<Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 8. C. 63 - 75.>
О ДУРАКѣ ЕМЕЛѣ,
КАКОЙ ВЫШЕЛЪ ВСѣХЪ УМНѣЕ
Емеля былъ дуракъ, а прожилъ на свѣтѣ такъ, какъ дай Богъ всякому: не сѣялъ, не пахалъ и никакой работы не зналъ, а на печкѣ сытенькій полеживалъ. Къ самому царю на оправданье на печкѣ ѣздилъ.
Пошелъ пó-воду Емеля, — его братья по сторонамъ нанимались, а онъ только на печи лежалъ и невѣсткамъ угожалъ, за водой въ развалочку ходилъ, дрова кололъ да сладкимъ сномъ занимался, — пришелъ на рѣчку, а въ водѣ черная щука ходитъ. Онъ ее поскорѣй за хвостъ и давай на берегъ тащить, а она его стала со слезьми объ милости просить:
— Молъ, пусти меня, Емеля, я гожусь тебѣ въ нѣкое время.
Онъ ее бросилх, отпустилъ, а она и говоритъ:
— Проси, чего тебѣ хочется, не хочется.
— Мнѣ, говоритъ Емеля, ведра несть не хочется: пущай сами идутъ.
Она сейчасъ сказала: — «По щучью по велѣнью, по моему прошенью, идите, ведра, собой сами!» — они и пошли сами ко двору. Емеля слѣдомъ за ними поспѣшаетъ, пѣсенки потанакиваетъ, а они покачиваются, какъ утки, сами идутъ. По селу народъ встрѣчается, во
/64/
всѣ окна глядятъ, — глянь-ка, молъ, глянь, у Емельки ведра сами идутъ! — а онъ дошелъ до двора и шумитъ:
— Эй, вы двери-тетери, — по щучью по велѣнью, по моему прошенью, отворяйтесь, двери, собой сами! Мнѣ не охота себя трудить, у меня одна думка — послаже на свѣтѣ пожить!
Тутъ двери сейчасъ собой сами растворились, а ведра только черезъ порогъ посигиваютъ, стали въ избу прядать-скакать, а невѣстки отъ нихъ куда попало кидаются, испужались дюже:
— Что это, дескать, такое, что это ты, дуракъ, дуросвѣтишь? Гдѣ ты такое взялъ, что ведра у тебя сами ходятъ?
— У васъ, говоритъ Емеля, не ходятъ, а у меня, говоритъ, ходятъ. Это ужъ пущай умные хрипъ-то гнутъ! Пеките мнѣ блиновъ за работу!
Ну вотъ и не разъ и не два ходилъ Емеля такимъ побытомъ на рѣчку и все ведра у него сами гуляли. Потомъ, глядь, дровъ нѣту. Онѣ и просятъ его, невѣстки-то:
— Емеля, а Емеля, у насъ дровъ рубленныхъ нѣту. Ступай скорѣе за дровами, а то тебѣ-же на печи холодно будетъ.
Онъ опять имъ, ни слова не говоря, покоряется, выходитъ, стало быть, на дворъ съ лѣнцой, съ раскорячкою и приказываетъ:
— Мнѣ, говоритъ, смерть не хочется дрова рубить, ну-ка, по щучью по веленью, по моему прошенью, руби топоръ, самъ. А вы, дрова-борова, идите собой сами
/65/
въ избу, мнѣ не хочется васъ носить, себя безпокоить. Сторона наша, дескать, богатая, лѣнь дремучая, рогатая: въ тѣсныя ворота не лѣзетъ!
Топоръ-колунъ сейчасъ у него изъ рукъ шмыгъ, взвился выше крыши и пошелъ долбить, двери въ сѣнцы, въ избу распахнулись, а дрова и давай скакать, — прыгаютъ, вродѣ какъ рыбы али щуки, а невѣстки опять дурóмъ этого дѣла испужались, прячутся какая подъ столъ, какая подъ кóникъ, — молъ, попадетъ, насмерть ушибетъ! — а топоръ такъ и крошитъ, такъ и валяетъ — во-о сколько нашвырялъ, цѣльное беремя. Невѣстки Емелю съ гнѣвомъ ругаютъ, грозятъ братьямъ нажалиться, а онъ только, какъ сомъ, ухмыляется:
— Вы блины-то мнѣ пеките знайте да масломъ дюжѣй поливайте — а самъ опять нá-печь въ отставку полѣзъ, спать да дремать, мусоромъ голову пересыпать.
