особой титулованной, и однако не чувствовалъ онъ къ ней ровно ничего. Чѣмъ могъ плѣнить? Конечно, не богатствомъ и не внѣшностью, — князь былъ очень прожившійся человѣкъ, а на видъ очень запущенный, нескладно огромный, съ мѣшками подъ глазами, съ шумной, тяжкой одышкой. И все таки былъ Иванъ Иванычъ и пораженъ и плѣненъ, а главное, совсѣмъ вонъ выбитъ изъ своей долголѣтней колеи. Онъ превратилъ свое существованіе въ какое-то непрестанное волненіе. Онъ повергъ себя въ тревожное, мелкое и постыдное обезьянство.
Князь пріѣхалъ, поселился, сталъ уходить и приходить, съ кѣмъ-то видѣться, о чемъ-то хлопотать, — совершенно такъ-же, разумѣется, какъ дѣлали это всѣ, которые останавливались въ «Сѣверномъ Полюсѣ», которыхъ перебывало на памяти Иванъ Иваныча вели-
/102/
кое множество и навязываться на знакомство съ которыми Ивану Иванычу и въ голову не приходило. Но князя онъ почему-то изъ всѣхъ отличилъ. Передъ княземъ онъ, при второй же или третьей встрѣчѣ въ коридорѣ, почему-то расшаркался, представился и со всяческими любезнѣйшими извиненіями попросилъ сказать какъ можно точнѣе, который часъ. А завязавъ такимъ ловкимъ образомъ знакомство, просто влюбился въ князя, привелъ въ полное разстройство весь свой обычный жизненный укладъ и рабски сталъ подражать князю чуть не на каждомъ шагу.
Князь, напримѣръ, ложился спать поздно. Онъ возвращался домой часа въ два ночи (и всегда на извозчикѣ). Стала и у Ивана Иваныча горѣть до двухъ часовъ лампа. Онъ зачѣмъ-то ждалъ возвращенія князя, его грузныхъ шаговъ по коридору, его свистящей одышки. Онъ ждалъ съ радостью, чуть не съ трепетомъ и порою даже высовывался изъ своего номерка, чтобы видѣть подходящаго князя, поговорить съ нимъ. Князь шелъ не спѣша, какъ бы не видя его, и всегда спрашивалъ одно и то же, глубоко безразличнымъ тономъ:
— А, а вы еще не спите?
И Иванъ Иванычъ, замирая отъ восторга, хотя, впрочемъ, безъ всякой робости и безъ всякаго подобострастія, отвѣчалъ:
— Нѣтъ, князь, не сплю еще. Время дѣтское, всего десять минутъ третьяго… Гуляли, развлекались?
— Да, — говорилъ князь, сопя и не попадая ключомъ въ дверную скважину: — встрѣтилъ стараго знакомаго, зашли, посидѣли въ трактирѣ… Покойной ночи…
/103/
Тѣмъ все дѣло и кончалось, такъ холодно, хотя и вѣжливо, обрывалъ князь свою ночную бесѣду съ Иван. Иванычемъ, но съ Иванъ Иваныча и этого было достаточно. На ципочкахъ возвращался онъ къ себѣ, привычно дѣлалъ все то, что полагается передъ сномъ, немножко крестился и кивалъ въ уголъ, не слышно укладывался въ постель за перегородкой и тотчасъ-же засыпалъ, совершенно счастливый и совершенно безкорыстный въ дальнѣйшихъ намѣрениіяхъ своихъ на счетъ князя, если не считать невиннѣйшаго вранья коридорному утромъ:
— А я вчера опять засидѣлся… Опять заговорились съ княземъ до третьихъ пѣтуховъ…
Князь съ вечера выставлялъ за дверь свои большіе растоптанные башмами и вывѣшивалъ широчайшіе серебристые панталоны. Сталъ и Иванъ Иванычъ выставлять свои сморщенные сапожки, которые чистились прежде въ двунадесятые праздники, и вывѣшивать брючки съ оборванными пуговицами, которые прежде не вывѣшивались никогда, даже подъ Рождество, подъ Пасху.
