Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. IX : Цикады. Петрополисъ, 1935. С. 23 31
NOTRE-DAME DE LA GARDE
Вагонъ былъ полонъ рабочими, — было воскресенье.
Противъ меня сидѣлъ каменщикъ, длинный и худой, какъ Донъ-Кихотъ, весь спеченный солнцемъ, морщинистый, заросшій сѣрой щетиной, испачканный известкой, въѣвшейся въ его одежду, въ рыжую обувь и въ руки, и не спѣша жевалъ, поочередно отрѣзая кривымъ ножичкомъ то ломтикъ сизой тугой колбасы, то кусокъ бѣлаго хлѣба. Все въ немъ было по южному сухо, коряво, все жестко и грубо, — одни глаза, безразлично и устало смотрѣвшія на меня, были кротки и укоризнены.
Остальные были молодежь, итальянцы и провансальцы. И всѣ они, не смолкая ни на минуту, быстро и непонятно говорили, разражались хохотомъ и орали, громко шлепали другъ друга. Они то и дѣло, кто въ лѣсъ, кто по дрова, затягивали «Интернаціоналъ» или хоромъ кричали «à bas la guerre!» — хотя никакой войны нигдѣ не было и не предвидѣлось, — и залихватски свистали.
На остановкѣ въ Сэнъ-Рафаэлѣ по вагону прошли съ опущенными глазами двѣ монахини, кланяясь и
// 24
предлагая купить бумажный цвѣтокъ и, въ придачу къ нему, взять маленькую картиночку — изображеніе Марсельской Божьей Матери Заступницы, Notre-Dame de la Garde. Какъ ровенъ и чистъ былъ прекрасный цвѣтъ ихъ молодыхъ, нѣжныхъ лицъ, оттѣненныхъ черными капюшонами, какъ смиренны и дѣвственны склоненныя рѣсницы, какъ цѣломудренны прямо, аттически падающія линіи черныхъ рясъ, подпоясанныхъ длинно висящимъ жгутомъ! Ихъ встрѣтили и проводили уханьемъ, визгомъ и мяуканьемъ. Я вышелъ вслѣдъ за ними, прошелся по платформѣ… Стѣны станціи пестрѣли цвѣтистыми плакатами античныхъ руинъ, средневѣковыхъ соборовъ; былъ тутъ автокаръ, полный туристовъ, поднимающійся по извилистой, идеально-живописной Альпійской дорогѣ, былъ идеально-счастливый молодой человѣкъ, съ открытой головой сидящій на рулѣ въ легкой и длинной машинѣ, уносящей его къ лазурному озеру, къ идеально-свѣтскому курорту… Солнце пронизывало листья дикаго винограда, вьющагося по столбамъ платформы, дѣлало зелень свѣтлой и праздничной, и небо ярко, невинно и молодо синѣло межъ ихъ гирляндами… Я пошелъ въ конецъ поѣзда, гдѣ прицѣпливали, повидимому, пустой вагонъ, пришедшій съ вѣтки. Въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ почти пустъ. Я вскочилъ въ него и едва успѣлъ сѣсть, какъ поѣздъ тронулся дальше.
Въ вагонѣ сидѣло только двое: удивительной полноты молодая женщина, возлѣ которой пламенѣли двѣ корзины съ крупными томатами, а напротивъ нея — престранная для французскаго вагона фигура, одна изъ тѣхъ личностей, отъ которыхъ уже давно отвыкъ мой глазъ: старичокъ-странникъ. Женщина, несмо-
// 25
тря на полноту и черные усики, цвѣла красотой и тѣмъ преизбыткомъ здоровья и великолѣпной, пурпурно-лиловой крови, которыя встрѣчаются, кажется, только въ Провансѣ. А старичокъ былъ легенькій, сухенькій, съ босыми, темно-желтыми отъ загара ножками, съ рѣдкими и длинными безцвѣтными волосами, въ которыхъ сквозилъ коричневый черепъ, въ бѣломъ балахончикѣ и съ двумя бѣлыми мѣшечками по бокамъ, надѣтыми крестъ на крестъ: совсѣмъ бы русскій старичокъ, если бы не тонкость и чистота чертъ лица. И онъ сидѣлъ и вслухъ, но такъ, точно въ вагонѣ кромѣ него никого не было, читалъ. Онъ бѣгло, дружелюбно, спокойно взглянулъ на меня и продолжалъ читать:
— Seigneur, ayez pitié de nous!