Потомъ не черезъ долгое время и на дворѣ дрова перевелись. Невѣстки приступили, въ лѣсъ его посылаютъ, братьями тращаютъ, нынче, дескать, братья съ работы придутъ, мы имъ накажемъ, что ты насъ не слухаешься, только лежишь да тараканов мнешь, они тебя, облома, не помилуютъ. А онъ, Емеля, на расправу жидкій былъ, страсть этого боя боялся, вскочилъ поскорѣй съ печи, одѣлся въ свой зипунъ-малахай, кушакомъ подпоясался, взялъ топор-колунь и заткнулъ за кушакъ за этотъ. Невѣстки говорятъ — тебѣ надо лошадь запречь, ты вѣдь самъ не умѣешь по своей дурости, а онъ говоритъ, а на что она мнѣ, лошадь-то, — только маять ее? Я и на саняхъ на однихъ съѣзжу, у васъ не ходятъ без лошади сани, а у меня вотъ ходятъ.
/66/
Пошелъ к саням, подвязалъ оглобли назадъ, сѣлъ и приказываетъ: «По щучью по велѣнью, по моему прошенью, отворяйтесь, ворота сами!» Ворота сейчасъ растворяются, а онъ кричитъ: «А вы, сани, ступайте въ путь-дорогу сами!» Сани и полетѣли, — ихъ лошадь такъ не везетъ, какъ ихъ понесло! — скачутъ черезъ городъ, людей съ ногъ долой сшибаютъ, давятъ, а ему, Емелѣ, и горюшка мало. Народъ — «ахъ, ахъ, сани сами ѣдутъ!» — хотѣли его окоротить — куда тебѣ, его и слѣдъ замело! Потомъ пріѣхалъ онъ въ лѣсъ, остановились эти сани, значитъ, въ лѣсѣ. Слѣзаетъ онъ съ саней, Емеля, вынимаетъ топоръ изъ-за пояса:
— Ну ка, говоритъ, руби, топоръ, по моему по щучьему велѣнью. А я посижу, погляжу, въ головѣ маленько почешу: страсть свербитъ что-й-то!
Топоръ сейчасъ же начинаетъ рубить, — только звонъ жундитъ по лѣсу! Нарубилъ, сколько надо, потомъ Емеля и говоритъ: — «А вы, дрова, по моему прошенью, ложитесь въ сани сами, мнѣ не охота васъ класть, это мнѣ не сласть.» Дрова и пошли прядать, головами мотать да укладываться въ сани. Навилъ Емеля возъ, увязалъ веревкой, заткнулъ топоръ за кушакъ-подпояску, садится на сани и приказываетъ, — ступайте, молъ, теперича, сани, сами собой ко двору. Сани опять пустились стрѣлой шибкой по городу, дворяне и міряне увидали — «ахъ, ахъ, опять этотъ злодѣй, какой народъ подавилъ!» — хотѣли его перенять, забѣжали подъ дорогу съ дубинками, съ рогачами, только не тутъ-то было, перенять-то его! Подавилъ съ возомъ народу еще болѣ, чѣмъ когда порожнемъ ѣхалъ, пріѣзжаетъ ко двору, невѣстки оглядѣли въ
/67/
окно и давай опять ругать его, — вотъ, молъ, дуракъ какой глупый, сколько ты, обломъ, народу безвинно подавилъ, а онъ имъ отвѣчаетъ, а зачѣмъ, говоритъ они меня на табельной дорогѣ окорачивали съ дубинками съ рогачами, подъ сани лѣзли? Потомъ сказалъ свое щучье слово, ворота передъ нимъ вразъ растворились, онъ и въѣхалъ во дворъ съ возомъ. Тутъ опять значитъ, посигали дрова-полѣнья въ избу, напужали невѣстокъ опять этимъ стукомъ, а Емеля-дуракъ залѣзъ на печь и опять наказалъ печь ему блиновъ поболѣ да масломъ мазать пожирнѣе.
