Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. IX : Цикады. Петрополисъ, 1935. С. 108 116

ИСТОРIЯ СЪ ЧЕМОДАНОМЪ

Начинается эта ужасная исторія весело, просто и гладко.

Дѣло происходитъ въ доброе старое время, однажды весною.

Я молодъ, безпеченъ, легковѣренъ, живу въ Москвѣ и собираюсь въ свое первое путешествіе въ Турцію, что, конечно, еще больше меня окрыляетъ, дѣлаетъ особенно легкимъ въ рѣшеніяхъ, въ поступкахъ, въ довѣріи къ жизни.

И вотъ наступаетъ день моего отъѣзда, я начинаю укладывать вещи, вижу, что мой прежній чемоданъ слишкомъ малъ, истрепанъ и отправляюсь въ Англійскій магазинъ, на Кузнецкій, чтобы купить новый, большой, прочный.

Что такое чемоданъ? Это ближайшій, интимнѣйшій другъ человѣка, — по крайней мѣрѣ, въ дорогѣ, — выборъ котораго требуетъ, значитъ, немалаго ума, разсчета, опытнаго и зоркаго глаза, способности многое предвидѣть, взвѣсить, а еще и того, конечно, чтобы, выбирая вещь практично, выбрать вмѣстѣ съ тѣмъ нѣчто такое, что не причинило бы ущерба и эстетическимъ вкусамъ, пренебреженіе къ которымъ можетъ

// 108

иной разъ сдѣлать самую практичную покупку ненавистной. Что до чемодана, о которомъ идетъ эта повѣсть, то я купилъ его совсѣмъ иначе: внѣ всякихъ мудрыхъ правилъ, изложенныхъ выше, безъ думъ и размышленій, съ небрежнѣйшей быстротой, однако-жъ на рѣдкость удачно. Такъ, во всякомъ случаѣ, казалось сначала — и не безъ основаній: чемоданъ на первый взглядъ былъ безупреченъ.

Я до сихъ поръ[3] отлично помню, какъ произошла эта покупка. Я вошелъ въ магазинъ бодро, живо, съ тѣмъ пріятнымъ чувствомъ, съ какимъ всегда входишь въ магазинъ добротный, богатый и потому спокойный, просторный, красивый, а главное, знакомый, гдѣ тебя не только давно знаютъ, но, какъ кажется, и любятъ, гдѣ продавцы, похожіе на людей изъ хорошей гостиной, встрѣчаютъ тебя съ какою-то такой улыбкой, что тебѣ вдругъ дѣлается очень лестно и ты мгновенно становишься фатомъ, спѣша притвориться тѣмъ именно свѣтскимъ молодымъ человѣкомъ, держаться которымъ тотчасъ заставляетъ тебя уже одна эта улыбка. Я, помню, отвѣчая на поклоны, засунувъ въ лѣвый карманъ пальто набалдашникъ трости, конецъ которой торчалъ у меня за плечомъ, быстрымъ шагомъ прошелъ по коврамъ, по разнымъ отдѣленьямъ магазина, мелькомъ хвастнулъ, что уѣзжаю надолго, далеко, и, войдя въ дорожное отдѣленье, кивнулъ головой на первый попавшійся чемоданъ прекрасной смуглой кожи, не спросивъ даже, что онъ стоитъ, — только приказавъ отправить его вмѣстѣ со счетомъ въ мой номеръ въ «Лоскутной.» Я сразу, конечно, замѣтилъ, что въ своемъ фатовствѣ слегка зарвался, — что цѣна чемодана, когда я объ ней узнаю, заставитъ меня ах-

// 109

нуть. Но эта мысль, это чувство тотчасъ исчезали въ сознаньи, что такой превосходной вещи у меня еще никогда не бывало, что я могу покрыть эту трату экономіей на прочихъ расходахъ… Взглядъ мой упалъ на этотъ чемоданъ совершенно случайно, но я имъ сразу восхитился — и не даромъ.

