Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. IX : Цикады. Петрополисъ, 1935. С. 95 106
АЛЕКСѢЙ АЛЕКСѢИЧЪ
Нелѣпая, неправдоподобная вѣсть: Алексѣй Алексѣичъ умеръ!
Всего нелѣпѣе то, до чего неожиданно умеръ онъ. Вѣдь еще только вчера, вѣрнѣе, прошлой ночью, онъ былъ съ нами, сидѣлъ, ужиналъ и, какъ всегда, говорилъ, говорилъ — то, что онъ говорилъ повсюду, за всѣми ужинами.
— Какъ Чацкій, съ корабля на балъ, — сказалъ онъ вчера, входя въ столовую.
Онъ сказалъ то, что неизмѣнно говорилъ, пріѣзжая на вечера къ знакомымъ. Вчера откуда именно пріѣхалъ онъ? Но, по совѣсти сказать, развѣ мы знали когда-нибудь, откуда онъ пріѣзжаетъ? Да и знали-ли мы вообще болѣе или менѣе точно жизнь Алексѣя Алексѣича, несмотря на то, что, кажется, не было человѣка во всемъ нашемъ петербургскомъ кружкѣ, который не былъ бы въ пріятельствѣ съ нимъ? Знала, можетъ быть, немного больше прочихъ его старинный другъ княгиня. А всѣ прочіе знали только то, что днемъ у Алексѣя Алексѣича служба, дѣла, дѣловые завтраки, засѣданія, что по вечерамъ онъ не пропускаетъ ни одной театральной премьеры, ни одного по-
// 95
рядочнаго концерта, — музыку онъ дѣйствительно любилъ и весьма понималъ, — а ночью непремѣнно гдѣ-нибудь ужинаетъ — у Кюба, на Островахъ, у знакомыхъ, — такъ что всѣ, бывало, дивятся на него: и когда только успѣваетъ онъ спать?
— Какъ Чацкій, съ корабля на балъ, — сказалъ онъ вчера, входя въ людную и свѣтлую столовую, со своимъ обычнымъ слегка насмѣшливымъ выраженіемъ лица.
И, какъ всегда, едва только онъ показался и сказалъ это, всѣ встрѣтили его хоромъ радостныхъ восклицаній:
— А! Наконецъ-то!
И, съ безразличной улыбкой пожимая руки, раскланиваясь, онъ прошелъ къ своему мѣсту за столомъ, безразлично поцѣловалъ большую и жилистую руку своей сосѣдки княгини, засунулъ уголъ салфетки за открытый жилетъ, взялся за бутылку и, какъ всегда, спросилъ:
— А вамъ, княгиня, позволите?
Княгиня отвѣтила:
— Пожалуйста. Только немножко.
И онъ возразилъ опять-таки такъ, какъ всегда возражалъ въ подобныхъ случаяхъ:
— Э, княгиня, что за счеты. Пить умереть и не пить умереть. Уподобимся, государыня моя, стрекочущу кузнецу, въ зленемъ злакѣ сущу. Въ мѣру и во благовременіи питіе вредить не можетъ. Лишь бы не упиваться до отвратности, — сказалъ онъ, не думая ни единой секунды о томъ, что говоритъ. — Лишь бы не сравняться съ пьяницей богомерзкимъ. Ибо что есть пьяница, по ученію мужей мудрыхъ? Оный пьяница
// 96
аки болванъ, аки мертвецъ валяется, многажды бо осквернився, мокръ и нальявся, яко мѣхъ, до горла, не могій главы своей возвести, смрадомъ отрыгая отъ многаго локанія.
— Не говорите гадостей, я ѣсть не могу, — сказала княгиня.
— Какъ, это поученія-то святыхъ отцовъ гадость? — сказалъ Алексѣй Алексѣичъ. — А еще въ Лавру, княгиня, каждый Божій день ѣздите!
— Нѣтъ такихъ поученій, это вы все сами выдумываете.
