<Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 8. C. 75 - 87.>
КОНЕЦЪ
I
На горѣ въ городѣ былъ въ этотъ промозглый зимній день тотъ роковой промежутокъ въ борьбѣ, то безвластіе, та зловѣщая безлюдность, когда отступаютъ уже послѣдніе защитники и убѣгаютъ послѣдніе изъ убѣгающихъ обывателей, но наступающій врагъ еще рабѣетъ и продвигается то крадучись, то порывисто, съ трусливой дерзостью. Городъ пустѣлъ все страшнѣе, все безнадежнѣе для оставшихся въ немъ и мучающихся еще не полной разрѣшенностью своей судьбы. По окраинамъ, возлѣ вокзала и на совершенно вымершихъ улицахъ возлѣ поты и государственнаго банка, гдѣ на мостовыхъ уже лежали убитые, то и дѣло поднимался трескъ, градъ винтовокъ или спѣшно, дробно строчилъ пулеметъ.
Къ вечеру изъ-за сѣверной заставы началась орудійная пальба, — врагъ осмѣлѣлъ, почувствовалъ силу и рѣшимость: бодро раздавался тяжкій, глухой стукъ, отъ котораго вздрагивала земля, за нимъ великолѣпный, съ побѣдоносной мощью рѣжущій воздухъ и звенящій звукъ снаряда и наконецъ громовой разрывъ, оглушающій весь городъ. Потомъ внезапно пошла частая и безпорядоочная ружейная стрѣльба на спускахъ
/76/
въ портъ и въ самомъ порту, все приближаясь къ «Патрасу», подъ французскимъ флагомъ стоявшему у набережной въ Карантинной гавани. Откуда-то донесся быстро бѣгущій, тревожно и печально требующій дороги рожокъ кареты скорой помощи… Стало жутко и на «Патрасѣ», — то страшное, что совершалось на горѣ, доходило и до него. — Что же мы стоимъ? — послышались голоса въ толпѣ, наполнявшей пароходъ. — Съ ума сошли что ли французы? Насъ не выпустятъ, насъ всѣхъ перерѣжутъ! — И всѣ стали врать напропалую, стараясь зачѣмъ-то еще болѣе напугать и себя и другихъ: угля, говорятъ, нѣтъ, команда, говорятъ, бунтуетъ, матросы красный флагъ хотятъ выкинуть… Между тѣмъ уже темнѣло.
Но вотъ, въ пятомъ часу, выскочилъ наконецъ из-за старого зданія таможни и подлетѣлъ къ пароходу крытый автомобиль, — и у всѣхъ вырвался вздохъ облегченія: консулъ пріехалъ, значитъ, слава Богу, сейчасъ отвалимъ. Консулъ, съ портфелемъ подъ мышкой, выпрыгнулъ изъ автомобиля и пробѣжалъ по сходнямъ, за нимъ быстро прошелъ офицеръ въ желтыхъ крагахъ и въ короткой волчьей шубкѣ мѣхомъ наружу, нарочито грубаго и воинственнаго вида, и тотчасъ же загремѣла лебедка и къ автомобилю стала спускаться петля каната. Всѣ съ жаднымъ любопытствомъ столпились къ борту, уже не обращая вниманія на стрѣльбу гдѣ-то совсѣмъ близко, автомобиль, охваченный петлей, покосился, отдѣлился отъ земли и безпомощно поплылъ вверхъ съ криво повисшими, похожими на поджатыя лапы колесами… Два часовыхъ, два голубыхъ солдатика въ желѣзныхъ каскахъ, стояли съ карабинами на плечо возлѣ сходней. Вдругъ от-
/77/
куда-то появился передъ ними высокій яростно запыхавшійся господинъ въ бобровой шапкѣ, въ длинномъ пальто съ бобровымъ воротникомъ. На рукахъ у него спокойно сидѣла прелестная синеглазая дѣвочка. Господинъ, замѣтно было, повидалъ виды. Онъ былъ замученъ, онъ былъ такъ худъ, что пальто его, нѣкогда дорогое, а теперь вытертое, забрызганное грязью, съ воротникомъ точно зализаннымъ, висѣло какъ на вѣшалкѣ. Дѣвочка, напротивъ, была полненькая, хорошо и тепло одѣта, въ бѣломъ вязаномъ капорѣ. Господинъ кинулся къ сходнямъ. Солдаты было двинулись къ нему, но онъ такъ неожиданно и такъ свирѣпо погрозилъ имъ пальцемъ, что они опѣшили, и онъ неловко вбѣжалъ на пароходъ.
