<Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 8. C. 11 - 22.>
ИСХОДЪ
I
Князь умеръ передъ вечеромъ двадцать девятаго августа. Умеръ, какъ жилъ — въ полномъ одиночествѣ.
Солнце, золотясь передъ закатомъ, не разъ заходило въ легкія смуглыя тучки, островами раскинутыя надъ дальними полями на западѣ. Вечеръ былъ простой, спокойный. На широкомъ дворѣ усадьбы было пусто, въ домѣ, какъ будто еще болѣе обветшавшемъ за лѣто, очень тихо.
Нищіе, бродившіе по деревнѣ, раньше всѣхъ узнали о смерти князя. Они появились возлѣ разрушенныхъ каменныхъ столбовъ при въѣздѣ въ усадьбу и нестройно, разными голосами, запѣли древній духовный стихъ «на исходъ души изъ тѣла». Ихъ было трое: рябой парень въ лазоревой рубахѣ съ укороченными рукавами, старикъ, очень прямой и высокій, и загорѣлая дѣвочка, лѣтъ пятнадцати, но уже мать. Она стояла съ соннымъ ребенкомъ на рукахъ, державшимъ во рту сосокъ ея маленькой груди, и пѣла звонко и безстрастно. Мужики были оба слѣпы, съ бѣльмами; у нея глаза были чистые, темные.
/13/
Въ домѣ хлопали двери. Наташа выскочила на парадное крыльцо и вихремъ понеслась черезъ дворъ къ людской; изъ раствореннаго дома слышно было, какъ стѣнные часы медлительно пробили шесть. А черезъ минуту по двору уже бежалъ и на бѣгу попадалъ въ рукавъ армяка работникъ — сѣдлать лошадь, скакать на деревню за старухами. Гостившая въ усадьбѣ странница Анюта, похожая своей стриженой головой на мальчика, высунулась въ окошечко людской и, захлопавъ въ ладоши, что-то закричала ему вслѣдъ — тупо, косноязычно и восторженно.
Когда молодой Бестужевъ вошелъ къ умершему, тотъ лежалъ навзничь на старинной кровати орѣховаго дерева, подъ старымъ одѣяломъ изъ краснаго атласа, съ разстегнутымъ воротомъ ночной рубашки, полузакрывъ неподвижные, какъ бы хмѣльные глаза и откинувъ темное, поблѣднѣвшее, давно не бритое лицо съ большими сѣдѣющими усами. Ставни въ этой комнатѣ были по его желанію закрыты все лѣто, — теперь ихъ открывали. На комодѣ возлѣ кровати желто горѣла свѣча. Склонивъ къ плечу голову, съ бьющимся сердцемъ, Бестужевъ жадно всматривался въ то странное, уже холодѣвшее, что тонуло въ постели.
Ставни раскрывались одна за другою. Въ окна, сквозь темныя вѣтви стараго хвойнаго палисадника, глянулъ далекій закатъ, оранжево догоравшій въ тучкахъ. Бестужевъ, отойдя отъ умершаго, распахнулъ одно изъ этихъ оконъ. Въ комнату, въ застоявшійся, сложный запахъ лекарствъ, ощутительно потянуло чистымъ воздухомъ. Вошла заплаканная Наташа и стала выносить все то, что князь, съ недѣлю тому назадъ, внезапно охваченный какой-то тревожной жадностью,
/14/
приказалъ перетаскать къ нему и разложить передъ его глазами на столахъ и креслахъ: истертое казацкое сѣдло, уздечки, мѣдный охотничій рогъ, собачьи смычки, патронташъ. Уже не стѣсняясь стучать, звенѣть удилами и стремя о стремя, она дѣлала дѣло съ твердымъ и строгимъ лицомъ, сильно дунула, проходя мимо комода, на свѣчку… Князь былъ неподвиженъ и неподвижны были его полуприкрытые, какъ бы слегка косившіе глаза. Вечернее сухое тепло, смѣшанное съ свѣжестью отъ рѣки, наполняло комнату. Солнце потухло, все поблекло. Хвоя палисадника сухо темнѣла на прозрачномъ, сверху зеленоватомъ, ниже шафранномъ морѣ далекаго запада. Щебетала за окномъ какая-то птичка, и щебетъ ея казался очень рѣзокъ.
— Чего жалѣть, — серьезно сказала Наташа, опять входя и отодвигая ящикъ комода, вынимая оттуда чистое бѣлье, простыни и наволочку на подушку. — Умерли смирно, всѣмъ такъ дай Богъ. — А жалѣть ихъ некому, никого послѣ себя не оставили, — прибавила она и опять вышла.
