<Бунинъ И. А. Собр. соч.: [в 12 т.] — [Берлинъ]: Петрополисъ, 1934—1939. Т. 8. C. 87 - 93.>
ЗВѣЗДА ЛЮБВИ
Изба въ густомъ майскомъ лѣсу, передъ ней поляна, среди поляны раскидистая яблоня, лѣсовка, вся бѣлая и кудрявая отъ цвѣта. Солнце уже сѣло за лѣсомъ, но еще долго будетъ свѣтло. Все свѣжо, молодо, всего преизбытокъ — зелени, цвѣтовъ, травъ, соловьевъ, горлинокъ, кукушекъ. И сладко, лѣсомъ, цвѣтами, травами пахнетъ легкій холодокъ зари. За тѣми чащами, надъ которыми свѣтлая пустота весенняго заката и которыя спускаются въ лѣсные овраги, розовѣющимъ зеркаломъ сквозитъ прудъ и въ немъ иногда квохчетъ лягушка, томно, изнемогая отъ наслажденія. Соловьи низко перелетаютъ надъ поляной, гоняются другъ за другомъ, на лету цокаютъ и трещатъ.
Верховая лошадь, кажущаяся подъ сѣдломъ еще легче и красивѣе, стоитъ подъ яблоней. Она тянется мордой къ мелкой листвѣ среди бѣлыхъ цвѣтовъ, обрываетъ ее и все время звучно жуетъ. А я сижу на пнѣ возлѣ избы и радуюсь на лошадь.
Я еще чувствую, какъ я сидѣлъ на ней. Мнѣ пріятно, что на мнѣ ловкіе сапоги, что я здоровъ, молодъ, что я хорошо ѣзжу и что лошадь цѣнитъ это, любитъ меня, что она такъ женственна и породиста, что она
/88/
съ одинаковымъ удовольствіемъ покоряется мнѣ вовсемъ, — принимаетъ на себя сѣдло, чувствуетъ крѣпко охватившія ее подпруги, идетъ крупнымъ, вольнымъ шагомъ или во весь опоръ скачетъ, стоитъ возлѣ крыльца, на межѣ въ полѣ, подъ деревомъ въ лесу…
Я хлопаю по голенищамъ нагайкой, которую беру только для забавы, сижу и курю. Въ избѣ, на лавкѣ возлѣ окошка, — дѣвочка лѣтъ трехъ, въ чепчикѣ. Она занята тѣмъ, что бьетъ себя по губамъ: бамъ, бамъ, бамъ! За ней, внутри избы, черно и жарко, пахнетъ теплыми хлѣбами, лежащими на столѣ и прикрытыми зипуномъ.
Широта и глубина свѣтлаго заката сократилась, померкла. Темнѣетъ, наступаютъ сумерки. Въ бездонной высотѣ, сѣрѣющей надъ поляной, парами налетаютъ вальдшнепы, на мгновеніе останавливаются — и летятъ дальше. Лягушка смолкла, — во всемъ лѣсу чуткая тишина, только щебечутъ гдѣ-то вблизи двѣ птички да и то какъ-то безжизненно, передъ сномъ. И все чаще, все страннѣе смотритъ вверхъ, на сѣрѣющую синеву, гдѣ уже мелко проступаютъ первыя зерна звѣздъ, горбатая дѣвка, смирно сидѣвшая весь вечеръ на травѣ неподалеку отъ яблони.
Вверху — небо, вправо — померкшая заря, впереди, за яблоней, — далекіе красноватые просвѣты въ черныхъ лѣсныхъ низахъ. И я тоже смотрю — то въ вышину, то на эти просвѣты, то на лошадь, то на дѣвку — и тогда она, не глядя, тотчасъ чувствуетъ мой взглядъ и стыдливо подбираетъ ноги, оправляетъ платье. Она чисто и пріятно одѣта. Лицо у нея слегка широкоскулое, но тонкое, озаренное прозрачной блѣд-
/89/
ностью. Трогательно ея ожерелье на худыхъ ключицахъ, дѣвичья льняная сорочка, маленькія босыя ноги — и страненъ, даже немного страшенъ частый и несмѣлый взглядъ въ небо.
Подходитъ ея мать — воротилась изъ села, принесла мѣшочекъ пшена, связку кренделей.
Поздоровавшись со мной, садится на порогѣ избы, вздыхаетъ.
