Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. IX : Цикады. Петрополисъ, 1935. С. 48 74
БОЖЬЕ ДРЕВО
14 іюня.
Садъ въ нынѣшнемъ году снялъ у насъ мѣщанинъ Богомоловъ. Стеречь его прислалъ своего земляка, однодворца изъ-подъ Козлова.
Явился этотъ однодворецъ въ усадьбу и поселился въ шалашѣ въ главной аллеѣ какъ-то совсѣмъ незамѣтно. Мы узнали о его существованіи только вчера. Пошли гулять, вошли въ аллею и видимъ, что подъ липой противъ шалаша дымится костерчикъ, а на него стоитъ смотритъ какой-то мужикъ. Подходимъ ближе — мужикъ шутливо, съ усмѣшкой опускаетъ руки по швамъ, вытягивается:
— Господамъ дворянамъ почтеніе!
Мы пріостановились:
— Добраго здоровья. Караульщикъ?
Онъ снялъ шапку и уже безъ всякой шутливости, низко, истово поклонился:
— Такъ точно. Буду караулить, вамъ и хозяину угожать.
— Такъ... Надѣвай шапку–то.
// 49
— Ничего, и безъ шапки постоимъ. Богъ лѣсу, и то не сравнялъ.
— А откуда ты и какъ величать тебя?
— Козловскій однодворецъ, Знаменской волости, сельца Прилѣпы. А звали Яковомъ. Яковъ Демидычъ Нечаевъ.
— И все такъ ладно, бодро. Что однодворецъ, сразу замѣтно — по говору. Возраста неопредѣленнаго, — лѣтъ подъ пятьдесятъ, должно быть, хотя можно дать и меньше, — наружности довольно обычной, но чѣмъ-то очень пріятной. Посконная рубаха, такіе же портки, на ногахъ лапти, — все не новое, поношенное, но опрятное. Глаза живые, немного насмѣшливые и прищуренные, умудренные наблюдательностью и житейскимъ опытомъ, въ соотвѣтствіи съ небольшой кое-гдѣ сѣдѣющей бородой, которая еще курчавится и, видно, была когда-то черной. Но въ звукѣ грудного голоса и во всей повадкѣ есть въ то же время что-то молодое, простодушное. Представившись, надѣлъ шапку и опять усмѣхнулся:
— Вотъ чаекъ себѣ налаживаю. Самоварчикя, признаться, нѣту, да эта одна баловство, и изъ чугунчикя попьемъ...
Мы заглянули въ шалашъ, — тамъ, конечно, все какъ полагается: красная подушка и затертый, ссохшійся отъ старости полушубокъ на соломѣ, ржавая одностволка въ уголкѣ, обрубокъ широкаго пня при входѣ, а на немъ горбушка чернаго хлѣба, толстая чайная чашка, самодѣльный ножичекъ...
— Домокъ, какъ у зайца тяремокъ, — еще разъ пошутилъ онъ. — Милости просимъ гостями быть...
// 50
Въ саду было сумрачно отъ тучъ, съ поля дулъ мягкій вѣтеръ. Мы взглянули сквозь листву на небо:
— А какъ думаешь, будетъ дождь?
Онъ, прищуриваясь, тоже поднялъ лицо кверху:
— Кабыть такъ. Маяго кобелькя нынче что-й-то весь день не видать, весь день на гумнѣ мышкуя. А это ужъ обязательно къ дожжу, она, мышь-крыса усякая, передъ дожжемъ сильнѣй пахня. Ну, що жъ, и помоча маленько, авось не сахарные, не растаемъ...
Говоръ старинный, косолапый, крупный. Онъ говоритъ: що, каго, яго, маяго, табѣ, сабѣ, таперь, но все какъ-то такъ, что слушать его большое удовольствіе.
Когда мы отошли и пошли по аллеѣ дальше, онъ сталъ собирать въ травѣ сухую листву и сучки и, подбрасывая ихъ въ огонь, сталъ негромко напѣвать (вѣрнѣе, приговаривать):
Сова ль моя, совка,
Сова ль моя, вдовка,
Гдѣ жъ ты бывала,
Гдѣ жъ ты лятала?
Мы невольно засмѣялись — такъ ловко у него это выходило — и опять пріостановились:
— Какъ, какъ?
— А вы развѣ ня знаятя? — отвѣтилъ онъ, тоже засмѣявшись. И тотчасъ же безъ всякаго смущенія, съ видимой охотой, слегка поднялъ свой грудной голосъ:
Гдѣ жъ ты бывала?
Гдѣ жъ ты лятала?
// 51
И сталъ пошевеливать плечами, покачивать головой:
Нихто совушку ня зналъ,
Нихто еѣ не спозналъ,
Спознали два луня,
Спознали два друга:
— Ты привѣть меня, луня,
Поди замужъ за меня!
— А она, значитъ, не жалаетъ, не хочетъ, — сказалъ онъ, смѣясь, и опять запѣлъ шутливо и жалостно:
А она не хоча
Да какъ захохоча!
Назадъ сторонилась,
У лѣсъ завалилась —
Кверху ногою,
Объ пень головою...
Ахъ, що жъ это въ лѣсѣ?
Каго это бѣся?
15 іюня.
Погода все хмурится, отъ скуки ѣздили въ Осиновые Дворы, за коноваломъ. Передъ вечеромъ опять пошли въ аллею, къ шалашу. Посидѣли, поговорили съ Яковомъ. Спрашиваемъ:
— А ты, значитъ, куришь, Яковъ Демидычъ?
— Я-то? — сказалъ онъ. — А я все могу. Могу
// 52
курить, могу и цѣльный годъ такъ ходить. Мая душа прямая, все примая, и медъ, и тотъ претъ. На гулянкахъ и покурить не плохо.
— А на счетъ водочки какъ?