— Jesus-Christ, ayez pitié de nous!
Онъ читалъ то, что было напечатано на оборотѣ картинки, которую вмѣстѣ съ бумажнымъ цвѣткомъ раздавали монахини: Litanies de Notre-Dame de la Garde. Поѣздъ гремѣлъ, но онъ читалъ ясно и съ такой превосходной простотой произношенія, что слышно было каждое слово. И такъ же, какъ это произношеніе, былъ простъ и звукъ, выраженіе его голоса. Только все время голосъ его крѣпъ и все болѣе пріобрѣталъ убѣдительность, увѣренность, что его слышатъ Тѣ, къ Кому обращался онъ.
— Père céleste qui êtes Dieu, écoutez nous, — говорилъ онъ Богу почти такъ, какъ если бы онъ говорилъ: «Monsieur le ministre, , écoutez moi», но именно почти такъ, то есть не совсѣмъ такъ. Онъ не умолялъ, онъ только почтительно просилъ, но все-таки
// 26
съ оттѣнкомъ молитвы, обращенія къ Отцу Небесному:
— Esprit Saint qui êtes Dieu, ayez pitié de nous!
— Sainte Marie. Immaculée dans votre Conceptoin, priez pour nous!
Женщина отвернулась къ жаркому окну, за которымъ шли сады и виллы Булюриса, — на глаза ея навернулись слезы. У меня по головѣ прошелъ легкій холодокъ… Да, да, пусть ихъ нѣтъ, — Jesus-Christ, Père céleste, Sainte Marie… Вѣдь все равно были, есть и во вѣки будутъ чувства, коими эти литаніи созданы. Есть неистребимая и сладостная потребность покорности и даже униженія передъ тѣмъ высшимъ, что мы имѣемъ въ себѣ самихъ, совокупностью чего надѣляемъ мы смертнаго или Божество и чему мы поклоняеся, возвышая самихъ себя, поклоняясь всему тому высшему, что есть въ васъ. Есть въ насъ нѣкій Духъ, неизмѣнно и отлично отъ плоти чувствуемой нами — Saint Esprit qui est Dieu, нѣчто такое, что для насъ непостижимо, что намъ, смертнымъ, кажется безсмертнымъ, вѣчнымъ.[i] И есть, несомнѣнно есть въ нашемъ порочномъ, человѣческомъ непорочность какъ-бы нечеловѣческая, неизмѣнно насъ трогающая, восхищающая, — такъ какъ же можетъ не восхищать Образъ этой непорочности чистѣйшій и совершеннѣйшій, пусть даже опять-таки самими нами, въ силу нашей горячей потребности, созданный? А старичокъ, замедляя голосъ, невольно возвышалъ его и говорилъ все проникновеннѣе:
— Sainte Marie, saluée par l`Archange Gabriel, priez pour nous!
// 27
— Sainte Varie, glorifiée dans votre Assomption, priez pour nous!
И торжественно и свѣтло звучали слова: saluée, glorifiée. Развѣ слова всѣ одинаковы? Развѣ не живутъ они таинственнѣйшей и разнообразнѣйшей музыкой, жизнью?
Когда-то мнѣ было странно французское обращеніе къ Богу, къ Божьей Матери, къ Спасителю на вы, потому что еще чужда была Франція и мертвъ былъ языкъ католической церкви. Потомъ я не только привыкъ къ этому обращенію, но почувствовалъ въ немъ, въ его галльскомъ рыцарствѣ, какое-то особое очарованіе.
Старичокъ читалъ:
— Notre-Dame de Garde, priez pour nous!
— Notre-Dame de la Garde, Reine et Patronne de Marseille, priez pour nous!
Reine et Patronne, Царица и Покровительница… Развѣ не великое счастье обладать чувствомъ, что есть все-таки Кто-то, благостно и безкорыстно царствующій надъ этимъ Марселемъ, надъ его грѣшной и корыстной суетой и могущій стать на его защиту въ бѣдѣ, въ опасности? И кто эта Reine?
— Матерь Господа нашего Iисуса, за грѣхи міра на крестѣ распятаго, высшую скорбь земную пріявшая, высшей славы земной и небесной удостоенная!