Я стоялъ на рубкѣ надъ каютъ-кампаніей и съ безсмысленной пристальностью слѣдилъ за нимъ. Потомъ, такъ же тупо, сталъ смотрѣть на туманившійся на горѣ городъ, на гавань. Темнѣло, орудійная, а за нею и ружейная стрѣльба смолкла, и въ это тишинѣ и уже спокойно надвигающихся сумаркахъ чувствовалось, что дѣло уже сдѣлано, что городъ сдался, покорился, что теперь онъ уже вполнѣ беззащитенъ отъ вваливающихся въ него побѣдителей, несущихъ съ собой смерть и ужасъ, грабежъ, надругательство, убійства, голодъ и лютое рабство для всѣхъ поголовно, кромѣ самой подлой черни. Въ городѣ не было ни одного огня, портъ былъ пустъ, казался безпредѣльнымъ, — «Патрасъ» уходилъ послѣднимъ, разводилъ пары, чтобы уйти за нимъ, только бокастый ледоколъ, одиноко стоявшій на рейдѣ среди льдинъ и черныхъ прогалинъ воды. За рейдомъ терялась въ сумрачной зимней мглѣ пустыня голыхъ степныхъ береговъ. Вско-
/78/
рѣ пошелъ мокрый снегъ, и я, насквозь промерзнувъ за долгое стояніе на рубкѣ, поѣжалъ внизъ. Мы уже двигались, — все плыло подо мною, набережная косякомъ отходила прочь, туманно-темная городская гора валилась назадъ… Потомъ шумно заклубилась вода изъ подъ кормы, мы круто обогнули молъ съ мертвымъ темнымъ маякомъ, выровнялись и пошли полнымъ ходомъ… Прошай Россія, бодро сказалъ я себѣ, сбѣгая по трапамъ.
II
Пароходъ, конечно, уже окрестили ноевымъ ковчегомъ, — чѣловеческое остроуміе не богато. И точно, кого только не было на немъ? Были крупнѣйшіе мошенники, обремененные наживой, покинувшіе городъ спокойно, въ твердой уверенности, что имъ будетъ не плохо всюду. Были люди порядочные, но тоже пока еще спокойные, бѣжавшіе впервые и еще не вполнѣ сознавшіе всю важность того, что случилось. Были даже такіе, что бѣжали совсѣмъ неожиданно для себя, что просто заразились общимъ бѣгствомъ и сорвались съ мѣста въ самую послѣднюю минуту, безъ вещей, безъ денегъ, безъ теплой одежды, даже безъ смѣны бѣлья, какъ, напримѣръ, какія-то двѣ пѣвички, не къ мѣсту нарядныя, смѣявшіеся надъ своимъ нечаяннымъ путешествіемъ, какъ надъ забавнымъ приключеніемъ. Но преобладали все же настоящіе бѣженцы, бѣгущіе уже давно, изъ города въ городъ, и наконецъ добѣжавшіе до послѣдней русской черты.
Три четверти людей, сбившихся на «Патрасѣ», уже
/79/
испытали несмѣтное и неправдоподобное количество всякихъ потерь и бѣдъ, смертельныхъ опасностей, жуткихъ и нелѣпыхъ случайностей, мукъ всяческаго передвиженія и борьбы со всяческими препятствіями, крайнюю тяготу тѣлесной и душевной нечистоты, усталости. Теперь, утративъ послѣдніе остатки человѣческаго благополучія, растерявъ другъ друга, забывъ всякое людское достоинство, жадно таща на себѣ послѣдній чемоданъ, они сбѣжались къ этой послѣдней чертѣ, подъ защиту счастливыхъ, далекихъ отъ всѣхъ ихъ страданій и потому втайнѣ гордящихся существъ, называемыхъ французами, и эти французы дозволили имъ укрыться отъ послѣдней погибели въ то утлое, тѣсное, что называлось «Патрасомъ» и что въ этотъ зимній вечеръ вышло съ всѣмъ своимъ сбродомъ навстрѣчу мрачной зимней ночи, въ пустоту и даль мрачнаго зимняго моря. Что долженъ былъ чувствовать весь этотъ сбродъ? На что могли надѣяться всѣ тѣ, что сбились на «Патрасѣ», въ томъ совершенно загадочномъ, что ожидало ихъ гдѣ-то въ Стамбулѣ, на Кипрѣ, на Балканахъ? И однако каждый изъ нихъ на что-то надѣялся, чѣмъ-то еще жилъ чему-то еще радовался и совсѣмъ не думалъ о томъ страшномъ морскомъ пути въ эту страшную зимнюю ночь, одной трезвой мысли о которомъ было бы достаточно для полнаго ужаса и отчаянія. По милости Божьей, именно трезвости-то и не бываетъ у человѣка въ наиболѣе роковыя минуты жизни. Человѣкъ въ эти минуты спасительно тупѣетъ.