Бестужевъ, присѣвъ на подоконникъ, все глядѣлъ въ темный уголъ, на постель, гдѣ лежалъ умершій. Онъ все старался что-то понять, собрать мысли, ужаснуться. Но ужаса не было. Была только удивленность, невозможность осмыслить, охватить происшедшее… Неужели все разрѣшилось, и теперь можно говорить въ этой спальнѣ такъ свободно, какъ говоритъ Наташа? Впрочемъ, подумалъ Бестужевъ, она говорила о князѣ съ той же свободой, — какъ о человѣкѣ, уже вышедшемъ изъ круга живыхъ, — и раньше, весь послѣдній мѣсяцъ.
/15/
Со двора, изъ сумрака слабо и необыкновенно пріятно пахло дымомъ. Это успокаивало, говорило о землѣ, о продолжающейся простой человѣческой жизни. Въ стемнѣвшихъ лугахъ, на рѣкѣ, ровно шумѣла водяная мельница… Недѣлю тому назадъ князь сидѣлъ возлѣ ея воротъ на старомъ жерновѣ, — въ шапкѣ, въ лисьей поддевкѣ, худой и темноликій, согнувшись и упершись руками въ сѣрый ноздреватый камень. Старикъ, который привезъ смолоть нѣсколько мѣръ нóвины, щурясь, исподлобья посмотрѣлъ на него, развертывая веретье. — «А ужъ и худъ ты! — холодно и пренебрежительно сказалъ онъ князю, хотя прежде всегда говорилъ съ нимъ почтительно. — Прямо никуда! Нѣтъ, теперь тебѣ житья немного. — Тебѣ лѣтъ семьдесятъ будетъ?» — «Пятьдесятъ первый, — сказалъ князь. — Да что ты, не знаешь меня развѣ?» — «Пятьдесятъ первый! — насмѣшливо сказалъ старикъ, возясь съ веретьемъ. — Не можетъ того быть, — твердо сказалъ онъ, — ты на много старше меня.» — «Вотъ дуракъ, — усмѣхнувшись, сказалъ князь, — да вѣдь мы росли вмѣстѣ.» — «Ну, росли, не росли, а житья тебѣ теперь немного», — сказалъ старикъ, натуживаясь, и, приподнявъ и прижимая къ груди тяжелую, полную рожью мѣру, поспѣшно, присѣдая, пошелъ въ шумящую, бѣлую отъ муки мельницу…
— Теперь уходите барчукъ, — безстрастно, но значительно сказала Наташа, входя съ ведромъ горячей воды.
И отъ этого ведра, отъ этихъ словъ Бестужеву вдругъ стало страшно. Онъ поднялся съ подоконника и, не глядя на Наташу, вышелъ черезъ прихожую, прилегавшую къ комнатѣ покойнаго, на черное крыль-
/16/
цо. Въ сумракѣ возлѣ крыльца мыли руки пріѣхавшія съ деревни старухи, Евгенія и Агафья: одна лила изъ кувшина, другая, согнувшись, захвативъ въ колѣни подолъ темнаго платья, крѣпко отжимала, встряхивая пальцы. Это было еще страшнѣе. Бестужевъ быстрыми шагами прошелъ мимо нихъ въ сухой, уже порѣдѣвшій къ осени садъ, таинственноосвѣщенный по низамъ только что показавшимся среди дальнихъ стволовъ круглымъ, огромнымъ, зеркальным мѣсяцемъ.
II
Въ девятомъ часу въ комнатѣ, гдѣ умеръ князь, все пришло въ порядокъ, было прибрано, кровати уже не было, тепло пахло вымытыми полами. На столахъ, поставленныхъ наискось въ передній уголъ, подъ старинные образа, возлѣ окна, верхнее стекло котораго серебрилось отъ мѣсячнаго свѣта, возвышалось подъ простыней тѣло, казавшееся очень большимъ. Три толстыхъ свѣчи въ церковныхъ высокихъ подсвѣчникахъ горѣли въ головахъ его прозрачно, дрожали хрустальнымъ чадомъ. Тишка, сынъ церковнаго сторожа Семена, умытый, причесанный, въ новой поддевкѣ, жалостно и поспѣшно читалъ псалтырь. — «Хвалите Господа съ небесъ, — читалъ онъ, подражая черничкамъ: — хвалите Его всѣ Ангелы Его, хвалите Его всѣ воинства Его…» Темно и чадно дрожали на свѣчкахъ прозрачныя копья пламени, золотыя, съ яркосинимъ основаніемъ.