Ну вотъ онъ ѣлъ, ѣлъ, потомъ глядь въ окно, а тутъ розыскъ, ищутъ его сотники, староста, хотятъ къ наказанью представить за всѣ его баснословья. Онъ, былъ, забился куда потемнѣе въ уголъ, въ соръ, въ паучину, ну только все таки они его нашли тамъ, на этой печкѣ.
— Слѣзай, говорятъ, Емеля, пришло твое время. Что это ты дуросвѣтишь, народъ калѣчишь? Вотъ мы тебя заберемъ и въ холодную отведемъ, какъ это, молъ, ты безъ лошади ѣздишь, неладно дѣлаешь, чепуху творишь?
Зачали его съ печки снимать, тащить, хотятъ его покою лишить, а онъ обидѣлся на нихъ и говоритъ дубинкѣ своей, какая у него въ уголку стояла:
— Ну-ка, говоритъ, покажи имъ, дубинка, бѣлый свѣтъ!
Сказалъ свое щучье слово, а дубинка какъ взовьется, какъ козлекнетъ изъ угла да и давай ихъ строчить по рукамъ, по головамъ, старосту и сотниковъ этихъ. Они — ахъ, ахъ, что это, дескать, такое, что дубинка
/68/
насъ по головамъ кроя! — да поскорѣй вонъ изъ хаты. Кинулись къ становому, къ стражникамъ, онъ, говорятъ, насъ не слухается, а силой его никакъ не возьмешь, идите, значитъ, сами, можетъ, онъ васъ болѣ почитаетъ, а про дубинку про эту, какая ихъ угощала, понятное дѣло, молчокъ. Потомъ собрались всѣ урядники, стражники и самъ становой съ ними, староста имъ указалъ, гдѣ онъ, Емеля, проживаетъ, они и входятъ въ избу къ нему всѣмъ гуртóмъ:
— Ну теперь, Емеля-дурачокъ, мы тебя съ солдатами заберемъ, саблями тебя зарубимъ, — слѣзай скорѣй съ печи, надѣвай зипунъ на плечи, къ допросу отправляйся!
А онъ опять не слухается, — ихъ полна изба напихалась, а онъ опять не идетъ, въ углу пѣсенку поетъ:
Ой, вы, очи, ясныя мои очи,
Емеля на расправу итить не хоча!
Они его честью умоляютъ, а онъ опять свое, опять эти очи поетъ. Ну, какъ они его опять раздражили, онъ и говоритъ:
— По щучью по велѣнью, по моему моленью, — а дубинка эта такъ и лежитъ съ нимъ на печкѣ, — нука, говоритъ, дубинка, попотчуй ихъ сахаромъ!
Та дубинка сейчасъ вставаетъ и давай ихъ охаживать съ головы нá голову, станового и стражниковъ, и повыгнала, значитъ, всѣхъ изъ хаты вонъ.
— Ну что теперь съ нимъ дѣлать, — становой говоритъ, — какъ его намъ взять, ребята?
/69/
А одинъ стражникъ и надумайся:
— Давайте, говоритъ, обманомъ возьмемъ. Скажемъ, что тебя самъ государь велѣлъ пригласить. Онъ тебѣ велитъ всякихъ пряниковъ медовыхъ надавать (А онъ, Емеля, любитель былъ ѣсть эти пряники и жамки). Онъ тебя, молъ, досыта накормитъ, государь-то.
Сговорились такъ-то, пришли и давай его улещать, волновать. Ну онъ и согласился. Ну хорошо, говоритъ, благодарю васъ за вниманіе, ступайте ко двору и не безпокойте себя, — я самъ къ нему, къ государю, поѣду.
Они и ушли всѣ отъ него, а онъ и приказываетъ печкѣ:
— Ну-ка, говоритъ, печка, ступай-ка теперь, по моему приказу, къ самому къ царю во дворецъ! Про насъ съ тобой слава до самаго царя дошла. Онъ, государь, обѣщаетъ меня жамками накормить, а я любитель до нихъ.