— Ничего-то вы, княгиня, не знаете, даже слушать страшно. Истинно, жена прелестная. А вѣдь что такое жена прелестная?
— Какая еще такая жена?
— А вообще жена. Что есть жена, сирѣчь женщина?
— Охъ, Алексѣй Алексѣичъ, и про жену уже тысячу разъ слышала.
— Слышали, а каждый разъ забываете. Жена, милая княгиня, есть святымъ обложница, зміино покоище, цвѣтъ дьявола, купница бѣсовская, сковорода подпечающая. И далѣе: что есть жена? Сѣть утворена прельщающи человѣки, свѣтлымъ лицемъ и высокими очима намизающи, ногами играющи.
— Боже, какой вздоръ. И что это значитъ — намизающи?
— А чортъ его знаетъ, я и самъ не знаю, милая княгиня. Вотъ «ногами играющи», это я понимаю.
— Перестаньте говорить глупости.
— А это не я говорю, это бѣсъ въ человѣкѣ гово-
// 97
ритъ. Ибо что есть человѣкъ? Въ человѣкѣ, какъ всѣмъ сіе вѣдомо, есть восемь составовъ…
— И это знаю, и не трудитесь, пожалуйста, перечислять ваши составы.
— Нельзя, милая княгиня, и радъ бы не перечислять, да не могу. Отъ земли у человѣка тѣло, и тотъ человѣкъ теменъ; отъ моря — кровь, и тотъ человѣкъ прохладенъ; отъ огня жаръ, и тотъ человѣкъ скупъ…
— И откуда только берется все это у васъ?
— Отъ прилежанія, государыня моя, оно же неистощимый, неупиваемый кладезь мудрости. Но позвольте кончить. Отъ солнца у человѣка очи, и тотъ человѣкъ богатыреватъ…
— Ничего не понимаю. Что это значитъ — богатыреватъ? Дайте-ка мнѣ лучше спичку.
— А вы думаете, я понимаю? — отвѣтилъ Алексѣй Алексѣичъ, зажигая спичку и помогая книгянѣ закурить. — Отъ вѣтра у человѣка дыханіе, и тотъ человѣкъ легкоуменъ, подобно вашему покорному слугѣ. Отъ облака мысль, и тотъ человѣкъ похотливъ. И наконецъ: отъ свѣта — свѣтъ, и тотъ человѣкъ не мыслитъ земного, а лишь небесная.
— Вы, конечно, отъ облака?
— Сирѣчь, похотливъ? Грѣхъ вамъ, княгиня, говорить такъ, будучи единственной причиной оной похоти. Вы же отлично знаете, что по отношенію ко всѣмъ прочимъ прелестницамъ я мыслю лишь небесная.
Княгиня легонько ударила его по рукѣ. Онъ вынулъ маленькій портсигаръ, плетеный изъ китоваго уса.
— Разрѣшите, разъ ужъ вы сами курите? И куренье конечно, не благо, дорогая моя, ибо который че-
// 98
ловѣкъ начнетъ дерзати табаку, то у того человѣка мозгъ крутится…
Такъ и въ такомъ родѣ, безъ конца и безъ умолку, говорилъ Алексѣй Алексѣичъ за ужиномъ. А за кофе, которое мы пили съ ликерами въ четвертомъ часу ночи, онъ уже слегка осовѣлъ, сидѣлъ съ вялой усмѣшкой на устахъ и опять приставалъ къ княгинѣ съ тѣмъ, что она уже тысячу разъ слышала и что, однако, ей ничуть не докучало, хотя она и дѣлала видъ, что сердится.
— Дитя! — говорилъ онъ: — али не разумѣешь, яко вся сія внѣшняя блядь ничто же суть, но токмо прелесть и тма и пагуба?
— Охъ, боюсь, Алексѣй Алексѣичъ, что хозяйка прикажетъ васъ вывести, — сказала княгиня.