Князь просыпался рано, страшно кашлялъ, съ жадностью закуривалъ толстую папиросу, кричалъ, отворивъ дверь въ коридоръ, на весь домъ: — «Коридорный! Чаю! — и, шлепая туфлями, въ халатѣ, надолго уходилъ за нуждой. Сталъ и Иванъ Иванычъ дѣлать то же, — кричалъ въ коридоръ о самоварѣ и, въ калошахъ на босу ногу, въ лѣтнемъ пальтишкѣ на заношенномъ бѣльѣ, бѣжалъ и себѣ за нуждой, хотя прежде бѣгалъ онъ туда всегда вечеромъ.
Князь однажды сказалъ, что онъ очень любитъ циркъ и часто бываетъ въ немъ. Рѣшилъ сходить въ
/104/
циркъ и Иванъ Иванычъ, никогда цирка не любившій, бывшій въ цирке не менѣе сорока лѣтъ тому назадъ, и однажды сходилъ таки и съ восхищеніемъ разсказалъ ночью князю, какое онъ получилъ огромное наслажденіе…
Ахъ, весна, весна! Все дѣло было, вѣрно, въ томъ, что происходилъ весь этотъ вздоръ весною.
Каждая весна есть какъ бы конецъ чего-то изжитого и начало чего-то новаго. Той далекой московской весной этотъ обманъ былъ особенно сладокъ и силенъ — для меня по моей молодости и потому, что кончались мои студенческіе годы, а для многихъ прочихъ просто по причинѣ весны, на рѣдкость чудесной. Каждая весна праздникъ, а та весна была особенно празднична.
Москва прожила свою сложную и утомительную зиму. А потомъ прожила великій постъ, Пасху и опять почувствовала, будто она что-то кончила, что-то свалила съ плечъ, дождалась чего-то настоящаго. И было множество моксвичей, которые уже мѣняли или готовились измѣнить свою жизнь, начать ее какъ-бы сначала и уже по иному, чѣмъ прежде, зажить разумнѣе, правильнѣе, моложе и спѣшили убирать квартиры, заказывать лѣтніе костюмы, дѣлать покупки, — а вѣдь покупать (даже нафталинъ) весело! — готовились, однимъ словомъ, къ отъѣзду изъ Москвы, къ отдыху на дачахъ, на Кавказѣ, въ Крыму, заграницей, вообще къ лѣту, которое, какъ всегда кажется, непремѣнно должно быть счастливымъ и долгимъ, долгимъ.
Сколько прекрасныхъ, радующихъ душу чемодановъ и новенькихъ, скрипящихъ корзинъ было куплено тогда въ Леонтьевскомъ переулкѣ и у Мюра-Мерелиза!
/105/
Сколько народу стриглось, брилось у Базиля и Теодора! И одинъ за другимъ шли солнечные, возбуждающіе дни, дни съ новыми запахами, съ новой чистотой улицъ, съ новымъ блескомъ церковныхъ маковокъ на яркомъ небѣ, съ новымъ Страстнымъ, съ новой Петровкой, съ новыми свѣтлыми нарядами на щеголихахъ и красавицахъ, пролетавшихъ на легкихъ лихачахъ по Кузнецкому, съ новой свѣтло-сѣрой шляпой знаменитаго актера, тоже быстро пролетавшего куда-то на «дутыхъ». Всѣ кончали какую-то полосу своей прежней, не той, какой нужно было, жизни, и чуть не для всей Москвы былъ канунъ жизни новой, непремѣнно счастливой, — былъ онъ и у меня, у меня даже особенно, гораздо больше другихъ, какъ казалось мнѣ тогда. И все близился и близился срокъ моей разлуки съ «Сѣвернымъ Полюсомъ», со всѣмъ тѣмъ, чѣмъ жилъ я въ немъ по студенчески, и съ утра до вечера былъ я въ хлопотахъ, въ разъѣздахъ по Москвѣ, во всяческихъ радостныхъ заботахъ. А что же дѣлалъ мой сосѣдъ по номерамъ, скромнѣйшій современникъ нашъ? Да приблизительно то же, что и мы. Съ нимъ случилось въ концѣ концовъ то же самое, что и со всѣми нами.