— Была въ селѣ, купила кой-чего… А вы давно тутъ? Анютка не плакала? На нее надежды нѣту, — говоритъ она, разумѣя горбатую, которая слушаетъ такъ, будто говорятъ не про нее, а про кого-то другого, — она у насъ сами знаете, какая…
Я знаю, но молчу, и баба подробно и не спѣша разсказываетъ или скорѣе вслухъ передумываетъ все то, что я слышалъ уже много разъ:
— Что-жъ, дошло до того, что два раза изъ омута вынимали… Пришла какъ-то съ хутора, а она въ прудъ зашла, въ самый омутъ, — топиться хочетъ… А намедни съ осинки сняла: собираю сушь въ лѣсу, глядь, а она виситъ на суку, еле ногами травы касается, — ужъ краски по лицу пошли… Все говоритъ, ходитъ онъ ко мнѣ, душитъ, настигаетъ… Ночью проснусь, а она задыхается, кричитъ: «Что ты? Что ты? Пусти, не хочу!» — А самой, по голосу слышу, лестно, сладко… Спать безъ того не ложится, — молится, приговариваетъ: — «Не надѣйся, не надѣйся, съ собой не положу! Всю постелю закрещу!» — Таетъ прямо никуда, на-нѣтъ сошла, осталось нарядить да въ гробъ положить… Ужъ я съ ней работы и не спра-
/90/
шиваю, грѣхъ и спрашивать… Куда вся храбрость дѣвалась, а прежде чистый огонь была, нѣжная, обидчивая… Дѣло молодое, тайное, какой только думки въ головѣ нѣту! Иной разъ проговорится, — глаза потупитъ, закраснѣется и шепчетъ: «Ну что жъ, ну горбатая, ну уродина, а все лицомъ не хуже другихъ… Ну и пускай никто не возьметъ, постыдится съ такой-то подъ вѣнецъ стать… Найду себѣ получше дружка, потаеннаго, полуночнаго…» — Да что-жъ, и правда: отца нѣту, приданаго нѣту… Какой страшный грѣхъ говоритъ, а все думается — помретъ, все Господь проститъ…
Дѣвка сидитъ прямо, неподвижно, не слушаетъ или не слышитъ, пристально и странно глядитъ въ темноту лѣса.
______________________
Домой ѣду полями. Земля залита темнотой, темнота поднимается снизу, затопляетъ далекую зарю, послѣдній слѣдъ ея. Свѣжо, — пахнетъ и зеленью уже поднявшихся ржей, и росистой травой на межахъ, и всѣмъ тѣмъ полевымъ, ночнымъ, среди чего я родился, выросъ, чѣмъ такъ сладко живу…
Баба говорила: «Я сплю съ Анюткой, на нарахъ, а она на коникѣ, подъ святыми… Чисто покойница, даже жутко по ночному дѣлу… Ночью проснусь — сидитъ, въ окошечко, на звѣзды, на ночь, на лѣсъ смотритъ… У меня, говоритъ, звѣзда любимая есть, вѣрная, неизмѣнная, — Полуночная Зарница…»
/91/
Полуночная Зарница. Звѣзда любви, звѣзда предразсвѣтная.
Лошадь идетъ подбористо, точно чуетъ мои думы, — видны ея настороженныя уши на слабомъ свѣтѣ зари… О, красавица, умница, любимая моя! Какъ передать словами нашу съ тобой близость, нашу любовь, — нѣтъ тоньше, таинственнѣй и чище этой любви, на вѣки безмолвной, на вѣки вѣрной, не обманывающей, любви между человѣкомъ и животнымъ! И какъ постигнуть все то несказанное, все то какъ будто несуществующее, не имѣющее ни образа, ни имени, ни на что въ мірѣ не похожее и однако такое сущее, съ такой остротой ощутимое, чтó есть между мной и между этимъ, столь для меня въ сущности непонятнымъ и даже ужаснымъ четвероногимъ твореніемъ, съ которымъ я почти одно?
А этотъ, теперь уже темный и такой зловѣщий лѣсъ и она, эта страшная и прекрасная горбунья? Мать теперь, вѣрно, уже спитъ, а она, живая покойница, сидитъ на лавкѣ подъ святыми — и глядитъ, слушаетъ — одна во всемъ мірѣ — и все, кромѣ человѣка, все съ ней и въ ней — и ночь, и лѣсъ, и вся вселенная, вся бездна, вся тайна ея — и ужъ такъ съ ней и въ ней, какъ намъ никому не дано, потому что уже совсѣмъ внѣ нашего міра она, уже во власти этого Потаеннаго, Полуночнаго, чья дивная и грозная Звѣзда горитъ передъ зарею надъ лѣсомъ…
И я обнимаю и цѣлую сильную атласную шею своей безсловесной возлюбленной, чтобы слышать ея грубый запахъ, чтобы чувствовать земную плоть, потому что безъ нея, безъ этой плоти, мнѣ слишкомъ жутко въ этомъ мірѣ, и натягиваю поводья, сжимаю колѣна-
/92/
ми сѣдло, и лошадь тотчасъ же отвѣчаетъ мнѣ всѣмъ своимъ существомъ — и легко, горячо несетъ меня по темной дорогѣ къ дому.
Парижъ, 1921
/93/