<Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 8. C. 136 - 140.>
ВЪ НѣКОТОРОМЪ ЦАРСТВѣ
Бумажная лента медленно течетъ съ аппарата возлѣ мерзлаго окна станціонной комнаты — и буква за буквой читаетъ Ивлевъ полныя чудеснаго смысла слова:
— Иванъ Сергѣевичъ женится на Святкахъ на племянницѣ лошади высланы…
Телеграфистъ, черезъ плечо котораго онъ читаетъ, странно кричитъ, что это служебная тайна, что это псковская повѣсть Пушкина, но Ивлевъ видитъ себя уже въ дорогѣ въ глухой Россіи, глубокой зимой.
Онъ видитъ, что вечерѣетъ, что къ вечеру морозитъ, говоритъ себѣ, что такой снѣжной зимы никто не запомнитъ со временъ Бориса Годунова. И Годуновъ даетъ этому зимнему русскому вечеру, снѣжнымъ полямъ и лѣсамъ что-то дикое и сумрачное, угрожающее. Но въ саняхъ, среди прочихъ московскихъ покупокъ къ свадьбѣ и къ празднику, лежатъ удивительныя шведскія лыжи, купленныя племянницей въ Москвѣ. И это радуетъ, обѣщаетъ что-то такое, отъ чего замираетъ сердце. И тройка идетъ увѣренно и шибко.
Сани ковровые, богатые. Кучеръ, въ шапкѣ подъ боберъ, въ свитѣ, подпоясанной ремнемъ съ серебрянымъ наборомъ, стоитъ въ козлахъ. Въ задкѣ-же сидятъ двѣ неподвижныя и толстыя отъ шубъ и шалей
/137/
фигуры: крѣпкая старуха и ея черноглазая, румяная племянница. Обѣ, какъ и все въ саняхъ, засыпаны снеѣжной пылью. Обѣ пристально смотрятъ впередъ, на спину кучера, на скачущіе крупы пристяжныхъ, на мелькающія въ комьяхъ снѣга подковы.
Вотъ выбрались на шоссе, пристяжныя бѣгутъ легче, не натягивая постромокъ. И вдали уже видно жилье, деревня, стоятъ сосновые угрюмые лѣса, густые, обмороженные.
Неожиданно старуха говоритъ громкимъ и твердымъ голосомъ:
— Ну, вотъ, слава Богу, и дома. Не чаяла изъ вашей Москвы выбраться. А тутъ сразу двадцать лѣтъ съ плечъ долой, не нагляжусь, не нарадуюсь. Завтра же дамъ знать Ивану Сергѣичу, не хочется больше тянуть съ вашей свадьбой. Слышишь?
— Воля ваша, тетя, я на все согласна, — звонко отвѣчаетъ племянница съ притворнымъ веселымъ простодушіемъ.
А тройка шибко идетъ уже черезъ деревню, надъ избами и сугробами которой темнѣютъ сосны, посѣрѣвшія съ морозу. А за деревней, совсѣмъ въ лѣсу, видна усадьба: большой снѣжный дворъ, большой и низкій деревянный домъ. Сумерки, глухо, огней еще не зажигали. И кучеръ, сдерживая лошадей, широкимъ полукругомъ подкатываетъ къ крыльцу.
Съ трудомъ, бѣлыя отъ снѣжной пыли, вылѣзаютъ изъ саней, поднимаются на ступеньки, входятъ въ просторную и теплую прихожую, уютно устланную попонами, почти совсѣмъ темную. Выбѣгаетъ изъ заднихъ горницъ суетливая старушонка въ щерстяныхъ чулкахъ, кланяется, радуется, помогаетъ раздѣться.
/138/
Раскутываютъ шали, освобождаются отъ пахучихъ снѣжныхъ шубъ. Племянница раздѣвается чѣмъ дальше, тѣмъ все живѣй и вселѣй, неожиданно оказывается тонкой, гибкой, ловко присаживается на старинный ларь возлѣ окна и быстро снимаетъ городскіе сѣрые ботинки, показывая ногу до колѣна, до кружева панталонъ, и выжидательно глядя черными глазами на тетку, раздѣвающуюся сильными движеніями, но медленно, съ тяжелымъ дыханіемъ.
И вдругъ происходитъ то самое, страшное приближеніе чего уже давно предчувствовалось: тетка роняетъ поднятые руки, слабо и сладко вскрикиваетъ — и опускается, опускается на поль. Старушонка подхватываетъ ее подъ мышки, но не осиливаетъ тяжести и дико кричитъ:
— Барышня!
А въ окно виденъ снѣжный дворъ, за нимъ, среди лѣса, блестящее снѣжное поле: изъ-за поля глядитъ, свѣтитъ низкій лысый мѣсяцъ. И нѣтъ уже ни старушонки, ни тетки, есть только эта картина въ окнѣ и темная прихожая, есть только радостный ужасъ этой темноты и отсутствія уже всякихъ преградъ между Ивлевымъ и той, что будто бы должна была быть невѣстой какого-то Ивана Сергѣевича, — есть одинъ дивный блескъ черныхъ глазъ, вдругъ вплотную приблизившихся къ нему, есть быстрая жуткая мысль, какъ снимала она на ларѣ ботикъ, и тотчасъ же вслѣдъ за этимъ то самое блаженство, отъ котораго слабо и сладко вскрикнула тетка, опускаясь въ предсмертной истомѣ на полъ…
Весь слѣдующій день Ивлевъ полонъ неотступнымъ чувствомъ влюбленности. Тайна того, что произошло
/139/
въ какой-то старинной деревенской усадьбѣ, стоитъ за всѣмъ, что онъ дѣлаетъ, думаетъ, говоритъ, читаетъ. И влюбленность эта во сто кратъ острѣе даже всего того, что онъ когла-либо испытывалъ въ пору самой ранней молодости. И въ глубинѣ души онъ твердо знаетъ, что никакой разумъ никогда не убѣдитъ его, будто нѣтъ и не было въ мірѣ этой черноглазой племянницы и будто такъ и не узнаетъ она какимъ мучительнымъ и счастливымъ воспоминаніемъ, — ихъ общимъ воспоминаніемъ, — одержимъ онъ весь день.
Приморскія Альпы, 12.VII.23.
/140/