— А за что же, позвольте спросить, она прикажетъ меня вывести? — слегка жалостно возразилъ Алексѣй Алексѣичъ. — Вѣдь это же прекрасное старинное русское слово, коимъ наши отцы и дѣды не токмо въ самомъ высшемъ свѣтѣ, но даже и при дворѣ не гнушались. Ничего-то вы, княгиня, не знаете, даже страшно. Вѣдь это слово у самого протопопа Аввакума въ его житіи пишется, а ужъ на что сурьезный былъ мужикъ этотъ протопопъ. Мы, сказано тамъ…
— Довольно, довольно, Алексѣй Алексѣичъ, — сказала княгиня. — Вѣрю и безъ дальнѣйшихъ примѣровъ. И перестаньте пить и ѣдемъ, смотрите, какіе у васъ мѣшки подъ глазами.
— Слушаю и повинуюсь, — отвѣтилъ Алексѣй Алексѣичъ. — Но повинуюсь не мгновенно, а лишь черезъ четверть часа. Ровно черезъ четверть часа, государыня моя. Скоро сказка сказывается, да не скоро
// 99
дѣло дѣлается, поспѣшай не торопясь, какъ совѣтуетъ Кузьма Прутковъ…
Кончилось тѣмъ, что, по обыкновенію, вернулся домой и заснулъ Алексѣй Алексѣичъ только въ семь часовъ, когда въ его кабинетѣ на Конюшенной уже синѣлъ грязный утренній сумракъ. А проснулся послѣ полудня, часу во второмъ, и проснулся, по свидѣтельству его слуги, какъ-то внезапно, сразу, раскрывъ глаза съ испугомъ. Нѣкоторое время послѣ этого онъ лежалъ безъ всякаго движенія, глядя въ стѣну передъ собою, потомъ позвонилъ и приказалъ подать себѣ сельтерской воды. А выпивъ воды, попросилъ помочь ему одѣться, а потомъ — позвать извозчика и, когда доложили, что извозчикъ готовъ, вышелъ изъ дому и поѣхалъ къ Потѣхину…
Потѣхинъ! Потѣхинъ-то, конечно, и виноватъ во всемъ. Вообще, что такое эти визиты къ докторамъ, сидѣніе у нихъ въ пріемной, ожиданіе ихъ разспросовъ, изслѣдованій, рѣшеній, рецептовъ, совѣтовъ! Какой это вообще ужасъ быть больнымъ! Вотъ человѣкъ вдругъ почувствовалъ, что дѣло его что-то не ладно, подозрительно… Онъ перемогается, тщится увѣрить себя, что это неладное есть нѣчто случайное, временное, что не стоитъ думать о немъ, не надо поддаваться ему, а самъ межъ тѣмъ думаетъ все чаще, поддается все больше — и наконецъ не выдерживаетъ, сдается, рѣшаетъ воззвать о помощи къ этому волхву, именуемому докторомъ, и либо съ трепетомъ ждетъ его у себя на дому или томится у него въ пріемной… Послѣднее, по моему, особенно ужасно!