Въ домѣ огонь былъ только въ лакейской. Тамъ,
/17/
подъ окномъ, стоялъ столъ, на столѣ кипѣлъ самоваръ. Блѣдная и серьезная, въ черномъ платочкѣ, Наташа, Евгенія, похожая на смерть, и печально-скромная Агафья, плотникъ Григорій, уже начавшій въ сараѣ дѣлать гробъ, и церковный сторожъ Семенъ, старикъ съ тусклыми свинцовыми глазами, испорченными постояннымъ чтеніемъ при дрожащемъ свѣтѣ по покойникамъ, пили чай. Семенъ, который долженъ былъ смѣнить сына, принесъ съ собой собственную книгу, въ грубой, какъ бы деревянной кожѣ бураго цвѣта, закапанную воскомъ, съ обожженными кое-гдѣ углами страницъ.
— А какъ ни плохо живешь, все будетъ трудно съ бѣлымъ свѣтомъ разставаться, — печально говорила Агафья, наливая изъ чашки въ блюдечко.
— Извѣстно, трудно, — сказалъ Григорій. — Кабы зналъ, и жилъ бы не такъ, все бы имущество истребилъ. А то боимся имѣнье свое распустить, все думаешь, подъ старость дѣться будетъ некуда… а глядишь, и до старости не дожилъ!
— Наша жизнь какъ волна бѣжитъ, — сказалъ Семенъ. — Смерть, ее, сказано, надо встрѣчать съ радостью и трепетомъ.
— Исходъ, а не смерть, родной, — сухо и наставительно поправила Евгенія.
— Съ трепетомъ, не съ трепетомъ, а умирать никому не хочется, — сказалъ Григорій. — Всякая козявка, и та смерти боится. Тоже, значитъ, и у нихъ души есть.
— Не души, батюшка, а Дуси, — еще наставительнѣе сказала Евгенія.
/18/
Кончив послѣднюю чашку, Семенъ мотнулъ головой, откидывая со лба вспотѣвшіе темносѣрые волосы, всталъ, перекрестился, захватилъ псалтырь и на ципочкахъ пошелъ черезъ темный залъ, черезъ темную гостиную къ покойнику.
— Ступай, ступай, дорогой, — сказала ему вслѣдъ Евгенія. — Да поприлежнѣй читай. Когда кто хорошо читаетъ, грѣхи съ грѣшника какъ листья съ сухого дерева валятся.
Смѣняя Тишку, Семенъ надѣлъ очки и, строго глядя черезъ нихъ, мягко обобралъ пальцами воскъ съ оплывшихъ свѣчей, потомъ медленно перекрестился, развернулъ на аналоѣ свою книгу и сталъ читать негромко, съ ласковой и грустной убѣдительностью, только въ нѣкоторыхъ мѣстахъ предостерегающе повышая голосъ.
Дверь въ прихожую возлѣ чернаго крыльца была открыта. Читая, Семенъ слышалъ, какъ на крыльцѣ кто-то затопалъ ногами: пришли поглядѣть на покойника двѣ дѣвки, обѣ наряженныя, въ новыхъ крѣпкихъ башмакахъ. Онѣ вступили въ комнату робко и радостно, шопотомъ переговариваясь. Крестясь и стараясь ступать нетвердо, одна изъ нихъ, вздрагивая грудями подъ новой розовой кофточкой, подошла къ столу, отвернула простыню съ лица князя. Блескъ свѣчей упалъ на кофточку, испуганное лицо дѣвки стало въ этомъ блескѣ блѣдно и красиво, а мертвое лицо князя засіяло, какъ костяное. Большіе сѣдѣющіе усы, разросшіеся за болѣзнь, уже сквозили, въ глазахъ, не совсѣмъ закрытыхъ, темнѣла какая-то жидкость…
Тишка жадно курилъ въ сѣняхъ, поджидая выхода дѣвокъ. Онѣ проскользнули мимо него, дѣлая видъ,
/19/
что не замѣчаютъ его. Одна сбѣжала съ крыльца, другую, въ розовой кофточкѣ, онъ успѣлъ поймать. Она рванулась, зашептала:
— Ай ты угорѣлъ? Пусти! А то отцу скажу…
Тишка выпустилъ ее. Она побѣжала къ саду. Мѣсяцъ, уже небольшой, бѣлый, ясный, высоко стоялъ надъ темнымъ садомъ, и золотисто блестѣло въ его свѣтѣ сухое желѣзо на крышѣ бани. Въ тѣни отъ сада дѣвка обернулась и, взглянувъ на небо, воскликнула:
— Ночь-то какая, — батюшки!