Всюду на параходѣ все было загромождено вещами и затоптано грязью и снѣгомъ. Всюду была безпорядочная тѣснота и царило оживленіе табора, людей
/80/
только-что спасшихся, страстно стремившихся спастись во что бы то ни стало и вотъ наконецъ добившихся своего, послѣ всѣхъ своихъ мученій и страховъ наконецъ повѣрившихъ, что они спасены, что они уже внѣ опасности и что они живы, — что бы тамъ ни было впослѣдствіи! Человѣкъ весьма охотно, даже съ радостью освобождается отъ всяческихъ человѣческихъ узъ, возвращается къ первобытной простотѣ и неустроенности, къ дикому образу существованія, — только позволь обстоятельства, только будь оправданіе. И на «Патрасѣ» всѣ чувствовали, что теперь это позволено, что теперь это можно — не стыдиться ни грязныхъ рукъ, ни потныхъ подъ шапками волосъ, ни жадной ѣды не во время, ни неуѣреннаго куренья, ни разворачиванія при постороннихъ своего скарба, нутра своей обычно сокровенной жизни.
Всюду были узлы, чемоданы и люди: и въ рубкѣ надъ каютъ-кампаніей, гдѣ поминутно хлопала тяжелая дверь на палубу и несло сырымъ вѣтромъ со снѣгомъ, и на лѣстницѣ въ каютъ-кампанію, и подъ лѣстницей, и въ столовой, гдѣ воздухъ былъ уже очень испорченный. Трудно было пройти отъ тѣхъ нестѣсняющихся и опытныхъ предусмотрительныхъ господъ, что уже захватывали себѣ мѣстечко, располагались по полу со своими постелями и семьями. Прочіе, спотыкаясь на эти постели, перепрыгивая черезъ узлы и чемоданы, наталкиваясь другъ на друга, бѣгали съ чайниками за кипяткомъ, тащили гдѣ-то добытые, — за какіе угодно деньги и, чѣмъ дороже, тѣмъ радостнѣе! — огромные бѣлые хлѣбы, торжествуя другъ передъ другомъ своей ловкостью, настойчивостью и даже безсовестностью. Столы завалили съѣстнымъ, сидѣли за
/81/
ними тѣсно, въ шапкахъ и калошахъ, поспѣшно ѣли и пили, сорили яичной скорлупой, угощали другъ друга колбасой и саломъ, со смѣхомъ разсказывая, что вчера мужикъ на базарѣ содралъ вотъ за этотъ кусокъ четыре тысячи «думскими», пробивали перочинными ножами брызгающія рыжимъ масломъ жестянки… Длинный господинъ, явившійся на пароходъ послѣднимъ, нѣсколько разъ пробѣгалъ по столовой съ коробкой консервированнаго молока въ рукѣ, — гдѣ-то устроилъ свою дѣвочку и хлопоталъ накормить ее. Видъ у него былъ все такой-же грозный и рѣшительный, и еще замѣтнѣе было теперь, — онъ былъ безъ пальто, — какъ худа его шея, какъ велика бобровая шапка, какъ мягки и сальны длинные волосы.
III
Подъ лѣстницей была особенно гнусная тѣснота, образовалось двѣ нетерпѣливыхъ очереди, — одна возлѣ нужниковъ, въ двери которыхъ ожидающіе поминутно стучали, и другая возлѣ лакеевъ, раздававшихъ красное вино, наливавшихъ его изъ бочки въ бутылки, кружки и чайники, съ которыми толпились бѣженцы. Вино было даровое и потому воспользоваться имъ хотѣлось поголовно всѣмъ, даже и никогда не пьющимъ. Я скорѣе многихъ другихъ пробился къ лакеямъ, получилъ цѣлый литръ и, возвратясь въ столовую и пристроившись къ уголку стола, сталъ медленно пить и курить.