Повторяю: не въ примѣръ большинству покупокъ, столь плѣняющихъ въ лавкахъ, а дома, при ближайшемъ и спокойномъ разсмотрѣньи, приносящихъ чаще всего большое разочарованье, чемоданъ оказался и въ «Лоскутной» вполнѣ достойнымъ восхищенья. Въ магазинѣ онъ такъ поразилъ меня своими замками, кожей и тѣмъ, какъ онъ вообще дивно сработанъ, что я, принужденный сдѣлать до отъѣзда еще кое-какія покупки, ужасно торопился какъ можно скорѣе воротиться домой, спѣшилъ какъ на любовное свиданье. А онъ былъ уже тамъ, въ «Лоскутной», какъ бы ждалъ моего прихода, спокойно лежа въ номерѣ на диванѣ, весь обернутый толстой синей бумагой и увязанный тонкой и крѣпкой бичевкой. Я наконецъ пріѣхалъ, вбѣжалъ въ номеръ и кинулся къ дивану. Я быстро перерѣзалъ бичевку, разметалъ бумагу — и вотъ мой новый другъ и спутникъ предсталъ предо мной во всемъ своемъ блескѣ: большой, тяжелый, прочный, ладный, съ этимъ удивительнымъ лоскомъ новой великолѣпной кожи, съ зеркально-бѣлыми замками, благородно-пахучій, атласно-скрипящій… Легко себѣ представить, съ какимъ чувствомъ я его раскрылъ, раскинулъ, увидалъ его дѣвственныя нѣдра, большой карманъ темно-краснаго сафьяна съ исподу верхней половины!

Такъ радовалъ онъ меня и всю дорогу до Одессы. Я все время наслаждался чувствомъ своего обогаще-

// 110

нья, мыслью о томъ, чѣмъ я обладаю. Сижу въ вагонѣ-ресторанѣ за обѣдомъ, лечу и мотаюсь, расплескивая, наливаю красное бордо въ низкій и толстый стаканъ, гляжу на столы, на сосѣдей, на тотъ веселый, пестрый блескъ, что присущъ всѣмъ вагонамъ-ресторанамъ, потомъ пью кофе и курю жаркую и сладкую сигару, а самъ мысленно вижу свое купе съ уже раскрытой постелью, лампочку подъ розовымъ абажуромъ на столикѣ возлѣ постели — и его, мою гордость: лежитъ себѣ въ оттянувшейся сѣткѣ, плотно набитый всѣмъ мнѣ необходимымъ, качается и дремлетъ, мчится вмѣстѣ со всѣми нами въ Кіевъ, въ Одессу! Возвратясь въ купэ послѣ обѣда, выпиваю нарзану, слегка задыхаюсь отъ его стеклянно-колючихъ иголокъ, раздѣваюсь, тушу свѣтъ, засыпаю — и опять та же мысль, то же чувство: ночь, вагонъ, темнота, все летитъ, рветъ, скачетъ, а онъ тутъ, онъ со мной, въ этой сѣткѣ… Я чувствовалъ къ нему даже какую-то благодарность!

Ну-съ, а затѣмъ мы пріѣхали съ нимъ въ Кіевъ, пересѣли въ другой вагонъ, тоже ночной, курьерскій, а утромъ проснулись уже подъ Одессой, въ то время, когда весь вагонъ умывался, одѣвался, пилъ чай и кофе, что несли по поѣзду лакеи… Въ Одессѣ мы остановились въ «Петербургской», онъ, то есть, чемоданъ, полежалъ въ вестибюлѣ, а я съѣздилъ въ пароходную контору, потомъ позавтракалъ въ ресторанѣ «Петербургской» жареной глосью, запивая ее бѣлымъ виномъ Кристи, и, расплатившись по счету и вновь соединившись съ чемоданомъ, поскакалъ въ Карантинную Гавань… Пароходъ уже готовился къ отходу. Онъ оказался старый, видавшій виды, низкій, съ тя-

