Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. IX : Цикады. Петрополисъ, 1935. С. 133-139
БЛАГОСКЛОННОЕ УЧАСТIЕ
Въ Москвѣ, — ну, скажемъ, на Молчановкѣ, — живетъ «бывшая артистка Императорскихъ театровъ.» Одинока, очень немолода, широкоскула, жилиста. Даетъ уроки пѣнія. И вотъ что происходитъ съ ней каждый годъ въ декабрѣ.
Однажды въ воскресенье, — положимъ, въ очень морозное, солнечное утро — раздается въ ея передней звонокъ.
— Аннушка! Звонятъ! — испуганно кричитъ она изъ спальни кухаркѣ.
Кухарка бѣжитъ отворять — и даже отступаетъ: такъ блестящи, нарядны гости — двѣ барышни въ мѣхахъ и бѣлыхъ перчаткахъ и франтъ студентъ, ихъ сопровождающій, насквозь промерзшій въ своей легкой шинелькѣ и тонкихъ ботинкахъ.
Гости долго ждутъ въ холодной гостиной, янтарно озаренной сквозь морозные узоры оконъ, затѣмъ слышатъ быстрые шаги хозяйки и поспѣшно встаютъ ей навстрѣчу. Она очень взволнована, — знаетъ, въ чемъ дѣло, — густо напудрила лицо, надушила крупныя, костлявыя руки…
— Ради Бога, простите, господа, я, кажется заста-
// 133
вила васъ ждать, — съ очаровательной улыбкой и самой свѣтской непринужденностью говоритъ она, быстро входя и съ трудомъ преодолѣвая сердцебіеніе.
— Это вы насъ простите за безпокойство, — съ отмѣнной почтительностью перебиваетъ ее студентъ, кланяясь и цѣлуя ея руку. — Являемся къ вамъ съ усердной и покорнѣйшей просьбой. Комитетъ по устройству традиціоннаго литературно-вокально-музыкальнаго вечера въ пользу недостаточныхъ воспитанниковъ пятой московской гимназіи возложилъ на насъ честь ходатайствовать передъ вами о вашемъ благосклонномъ участіи въ этомъ вечерѣ, имѣющемъ быть на третій день рождественскихъ праздниковъ.
— Господа, если можно, увольте! — очаровательно начинаетъ она. —Дѣло въ томъ…
Но барышни нападаютъ на нее такъ дружно, горячо и лестно, что она не успѣваетъ сдѣлать даже этой слабой попытки отказаться, уклониться…
Послѣ того проходитъ цѣлыхъ три недѣли.
И цѣлыхъ три недѣли Москва работаетъ, торгуетъ, веселится, но, среди всѣхъ своихъ самыхъ разнообразныхъ дѣлъ, интересовъ и развлеченій, втайнѣ живетъ только однимъ — ожиданіемъ знаменательнаго вечера двадцать седьмаго декабря. Великое множество афишъ всѣхъ цвѣтовъ и размѣровъ пестритъ на всѣхъ ея улицахъ и перекресткахъ: «На днѣ», «Синяя Птица», «Три сестры», Шаляпинъ въ «Русалкѣ», Собиновъ въ «Снѣгурочкѣ», Шоръ, Крейнъ и Эрлихъ, опера Зимина, вечеръ Игоря Сѣверянина… Но теперь всякому бьетъ въ глаза только та маленькая зеленая афиша, на которой крупно напечатаны имя, отчество и фамилія благосклонной участницы литературно-вокально-
// 134
музыкальнаго вечера въ пользу недостаточныхъ учениковъ пятой московской гимназіи. А сама участница безвыходно сидитъ въ это время дома и работаетъ, не покладая рукъ, дабы не обмануть ожиданій Москвы, — безъ конца выбираетъ, что спѣть, съ утра до вечера пробуетъ голосъ, разучиваетъ то то, то другое… Дни идутъ теперь необыкновенно быстро, и эта быстрота уже приводитъ ее въ ужасъ: и оглянуться не успѣешь, какъ настанетъ это страшное двадцать седьмое декабря!