Печь сейчасъ же заворочалась, захрустѣла, загремѣла по избѣ, выпросталась наружу съ нимъ и полетѣла стрѣлой, а онъ развалился на ней, все равно какъ на пассажирскомъ поѣздѣ, на паровозѣ ѣдетъ. Подѣзжаетъ къ государеву дворцу, приказываетъ царскимъ вратамъ отворяться и претъ прямо на печкѣ на этой къ балкону, къ крыльцу къ главному, а самъ шумитъ, кричитъ во всю глотку, во всю праведную, ой, вы, очи, мои ясныя очи! Часовые слуги бѣгутъ, хотятъ его унять, усовѣстить, а государь услыхалъ этотъ шумъ-бардакъ и самъ, значитъ, вмѣстѣ съ дочкой-наслѣдницей на крыльцо выходитъ:
/70/
— Что ты, говоритъ, невѣжа, тутъ кричишь, зачѣмъ ты, говоритъ, въ наши царскіе покои пріѣхалъ, чудеса творишь, на печкѣ ѣздишь? Сказывай, кто ты такой. Ты, вѣрно, Елемя-дурачокъ?
А Емеля подымается съ печки, разбираетъ виски съ глазъ, утираетъ сопли-возгри и кланяется ему, государю своему:
— Такъ точно, молъ, ваше императорское величество, это я самый и есть. Я, говоритъ, затѣмъ сюда пріѣхалъ, государь-батюшка, что вы меня звали пряниками кормить, а я любитель ихъ ѣсть.
— Я тебя не пряниками кормить, — говоритъ ему государь съ гнѣвомъ, — я тебя велю сейчасъ въ тюрьму забрать! Я тебя, говоритъ, заберу подъ арестъ.
— А за что же, ваше императорское величество, заберете вы меня?
— А за то, говоритъ, что ты на саняхъ безъ лошади ѣздишь, народъ смутьянишь и жителей большое число подавилъ, помялъ. Я велю сейчасъ тебѣ голову снесть. Вотъ тебѣ и голова долой съ плечь!
Царь ему говоритъ — на тебя жалобъ много, за это тебѣ нехорошо будетъ, за безчестье такое, а онъ опять играетъ пѣсню ой вы, очи, мои ясныя очи, на печкѣ лежитъ и пѣсню кричитъ во всеё рыло. Государь осерчалъ, разгорячился, кликнулъ прислугъ часовыхъ, — взять, дескать, его въ двадцать четыре часа! — а Емеля, понявши такое дѣло, полны портки со страху напустилъ и говоритъ поскорѣй:
— По щучьему по велѣнью, по моему низкому прошенью, влюбись въ меня, царская дочь-наслѣдница, просись замужь за меня!
/71/
Прислуги бѣгутъ, хотятъ его съ печи тащить, а царская дочь начинаетъ государя со слезьми за него просить:
— Лучше, молъ, государь-батюшка, меня сказните, — я не могу его злой смерти перенесть, у него волшебное слово есть. Вы, говоритъ, не глядите, что онъ такой сопатый, толстопятый, глаза дыркою, носъ просвиркою, онъ носъ утретъ, за Иванъ-царевича сойдетъ!
Ну, государь и сжалился на нее, наслѣдницу свою. Оттрепалъ для видимости Емелю-дурака за вшивый вихоръ, наказалъ ему строго на строго больше такъ-то не охальничать, накидалъ ему на печку изъ собственныхъ рукъ леденцовъ-пряниковъ, а Емеля накланялся ему, набилъ зобъ этими закусками, дубинкой махнулъ, печку повернулъ и пошелъ чесать на печкѣ ко двору, скачетъ-летитъ, а самъ еще пуще прежняго свою пѣсню шумитъ, — только по лѣсу отзывается!
Тутъ долго-ли, коротко-ли, только царская дочь, какъ только онъ, значитъ, скрылся съ глазъ долой, и зачни по немъ сохнуть, горевать: онъ ей просто съ ума не йдетъ, — дюже влюбилась въ него по этому по щучьему слову! Государь видитъ ея муку и наконецъ того обращается къ ней, проситъ ее во всемъ сознаться. Ну, она ему и покаялась:
— Государь, молъ, батюшка, я вся истянулась, истощала по нему, по Емелѣ-дураку. Не отдавай мнѣ царства-государства, а построй мнѣ фамильный склепъ-могилу, коли не хочешь меня замужъ за него отдать!