Я тоже взялъ у монахинь цвѣтокъ и картинку. Теперь я вынулъ эту картинку и сталъ разсматривать: она была прелестна въ своей наивности и традиціонности, эта столь обычная, ремесленная статуя Богоматери, съ Ея юнымъ, благостнымъ и спокойнымъ Ликомъ, съ маленькой короной на головѣ и большегла-
// 28
зымъ Младенцемъ, довѣрчиво простирающимъ къ міру свои дѣтскія ручки съ Ея рукъ, съ Ея лона. И я вспомнилъ далекое счастливое время, когда я впервые видѣлъ эту статую въ дѣйствительности: было весеннее утро, и высоко въ блѣдно-голубомъ небѣ стояла Она, Reine de Marseille, недоступная земнымъ горестямъ и волненіямъ, но неизмѣнно къ нимъ участливая, — рѣяла на высокой колокольнѣ песочнаго цвѣта, издалека видной съ путей морскихъ, вознесенной на желтый каменистый пикъ надъ всею гаванью, надъ всѣмъ городомъ со всѣми его предмѣстьями и надъ всѣми его нагими, пустынными окрестностями, говорящими уже о близости Испаніи. Я смотрѣлъ на картинку и мысленно повторялъ за старичкомъ:
— Вы, Кто первая встрѣчаете благословеніемъ прибывающихъ и послѣдняя провожаете имъ отходящихъ…
— Неисчерпаемое сокровище наше…
— Никогда не оставляющая наши мольбы напрасными…
— Нами именуемая нашей Доброй Матерью…
— Вѣрный путеводитель проповѣдующихъ Слово Божіе язычникамъ…
— Охраняющая въ битвахъ нашихъ воиновъ…
— Въ чье святилище входимъ мы съ такой радостью…
— Благодатная Звѣзда морей…
— Маякъ Блистающій, указующій намъ среди бурь гавань спокойную…
— Вы, на рукахъ своихъ несущая Повелителя вѣтровъ и бурныхъ волнъ…
// 29
— Это хорошо, не правда-ли? — прерывая чтеніе, обратился ко мнѣ старичокъ такъ, точно мы были всю жизнь знакомы.
— Очень хорошо, — отвѣтилъ я отъ всей души.
Онъ это почувствовалъ и спросилъ, какъ добрый учитель понятливаго школьника:
— А почему?
И тотчасъ же отвѣтилъ самъ:
— Потому, что здѣсь выражается все самое прекрасное, что есть въ человѣческой душѣ.
— Да, — сказалъ я. — И нѣтъ казни достойной для того, кто посягаетъ хотя бы вотъ на такія картинки.
Онъ поглядѣлъ на меня, подумалъ.
— Вы англичанинъ? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, русскій.
Онъ легонько улыбнулся.
— Да, конечно, не англичанинъ. Я такъ и думалъ. Англичане никогда не сидятъ, напримѣръ, въ вагонѣ просто, ничего не дѣлая: или пристально смотрятъ въ окно, точно изучая что-то, или читаютъ… Ну, да, вы русскій. И я знаю, сколько страданій и гоненій терпитъ теперь Россія…
И, опять подумавъ, помедливъ немного, сталъ дочитывать:
— Утѣшительница скорбныхъ душъ и прибѣжище бѣдныхъ рыбаковъ…
— Посредница милосердная между небомъ и нами…
— Врачующая недуги, насъ изнуряющіе…
— Надежда наша въ жизни и Сопутница въ часъ смертный…
// 30
— Бдящая надъ колыбелью нашей и благословляющая нашу молитву…
— Царица земли и небесъ, молитесь за насъ!
И онъ перекрестился, вздохнулъ и просто и убѣжденно сказалъ, пряча картинку за пазуху:
— C`est très bon, ça!
— Ah! oui, — прошептала полная женщина съ застѣнчивой улыбкой сквозь сіявшія на глазахъ слезы: — notre berceau et notre tombe…
За окномъ слѣпило солнце и море. Былъ тунель, грохотъ, тьма и вонь каменнаго угля, потомъ опять блескъ, лазурь, свѣжесть морского воздуха, красно-лиловыя скалы и синіе, синіе заливы… Вдругъ раздался трескъ и сверкнули брызги стекла, — вдребезги разсыпалась бутылка, вылетѣвшая изъ окна и ловко угодившая въ телеграфный столбъ…
Это забавлялась молодежь.
Приморскія Альпы, 1925.
// 31