— А я человѣкъ мірской. Що Илья, то и я, що Евсей, то и всѣ. Хто жъ отъ неѣ откажется? Не пьютъ на небеси, а тутъ кому ни поднеси. Зашелъ такъ-то праздникъ престольный — отчего жъ нямножко не погулять, не потратиться? Я ня жадный, я добродушный. Ихъ, денегъ, жалѣть нечево. Понурая голова и съ рублемъ пропадетъ!
Потомъ поговорили о томъ, что и какъ, надо полагать, уродится нынѣшнимъ лѣтомъ въ саду, въ полѣ. Онъ съ удовольствіемъ поддерживаетъ всякій разговоръ. Очень словоохотливъ, однако, не болтливъ. Главная черта его, кажется, заключается въ неизмѣнно ровномъ и отличномъ расположеніи духа. То и дѣло съ неподражаемой легкостью и пріятностью надо всѣмъ подшучиваетъ, подтруниваетъ. Между прочимъ, спросилъ:
— А вы що жъ, господа, только лѣто тутъ, а то все въ Москвѣ?
И стал трунить надъ Москвой, надъ воображаемыми московскими бѣлоручками, щеголями — и разсказалъ цѣлую исторію о томъ, какъ будто бы пріѣхалъ однажды въ деревню нѣкій московскій «обуватель», то-есть обыватель, какъ онъ ничего не ѣлъ, не пилъ, брезгуя всѣмъ деревенскимъ, и какъ неудачно сходилъ онъ за нуждой за избу: сѣлъ тамъ да такъ замечтался о московскихъ кушаньяхъ, что собаки ему «причинное мѣсто» оторвали:
// 53
— Онъ какъ вскоча: ахъ, що жъ мнѣ, молъ, таперь дѣлать, да за ними, — не успѣлъ и штановъ подхватить, — a онѣ по деревнѣ да прямо въ народъ, на улицу, а тамъ дѣвокъ цѣлый карогодъ...
Началъ разсказъ шутя, отрывисто, но тотчасъ сталъ увлекаться, глаза, брови заиграли, быстро мѣняя выраженіе, изображая то мужиковъ, то чваннаго москвича, то подкрадывающихся къ нему собакъ, а потомъ вдругъ вскрикнулъ, какъ бы отъ внезапной боли, подскочилъ, ударилъ себя по ляжкамъ, затопалъ лаптями, — бросился, значитъ бѣжать, — и согнулся, повалился впередъ, хохоча вмѣстѣ съ воображаемыми дѣвками:
— Ахъ, батюшки, да що жъ это такое, вотъ срамъ-то, дѣвки!
— А ты былъ когда-нибудь въ Москвѣ? — спросили мы.
— А на що она мнѣ? — сказалъ онъ съ веселой небрежностью. — Мы люди простые, черные. Тамъ, говорятъ, нажива одна, людодерство, всѣ норовятъ другъ надъ другомъ поверхность одержать, другъ у друга что ни есть ухáмить... А вы, я слышалъ, на степь ѣздили?
— Да, — отвѣтили мы. — Да это только такъ говорится степь, а это просто ровная мѣстность. У насъ настоящихъ степей нѣту.
— Эта правда, у васъ тутъ буераковъ много, — сказалъ онъ. — А вотъ какъ выѣдешь за Елецъ, за Задонскъ, прямо душа радуется, конца краю этой степи не видать, до самаго синя-моря идетъ, до Нагая. И чего только нѣту тамъ! И овсы, и ячменя, и твяты (цвѣты) усякіе, и ковыль бѣлый, сѣдатый...
// 54
Я такъ полагаю, лучше нашей державы во всемъ свѣтѣ нѣту!
Потомъ разсказалъ, гдѣ, въ какихъ «странах» онъ бывалъ — «за самый Царицынъ подавался», — какіе «народности» видѣлъ, и я все дивился, сколько употребляетъ онъ словъ старинныхъ, древнихъ даже, почти всѣми забытыхъ: изнугряться вмѣсто издѣваться, ухамить вмѣсто урвать, варяжить вмѣсто торговать, огонь «взгнетать» вмѣсто зажигать... Нагайцевъ онъ назвалъ кумане, — древнее названіе половцевъ, — конину мáханиной. Формы у него тоже свои: «Онъ неладно думалъ объ мужиковъ», сказалъ онъ, напримѣръ, про москвича. А про своего кобелька такъ:
— Онъ любитъ воять въ темныя ночи.
16 іюня.
Нынче жарко, паритъ, на дворѣ тепло пахнетъ разогрѣтой муравой, изъ-за ярко зеленыхъ вершинъ сада ослѣпительно бѣлѣютъ великолѣпно круглящіяся облака.
Передъ завтракомъ вышелъ пройтись, иду по аллеѣ, слушая птицъ, на всѣ лады заливающихся въ солнечномъ саду, а впереди Яковъ: тащитъ къ шалашу тяжелое ведро, изъ котораго точно серебряными рыбами выплескивается порой вода, и внизъ по его рубахѣ и порткамъ течетъ пестрая, радостная сѣть свѣта и тѣни. Голова опущена, шапка съ затылка сдвинута на лобъ. Догналъ, шутя спрашиваю:
— Что, Яковъ Демидычъ, не веселъ?
Живо поднялъ голову, глаза тотчасъ заиграли:
// 55
— Чѣмъ не веселъ?
— Да какъ же, — шапка на лобъ, идешь грустный.
— Чѣсъ грузный?
— Да не грузный, а грустный, скучный.