Ну что тутъ дѣлать государю при такихъ рѣчахъ? Онъ опять сжалился на нее и посылаетъ сейчасъ по-
/72/
сланниковъ въ эту деревню, гдѣ, значитъ, Емеля проживалъ, лаптемъ щи хлебалъ. Пріехали эти посланники верхомъ на коняхъ, нашли его въ этой деревнѣ, взошли въ избу и давай его умолять:
— Емелюшка, милый, видно, молъ, добился ты своего: не будешь ни пахать, ни косить, будешь только жамки въ ротъ носить. Государь тебя честью къ себѣ проситъ, хочетъ дочку за тебя выдать. Утирай свои сопли, чеши свои кудлы, надѣвай портки-рубаху — мы тебѣ за сваху!
А онъ, Емеля, еще ломается, — а, дескать, теперь милъ сталъ!
— Я, говоритъ, по людски ничего не хочу дѣлать. Я всѣъ головамъ голова. Я на печи поѣду. Мнѣ ваши кареты-коляски безъ надобности. Мнѣ съ печи слѣзать не хочется. Моя думка одна — себя не трудить, а на свѣтѣ послаже пожить.
Посланники, понятно, и на то обрадовались, — имъ царь не велѣлъ безъ него и на глаза показываться, — на всѣ его причуды подписываются, въ поясъ ему кланяются, а онъ велитъ братьямъ съ невѣстками прибраться какъ надо и съ нимъ вмѣстѣ ѣхать, — полно, молъ, вамъ тутъ въ лѣсу сидѣть, на пни глядѣть! Они — въ голосъ, кричатъ, рыдаютъ, не хотятъ съ домомъ разставаться, робѣютъ этого дѣла, ты, говорятъ, и насъ подъ великую бѣду подведешь, а онъ говоритъ, если, говоритъ честью не поѣдете, я васъ силкóмъ посажу. Велѣлъ всѣмъ жаровыя рубахи, красные сарафаны надѣвать, — они, дурачки-то, любятъ красненькое, — насажалъ всѣхъ на печку, чисто цвѣты какіе, наказалъ сидѣть смирно-благородно, заигралъ свою
/73/
веселую пѣсню и пеперъ наружу, — только пороги затрещали!
Въ полѣ навстрѣчу ему — коляска золотая, — государь, значитъ, выслалъ, — солдаты вездѣ стоятъ, честь отдаютъ, на караулъ держутъ-тянутся, а онъ ихъ и во вниманье не беретъ и опять его печка прямо къ балкону везетъ. Выходитъ государь: «Пріѣхалъ, говоритъ, Емеля?! — «Пріѣхалъ, молъ, такъ точно. А на что, государь-батюшка, я нуженъ вамъ?» — «А на то, говоритъ, нуженъ, что сокрушили вы мою дочку, хочу васъ повѣнчать съ нею. Съ печи, говоритъ, поскорѣе слѣзайте, а вы, дочка наша, хлѣбъ-соль ему подавайте.»
Ну, Емеля, понятно, поскорѣй долой, ему только и надо было этого приглашенья, велѣлъ и братьямъ съ невѣстками слѣзать, стать въ сторонкѣ и шопоту никакого не дѣлать, потомъ поцѣловалъ какъ надо государю ручку, невѣстѣ честь-честью поклонился, — хоть бы и не дураку впору! — хлеб-соль принялъ, и пошли они, значитъ, всѣмъ міромъ, соборомъ прямо въ царскіе хоромы. Тамъ государь доложился домашнему священнику, велѣлъ ему въ церковь итить, все къ вѣнцу готовить, а самъ вынесъ икону завѣтную и благословилъ Емелю со своей дочкой на жизнь вѣчную. Потомъ, понятно, носъ ему утерли, въ банѣ отмыли, въ красный кафтанъ нарядили и свадьбу по всему закону сыграли, а государь подъ него тутъ-же полцарства своего подписалъ.
Я на томъ пиру, какъ говорится, былъ, да, признаться, все это дѣло забылъ, — дюже пристально угощали: и теперь глазъ отъ синяковъ не продеру!
/74/
А Емеля сталъ жить да поживать, на бархатныхъ постеляхъ лежать, душу сладкими закусками ублажать да свою царевну за хохолъ держать:
— Молъ, и безъ меня управятся, — съ государствомъ-то!
Парижъ, 1921
/75/