Только что разнесся слухъ, что передъ самымъ на-
/82/
шимъ отходомъ изъ порта было получено на «Патрасѣ» страшное радіо: два парохода, тоже переполненные такими же, какъ мы, и вышедшіе раньше насъ на сутки, потерпѣли крушеніе изъ-за снѣжной бури — одинъ у самаго Босфора, другой у болгарскихъ береговъ. И новая угроза повисла надъ нами, новая неопредѣленность — дойдемъ-ли мы до Константинополя и, если дойдемъ, то когда? Ни курить, ни пить мнѣ не хотѣлось: сигара была ужасная, вино холодное, лиловое. Но я сидѣлъ, пилъ и курилъ. Уже началось то напряженное ожиданіе, которымъ живешь въ морѣ при опасныхъ переходахъ. «Патрасъ» былъ старъ, перегруженъ, погода разыгрывалась съ каждой минутой все круче… Большинство утѣшало себя тѣмъ, что мы идемъ быстро, увѣренно. Но я, по своей морской опытности, хорошо зналъ, что быстрота эта только кажущаяся. Это не мы увеличивали ходъ, это росло волненіе.
Вода уже шумно неслась вдоль нашихъ тонкихъ стѣнъ, все чаще и все яростнѣе накатывая съ боковъ, все тяжелѣе стукаясь въ стѣны и съ плескомъ, шипѣніемъ осыпаясь съ нихъ. За стѣнами была непроглядная ночь, горами, безъ толку, безъ смысла, съ какими-то намъ невѣдомыми, грозными цѣлями ходило мрачное, ледяное, зимнее море. Въ черныя стекла ливнемъ летѣли брызги, лѣпило мокрымъ бѣлымъ снѣгомъ, свистѣлъ, крѣпко дулъ вѣтеръ, холодное дыханіе котораго то и дѣло чувствовалось въ дымномъ, жаркомъ и уже вонючемъ воздухѣ низкой столовой, все таки радовавшей своимъ свѣтомъ и тепломѣ, тѣмъ уютомъ, котораго такъ первобытно жаждетъ человѣческое сердце, еще помнящее страхи древней жизни, пещерныхъ
/83/
свайныхъ дней. И я тоже несознанно радовался этому свѣту и теплу, сидя за своей бутылкой; я слушалъ говоръ, гаджу своихъ спутниковъ, чего-то ждалъ и что-то думалъ, — вѣрнѣе, все собирался что-то обдумать и понять какъ слѣдуетъ и все откладывалъ, потому что все казалось, что рѣшеніе всѣхъ вопросовъ еще гдѣ-то впереди. Стало уже упруго подымать и опускать, стало валить на сторону, скрипѣть переборками, диванами и креслами, въ которыхъ мы сидѣли. «Патрасъ» быстро шелъ среди качавшихся, разступавшихся и опять съ плескомъ и шумомъ сходившихся водяныхъ горъ, шелъ весь дрожа, и что-то работало внутри него все торопливѣе, съ перебоями, съ перерывами выдѣлывая «траттататата.» Вдругъ вѣтеръ налетѣлъ и засвисталъ бѣшено, волна ударила такъ тяжко и, освѣщенная нашимъ огнемъ, такъ страшно заглянула своей мутной слюдой, своей громадой въ стекла, что многіе вскрикнули и повалились другъ на друга, думая, что мы уже гибнемъ… Потомъ все опять пришло въ порядокъ, опять пошло съ дрожью и перерывами это «траттататата», — только вѣтеръ налеталъ все крѣпче, вылъ все жалобнѣе, — и вдругъ опять ударило и опять дико засвистало и глубоко окунуло, опустило въ разступившуюся водяную пропасть… Началось! — подумалъ я съ нелѣпой радостью.
Вскорѣ столъ опустѣлъ. Большинство стонало, томилось, — съ надрывомъ, съ молящими криками извергало изъ себя всю душу, валялось по диванамъ, по полу или поспѣшно, падая и спотыкаясь, бѣжало вонъ изъ столовой. То тутъ, то тамъ кого-нибудь безобразно хлестало, а выбѣгающіе махали дверями, и сырой холодъ сталъ мѣшаться съ кислымъ зловоніемъ рвоты.