— Скучный? Никакъ нѣтъ. По чемъ мнѣ скучать? Скучать не годится. День меркнетъ ночью, человѣкъ печалью. А мнѣ скучать не по чемъ, я завсегда довольный. Вот добылъ водицы въ людской избѣ, сейчасъ кашку сабѣ совостóжу... Я люблю по садамъ сидѣть, люблю, кода вѣтвей много, а у васъ этого вволю, садъ отмѣнный. У васъ тутъ благодать, мнѣ тутъ скучать нечего. Кобель, какъ говорится, жретъ мѣсиво, а и то живет весело. А я хрещеный человѣкъ. — Я, господа хорошіе, — сказалъ онъ уже совсѣмъ твердо, сдвинувъ свободной рукой шапку со лба назадъ и взглянувъ прямо въ лицо мнѣ своими прищуренными бодрыми глазами, — я живу, какъ Богъ велитъ, я, какъ говорится, Божье древо: куда вѣтеръ, туда и она...
Я свернулъ за шалашомъ въ солнечную аллею изъ акатника. Облака бѣлоснѣжными зевсоподобными главами вставали изъ-за столѣтнихъ березъ на валу, за лощиной все великолѣпнѣе. На припекѣ горячо и сладко пахли травы, цвѣты, крапива. Въ фруктовомъ саду, съ блаженной беззаботностью, игриво и томно выводила свои флейтовые переливы иволга... Отчего такъ особенно прекрасно все старинное, старыя березы, напримѣръ? И я сталъ думать о жизни нашихъ дѣдушекъ, бабушекъ, которая кажется мнѣ всегда такой счастливой. Пройдя аллею, я пошелъ назадъ и опять вернулся къ шалашу. И что же, какъ нарочно услыхалъ? Яковъ, спиной ко мнѣ, сидѣл на коряч-
// 56
кахъ передъ земляной печуркой, которую онъ уже вырылъ подъ липой противъ шалаша, ставилъ въ ярко-оранжевый огонь, распаленный въ ней, чугунчикъ съ водой и опять пѣлъ, — вполголоса, нѣжно и жалобно:
Мой стонъ и грусти люты
Вообрази сабѣ
И вспомни тѣ минуты,
Какъ былъ я любъ табѣ...
И, приподнявшись, разогнулся и ладно топнулъ лаптями:
Ахъ, сыпься, горохъ,
На двѣнадцать дорогъ,
Кода буду помирать,
Тода буду подбирать!
— Яковъ Демидычъ, — сказалъ я, подходя, — гдѣ ты могъ эту пѣсню слышать?
— Какую? — спросилъ онъ, оборачиваясь.
— А вотъ эту, про стонъ и грусти люты? Теперь такихъ пѣсенъ не поютъ, эта пѣсня старинная и къ тому же господская.
— Это правда, — отвѣтилъ онъ, — эта пѣсня томная. Но только я такихъ много знаю. Могу эту сыграть: «Я не помню въ оный часъ твоея досады», а еще «Отъ несклонности твоей духъ во мнѣ метется», а еще «Мнѣ припятства ни по чемъ, не спасусь любови». Могу и про дѣвокъ: «Естьли дѣвки всѣ метрессы, бросимъ мудрости и мы...» Вѣдь мы, однодворцы, въ старыя времена тоже, баютъ, господа были. Надъ нами
// 57
барскіе и теперь еще смѣются: ты, молъ, галманъ, чьихъ господъ баринъ?
— Кстати, — сказалъ я, — что жъ ты до сихъ поръ ничего не разсказалъ намъ про себя? Есть ли у тебя семья, дворъ, свое хозяйство, что ты зимой дѣлаешь?
— Да вѣдь вы меня про то не спрашивали, — отвѣтилъ онъ. — А самъ я не насмѣлился. А ну-ка вамъ это безо всякой надобности? А семьи у меня нѣту, первая жана померла давно, а другая ушла, не пожелала со мной жить, соскучилась, значитъ. А сыновья, какіе остались, одинъ въ солдатахъ, а другой во дворъ пошелъ, сапожничаетъ, пьяница и дуракъ, по совѣсти сказать, какихъ мало... Постойте-ка, васъ никакъ къ столу кличутъ?
— Ну, видно, до вечера, — сказалъ я и пошелъ въ домъ.
Божье древо — это очень не плохо сказано.
17 іюня.
Жить, говоритъ Яковъ, надо такъ, какъ жили дѣды, прадѣды. Новшествъ, однако, не отвергаетъ:
— Вотъ, скажемъ, таперь молотилки пошли. Что жъ, это не бяда. Бывалыча, какъ станемъ гужомъ, въ двадцать цѣповъ да какъ вдаримъ вразъ — заслушаешься, до чего ладно выговаривая! Ну, а въ сырую погоду, знамо дѣло, молотилка куда удобнѣй.
Царя ни въ чемъ дурномъ не винитъ:
— Министры виноваты. Вродѣ какъ господскіе бурмистры въ прежнее время...
// 58
Богатымъ онъ не желалъ бы быть: объѣшься, обопьешься, будешь по перинамъ валяться, а пухъ человѣку вреденъ, имѣетъ будто бы свойство «притягивать». Но жить въ достаткѣ, конечно, не прочь бы.
Смерти не боится, — по крайней мѣрѣ утверждаетъ такъ. Сказалъ съ нарочитой развязностью:
— Вона, чаго еѣ бояться! Все равно, никто жалѣть не будя. Лѣсъ по дереву не тужитъ!
Бесѣдуя, онъ все время пристально работалъ: дѣлалъ себѣ лозниковую дудку, я, говоритъ, люблю эти дудки и жилейки, буду вамъ играть «Во лузяхъ», лучше этой пѣсни во всемъ свѣтѣ нѣту: «Расцвѣли цвѣты лазоревые, понеслись духи малиновые...»