// 111

желой кормою, съ глубокой посадкой, — значитъ, подумалъ я, покойный, не валкій. Былъ онъ пріятенъ и тѣмъ, что былъ совсѣмъ почти безлюденъ, — только подъѣхало въ самую послѣднюю минуту еще два пассажира перваго класса, какой-то ксендзъ и въ траурѣ худая дама, изъ посольскихъ, — такъ что въ нашемъ съ чемоданомъ распоряженіи оказалась цѣлая большая каюта. Тамъ чемоданъ легъ на верхней койкѣ, а я расположился на нижней. Вскорѣ послѣ того пошелъ надъ нами топотъ матросовъ, подъ бортами зашумѣло, забурлило, послышались свистки, команда, треньканье телеграфа изъ вахтенной рубки въ машину, набережная стала отъ бока парохода отдѣляться… На закатѣ мы были уже далеко въ морѣ, и я не запомню столь ровнаго, безмятежнаго хода, какимъ шли мы весь вечеръ, а потомъ въ мягкой тьмѣ морской ночи съ теплымъ и все крѣпнущимъ вѣтромъ. Надышавшись имъ на ютѣ, я, часовъ въ десять, былъ уже въ койкѣ и сталъ погружаться въ сладкую дремоту, медленно опускаясь и поднимаясь вмѣстѣ съ нею, валясь то на правый бокъ, то на лѣвый, временами шумно покрываясь цѣлымъ водопадомъ вдругъ откуда-то ударившей въ стѣну волны, временами-же ровно, тихо дрожа на слегка стучащей дрожи работавшей гдѣ то въ глубинѣ машины… какъ вдругъ, какъ разъ въ ту самую минуту, когда я ужъ совсѣмъ было исчезъ куда-то, меня вознесло, какъ на качеляхъ, потомъ метнуло книзу и оглушило такимъ громомъ, что я дико сорвался съ койки — въ полномъ убѣжденіи, что пароходъ налетѣлъ на что-то, что сейчасъ въ каюту хлынетъ море, — и получилъ такой страшный ударъ въ ноги, что ринулся внизъ головой, подъ ре-

// 112

вущій умывальникъ, но, по счастью, не успѣлъ его достигнуть, ибо полъ за мной внезапно провалился, и я снова покатился къ койкѣ, снова настигаемый какимъ-то громомъ… И пошла, пошла потѣха!

Дѣло было ясно: страшная качка! Но этотъ громъ, грохотъ? Этотъ ударъ въ ноги? Чѣмъ это меня такъ хватило? Страшнѣй всего было мгновенье ожиданія новаго удара, пока я катился къ койкѣ. Тутъ я однако изловчился, упалъ въ койку грудью и, поймавъ на переборкѣ какую-то кнопку, освѣтилъ каюту. Что-жъ оказалось? Въ шумѣ волнъ, въ свистѣ вѣтра, въ скрипѣ переборокъ, по полу бѣшено летающей каюты носится что-то живое! Да, живое, живое! Что? Но чемоданъ, конечно! Это онъ оглушилъ меня громомъ, брякнувшись съ верхней койки объ-полъ, потомъ чуть не перебилъ мнѣ ноги… Теперь, на свободѣ, онъ носится по каютѣ, какъ угорѣлый. Онъ точно мстилъ кому-то за всю ту покорность, съ которой онъ долженъ былъ лежать всю дорогу въ сѣткахъ, притворяться моей вещью, бездушнымъ чемоданомъ. Онъ вдругъ ожилъ и бѣсовски разыгрался: гладкій, скользкій, тяжелый, какъ булыжникъ, набитый мной до круглоты, до отказа, какъ говорятъ нынче, онъ, въ дикомъ и рѣзвомъ весельѣ, то мчался на меня, на койку и билъ лбомъ въ ножку койки, то, подпрыгнувъ, кубаремъ летѣлъ подъ умывальникъ, а оттуда къ двери, а отъ двери подъ иллюминаторъ… Умывальникъ, мотаясь, какъ пьяный, задыхался, отчаянно ловилъ своей дырой воздухъ, клокоталъ и захлебывался ревомъ, переборки трещали, скрипѣли, иллюминаторъ то и дѣло падалъ своимъ чернымъ стекломъ въ налетавшія волны, которыя, взвиваясь, били въ него густой, мутной слюной, текли

// 113

ея мерзкими разводами, кружевами, а чемоданъ стервенѣлъ все больше и больше, ничуть себя не жалѣя, дралъ свою дивную кожу, съ яростью бился замками и углами обо что попало… Надо было немедля кинуться на этого безумца, подмять подъ себя, притиснуть къ полу, забить подъ койку! И вотъ я опять сорвался съ койки и упалъ на него всѣмъ тѣломъ. Но тутъ полъ за мной опять рухнулъ, впереди-же всталъ дыбомъ — и чемоданъ быстро выскользнулъ изъ подъ моего тѣла, крѣпко далъ мнѣ въ темя и, крутясь, грохоча, самъ понесся подъ койку. Я мгновенно перевернулся и уже готовъ былъ вбить его туда однимъ ударомъ, но онъ вдругъ подпрыгнулъ, какъ мячикъ, взвился и понесся къ двери, а я угодилъ какъ разъ туда, куда его мѣтилъ, — подъ желѣзную сѣтку койки, страшно ободравшую мнѣ плечи…

