Собраніе сочиненій И. А. Бунина. Т. IX : Цикады. Петрополисъ, 1935. С. 191-195 ­ 

 

ПОДСНѢЖНИКЪ

Была когда-то Россія, былъ снѣжный уѣздный городишко, была масляница — и былъ гимназистикъ Саша, котораго милая, чувствительная тетя Варя, замѣнившая ему родную мать, называла подснѣжникомъ.

Была оттепель, стояли теплые и сырые дни, русскіе, уѣздные, какихъ было уже много, много въ этомъ старомъ степномъ городишкѣ, и пріѣхалъ къ Сашѣ отецъ изъ деревни.

Отецъ пріѣхалъ изъ глухой, занесенной сугробами усадьбы и, какъ всегда, остановился на Елецкомъ подворьи, въ грязныхъ и угарныхъ номерахъ. Отецъ человѣкъ большой и краснолицый, курчавый и сѣдѣющій, сильный и моложавый. Онъ ходитъ въ длинныхъ сапогахъ и въ романовскомъ полушубкѣ, очень тепломъ и очень вонючемъ, густо пахнущемъ овчиной и мятой. Онъ все время возбужденъ городомъ и праздникомъ, всегда съ блестящими отъ хмеля глазами.

А Сашѣ всего десять лѣтъ, и поистиннѣ подобенъ онъ подснѣжнику не только въ этихъ мерзкихъ номерахъ Елецкаго подворья, но и во всемъ уѣздномъ мірѣ. Онъ такой необыкновенный, особенный? Нѣтъ, ничуть не

// 191

 

 

особенный: развѣ не каждому даетъ Богъ то дивное, райское, что есть младенчество, дѣтство, отрочество?

На немъ новая длинная шинель, свѣтло-сѣрая, съ бѣлыми серебряными пуговицами, новый синій картузъ съ серебряными пальмовыми вѣточками надъ козырькомъ: онъ еще во всемъ, во всемъ новичекъ! И до чего эта шинель, этотъ картузъ, эти вѣточки идутъ къ нему, — къ его небесно-голубымъ, яснымъ глазкамъ, къ его чистому, нѣжному личику, къ новизнѣ и свѣжести всего его существа, его младенчески-простодушнаго дыханія, его довѣрчиваго, внимательнаго взгляда, еще такъ недавно раскрывшагося на міръ Божій, и непорочнаго звука голоса, почти всегда вопросительнаго!

Живетъ Саша «на хлѣбахъ», въ мѣщанскомъ домишкѣ. Грусть, одиночество, скучные, одинаковые дни въ чужой семьѣ. Какое-же счастье, какой праздникъ, когда вдругъ у воротъ этого домишки останавливаются деревенскія, набитыя соломой сани, пара запряженныхъ впротяжку лохматыхъ деревенскихъ лошадей! Съ этого дня Саша переселяется на Елецкое подворье.

Отецъ просыпается рано, наполняетъ весь номеръ, и безъ того душный, ѣдкимъ табачнымъ дымомъ, затѣмъ кричитъ въ коридоръ, требуя самоваръ, пьетъ чай и опять куритъ, а Саша все спитъ и спитъ на диванѣ, чувствуя, что можно спать сколько угодно, что въ гимназію идти не надо. Наконецъ, отецъ ласково будитъ его, шутя стаскиваетъ съ него одѣяло. Саша молитъ дать поспать ему хоть одну минуточку, а потомъ сразу приходитъ въ себя, садится на диванѣ и, радостно оглядываясь, разсказываетъ, что снилось ему, будто у него передержка по латыни, но только не въ гимназіи, а гдѣ-то въ голубятнѣ.

// 192

 

 

Умывшись, онъ становится во фронтъ и учтиво, но разсѣянно крестится и кланяется въ уголъ, потомъ шаркаетъ отцу ножкой и цѣлуетъ его большую руку. Онъ счастливъ, онъ свѣжъ и чистъ, какъ ангелъ. Онъ кладетъ въ стаканъ цѣлыхъ пять кусочковъ сахару, съѣдаетъ цѣлый калачъ и опять шаркаетъ ножкой:

— Мерси, папочка!