Пишу въ библіотекѣ. Окна въ садъ открыты, подоконники горятъ на солнцѣ. На подоконникахъ насыпаны и сохнутъ, сладко пахнутъ лепестки розъ. Въ саду — радость, зелень, птицы, прекрасное лѣтнее утро. И все время съ удовольствіемъ вспоминается присутствіе въ усадьбѣ этого милаго человѣка.
18 іюня.
Ѣдемъ въ Субботино, на станцію, встрѣчать городскихъ гостей.
Собираться запрягать стали тотчасъ послѣ завтрака, хотя поѣздъ приходитъ четверть пятаго. Впрочемъ, запрягали, какъ всегда, часа два: покуда тарантасъ выкатили изъ каретнаго, покуда его подмазали, покуда сбрую собрали, покуда лошадей вычистили и напоили...
// 59
Я, принарядившись, вышелъ изъ дому и пошелъ посмотрѣть, исправно-ли переднее колесо, которое уже два раза посылали къ кузнецу. Опять чудесный, праздничный какой-то день. Зной, блескъ, потомъ это дѣтское удовольствіе при мысли о поѣздкѣ. Тарантасъ уже весь такой горячій, что прикоснуться нельзя, лакированныя крылья зеркально сіяютъ, нагрѣтая кожа фартука пахнетъ необыкновенно пріятно... Яковъ съ узелкомъ подъ мышкой и съ валькомъ въ рукѣ шелъ черезъ дворъ къ воротамъ.
— Ай въ городъ? — спросилъ онъ, съ усмѣшкой щурясь отъ солнца и пріостанавливаясь. — Вотъ иду на рѣчкю по своему вдовьему дѣлу, постирушечкя есть кое какая... А вы въ городъ? Что жъ вы въ такой варъ, въ самую жару средидневную? — сказалъ онъ, испытывая, видимо, большое удовольствіе отъ этой жары и обилія свѣта.
Я отвѣтилъ, что ѣдемъ гостей встрѣчать, на станцію.
Онъ засмѣялся:
— Ну, это еще вволю на станціи насидитесь! Она безпремѣнно опоздаетъ, машина-то. Вѣдь она какъ идетъ? Я такъ-то, когда ѣду по ней, захочу за нуждой сходить, соскочу, посижу сколько надо да еще земляники наѣмся и опять ее догоню... А гостечки, это ничего, хорошо. Я, прежнее время, это любилъ, — погостѣвать, попировать у хорошаго сосѣда. У насъ въ старину село богатая была, сходка, бывало, соберется — все тузья, бояре, угошшали радушно, на полный ротъ. Бывало, не выдерешься съ этого пиру, бесѣды: только поднялся, — ну, молъ, спасибо, сосѣдушка, сладокъ медъ, да не по двѣ ложки въ ротъ, ко двору пора! —
// 60
опять силкомъ на лавку валятъ: стой, сватъ, давай еще по единой, по стремянной выпьемъ!
— Это что же за стремянная такая? — насмѣшливо спросилъ Илюшка, подходя къ тарантасу съ дугой.
— Вотъ и вышелъ Иванъ, — сказалъ Яковъ. — Какъ же ты не знаешь? Это, значитъ, по самой послѣдней, когда ужъ въ стремя становишься, ко двору ѣдешь. Это вѣдь у васъ, у барскихъ, бѣднаго на пиру обносятъ, ложкой кормятъ, стебломъ глаза колятъ, кажный стаканчикъ считаютъ...
19 іюня.
Погоду сглазили, нынче весь день льетъ.
Началось еще со вчерашняго вечера. Мы, по счастью, вернулись во время, къ ужину (проѣздивши даромъ, такъ какъ гости обманули). Но едва вошли въ домъ, какъ понесло такимъ вихремъ, что свѣту Божьяго не стало видно. Весь вечеръ бушевалъ настоящій ураганъ, молніи, удары, ливень были ужасные. Я любовался грозой, сидя въ темной библіотекѣ, поминутно оглушаемый громомъ и ослѣпляемый какимъ-то жестянымъ зелено-бѣлымъ пламенемъ, до неправдоподобія свѣтло озарявшимъ комнату, вслѣдъ за которымъ мелькалъ фіолетовый отблескъ, а потомъ заливало чернильнымъ мракомъ. Къ десяти стало понемногу стихать, громъ сталъ отходить, раскатываться все дальше, небо надъ садомъ расчистилось, въ комнатѣ посвѣтлѣло отъ мѣсяца, показавшагося изъ-за сада, изъ-за его мокрыхъ мотающихся вѣтвей. Мѣсяцъ былъ странный — совсѣмъ оранжевый. Въ небѣ надъ нимъ
// 61
быстро неслись лиловатымъ дымомъ остатки тучъ. Я заснулъ при открытыхъ окнахъ, съ надеждой на чудесную погоду, — такъ сладко успокоилось все къ полночи и такъ мирно, счастливо щелкалъ соловей въ таинственно-тихомъ саду. Однако, нынче опять льетъ, шумитъ по крышѣ съ самаго утра.
Послѣ вечерняго чаю надѣли длинные сапоги, накинули резиновые плащи и пошли въ шалашъ. Это у насъ уже входитъ въ привычку, да и некуда больше пойти. Аллея размыта, закидана оборванной листвой, сучьями, всюду все пересыщено водой, — трава, земля, зелень деревьевъ, черная солома шалаша. Дождь теплый, но все же не на столько, чтобы сидѣть въ одной рубахѣ. Однако, Яковъ сидѣлъ на сыромъ вѣтру, дувшемъ въ шалашъ, именно такъ, — безъ полушубка и безъ шапки. Пристроившись на своемъ пнѣ, положивъ нога на ногу и приподнявъ правое колѣно, онъ чинилъ себѣ рубаху, неловко, но смѣло дѣйствуя огромной, такъ называемой, цыганской иглой. Увидѣвъ насъ, поднялъ голову:
— Вона, какъ нарядились! А въ Задонскъ собрались? Жидки вы, господа дворяне, на расправу! А дожжокъ, правда, словно нанялся, прости Господи. Мой кобелекъ и тотъ не вытерпѣлъ: забился въ саласъ, весь день почиваетъ. То, бывало, не докличешься, а нонче и Аниска не мила.