/84/
Уже нельзя было ни ходить ни стоять, убѣгать надо было опрометью, сидѣть — упираясь спиной въ кресло, въ стѣну, а ногами въ столъ, въ чемоданы. Казалось, что размахивающійся и вправо, и влѣво, и вверхъ, и внизъ пароходъ идетъ съ бѣшеной поспѣшностью, внутри его грохотало уже неистово, и перерывы, отдыхи въ этомъ грохотѣ казались мгновеніями счастья… А на верху былъ сущій адъ. Я допилъ вино, докурилъ сигару и, падая во всѣ стороны, побрелъ въ рубку. Я одолѣлъ лѣстницу и пробовалъ одолѣть дверь наружу, выглянуть — ледяной вѣтеръ перехватывалъ дыханіе, рѣзалъ глаза, слѣпилъ снѣгомъ, съ звѣриной яростью валилъ назадъ… Обмерзлыя, побѣлѣвшія мачты и снасти ревѣли и свистали съ остервенѣлой тоской и удалью, студенистые холмы волнъ перекатывались черезъ палубу и опять, опять росли изъ-за борта и страшно свѣтились взмыленной пѣной въ чернотѣ ночи и моря… Крѣпко прохваченный холодомъ и свѣжестью, я насилу добрался назадъ до столовой, потомъ до своей каюты, по нѣкоторымъ причинамъ предоставленной въ мое распоряженіе. Тамъ было темно и все скрипѣло, возилось, точно что-то живое, борющееся. Проклятый корабельный полъ, косой, предательскій, зыбко уходилъ изъ подъ ногъ. И, когда онъ уходилъ особенно глубоко, въ стѣну особенно тяжко ударяла громада воды, все старавшаяся однимъ махомъ сокрушить и захлестнуть «Патрасъ». Но «Патрасъ» только глубоко нырялъ подъ этимъ ударомъ и снова пружинилъ наружу, гдѣ на него обрушивался новый врагъ — налеталъ ураганъ со снѣгомъ, насквозь пронзавшій мокрыя стѣны своимъ ледянымъ свистящимъ дыханіемъ…
/85/
IV
И не раздѣваясь — раздѣться было никакъ нельзя, того гляди расшибетъ объ стѣну, объ умывальникъ, да и слишкомъ было холодно, — я нащупалъ нижнюю койку и, улучшивъ удобную минуту, ловко повалился на нее. Все ходило, качалось, дурманило. Бухало въ задраенный иллюминаторъ, съ шумомъ стекало и бурлило, — противно, какъ въ какомъ-то чудовищномъ чревѣ. И, понемногу пьянѣя, отдаваясь все безвольнѣе въ полную власть всего этого, я сталъ то задремывать, то внезапно просыпаться отъ особенно бѣшенныхъ размаховъ и хвататься за койку, чтобы не вылетѣть изъ нея. Труба въ рукомойникѣ, его сточная дыра гудѣла, гудѣла — и вдругъ начинала булькать, ревѣть и захлебываться… Ахъ, встать бы, заткнуть чѣмъ-нибудь это анафемское горло! Но не было воли даже приподняться, какъ ни готовился я вотъ-вотъ рѣшиться на это. И потекли часы за часами, и стало казаться, что уже никогда не минетъ эта мука качанія, эта ночь, этотъ мракъ, завываніе, шумъ, плескъ, шипѣніе и все новые и новые удары то и дѣло налетающихъ откуда-то изъ страшной водной безъпредельности волнъ…
Въ полуснѣ, въ забытьи я что-то думалъ, что-то вспоминалъ… Пришло въ голову и стало повторяться, баюкать:
Громъ и шумъ, корабль качаетъ
Море черное шумитъ…
— Какъ дальше? — въ полуснѣ спрашивалъ я себя. — Ахъ, да!
/86/
Снится мнѣ — я свѣжь и молодъ…
Отъ зари роскошный холодъ
Проникаетъ въ садъ…
Какъ все это далеко и ненужно теперь! Такъ только, грустно немного, жаль себя и еще чего-то, а за всѣмъ тѣмъ — Богъ съ нимъ! — И опять повторялись стихи и опять путались, опять клонило въ сонъ, въ дурманъ, и опять все лѣзло куда-то вверхъ, скрипѣло, боролось — и все лишь затѣмъ, чтобы опять неожиданно разрѣшиться срывомъ, тяжелымъ ударомъ и новымъ пружиннымъ подъемомъ и новымъ шипѣніемъ бурлящей, стекающей воды и пахучимъ холодомъ завывающаго вѣтра и клокочущимъ ревомъ захлебывающагося умывальника… Вдругъ я совсмъ очнулся, вдругъ всего меня озарило: да, такъ вотъ оно что — я въ Черномъ морѣ, я на чужомъ пароходѣ, я зачѣмъ-то плыву въ Константинополь, Россіи — конецъ, да и всему, всей моей жизни тоже конецъ, даже если и случится чудо и мы не погибнемъ въ этой злой и ледяной пучинѣ! Только какъ же это я не понималъ, не понялъ этого раньше?
— Конецъ, конецъ!
Парижъ, 1921
/87