Шли апрѣльскіе и майскіе дни, неслись, звенѣли конки, непрерывно спѣшили, люди, трещали извозчичьи пролетки, нѣжно и грустно (хотя дѣло шло лишь о спаржѣ) кричали разносчики съ лотками на головахъ, сладко и тепло пахло изъ кондитерской Скачкова, стояли кадки съ лаврами у подъѣзда «Праги», гдѣ хорошіе господа уже кушали молодой картофель въ сметанѣ, день незамѣтно клонился къ вечеру, и вотъ уже сіяло золотисто-свѣтлое предзакатное небо на западѣ и музыкально разливался надъ счастливой, люд-
/106/
ной улицей басистый звонъ съ шатровой колокольни… День за днемъ жилъ весенній городъ своей огромной, разнообразной жизнью, и я былъ однимъ изъ самыхъ счастливыхъ участниковъ ея, жилъ всѣми ея запахами, звуками, всей ея суетой, встрѣчами, дѣлами, покупками, бралъ извозчиковъ, входилъ съ пріятелями въ кафэ Трамбле, заказывалъ въ «Прагѣ» ботвинью, закусывалъ рюмку холодной водки свѣжимъ огурчикомъ… А Иванъ Иванычъ? А Иванъ Иванычъ тоже куда-то ходилъ, тоже гдѣ-то бывалъ, дѣлалъ что-то свое, маленькое, чрезвычайно маленькое, пріобрѣтая за это право на дальнѣйшее существованіе среди насъ, то есть на обѣдъ за тридцать копѣекъ въ кухмистерской напротивъ «Сѣвернаго Полюса» и на номеръ въ «Сѣверномъ Полюсѣ». Онъ только это скромное право зарабатывалъ себѣ гдѣ-то и чѣмъ-то и, казалось, былъ совершенно чуждъ всѣмъ нашимъ надеждамъ на какую-то новую жизнь, на новый костюмъ, новую шляпу, новую стрижку, на то, чтобы съ кѣмъ-то въ чемъ-то сравняться, завести знакомство, дружбу… Но вотъ пріехалъ князь.
Чѣмъ могъ онъ очаровать, поразить Ивана Иваныча? Но вѣдь не важенъ предметъ очарованія, важна жажда быть очарованнымъ. Былъ, кромѣ того, князь человѣкомъ съ остатками широкихъ замашекъ, человѣкомъ глубоко прожившимся, но, значитъ, и пожившимъ въ свое время какъ слѣдуетъ. Ну вотъ и возмечталъ бѣдный Иванъ Иванычъ зажить и себѣ по новому, по весеннему, съ нѣкоторыми замашками и даже развлеченіями. Что жъ, развѣ это плохо — не заваливаться спать въ лесять часовъ, вывѣшивать для чистки штаны, ходить за нуждой до умыванія? Развѣ
/107/
это не молодитъ — зайти постричься, подравнять, укоротить бороду, купить молодящую сѣренькую шляпу и воротиться домой съ какой нибудь покупочкой, хоть съ четвертью фунта какихъ-нибудь пустяковъ, красиво перевязанныхъ руками хорошенькой приказчицы? И Иванъ Иванычъ, постепенно и все больше входя въ искушеніе, все это по своему и продѣлалъ, то есть исполнилъ въ мѣру своихъ силъ и возможностей почти все, что исполняли и прочіе: и знакомство завелъ, и обезьянничать сталъ, — право, не больше другихъ! — и весеннихъ надеждъ набрался, и нѣкоторую долю весенняго безпутства внесъ въ свою жизнь, и къ замашкамъ пріобщился, и бороду подстригъ, и съ какими-то сверточками въ рукахъ сталъ возвращаться въ «Сѣверный Полюсъ» въ предвечерній часъ, и даже больше того: купилъ и себѣ сѣренькую шляпу и нѣчто дорожное, — чемоданчикъ за рубль семьдесятъ пять, весь въ блестящихъ жестяныхъ гвоздяхъ, — возмечтавъ непремѣнно съѣздить лѣтомъ къ Троицѣ или въ Новый Iерусалимъ…