— Какая Аниска?
— А ваша, стряпухина. Онъ съ ней такъ сдружился, часу не можетъ безъ ней быть. Набѣгаются, накатаются по двору — и подъ водовозку, либо подъ крыльцо: обнимутся и спятъ, какъ братъ съ сестрой, даже глядѣть умильно.
// 62
— Умильно-то умильно, — сказали мы, — а вотъ какъ ты ухитрился ночевать тутъ прошлую ночь? Смотри-ка, что у тебя въ шалашѣ, — во всѣ дыры течетъ. Надо сказать работникамъ перекрыть его, какъ опогодится.
— Нѣтъ, я ночевал смирно, — отвѣтилъ Яковъ. — Она протекать-то какъ слѣдуетъ стало только нонче. А дожжокъ, это для хлѣбовъ теперь первое дѣло. Я люблю всякую погоду. Все хорошо, все слава Богу. Вы вчера поѣхали, а я думаю: ой, прихватитъ моихъ господъ къ вечеру! Ну, и правда, и грозу же разыгралъ Господь! Какъ полыхнетъ, полыхнетъ — хоть деньги считай. На селѣ, говорятъ, избу зажгло, у сотскаго двухъ ребятъ убило, у князя въ саду самое толстолѣтнее древо повалило...
— Ну, вотъ, а ты говоришь, все хорошо, — сказали мы.
— А какъ же быть-то? — возразилъ онъ. — Убило — значитъ, не подвертывайся. Что, значитъ, кому назначено, всякому свой жребій, на это обижаться нельзя. Богъ и колосьевъ не сравнялъ. Одинъ дуракъ, другой умный, один богатый, другой побирушка, онъ померъ нонче, а я завтра...
Потомъ, пристально и съ удовольствіемъ слѣдя за своей работой, поднимая рубаху на свѣтъ и оглядывая, не протерто-ли еще гдѣ, сталъ разсказывать про себя, про свой жребій:
— У насъ дворъ въ старину знаменитый былъ. Да знамо дѣло — стали дѣлиться, ну и изничтожились. Мнѣ земли пришлось всего полторы десятины. Да что жъ я, я не жадный. Я своей скудости не стыжусь: чѣмъ дѣвченка виновата, что юпчонка маловата? Одна бѣ-
// 63
да — дѣтей много было. Жанили рано, а она и наваляла мнѣ ихъ — баба, правда, отмѣнная была. Я съ ней осемнадцать годовъ отжилъ и девять человѣкъ наплодилъ.
— Значитъ, любишь это дѣло? — пошутили мы.
Он тотчасъ же, въ угоду намъ, подхватилъ шутку:
— Бабъ-то? А кто жъ ихъ не любитъ? Да я и теперь не откажусь, подавай какую хочешь. При старости при такой не требуютъ никакой, у чужомъ у краю и съ рябой какъ въ раю. Вонъ, баютъ, господа какія-то ярусныя капли пьютъ, чтобъ, значитъ, яровитѣй быть, а я и безъ нихъ, какъ дорвусь, въ рукавицахъ не оттащишь: старая кобыла борозды не испортитъ! А дѣтей, говорю, правда, много нарожалъ. Ну, только ихъ почти всѣхъ Богъ по одному прибралъ, мнѣ и стало посвободнѣе. А какъ и жана померла, я семь годовъ вдовцомъ ходилъ. Думалъ, такъ и свѣкую. Анъ сусѣдки зачали сбивать, что жъ ты, молъ, какъ обсѣвокъ какой въ полѣ, рубахи некому постирать... Жанись да жанись, я и послухался. Тутъ какъ разъ брата моего старшого убили, я и думаю себѣ...
— Постой, какъ убили? Кто убилъ?
Онъ мотнулъ головой и засмѣялся:
— Казаки убили, пропади они пропадомъ. Они вѣдь страшные жадные, áредные, черти. Братъ, правда, чуточку неладно сдѣлалъ — приловчился у нихъ въ отарахъ овечекъ поворовывать, а они и поймай его. Схоронились такъ-то въ яругѣ, въ балкѣ, а какъ завидѣли, что онъ ярку по полю въ сумеркахъ на себѣ претъ, выскочили и давай его нагайками парить, по ушамъ да по чемъ попадя глушить... Такъ до-смерти и засѣкли. Ну, а я въ тую пору и жанился. Думалъ,
// 64
думалъ, за кого бы, дескать, посвататься? Кто, думаю, за меня за такого пойдетъ, за стараго да вдоваго? Анъ все случай. Зашелъ разъ къ невѣсткѣ, ко вдовѣ братниной, а тамъ нищенка, дурочка сидитъ, хлѣбушка зашла попросить. Я еѣ и испрашиваю, смѣху ради: «Что жъ ты, дескать, шатаешься, побирушкой ходишь? Ты бы замужъ шла, ты еще здоровая. Авось, молъ, ума большаго тамъ съ тебя не спросятъ.» — «Да что жъ, говоритъ, за хорошую голову пошла бы.» — Ишь ты, молъ, какая шустрая! За хорошую! При твоей дурости и бѣдности тебѣ нечего разбирать. Да вотъ тебѣ, къ примѣру, хорошая голова, — дескать я, — пойдешь за меня? Ты, молъ, не гляди на мою старость: старъ пестрецъ, да уха сладка. Ну, а она, понятно, рада радехонька. Кто жъ ее такую-то опричь вдовца возьметъ? Дундукъ, безтолковая, побирушка, а красотой такъ даже я передъ ней король. Повѣнчались наранѣ Успенья, а она пожила осень да зиму, а на Ѳоминой и пятки саломъ подмазала: ушла. Меня, говоритъ, любовники жамками кормили, а ты кобель, у тебя нѣту ничего... Понятно, обыкла шататься, работой скучаетъ, ну и ушла, слава Богу…
— Такъ ты теперь и живешь одинъ? — спросили мы.
