Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. IX : Цикады. Петрополисъ, 1935.
ОБУЗА
Послѣ ужина пили чай, жадно и торопливо просматривали газеты, только что привезенныя съ почты. Все то же, все та же жуткая чепуха! Потомъ всѣ постепенно разошлись спать. Остался одинъ и все читалъ, возмущаясь и волнуясь. Вдругъ случайно взглянулъ на окна: за переплетами старыхъ домовъ — красота старыхъ сосенъ и елей, романтическая путаница ихъ хвои, вѣтвей, сучьевъ и синее небо апрѣльской лунной ночи. Быстро всталъ, прошелъ въ лакейскую, взялъ картузъ и палку, вышелъ на крыльцо: что за ночь!
Крыльцо и вся эта сторона дома въ лунной прозрачной тѣни, впереди — просторный свѣтлый дворъ и озаренныя стѣны и старыя крыши надворныхъ построекъ. Сбѣжалъ съ крыльца легко, молодо, повернулъ къ саду: ночь свѣжая, но сухая, полная луна стоитъ высоко, небо совершенно чисто. Вошелъ въ аллею — она еще голая, извилистыя короткія тѣни спокойно лежатъ на сухой землѣ, по которой такъ пріятно идти. Далеко насквозь виденъ голый садъ.
Изъ аллеи повернулъ на дорожку между кустами сирени и акацій: свѣтлая ночь сіяетъ въ уютѣ сада, надъ его полянами, на которыхъ стоятъ низкорослыя
// 35
старыя яблони, уже зацвѣтшія. Луна смотритъ съ высоты прямо въ лицо. Вдали направо, во флигелѣ, уже много лѣтъ догнивающемъ въ саду безъ призора, свѣтится огонекъ. Иду на него.
Поднявшись на крылечко и отворивъ дверь изъ сѣней въ прихожую, не сразу понимаю, что это такое: адъ какой-то! Прихожая вся полна ѣдкаго дыму, въ дыму багрово коптитъ на столѣ лампочка, а изъ дымной печки красными языками вырывается пламя. Старикъ, сидя на полу на колѣняхъ, топитъ. Онъ энергично, съ сухимъ трескомъ, ломаетъ костлявыми руками бурьянъ, пихаетъ его въ печку, и огонь вмѣстѣ съ клубами дыма то и дѣло вышибаетъ назадъ.
Я хлопнулъ дверью, входя, я подхожу къ самой печкѣ, но старикъ или не слышитъ, или не хочетъ слышать. Онъ не оборачивается, ломаетъ, пихаетъ и глядитъ съ тѣмъ страннымъ вниманіемъ, съ которымъ люди всегда глядятъ на огонь. Онъ въ замызганномъ, ссохшемся отъ времени полушубчишкѣ и въ моей старой шляпѣ. Глаза у него отъ дыму красны, какъ раны, плачутъ, но онъ, не обращая на это вниманія, глядитъ. Лицо морщинистое, китайское, съ ощипанной сѣдой бородкой.
— Здравствуй, Ефремъ. Что-же не спишь, одинъ сидишь?
Онъ точно сразу просыпается и дико взглядываетъ на меня. Потомъ крѣпко, отрывисто:
— Какъ одинъ?
— Да какъ-же, всѣ давно спятъ, одинъ ты сидишь.
— Я не одинъ.
— А съ кѣмъ же?
— Съ Богомъ.
// 36
— А затопилъ почему?
— Почему! Легъ было, да холодно. Застылъ весь. Тебѣ хорошо въ теплыхъ хоромахъ.
— И трубу, вѣрно, не открылъ какъ слѣдуетъ — ишь сколько дыму напустилъ.
— Не достану я ее открыть, какъ слѣдуетъ. Открылъ какъ попало, затопилъ и сижу… Вотъ такъ и живу, ночь въ день оборачиваю. Да. Другіе померли, а меня земля забыла. Что-жъ дѣлать! Хочешь, не хочешь — живи!
— Это правда. А у тебя, вѣдь, кажется, и родныхъ никого нѣту?
— Захотѣлъ родныхъ!
— И дѣтей не было?
— Были, да сплыли. А жена — на кой она мнѣ лядъ?
— Все вдвоемъ-то лучше.
— Съ лучкомъ! По могиламъ вдвоемъ не лежатъ.
— Такъ. Значитъ, плохо дѣло?
— Чужая печка холодна.
— А на свою не хочешь. Кто-жъ виноватъ? Вѣдь у тебя, говорятъ, свой домъ есть.