И очаровательно, съ радостной нѣжностью, прозвучалъ въ ночномъ тихомъ воздухѣ ея счастливый голосъ.
III
Бестужевъ ходилъ изъ конца въ конецъ по двору. Со двора, пустого, широкаго, освѣщеннаго мѣсяцемъ, онъ глядѣлъ на огоньки въ деревнѣ за рѣкой, на свѣтлыя окна людской, гдѣ слышались голоса ужинающихъ. Въ сараѣ были раскрыты ворота, горѣлъ разбитый фонарь, поставленный на козлы тарантаса. Григорій, наклонившись и отставивъ одну ногу, шмыгалъ фуганкомъ по тесинѣ, заправленной въ старый верстакъ. Красно-дымный огонь въ фонарѣ дрожалъ, дрожали тѣни въ сумрачномъ сараѣ… Когда Бестужевъ на минуту пріостановился у воротъ сарая, Григорій поднялъ возбужденное лицо и сказалъ съ ласковой гордостью:
— Крышку ужъ додѣлываю…
/20/
Потомъ Бестужевъ постоялъ, облокотясь на раскрытое окно людской. Кухарка собирала со стола остатки ужина, стирала съ него ветошкой. Пастухи, подростки, укладывались спать: Митька, разутый, молился, стоя на нарахъ, устланныхъ свѣжей соломой, Ванька — среди избы. Рыжій лохматый печникъ, широкоплечій и очень маленькій ростомъ, въ черной рубахѣ съ крапинками известки на ней, пришедшій съ деревни изъ-за рѣки, чтобы начать завтра поправлять стѣны внутри обвалившагося княжескаго склепа, вертѣлъ, сидя на лавкѣ, цыгарку.
Анюта тупо, восторженно и косноязычно говорила съ печки:
— Вотъ и померъ, ваше сіятельство, въ головá ничего не положилъ… Такъ и не далъ мнѣ ничего… Нѣту да нѣту, погоди да погоди… Вотъ теперь и годи… Вотъ и годи… Годи теперь! Погодилъ, милый? Въ головá себѣ много положилъ? Понялъ теперь, что у тебя въ головахъ, глупый? А что бы такъ-то дать рублика два, прикрыть мое тѣло! Я убогая, урода. Никого у меня нѣту. Ишь грудь-то!
И она распахнула кофту и показала голую грудь:
— Голая вся. Такъ-то, глупый! А я тебя въ старые годы любила, я объ тебѣ скучала, ты красивый былъ, веселый, ласковый, чистая барышня! Ты всю свою молодость объ своей Людмилочкѣ убивался, а она тебя, глупый, только терзала-мучила да съ другимъ подъ вѣнецъ стала, а я одна тебя вѣрно любила, да про то только моя думка знала! Я убогая, урода, а душа-то у меня, можетъ, ангельская-архангельская, я одна тебя любила, одна сижу радуюсь о твоей кончинѣ смертной…
/21/
И она радостно и дико засмѣялась и заплакала.
— Пойдемъ, Анюта, псалтырь читать, — громко сказалъ печникъ тѣмъ тономъ, какимъ говорятъ съ дѣтьми кому-нибудь на потѣху. — Пойдешь, не боишься?
— Дуракъ! Кабы ноги были цѣлы, и пошла бы, ай плохо? — крикнула Анюта сквозь слезы. — Ихъ грѣхъ, покойниковъ-то бояться. Они святые, пречистые.
— Я и не боюсь, — развязно сказалъ печникъ, закуривая цыгарку, загорѣвшуюся зеленымъ огнемъ. — Я съ тобой хоть на цѣльную ночь въ фамильный склепъ ляжу…
Анюта восторженно рыдала, утираясь кофтой.
Не нарушая свѣтлаго и прекраснаго царства ночи, а только дѣлая его еще болѣе прекраснымъ, пали на дворъ легкія тѣни отъ шедшихъ на мѣсяцъ бѣлыхъ тучекъ, и мѣсяцъ, сіяя, катился на нихъ въ глубинѣ чистаго неба, надъ блестѣвшей крышей темнаго стараго дома, гдѣ свѣтилось только одно крайнее окно — у изголовья почившаго князя.
1918.