— Такъ вотъ и живу, — подтвердилъ онъ, вставая и складывая рубаху съ видимымъ удовольствіемъ отъ додѣланнаго дѣла. — Такъ и живу, бояре хорошіе, — сказалъ онъ, легонько вздыхая. — Когда будемъ помирать, тогда будемъ горевать. А пока вотъ по садамъ сижу, а зиму хожу, вóлну бью по сусѣдскимъ дворамъ. Дома я долго не люблю сидѣть, къ дому у меня охоты нѣту.
// 65
— Ну, а дѣти твои? Они дома живутъ?
— Дѣти у меня никуда, — сказалъ онъ. — Одинъ сынъ, слава Богу, на казенныхъ харчахъ, въ солдатахъ, другой хромой, пьяница, сапожникъ... Сапожникъ, сапожникъ, а родному отцу безъ пятака латки на сапогъ не положитъ! А какъ у самого нужда — сейчасъ къ отцу: «Батя, помоги!» Ну, и помогаю по силѣ-мóчи...
21 іюня.
И вчера весь день лилъ дождь. Нынче очень свѣжо, сильный сѣверо-западный вѣтеръ, все небо движется сумрачными и величественными облаками, купоросно ярка зелень сада.
Яковъ вчера отсыпался на печкѣ въ людской, — «прозябъ маленько!» Нынче съ необыкновенной бодростью помогаетъ Николкѣ таскать съ гумна старновку, покрывать шалашъ, выгребать изъ него старую, гнилую, пахучую солому. Шалашъ сталъ теперь желтый, виденъ въ аллеѣ издалека. Аллея вся завалена обломанными бурей вѣтвями съ зеленой листвой... Яковъ, конечно, не унываетъ:
— Ничего! Авось не первая волку зима! Мы этихъ бурей не боимся!
И опять умиляется, художественно восхищается на кухаркину дѣвочку, которая, въ одной грязной рубашонкѣ, опять весь день катается съ его кобелькомъ по холодной и мокрой травѣ на дворѣ.
— Онъ все будто грызетъ ее, а она будто боится, отбивается... А вчерась что сдѣлала? Видѣла, какъ
// 66
работники въ каретномъ себѣ сапоги дегтемъ мажутъ, забѣжала туда и давай помазкомъ себѣ голыя ноги холить! Явилась въ избу — мать такъ и ахнула...
Передъ вечеромъ проглянуло съ запада солнце. По низу аллеи, между стволами, стоятъ золотистые столпы чистаго и холоднаго вечерняго свѣта. Шалашъ кончили, — теперь все ново, сухо, въ порядкѣ. Яковъ благодушествуетъ за «чайкёмъ».
— А ты Яковъ Демидычъ, сказки разныя, стихи, былины знаешь?
— Это какъ побирушки-то на ярмаркахъ кричатъ? Это я много знаю. Я три лѣта при свѣчной лавкѣ жилъ, ѣздилъ торговалъ съ прикашшиками по-селамъ, по престольнымъ праздникамъ, — насъ семь подводъ было. Они страсть какъ кричатъ, эти калѣки перехожіе. Какъ поднимутъ, поднимутъ «разжалкіе папашечки...»
— А ты можешь по-ихнему кричать?
— Вона, еще бы табѣ!
И въ ту же минуту, поставивъ чашку съ чаемъ на землю и закрывъ глаза, откинувъ голову назадъ, сталъ въ носъ, на разные голоса вопить:
— Разжалкіе папашечки, разжалкія мамашечки, подайте Лазарю убогому, безногому! Ваши ножки ходятъ, ваши ручки служатъ, а онъ того не можа, смальства страдая! Ваша подающая рука, которая подаваетъ, та во вѣкъ не оскудѣваетъ! Ваша подаянья на огнѣ не горитъ и въ водѣ не тонетъ, еѣ моль не ѣстъ, ни ржа не точа! Вы подайте не ради нашего прошенія, а ради своей души спасенія! Какъ вы, разжалкіе воспитатели, намъ подадите, вы своей души спасенью угодите! Разжалкіе сестрицы, братцы, мы, какъ пом-
// 67
ремъ, ничего съ собой не возьмемъ — ни злата, ни сéребра, ни богачества, ни имѣнія! Смальства онъ, Лазарь, не ходилъ, не служилъ, согласенъ онъ вамъ за корку служить, каменныя горы бить, чѣмъ такимъ несчастнымъ быть! Небесная птица, не можа еѣ безъ крыла по воздуху носить, такъ бѣдный калѣка не можа на своихъ ножкахъ ходить! Разжалкіе наши питатели, вы подайте свое вѣрное подаянье ни другу, ни брату, — подайте самому Господу Богу святу!
Кончивъ, онъ открылъ глаза, засмѣялся и, опять взявшись за чашку и откусывая отъ кусочка сахару, назидательно прибавилъ:
— Вот они какъ кричатъ, народъ обманываютъ. Ихъ всѣхъ надо по тюрьмамъ разсажать, они тамъ сытые и на всемъ готовомъ будутъ.
— Ну, а какія ты сказки знаешь? — спросили мы.
Онъ подумалъ, весело глядя въ землю:
— Сказки? Про Конькя-горбунькя знаю, про младаго Ивана Царевича, какъ онъ на охоту ходилъ, свою царевну добывалъ, а еще про этого Алексѣя Божьи человѣки...