Да, на домъ къ вамъ докторъ пріѣзжаетъ всегда съ большимъ опозданіемъ, а если вы ѣдете къ нему сами,
// 100
всегда-то онъ какъ нарочно занятъ съ другимъ больнымъ, требующимъ долгаго и серьезнаго осмотра, или гдѣ-то задержался. И вотъ вы сидите въ этой проклятой пріемной, въ ея напряженной тишинѣ, гдѣ всякій почему-то боится вздохнуть, а если говоритъ, то шопотомъ, гдѣ такъ дьявольски медленно, важно, спокойно, дремотно отсчитываютъ время дорогіе мраморные часы на каминѣ, такъ безстрастно блещутъ картины на стѣнахъ и черная рояль у стѣны возлѣ высокой таинственной двери въ докторское святилище, и такъ безжизненно стоитъ, каменѣетъ мебель въ чехлахъ вокругъ круглаго стола посреди комнаты. Вы сидите, измученный нетерпѣніемъ, вы ждете, подавленный васъ окружающимъ, ждущимъ молчаніемъ. Вы пытаетесь заняться истрепанными книгами, иллюстрированными журналами и проспектами, картинками санаторій, лежащими на кругломъ столѣ. Вы заставляете себя читать, осторожно перелистывая эти журналы и проспекты, разглядывая отели въ сосновыхъ и снѣжныхъ горахъ, виды ихъ салоновъ, столовыхъ, какихъ-то стеклянныхъ верандъ, уставленныхъ лонгшезами… Но, въ сущности, вы ровнымъ счетомъ ничего не видите и не понимаете, читая, перелистывая и разглядывая: васъ погружаетъ въ трансъ, въ идіотизмъ, въ какое-то подобіе летаргіи эта тишина, этотъ сложный и смутный шумъ обычной, будничной жизни города, которой нѣтъ ровно никакого дѣла до васъ, до вашихъ мукъ, болѣзней, смертей, которая течетъ себѣ и течетъ никогда не прерывающимся потокомъ гдѣ-то тамъ, за этими двойными, никогда, вѣрно, не открывающимися окнами…
Бѣдный Алексѣй Алексѣичъ тоже долженъ былъ
// 101
пережить не менѣе часа подобнаго томленія, дожидаясь Потѣхина, который будто бы былъ вызванъ куда-то на консультацію, а на самомъ дѣлѣ, вѣроятно, дрыхъ послѣ завтрака въ своихъ дальнихъ, семейныхъ покояхъ.
Пожилая и аккуратная, точно какая-нибудь классная дама, горничная безшумно отворила ему дверь, помогла раздѣться и очень сдержанно сказала:
— Пожалуйте обождать въ пріемной. Докторъ экстренно вызванъ на консиліумъ…
И Алексѣй Алексѣичъ вошелъ въ пустую пріемную и покорно сѣлъ въ кресло возлѣ круглаго стола ждать рѣшенія своей участи.
Что онъ чувствовалъ, что онъ думалъ, сидя въ этомъ роковомъ креслѣ?
Конечно, то же самое, что и всѣ мы, грѣшные, чувствуемъ и думаемъ въ подобныхъ случаяхъ. Сидѣлъ, цѣпенѣлъ, тупо глядѣлъ передъ собою, задавалъ себѣ разные глупые вопросы… Вотъ рояль и на ней груды нотъ, — все, что полагается: и Моцартъ, и Бетховенъ, и Глинка… но когда и кто играетъ на этой рояли? Очень возможно, что никто и никогда. Вотъ люстра въ кисейномъ коконѣ, подвѣски которой тихо звенятъ отъ продвигающихся по улицѣ ломовыхъ телѣгъ, нагруженныхъ чѣмъ-то очень тяжелымъ… Зажигается ли когда-нибудь эта люстра? Бываютъ ли въ этой гостиной обыкновенные, а не больные люди, то-есть друзья, знакомые доктора, и вообще живетъ-ли докторъ когда-нибудь не докторской, а своей личной, простой жизнью? Вотъ огромная картина въ десятипудовой золотой рамѣ, возвышающаяся надъ роялью: грозно и великолѣпно синѣетъ дикое ущелье, съ шумомъ клу-
// 102
бится, несется пѣнно-зеленый горный потокъ, сумрачно и величаво дымятся облаками скалистыя и снѣжныя вершины горъ… Чья это картина, какъ и зачѣмъ она попала къ[1] доктору, что общаго у него съ этимъ ущельемъ? Ущелье синѣетъ и синѣетъ, потокъ, нагоняя дремоту, шумитъ и шумитъ — неужели это такъ и будетъ изо дня въ день, изъ году въ годъ, пока будетъ жить и принимать докторъ? Докторъ отдыхаетъ отъ своихъ вѣчныхъ пріемовъ и заботъ о чужихъ болѣзняхъ, вѣрно, только въ августѣ… Гдѣ же именно? На Кавказѣ, въ Швейцаріи, то-есть опять-таки гдѣ-то тамъ, гдѣ синія ущелья и пѣнно-зеленые потоки? Но на кой чертъ ему они?