Онъ совершенно сытъ, но отецъ уже надѣваетъ полушубокъ: пора идти на базаръ, въ трактиръ, — завтракать. И, одѣвшись, они выходятъ, бросивъ теплый, полный дыму номеръ раскрытымъ настежь. Ахъ, какъ хорошъ послѣ комнаты зимній сырой воздухъ, пахнущій праздничнымъ чадомъ изъ трубы! И какой долгій прекрасный день впереди!

Въ трактирѣ «чистая» половина во второмъ этажѣ. И уже на лѣстницѣ, необыкновенно крутой и до-нельзя затоптанной, слышно, какъ много въ ней народу, какъ буйно носятся половые и какой густой, горячій угаръ стоитъ повсюду. И вотъ, отецъ садится, снявъ шапку, распахнувъ полушубокъ, и сразу заказываетъ нѣсколько порцій, — селянку на сковородѣ, леща въ сметанѣ, жареной наваги, — требуетъ графинъ водки, полдюжины пива и приглашаетъ за столъ къ себѣ знакомыхъ: какихъ-то рыжихъ мужиковъ въ тулупахъ, какихъ-то чернявыхъ мѣщанъ въ чуйкахъ…

Казалось бы, какое мученіе сидѣть въ этомъ чаду, въ этой тѣснотѣ, среди безконечныхъ и непонятныхъ разговоровъ и споровъ безъ всякой мѣры пьющихъ, закусывающихъ и пьянѣющихъ людей! Сколько ихъ кругомъ, этихъ мужиковъ, извозчиковъ, толстыхъ купцовъ, худыхъ барышниковъ! Сколько красныхъ, распаренныхъ ѣдой, водкой и духотой лицъ, потныхъ,

// 193

 

 

лбовъ, лохматыхъ головъ, густыхъ бородъ, чуекъ, армяковъ, полушубковъ, тулуповъ, громадныхъ сапогъ и тающихъ валенокъ, разводящихъ подъ табуретами цѣлыя лужи! Какъ вездѣ натоптано, наплевано, какъ дико и нелѣпо орутъ за нѣкоторыми столиками и какъ ошалѣли половые въ бѣлыхъ штанахъ и рубахахъ, носясь туда и сюда со сковородками и блюдами въ рукахъ, съ задранными головами, межъ тѣмъ, какъ спокоенъ только одинъ высокій и худой старикъ, строгимъ и зоркимъ командиромъ стоящій за стойкой! И, однако, какъ незамѣтно летитъ этотъ счастливый день, какъ блаженно и широко раскрыты лазурные дѣтскіе глаза!

А въ понедѣльникъ все это сразу кончается. Городъ принимаетъ смиренный и будничный видъ, пустѣетъ даже базарная площадь — и великое горе надвигается на Сашу: отецъ уѣзжаетъ.

Да, даже проснулся отецъ нынче уже совсѣмъ не такимъ, какъ просыпался всѣ эти масляничные дни. Онъ простъ, тихъ, чѣмъ-то озабоченъ. Онъ собирается, расплачивается. А тамъ, во дворѣ, уже запрягаютъ лошадей… Послѣдній, самый горькій часъ! Вотъ сію минуту вдругъ войдетъ коридорный:

— Подано, Николай Николаичъ!

И отецъ, огромный, толстый отъ медвѣжьей шубы, надѣтой поверхъ полушубка, въ черныхъ, выше колѣнъ, валенкахъ и въ большой боярской шапкѣ, сядетъ на диванъ и скажетъ:

— Ну, присядемъ, Сашенька, и Христосъ съ тобой.

И тотчасъ-же опять встанетъ и начнетъ торопливо крестить, цѣловать его, совать руку къ его губамъ…

// 194

 

 

А лошади уже стоятъ у крыльца. Онѣ косматы, рѣсницы у нихъ большія, на усахъ засохшее тѣсто — Боже, какой родной, не городской, а деревенскій, зимній, безконечно милый видъ у нихъ! Милыя, деревенскія и эти сани, набитыя соломой. И работникъ уже стоитъ въ ихъ козлахъ, въ буромъ и грубомъ армякѣ, надѣтомъ на полушубокъ, съ возжами и длиннымъ кнутомъ въ рукахъ… Еще минута — и побѣгутъ, побѣгутъ эти лошади, эти сани по Успенской улицѣ вонъ изъ города, въ сѣрыя снѣжныя поля — и прости, прощай, счастливѣйшая въ жизни недѣля!

— До свиданья, Сашенька, Христосъ съ тобой.

1927.