И, опять прикрывъ глаза, началъ скороговоркой, мѣшая сказочный ладъ рѣчи съ обыденнымъ:
— У главномъ городѣ у Рымѣ, при первомъ царю при Оноріи, при великомъ князѣ Претемьяну, жилъ, значитъ, князь со княгинею. Онъ усердно молился, трудился, просилъ себѣ дѣтища у Матери Госпожи Пресвятой Богородицѣ. Создай мнѣ, дескать, Господи, единую чаду, при младыхъ лѣтъ на посмотрѣніе, при старости на призрѣніе. И вскорости, значитъ, такъ по его молитвѣ и вышло дѣло. Алексѣй Божьи человѣки скитался и спасался, а мать съ отцомъ его не
// 68
узнали, за побирушку почитали. И возговоритъ онъ тутъ отцу-матери, состройте мнѣ, дескать, отхожую келью у красномъ зяленомъ саду, гдѣ всякій мусоръ мечутъ и помои свиньямъ льютъ. Зачалъ онъ въ кельѣ трудиться со всѣми своими образами, иконами, съ Пресвятой Госпожей Богородицей и тутъ, значитъ, и вѣкъ свой младой скончилъ. Отворилъ служка двери, взошелъ на порогъ и гробъ открылъ, а онъ какъ живой лежитъ. И вскричали тутъ отецъ съ матерью промежду себя: «Сынъ нашъ, дескать, возлюбленный, что жъ ты надъ собою сдѣлалъ? Мы бы тебѣ въ лучшемъ видѣ келью отстроили, твою молодость успокоили!»
Когда онъ кончилъ и это и, убирая въ шалашъ чугунчикъ, хлѣбъ, чашку, сказалъ, что теперь хорошо бы водочки стаканчикъ выпить да какой-нибудь закусочки закусить, мы спросили:
— А что ты изъ закусокъ больше всего любишь?
— Изъ закусокъ-то? — отозвался он, — Да что жъ, вотъ селедочки не плохо закусить, бараинки жареной, пирожка съ сомовинкой... ну, еще какой-нибудь тамъ хвостикъ ветчинки, хунтикъ колбаски вареной... Да я, по совѣсти сказать, за весь вѣкъ только одинъ разъ сытый былъ, когда на бойняхъ у купца въ Ельцѣ служилъ. Тамъ и на счетъ этого самаго щепоточнаго, на счетъ бабъ, то есть, было вольно. Ну, только я на это не льстился. Дома дѣло другое. Тамъ иной разъ займешься съ какой-нибудь пожилой старушкой, сдѣлаешь ей за работу бездѣлицу какую, ножницы, скажемъ, поточишь, али вялёкъ, какимъ на рѣчкѣ бѣлье колотятъ, вырубишь, вотъ и расходъ весь. И самому лестно, и ей удовольствіе…
// 69
24 іюня.
Дождь, дождь и дождь.
Съ Яковомъ не видались давно, только немножко поболтали вчера вечеромъ.
Сидитъ на соломѣ, ѣстъ кулешъ изъ чугунчика. На пнѣ горитъ свѣчка, забитая въ какую-то жестянку, на стѣнѣ шалаша чернѣетъ его большая тѣнь. Снаружи, по шалашу, шуршитъ вѣтеръ съ дождемъ, кругомъ, въ саду, непроглядная чернота... Между прочимъ, опять попробовали попытать его насчетъ смерти:
— Вотъ ты говоришь, тебѣ пятьдесятъ седьмой, значитъ лѣтъ черезъ десять, можетъ, и помирать придется. Думаешь когда-либо объ этомъ, боишься?
— Нѣтъ, не думаю. Двумъ смертямъ не быть, одныѣ не миновать. Чаго жъ еѣ бояться!
— Да какъ же не бояться, ты только представь себѣ: вотъ въ такую вотъ ночь да въ гробу, въ могилѣ, на кладбищѣ...
Но онъ опять сталъ отдѣлываться шутками, — видно, что разговоръ этотъ ему пока (то-есть пока онъ здоровъ) совершенно не интересенъ:
— Да авось туда, въ могилу-то, не протечетъ, мелко не положатъ...
Разговоръ о Богѣ тоже перевелъ на шутку, на сказку о солдатѣ, который попалъ въ рай и остался очень имъ недоволенъ: «А, вонъ оно что, этотъ рай! Да какой же это рай? Ни трубочки, ни водочки! Кабы трубочкя, да водочкя, да кисетъ съ табачкёмъ, вотъ это иная была бы статья!»
— А намъ думается, — сказали мы, пытая его, — ничего на томъ свѣтѣ не будетъ, ни этого рая, ни ада.
// 70
Но тутъ онъ не согласился:
— А какъ же святые-то въ раю живутъ, если его нѣту? Нѣтъ, это вы глупо говорите. Это выходитъ, что и Бога нѣту? Кабы Его не было, вся бы земля пропала. Не далъ бы, къ примѣру сказать, Богъ травы, кормовъ, вся бы скотина поколѣла...
Потомъ разсказалъ, какъ Христосъ съ дьяволомъ насчетъ людей дѣлились — «вотъ какъ братья на селѣ дѣлятся»:
— Тебѣ, говоритъ Христосъ, пущай мертвые достанутся, — тебѣ же лучше будетъ, мертвыхъ-то вѣдь больше, — а мнѣ, значитъ, живые... А потомъ обдумался да и на попятный: вѣдь какъ же, вѣдь всѣ они, живые-то, тоже когда-нибудь мертвые будутъ? И, значитъ, сошлись на томъ, что которые упасутся — Ему, Богу, а которые нѣтъ — дьяволу...
26 іюня.
Дождь. Разговоръ о цѣли жизни:
— Яковъ Демидычъ, для чего ты на свѣтѣ живешь?