И потѣхинская горничная говоритъ, что слышала, какъ Алексѣй Алексѣичъ будто бы вдругъ громко сказалъ:
— Намъ, государь мой, уже давнымъ давно наплевать на всѣ эти красоты съ высокаго дерева!
Онъ, конечно стучалъ пальцами по столу, съ мукой глядѣлъ на часовую стрѣлку, приближающуюся къ тремъ, иногда нарочно кашлялъ въ надеждѣ, что въ кабинетѣ что-нибудь скрипнетъ въ отвѣтъ на этотъ кашель, — въ консультацію онъ ни минуты не вѣрилъ, но высокая дверь кабинета была все такъ же неподвижна и заповѣдна, и, конечно, ему ужъ начинало казаться, что онъ и во вѣки не дождется той желанной минуты, когда эта дверь внезапно пріоткроется и Потѣхинъ съ нарочитой сухостью и, разумѣется, не глядя на паціента, скажетъ: «Пожалуйсте!»
Однако, дверь эта (и какъ разъ въ ту минуту, когда у Алексѣя Алексѣича лопнуло уже всякое терпѣніе)
// 103
вдругъ пріотворилась, — и судьба Алексѣя Алексѣича была рѣшена…
Потѣхинъ! Боже, какъ смалодушествовалъ Алексѣй Алексѣичъ, попустивъ себя такъ по-дѣтски увѣровать въ эту тупицу! Ибо что такое Потѣхинъ? Человѣкъ неуклюжій, сутулый, нарочито грубый; съ грубыми, простонародными чертами лица, съ крупными свинцовыми волосами, съ тяжелымъ и недружелюбнымъ взглядомъ маленькихъ глазъ; неизмѣнно медлительный и до наглости самоувѣренный, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ никогда не могущій взглянуть вамъ въ лицо прямо, то и дѣло густо краснѣющій отъ угрюмой семинарской застѣнчивости… А потомъ эта манера защищать себя отъ своего простого происхожденія частымъ и рѣзкимъ упоминаніемъ о немъ! Это убѣжденіе, что вслѣдствіе такого происхожденія онъ будто бы имѣетъ передъ вами какія-то преимущества, какое-то право на высокомѣріе! то бахвальство, когда разговоръ заходитъ, напримѣръ, о музыкѣ, о стихахъ, о живописи, особенно новой!
— Ну, здѣсь я умываю руки, — грубо говоритъ онъ въ такихъ случаяхъ. — Я въ этомъ сущій пофанъ. По-моему, это не картина, а яичница съ лукомъ, не стихи, а рубленная проза, которую съ одинаковымъ удобствомъ можно читать и съ конца. Но что жъ, вамъ и книги въ руки: весьма охотно допускаю, что это геніально, замѣчательно…
И вотъ передъ такимъ-то мудрецомъ и смалодушествовалъ нашъ бѣдный Алексѣй Алексѣичъ.
Разговоръ въ кабинетѣ Потѣхина былъ короткій:
— Здравствуйте, Алексѣй Алексѣичъ. Садитесь, пожалуйста. На что изволите жаловаться?
// 104
— Да какъ вамъ сказать, — началъ Алексѣй Алексѣичъ, тщетно пытаясь быть тѣмъ самимъ собою, которымъ онъ былъ всю жизнь и который въ этотъ день вдругъ почему-то точно сквозь землю провалился. — Уже давно замѣчаю, что какъ будто не совсѣмъ въ порядкѣ мои, такъ сказать, сердечныя дѣлишки, а вотъ нынче утромъ и совсѣмъ сдрефилъ: схватило, понимаете-ли, такъ, что душа въ пятки ушла. Пустяки, конечно, но все же почелъ за благо явиться передъ ваши пресвѣтлыя очи…
— Прекрасно. Годочковъ-то вамъ сколько?