Она прекратила давать уроки, никого не принимаетъ и сама не выходитъ изъ дому, боясь схватить бронхитъ, насморкъ. Съ чѣмъ именно выступать? Публика и не подозрѣваетъ, какъ трудно рѣшеніе этого вопроса даже для опытнѣйшаго артиста! Какое нужно проявить тутъ чутье, сколько вкуса, такта, опыта! Послѣ долгихъ и мучительныхъ сомнѣній, колебаній, дѣло, однако, кончается тѣмъ, что она останавливается на своемъ старомъ, неизмѣнномъ репетуарѣ, — снова проходитъ три вещи: одну французскую, нѣжную и грустную, чарующую, какъ колыбельная пѣсня, гдѣ, впрочемъ, скрыта огромная страсть, сила и боль любящей женской души, безумно жаждущей счастья и жертвенно отъ этого счастья отрекающейся; другую — полную блеска колоратуры и русской удали; и затѣмъ — свою коронную: «Я бъ тебя поцѣловала, да боюсь, увидитъ мѣсяцъ», которой, какъ всегда, можно блеснуть особенно, дать ее «съ огонькомъ», игриво, молодо и оборвать на такомъ отчаянно-высокомъ и ликующемъ звукѣ, чтобы весь залъ дрогнулъ отъ рукоплесканій. Кромѣ того, она готовитъ двѣнадцать вещей на бисъ… Дни мелькаютъ, мелькаютъ, и въ душѣ у нея уже ра-
// 135
стетъ такое чувство, точно близится часъ ея казни. Однако, она работаетъ, работаетъ. И вотъ настаетъ, наконецъ, этотъ послѣдній, роковой день!
Утромъ двадцать седьмого декабря всѣ силы ея доведены до предѣльнаго напряженія. Утромъ еще одна репетиція, но уже послѣдняя, генеральная. Она поетъ уже какъ бы на эстрадѣ: полнымъ голосомъ, со всей выразительностью художественности, проходитъ съ аккомпаніаторомъ всю свою программу — и чувствуетъ: работа не пропала даромъ! Но кто все-таки знаетъ, что ждетъ ее вечеромъ? Тріумфъ или гибель? Лицо ея пылаетъ, руки какъ ледъ… Послѣ репетиціи она идетъ въ свою спальню, раздѣвается и ложится въ постель. Аннушка приноситъ ей нѣчто совершенно необычное — зернистой икры, холоднаго цыпленка и портвейну: такъ, въ день выступленія, завтракаютъ всѣ большія артистки. Покушавъ, она велитъ задернуть шторы, уйти и хранить въ домѣ полнѣйшую тишину, а сама закрываетъ глаза и, въ темнотѣ, безъ единаго движенія, лежитъ, стараясь ни о чемъ не думать, ничѣмъ не волноваться, часъ,[5] другой, третій — вплоть до шести часовъ вечера. Въ шесть вскакиваетъ: рѣзкій звонокъ въ передней — парикмахеръ!
Съ бьющимся сердцемъ, съ пылающими ушами и скулами, накапываетъ она себѣ ледяной рукой цѣлыхъ сорокъ капель эфирно-валерьяновой микстуры и, въ халатикѣ, съ распущенными волосами, какъ дѣва, которую пришли убирать, готовить на закланіе, садится передъ зеркаломъ. Парикмахеръ входитъ, предварительно согрѣвши руки надъ плитой въ кухнѣ, и говоритъ ободряюще:
— Чудная погода! Изрядный морозецъ, но чудно!
// 136
Онъ работаетъ изысканно и медленно, чувствуя и себя участникомъ предстоящаго событія, вполнѣ понимая и раздѣляя ея артистическое волненіе, будучи и самъ натурой артистической. Онъ своими небрежно-легкими разговорами, шутками и вообще всей своей опытностью въ такихъ дѣлахъ, равно какъ и твердой вѣрой въ ея предстоящій успѣхъ, мало-по-малу успокаиваетъ ее, возвращаетъ ей силы, мужество, надежды… Но когда онъ кончаетъ свое дѣло и, осмотрѣвъ его со всѣхъ сторонъ, убѣждается, что лучше уже ничего нельзя сдѣлать изъ этой великолѣпной завивки и прически, уходитъ, а часы медленно бьютъ семь, у нея опять начинаетъ замирать сердце: въ восемь съ половиной за ней явятся!