Сбылась-ли эта мечта и чѣмъ вообще кончился порывъ Ивана Иваныча къ новой жизни, право, не знаю. Думаю, что кончился онъ, какъ и большинство нашихъ порывовъ, не важно, но, повторяю, ничего опредѣленнаго сказать не могу. А не могу потому, что вскорѣ мы всѣ, то есть князь, Иванъ Иванычъ и я, въ одинъ прекрасный день разстались и разстались не на лѣто, не на годъ, не на два, а на вѣки. Да, не больше не меньше какъ на вѣки, то есть чтобы ужъ никогда, ни въ какія времена до скончанія міра не встрѣтиться, каковая мысль мнѣ сейчасъ, не взирая на всю ея видимую странность, просто ужасна: подумать только, —
/108/
никогда! Въ сущности, всѣ мы, въ извѣсный срокъ живущіе на землѣ вмѣстѣ и вмѣстѣ испытывающіе всѣ земныя радости и горести видящіе одно и то же небо, любящіе и ненавидящіе въ концѣ концовъ одинаковое и всѣ поголовно обреченные одной и той-же казни, одному и тому-же исчезновенію съ лица земли, должны были бы питать другъ къ другу величайшую нѣжность, чувство до слезъ умиляющейся близости и просто кричать должны были бы отъ страха и боли, когда судьба разлучаетъ насъ, всякій разъ имѣя полную возможность превратить всякую нашу разлуку, даже десятиминутную, въ вѣчную. Но, какъ извѣстно, мы въ общемъ весьма далеки отъ подобныхъ чувствъ и часто разлучаемся даже съ самыми близкими какъ нельзя болѣе легкомысленно. Такъ, конечно, разстались и мы, — князь, Иванъ Иванычъ и я. Привели однажды передъ вечеромъ князю извозчика на Смоленскій вокзалъ, — плохенькаго, за шесть гривенъ, — а мнѣ, на Курскій, за полтора цѣлковыхъ, на сѣрой рѣзвой кобылѣ, — и мы разстались, даже и не попрощавшись другъ съ другомъ. И остался Иванъ Иванычъ въ своемъ мрачномъ коридорѣ, въ своей клѣткѣ съ тусклымъ стекломъ надъ дверью, и разъѣхались мы съ княземъ въ совершенно разныя стороны, разсовавъ во всѣ руки чаевые и сѣвши каждый на свою пролетку, — князь, кажется, довольно равнодушный, а я бодрый, во всемъ новенькомъ, смутно ждущій какой-то чудесной встрѣчи въ вагонѣ, въ пути… И помню какъ сейчасъ: ѣхалъ я къ Кремлю, а Кремль былъ озаренъ вечернимъ солнцемъ, ѣхалъ черезъ Кремль, мимо соборовъ, — ахъ, какъ хороши они были, Боже мой! — потомъ по пахучей отъ всякой москатели Иль-
/109/
инкѣ, гдѣ уже была вечерняя тѣнь, потомъ по Покровкѣ, уже осѣняемой звономъ и гуломъ колоколовъ, благословляющихъ счастливо кончившіся суетный день, — ѣхалъ и не просто радовался и самому себѣ и всему міру, а истинно тонулъ въ радости существованія, какъ-то мгновенно, еще на Арбатской площали, позабывъ и «Сѣверный Полюсъ», и, князя, и Иванъ Иваныча, и былъ бы, вѣроятно, очень удивленъ, если бы мнѣ сказали тогда, что навсегда сохранятся и они въ томъ сладкомъ и горькомъ снѣ прошлаго, которымъ до могилы будетъ жить моя душа, и что будетъ нѣкій день, когда буду я тщетно взывать и къ нимъ:
— Милый князь, милый Иванъ Иванычъ, гдѣ-то гніютъ теперь ваши кости? И гдѣ наши общія глупыя надежды и радости, наша далекая московская весна?
Амбуазъ, 1922
/110/