Алексѣй Алексѣичъ отвѣтилъ, все еще стараясь шутить, что во всякомъ случаѣ больше, чѣмъ «тлидцать тли», потомъ скзаалъ серьезно, и дѣло пошло обычнымъ порядкомъ. Наклонивъ свою свинцовую густоволосую голову и не глядя на Алексѣя Алексѣича, началъ Потѣхинъ сухо разспрашивать, не спѣша записывать, потомъ сказалъ еще суше и непріязненнѣй:
— Раздѣньтесь, пожалуйста…
И Алексѣй Алексѣичъ покорно, даже какъ-то угодливо, униженно и очень неловко сталъ трясущимися руками стаскивать съ себя пиджакъ, жилетъ, развязывать галстухъ, отстегивать запонки… Потомъ онъ то сидѣлъ, то стоялъ, то глубоко дышалъ, то совсѣмъ не дышалъ, чувствуя, что вотъ-вотъ упадетъ отъ головокруженія, лежалъ во всяческихъ позахъ на скользкой простынѣ на холодномъ клеенчатомъ диванчикѣ… Наконецъ, Потѣхинъ и самъ измаялся. Помолчалъ, глядя въ потолокъ, еще немного помялъ бѣлый животъ Алексѣя Алексѣича своими большими мягкими пальцами уже неизвѣстно зачѣмъ, оче-
// 105
видно только въ силу привычки мять животы, потомъ всталъ и, еще больше хмурясь, сѣлъ за столъ и въ мертвой тишинѣ сталъ писать рецептъ, межъ тѣмъ какъ Алексѣй Алексѣичъ, раздавленный столь неожиданно-зловѣщимъ поведеніемъ Потѣхина, съ постыдной неряшливостью[2] и поспѣшностью приводилъ себя въ порядокъ.
— Ну, что же, докторъ, что скажете? — спросилъ онъ, наконецъ, съ усмѣшкой. — Дрянь дѣло?
И Потѣхинъ отвѣтилъ, не поднимая головы:
— Дрянь, не дрянь, но не скрою — неважно.
— Сердце?
— Оно самое.
— Ну, годикъ-то еще попрыгаю? — опять сдѣлалъ попытку пошутить Алексѣй Алексѣичъ. — Я, откровенно говоря, этой самой любви къ жизни, сладкой привычкѣ бытія не весьма приверженъ, поелику почитаю оное сплошнымъ свинымъ корытомъ… Не обуреваемъ равнымъ образомъ и гамлетовскими терзаніями на счетъ того, что ждетъ насъ тамъ, на противоположныхъ берегахъ рѣки, Стиксомъ именуемой. Но все же, знаете, какъ то не того… не хочется спѣшить выправлять подорожную въ мѣсто злачно и блаженно, иде же несть ни печали, ни воздыханія, а скука зеленая да шесть породъ червей, кои будутъ трапезовать новопреставленнымъ рабомъ ихъ. Такъ ужъ вы скажите мнѣ, дорогой мой, участь мою безъ лицепріятія, а то я просто на извозчикѣ околѣю отъ неизвѣстности…
И Потѣхинъ, дописавъ и разчеркнувшись, отвѣтилъ съ истинно хамской безпощадностью:
— Я пророчествами не занимаюсь…
// 106
Умеръ Алексѣй Алексѣичъ, какъ вы знаете, именно на извозчикѣ, по дорогѣ домой, и конечно, вовсе не отъ неизвѣстности, а какъ разъ наоборотъ. Вотъ тебѣ и «стрекочущу кузнецу», и Кюба, и Острова, и ужины у друзей-пріятелей! И ни одна-то душа и не вспомнитъ о немъ. Даже и на похоронахъ-то будутъ думать только объ одномъ: какъ бы покурить поскорѣй!
1927.