Затѣмъ бьетъ восемь, а она все еще не готова. Она опять пила капли, — на этотъ разъ гофманскія, — она надѣваетъ свое лучшее бѣлье, румянется, пудрится… Въ восемь же съ половиной раздается новый звонокъ, который поражаетъ ее какъ громомъ: пріѣхали! Аннушка тяжело бѣжитъ въ переднюю, отъ волненія, — она тоже сама не своя, — не можетъ сразу отворить дверь…
Они — на этотъ разъ два студента — пріѣхали въ огромной старозавѣтной наемной каретѣ, запряженной двумя исполинскими клячами. Они тоже франты и тоже безъ калошъ, и ноги у нихъ тоже окаменѣли съ морозу. Въ гостиной, какъ всегда, холодъ и скучно горятъ пахнущія керосиномъ лампы. Они терпѣливо сидятъ въ однихъ мундирахъ, блестя зеркальными головами, благоухая фиксатуаромъ и брилліантиномъ, съ большими бантами изъ бѣлаго атласа на груди, точно шафера. Они сидятъ молча, ждутъ вѣжливо и стойко,
// 137
смотрятъ на запертыя со всѣхъ сторонъ двери, на мерзлыя стекла, мерцающія синими и красными огоньками, на рояль, на портреты великихъ пѣвцовъ и пѣвицъ по стѣнамъ, слушаютъ глухой звонъ и гулъ трамваевъ за окнами, тревожные шаги Аннушки и самой артистки за дверями… И такъ проходитъ четверть часа, полчаса, сорокъ минутъ… какъ вдругъ одна изъ дверей неожиданно распахивается. Они, какъ по командѣ, вскакиваютъ съ мѣстъ, а артистка быстро, съ очаровательно-безпечной улыбкой, идетъ къ нимъ навстрѣчу:
— Ради Бога простите, господа, я, кажется, заставила васъ ждать… Что, развѣ уже пора? Ну, что же, ѣдемъ, если угодно, я готова…
На скулахъ ея даже сквозь румяны и пудру горятъ багровыя пятна, изо рта пахнетъ ландышевыми каплями, отъ рукъ кремомъ, отъ воздушнаго платья изъ дымчатаго газа духами. Она похожа на Смерть, собравшуюся на балъ. На ея сложную и высокую прическу, на завитые и взбитые со всѣхъ сторонъ сѣрые волосы накинуто что-то черно-кружевное, испанское, на голыя плечи съ огромными ключицами — шубка изъ бѣлой кудрявой козы… И студенты со всѣхъ ногъ кидаются за ней въ прихожую. Тотъ, что худѣе и выше, хватаетъ ея ботики и, быстро ставъ на одно колѣно, ловко надѣваетъ ихъ на ея атласныя туфельки съ алмазными пряжками и слышитъ, какъ пахнетъ мышами изъ подъ ея подмышекъ, когда она наклоняется, чтобы помочь ему, а вмѣстѣ съ тѣмъ и скромно одернуть подолъ на бѣлые кружевные зубчики панталонъ…
Она пѣла и про тучу, которая съ громомъ повстрѣчалась, и про какое-то убѣжище, — «въ убэжище сю-
// 138
да направилъ насъ Господь», — и съ особеннымъ блескомъ: «Я бъ тебя поцѣловала…» Критиканъ старичекъ, сидѣвшій въ первомъ ряду, ѣдко при этомъ захихикалъ, закрутилъ головой — весьма недвусмысленно: покорно, молъ, благодарю, пожалуйста, не цѣлуй… И все таки остался въ дуракахъ: успѣхъ артистка имѣла колоссальный, ее безъ конца вызывали и заставили бисировать — особенно чуткая молодежь, стоявшая въ проходахъ, кричавшая даже грозно и бившая въ сложенныя ковшикомъ ладони съ страшной гулкостью.
1930.