— Самъ же и виноватъ. Дома во то разъ скучнѣе. Забота да обуза. Забота да скука, только и всего… А тутъ я какъ птица. Всталъ и ушелъ, только и всего.
Помолчавъ:
— Да и домъ то мой — одни чурки. И земли нѣту.
— Ну вотъ, теперь лучше, говорятъ, будетъ. Теперь революція. Слышалъ, небось?
— Какая еще такая революція?
— Такая, чтобы, значитъ, всѣмъ стало лучше.
— Никогда этого не будетъ.
// 37
— Какъ не будетъ? Вотъ тебѣ, напримѣръ, земли дадутъ.
Онъ вдругъ бросилъ ломать и пихать, сѣлъ, отвалившись назадъ, на ноги, и, обернувшись ко мнѣ, заговорилъ яростно:
— Знаю. Ну, знаю, слышалъ. Царя, говорятъ, смѣстили?
— Да, смѣстили. А что-жъ, развѣ плохо?
— Я этого не знаю. И знать не хочу. Одно нарушенье.
— Нарушенье чего?
— Всего. Черти, дураки! Жили легко, безъ заботы. А теперь, значитъ, обо всемъ голову ломай?
— Да вѣдь земли дадутъ.
— Обвѣшшаютъ! Всего обвѣшшаютъ! А мнѣ она, можетъ, безъ надобности? Спросили развѣ меня?
И, отвернувшись, опять сталъ смотрѣть на прогорающій огонь и, опять начавъ ломать бурьянъ, заговорилъ уже спокойнѣе, хотя все еще сердито:
— Мнѣ хорошаго нечего ждать. Мнѣ теперь слава Богу, ничего не надо. А господъ безъ послѣдствія оставить. Ихъ тоже надо принять къ свѣдѣнію. Развѣ они умѣютъ работать? И рады бы, да не умѣютъ. А притѣснять сдуру нельзя. Говорятъ — они теперь сами пахать будутъ! На-поле, говорятъ, всѣхъ ихъ будемъ выгонять! Чего съ дурацкой головы не выдумаютъ? Какое это распоряженіе? Это что-жъ — чтобъ птица плавала, а рыба летала? Это, значитъ, притѣснять? Нѣтъ, тутъ хорошаго никогда не будетъ.[i] Они, сволочь, измываться хочутъ. (Повышая голосъ): А мнѣ чего ее силкомъ навязывать? Мнѣ ихняя земля не нужна, это одна обуза. Моя земля (стуча пальцемъ
// 38
въ полъ), моя земля вотъ гдѣ! Мнѣ теперь одна дорога. Мнѣ грѣхи надо отмаливать, на свободѣ жить. А то что это было? То молодой былъ, то, въ лѣта вошелъ, все погоди да успѣется, а теперь вотъ и силы нѣту, до церкви не дойду! Такъ-то и съ нимъ, съ окаяннымъ, будетъ.
— Съ кѣмъ?
— Со всякимъ.
И, нахмурившись, замолчалъ. Потомъ вдругъ опять повернулся и внезапно, со старческой милой улыбкой, сказалъ уже совсѣмъ другимъ тономъ:
— И умеръ бы, можетъ, да умереть-то — попу три рубля, да то да се…
И съ улыбкой, еще болѣе задрожавшей:
— А тамъ ну-ка спросятъ, отчего не пьяный померъ, безъ всякаго удовольствія…
— Значитъ, есть такой указъ, чтобы пьяному туда являться?
— А какъ же? Обязательно! Обязательно, чтобъ немножко замолаживало, повеселѣей, да пооткровеннѣе, въ однихъ порточкахъ!
И вдругъ опять разсердился и опять закричалъ:
— А про эти дѣла я ничего не знаю! Не знаю и знать не хочу!
Я долго смотрѣлъ на него. Онъ молчалъ, глядя въ огонь.
— Ну, до свиданья, — сказалъ я наконецъ. — Ложись спать, спокойной ночи.
— Належусь еще въ землѣ, успѣется, — отрывисто бросилъ онъ, не поворачивая головы. — Иди, иди, прощай…
// 39
Я вышелъ и, опять черезъ садъ, пошелъ на гумно, въ поле.
Далеко насквозь виденъ голый садъ.
Низко стоитъ и мистически-радостно смотритъ изъ-за дальнихъ вѣковыхъ березъ, бѣлѣющихъ стволами возлѣ вала, крупная зеленая звѣзда.
Приморскія Альпы, 1925.