Продолжать-ли рисовать эту гнусную битву? Ей не было конца и края. Я тоже потерялъ разсудокъ, тоже остервенился. Сперва я еще думалъ, что все это только игра моего воображенья, — что чемоданъ мнѣ только показался живымъ, одушевленнымъ; я сначала испугался лишь корыстно, — того, что онъ весь изобьется, обдерется, кинулся къ нему, въ сущности, на помощь, чтобы облегчить ему возможность гдѣ-нибудь приткнуться, задержаться… Но нѣтъ, онъ вовсе не былъ лишь игрушкой, забавой волнъ и вѣтра, безсмысленной вещью, безвольно вверхъ и внизъ летавшей вмѣстѣ съ каютой! Онъ, видимо, сознательно былъ счастливъ всѣмъ этимъ адомъ качки, давшей ему столь чудесный случай сорваться на полъ и пуститься въ свои бѣснованья, раззадорить меня ими, вовлечь въ схватку и начать нещадно гвоздить по чемъ

// 114

попало. И если бъ кто видѣлъ, сколько онъ оказался ловокъ, прытокъ, изворотливъ, какъ мѣтки и ужасны были всѣ его удары, какой умной, сильной, злобной тварью онъ вдругъ объявился! Но вѣдь и я былъ не изъ таковскихъ, что сдаются сразу. Я бился не на животъ, а на-смерть, руками и ногами, — и порой награждалъ его такими тумаками, что онъ, не взвидѣвъ свѣта, взвивался чуть не на умывальникъ, у котораго все больше выворачивало душу отъ морской болѣзни. Я скрежеталъ зубами, — о, если бы помощь! Но кто-же могъ помочь мнѣ? Кричать — верхъ позора, да и кто-бы отозвался? — Не спали лишь тамъ, на вахтѣ! Я задыхался, обливался потомъ, катаясь по каютѣ въ самомъ постыдномъ, растерзанномъ видѣ, молилъ Бога о кинжалѣ: о, если бъ кинжалъ — съ какимъ упоеньемъ я всадилъ бы его въ бокъ этой твари! Но какой кинжалъ, откуда? Да и что ему кинжалы!

Кончилось все же моимъ бѣгствомъ. — «Будь ты проклятъ! — крикнулъ я ему подъ утро. Носись, взвивайся, грохочи тутъ сколько хочешь!» — И, кое-какъ одѣвшись, выскочилъ вонъ изъ каюты.

Наверху былъ холодъ, ледъ, пустыня, буря, палубу то и дѣло крыло пѣнными и шумными хвостами крѣпко пахнущаго мокрымъ бѣльемъ моря. Я жадно хваталъ грудью свѣжій воздухъ, стоялъ, мотался, ухватясь за притолоку рубки. Уже стихало и свѣтало. Бортъ передо мной летѣлъ въ лиловѣющее облачное небо, а небо куда-то прочь, въ бездну, потомъ вдругъ открывалась и отвѣсно неслась прямо на меня равнина моря, — зелено–сѣдого, изрытаго ухабами, горами, съ которыхъ дымомъ, мятелью гнало пыль пѣны. Я метнулся изъ рубки на холодный вѣтеръ или, говоря

// 115

поэтичнѣй, въ ледяныя крылья бури — и, съ безобразно вздутымъ картузомъ въ одинъ зигзагъ перелетѣлъ къ юту, ютъ въ тотъ-же мигъ взвился вверхъ своимъ широкимъ задомъ, все остальное, вся та неуклюжая тяжесть, что была впереди, подо мной, — палуба, рубка, труба и отчаянно вопіящія снасти, — повалилось къ носу, поклонилось морю и по плечи, по горло, съ мучительнымъ наслажденьемъ, въ него погрузилось, и я увидѣлъ, какъ мала и несчастна наша старая черная баржа въ этомъ огромномъ и дико-пустынномъ водномъ кругѣ, высоко затоплявшемъ горизонты, охваченномъ лохматымъ небомъ. Но что мнѣ было до всей этой картины! Я, видя, что все таки стихаетъ, что близится утро, стискивалъ зубы, бормоталъ злорадно, сладострастно (чемодану, конечно):

— Ну, погоди, погоди-же!

А въ сущности, что я могъ ему сдѣлать?

1931.