— Какъ для чего? Вотъ вашъ садъ караулю.
— Да нѣтъ, я не про то. Для чего ты на свѣтъ родился, для чего на землѣ существуешь?
— А Господь его знаетъ.
— Значитъ, не знаешь?
— А кто жъ это знаетъ?
— Да вѣдь надо знать. Надо думать, додумываться.
— Я и думаю.
— Ну, и что жъ ты надумалъ?
// 71
— Надумалъ-то? По совѣсти сказать, не знаю.
— А можетъ, ты живешь только для того, чтобы ѣсть, пить, спать, потомство плодить, и жить въ свое удовольствіе?
— Нѣтъ, это я бы заскучалъ.
— Значитъ, ты живешь не для этого? Но тогда для чего же?
— А чтобъ радость была.
— Радость! А это развѣ не радость — сладко ѣсть, сладко пить, съ женой красивой спать, богатымъ и почетнымъ быть?
— Это сама собой.
— Значитъ, не въ этомъ въ одномъ дѣло?
— Стало быть, что нѣтъ.
— А въ чемъ же?
Думаетъ. Потомъ смѣется:
— Въ чемъ да въ чемъ! Мы вотъ такъ-то возили разъ съ покойникомъ родителемъ хлѣбъ съ поля, а я и пристань къ нему, — что, да какъ, да зачѣмъ, — я тогда еще совсѣмъ коростовый былъ, — а онъ молчалъ, молчалъ да и говоритъ, наконецъ: «Вотъ какъ пущу тебѣ, малый, по ушамъ кнутомъ, тогда узнаешь, зачѣмъ!»
28 іюня.
Завтра уѣзжаю на югъ, хотя ѣхать уже не хочется: опять наступили прекрасные дни.
Нынче Яковъ сказалъ мнѣ:
— А народъ у васъ тутъ глупый, господа хорошіе. Я вчера пошелъ на деревню сѣрничковъ купить, иду
// 72
задворками, а на гумнѣ мужикъ стоитъ, а по межѣ ко ржамъ во весь духъ бѣжитъ дѣвочка лѣтъ семи али восьми... Бѣжитъ и навзрыдъ плача, спѣшитъ изо ржей телушку выгнать, а онъ стоитъ и оретъ на всее поле. Длинный, долговязый, морда злая, скучная — и оретъ безо всякой совѣсти: «Опять телушка во ржи, такъ-то твою такъ? Ты такъ-то за ней глядишь, распротакъ твою такъ?» — Я просто диву дался, до чаго свинья, невѣжа! Можно развѣ такъ-то на свое дитя кричать?
— Ну, вотъ, а ты говоришь, что лучше нашей державы и лучше нашего народа во всемъ свѣтѣ нѣту, — сказалъ я.
— А що жъ? — поспѣшно и бодро отвѣтилъ онъ. — Конешно, нѣту. Только, конешно, насъ учить надо. Кабы подойтить къ этому самому дураку да дать яму, щобъ красные сопли потекли, небось въ другой раъз не горланилъ бы такъ-то! А еще и то сказать: не всѣ жъ и у васъ подобные. Я вотъ нынче утромъ пастуха у васъ за гумномъ видѣлъ: ну, до чаго хорошъ! — сказалъ онъ, вдругъ засмѣявшись и засіявъ отъ восхищенія. — Сядитъ на межѣ и портки себѣ жжетъ! Скотина по всему полю разбрелась, а ему и горюшки мало! Вынулъ это стекло жгучее и наводитъ на портки: какъ солнце изъ-за облака выйдетъ — отъ портокъ дымъ столбомъ! Що жъ, ты, говорю, дуракъ, дѣлаешь, ай маленькій? Вѣдь тебя жанить давно пора! А у него ротъ до ушей отъ радости: да ужъ больно, говоритъ, чудно, дяденька! — А гдѣ жъ ты еѣ взялъ, это самое стекло? — А мнѣ братъ солдатъ принесъ... Нѣтъ, — сказалъ онъ съ удовольствіемъ, — нашъ народъ хорошій, обоюдный!
// 73
Я сообщилъ ему, что завтра уѣзжаю.
— Ну, що жъ, — сказалъ онъ весело и равнодушно. — Дай Богъ часъ. Живы будемъ, еще, можа, повидаемся... А далеко ѣдете-то?
Я отвѣтилъ, что на югъ, къ морю, купаться.
Онъ весело изумился:
— Какъ купаться? Да вы бы дома-то, въ рѣчкѣ? А какіе же тамъ жители? Наши ай нѣмцы?
— Тамъ больше татары, — отвѣтилъ я.
— А! — сказалъ онъ, немножко насмѣшливо улыбаясь. — Этихъ я люблю. Они, слухъ есть, нами сто лѣтъ владали. А извѣстно — конь ѣздока любитъ. Опять же смирный народъ, ласковый. Скажешь ему: здорово, молъ, князь, есть платки? — онъ такъ и вскинется весь: «Есть бачка, есть!» — «А магометовы портки?» — «Тьфу, не хорошо, грѣхъ такъ-то говорить!» — И больше ничего. Не то что жиды — тѣ страшные обидчивые... А скучать вы не скучайте, — прибавилъ онъ неожиданно, уже давно, видимо, угадавъ, что мнѣ не хочется и немного грустно уѣзжать: — это всегда такъ передъ отъѣздомъ, все будто жалко чего-то, а въ дорогѣ, глядь, и разгулялся и забылъ всѣхъ...
И, поднявшись, бодро пошелъ къ огню, который, какъ всегда, пылалъ въ земляной печуркѣ противъ шалаша подъ липой, и на ходу легонько притопнулъ лаптями:
Сова ль моя, совка,
Сова ль моя, вдовка!
Приморскія Альпы, 1927